Страница:
Мое безотказное воображение заработало вовсю. Итак, Рони – ковбой, который случайно забрел сюда с ближайшего ранчо. Одинокий, без денег. Грязь въелась в него от пыльных троп, а не от омерзительного прицепа. Пуговицы? Пуговицы потеряны в схватке с угонщиком скота.
Придумав себе такой образ, я начала незаметно протискиваться в последние ряды толпы и наконец независимо прислонилась к столбу навеса, засунув потные руки в карманы пальто. Рони настороженно наблюдал за мной.
Он был совершенно неподвижен, но это была неподвижность кота, караулящего птицу. Я была уверена, что Рони тщательно взвешивал, что будет, если он заговорит с этой маленькой девочкой, притворяющейся взрослой. И где сейчас ее кузены-садисты? И что, собственно, произойдет, если кто-нибудь из ее сверхбдительных родителей и двух десятков других правоверных членов клана Мэлони оглянется и увидит нас вместе?
– Что ты тут крутишься, смешной маленький воробышек? – сказал он наконец.
– А сам-то? – заявила я в ответ. – Смешной большой воробей, – хотя на эту птицу он был меньше всего похож. Просто ничего другого в голову не пришло.
– Ты похожа на рыжего эльфа.
Я восприняла это как приглашение и пододвинулась поближе. Моя голова еле-еле доставала до верхнего кармана его куртки.
– Я вырасту.
Он смотрел перед собой.
– Ты вообще-то ничего.
– Ты тоже.
– Из тебя, пожалуй, получится недурной писака.
Я расплылась в улыбке.
Парад продолжался. На площадь въехал грузовик с пожарной лестницей, на которой расположились пожарники-добровольцы. Они бросали в толпу сладости. Над моей головой просвистел миниатюрный пакетик, и Рони ловко поймал его. Он держал этот пакетик жженого сахара на своей ладони, рассматривал и гладил так, как будто он был золотой. Затем уже с равнодушным видом протянул его мне.
– Он сначала в тебя попал, – сказал он.
– Нет, это ты поймал его. Он твой. Я не люблю жженый сахар. – Это было вранье. Но, возможно, этот маленький пакетик конфет был единственным его подарком на Рождество. Рони пожал плечами, но аккуратно положил его в нагрудный карман.
– Мне ничего не видно, – сказала я застенчиво. – Ничего, если я вскарабкаюсь на подоконник?
– Ты упадешь и что-нибудь себе сломаешь.
– Не-а. Я буду держаться за тебя. – Я ухватила его за рукав, и он весь напрягся. Рони огляделся вокруг, как будто боялся, что его обвинят бог весть в чем. Еще бы – девица, пусть и десятилетняя, из семейства Мэлони на виду у всех цепляется за грязное отродье Салливана. Я неловко вскарабкалась на широкий деревянный подоконник магазинного окна и уселась там, положив руку ему на плечо.
– Ты не двигайся, и я тогда не упаду.
– Совсем не смешно. Слезай оттуда. Давай слезай и проваливай, откуда пришла.
– Все в порядке. Это ведь моя идея. Посмотри. – Я показала на тетю Ирэн. Она поворачивала за угол, и ее проволочные крылья хлопали на ветру.
– Ну, хватит, слезай, – снова сказал Рони низким голосом.
Я видела, как мама, стоявшая в первом ряду зрителей, подняла голову. Не обнаружив меня возле себя, она повернулась и стала высматривать меня в толпе. Вот она заметила меня рядом с Рони, ее глаза буквально полезли на лоб, а рот изумленно приоткрылся. Она похлопала папу по плечу, и он тоже взглянул в нашу сторону. Я улыбалась, всем своим видом показывая, мол, что тут особенного. Папины рыжие брови выгнулись дугой, он закатил глаза. Мама грозно нахмурилась. Но тут он взял ее за руку и что-то прошептал ей на ухо. Она кивнула, поджав губы, и они снова стали смотреть парад.
– Видишь, – победоносно сказала я Рони, ощущая под рукой его твердое, как камень, плечо. – Никто не возражает.
Минутой спустя он угрюмо произнес:
– Ты ничего не понимаешь.
Я-то как раз считала, что понимаю все, и очень хорошо. Я как раз хотела ему это сказать, но мимо с громким пением потянулся школьный оркестр, за которым шествовали дядя Двейн и тетя Ронда, изображающие Иосифа и Марию. Приличные люди не разговаривают, когда мимо них проходят Иосиф и Мария.
Дядя Двейн, закутанный в простыни, со своей длинной бородой выглядел прямо как на картинке в детской Библии. Тетя Ронда – тоже вся в белом – видимо, очень уж старалась удержать в руках игрушечного младенца Иисуса и от излишнего усердия все время съезжала с маленького коричневого мула, которого вел под уздцы дядя Двейн.
За ними на опасливо косящих лошадях ехали три апостола – из-под их пышных одеяний выглядывали вполне современные седла.
Я наклонилась и горячо зашептала Рони:
– Я все отлично понимаю. Вот, например, ты обязательно должен жаловаться, когда тебя бьют Эрлан и Гарольд. Им здорово попадет, и они отстанут.
– Богачам никогда не попадает.
– Они не богачи. Дядя Пит все деньги проигрывает на ралли.
– Ты просто ничего не понимаешь, – опять повторил он.
– Знаешь что? – поменяла я тему. – Ты можешь нарубить у вас на Пустоши веток падуба и омелы и принести маме. Она украшает ими дом на Рождество. Она даст тебе коробку домашнего печенья.
– Ну да, так я и поверил.
– А вот и даст.
– Меня никто не приглашал.
– Я тебя приглашаю.
– Но ты же ничего не понимаешь. – Это становилось невыносимым.
– Скажешь еще раз, и я тебе все волосы выдеру, вместе со всеми твоими ужасными вшами, если они у тебя еще есть. – Боже, что я несу?! Какой ужас! Как глупо и жестоко. Его глаза так зло сверкнули, что я чуть не проглотила язык. – Я не то хотела сказать, Рони, я не…
Моя мольба была прервана. Вся толпа ахнула. Я слышала, как кто-то крикнул:
– Господи, да остановите же его!
К шествию присоединился Большой Роан. Огромный, похожий на обезьяну, он кое-как доковылял до середины Главной улицы и остановился, любуясь произведенным впечатлением. На нем были рубашка-шотландка и мешковатые брюки, с шеи свисала гирлянда. Грязные темные волосы торчали во все стороны, лицо опухло, из угла рта торчал окурок, который он, не переставая, жевал. Так он немного постоял, презрительно кривя рот.
Потом Большой Роан рванул прямо через отряд девушек-скаутов. Те выронили с перепугу свое знамя и разлетелись в стороны, как зеленые листья во время бури.
Большой Роан, как трактор, пробивался вперед, размахивая пивной бутылкой.
– Хотите посмотреть на Санта-Клауса? – орал он. – Сейчас сниму штаны, и вы сможете расцеловать его в обе щеки.
Он швырнул бутылку и попал в пугливую лошадь одного из апостолов, лошадь шарахнулась и столкнулась с мулом тети Ронды. Тетя, разумеется, свалилась с него. Переполох разрастался, как лесной пожар. Школьный оркестр раскололся пополам, и моя кузина Эстер свалилась под ноги оркестрантам вместе со своей трубой. Мул очутился рядом с пожарной машиной, пожарники стали бросать в него конфетами, отчего он понесся еще быстрее.
Мул пронесся мимо тети Ирэн, сломав одно из ее ангельских крыльев, и она упала набок, как потерпевший аварию самолет.
Мои ноги буквально приросли в подоконнику. Люди кричали. Папа и несколько других мужчин выбежали с площади на улицу и схватили Большого Роана. Он покачнулся и ударил папу в лицо.
Я закричала от страха и ярости и вдруг поняла, что стою на тротуаре, совершенно одна. Рони каким-то образом стащил меня с подоконника, и я этого умудрилась не заметить.
Он растворился в толпе или испарился от стыда.
У папы был сломан нос. Большого Роана приговорили к трем месяцам тюрьмы. Вся моя семья – и клан Мэлони и клан Делани – поклялась, что ни один из Салливанов никогда не переступит порога их дома.
Когда распространились слухи о моем общении с Рони во время парада, я стала в семье козлом отпущения. Маме настойчиво советовали не спускать с меня глаз, явно намекая, что, повзрослев, я могу натворить что угодно – хоть стать циркачкой, хоть голосовать за республиканцев.
Кузен Винс на сей раз серьезно занялся Рони и поймал его прежде, чем тот успел сбежать на озеро.
Дядя Вильям подписал судебный ордер, и тетя Бесс с легким сердцем отправила Рони в приют в Атланту. Потом она говорила всем, как ей приятно сознавать, что Рони Салливан будет на Рождество сыт и в безопасности.
Глава 5
Придумав себе такой образ, я начала незаметно протискиваться в последние ряды толпы и наконец независимо прислонилась к столбу навеса, засунув потные руки в карманы пальто. Рони настороженно наблюдал за мной.
Он был совершенно неподвижен, но это была неподвижность кота, караулящего птицу. Я была уверена, что Рони тщательно взвешивал, что будет, если он заговорит с этой маленькой девочкой, притворяющейся взрослой. И где сейчас ее кузены-садисты? И что, собственно, произойдет, если кто-нибудь из ее сверхбдительных родителей и двух десятков других правоверных членов клана Мэлони оглянется и увидит нас вместе?
– Что ты тут крутишься, смешной маленький воробышек? – сказал он наконец.
– А сам-то? – заявила я в ответ. – Смешной большой воробей, – хотя на эту птицу он был меньше всего похож. Просто ничего другого в голову не пришло.
– Ты похожа на рыжего эльфа.
Я восприняла это как приглашение и пододвинулась поближе. Моя голова еле-еле доставала до верхнего кармана его куртки.
– Я вырасту.
Он смотрел перед собой.
– Ты вообще-то ничего.
– Ты тоже.
– Из тебя, пожалуй, получится недурной писака.
Я расплылась в улыбке.
Парад продолжался. На площадь въехал грузовик с пожарной лестницей, на которой расположились пожарники-добровольцы. Они бросали в толпу сладости. Над моей головой просвистел миниатюрный пакетик, и Рони ловко поймал его. Он держал этот пакетик жженого сахара на своей ладони, рассматривал и гладил так, как будто он был золотой. Затем уже с равнодушным видом протянул его мне.
– Он сначала в тебя попал, – сказал он.
– Нет, это ты поймал его. Он твой. Я не люблю жженый сахар. – Это было вранье. Но, возможно, этот маленький пакетик конфет был единственным его подарком на Рождество. Рони пожал плечами, но аккуратно положил его в нагрудный карман.
– Мне ничего не видно, – сказала я застенчиво. – Ничего, если я вскарабкаюсь на подоконник?
– Ты упадешь и что-нибудь себе сломаешь.
– Не-а. Я буду держаться за тебя. – Я ухватила его за рукав, и он весь напрягся. Рони огляделся вокруг, как будто боялся, что его обвинят бог весть в чем. Еще бы – девица, пусть и десятилетняя, из семейства Мэлони на виду у всех цепляется за грязное отродье Салливана. Я неловко вскарабкалась на широкий деревянный подоконник магазинного окна и уселась там, положив руку ему на плечо.
– Ты не двигайся, и я тогда не упаду.
– Совсем не смешно. Слезай оттуда. Давай слезай и проваливай, откуда пришла.
– Все в порядке. Это ведь моя идея. Посмотри. – Я показала на тетю Ирэн. Она поворачивала за угол, и ее проволочные крылья хлопали на ветру.
– Ну, хватит, слезай, – снова сказал Рони низким голосом.
Я видела, как мама, стоявшая в первом ряду зрителей, подняла голову. Не обнаружив меня возле себя, она повернулась и стала высматривать меня в толпе. Вот она заметила меня рядом с Рони, ее глаза буквально полезли на лоб, а рот изумленно приоткрылся. Она похлопала папу по плечу, и он тоже взглянул в нашу сторону. Я улыбалась, всем своим видом показывая, мол, что тут особенного. Папины рыжие брови выгнулись дугой, он закатил глаза. Мама грозно нахмурилась. Но тут он взял ее за руку и что-то прошептал ей на ухо. Она кивнула, поджав губы, и они снова стали смотреть парад.
– Видишь, – победоносно сказала я Рони, ощущая под рукой его твердое, как камень, плечо. – Никто не возражает.
Минутой спустя он угрюмо произнес:
– Ты ничего не понимаешь.
Я-то как раз считала, что понимаю все, и очень хорошо. Я как раз хотела ему это сказать, но мимо с громким пением потянулся школьный оркестр, за которым шествовали дядя Двейн и тетя Ронда, изображающие Иосифа и Марию. Приличные люди не разговаривают, когда мимо них проходят Иосиф и Мария.
Дядя Двейн, закутанный в простыни, со своей длинной бородой выглядел прямо как на картинке в детской Библии. Тетя Ронда – тоже вся в белом – видимо, очень уж старалась удержать в руках игрушечного младенца Иисуса и от излишнего усердия все время съезжала с маленького коричневого мула, которого вел под уздцы дядя Двейн.
За ними на опасливо косящих лошадях ехали три апостола – из-под их пышных одеяний выглядывали вполне современные седла.
Я наклонилась и горячо зашептала Рони:
– Я все отлично понимаю. Вот, например, ты обязательно должен жаловаться, когда тебя бьют Эрлан и Гарольд. Им здорово попадет, и они отстанут.
– Богачам никогда не попадает.
– Они не богачи. Дядя Пит все деньги проигрывает на ралли.
– Ты просто ничего не понимаешь, – опять повторил он.
– Знаешь что? – поменяла я тему. – Ты можешь нарубить у вас на Пустоши веток падуба и омелы и принести маме. Она украшает ими дом на Рождество. Она даст тебе коробку домашнего печенья.
– Ну да, так я и поверил.
– А вот и даст.
– Меня никто не приглашал.
– Я тебя приглашаю.
– Но ты же ничего не понимаешь. – Это становилось невыносимым.
– Скажешь еще раз, и я тебе все волосы выдеру, вместе со всеми твоими ужасными вшами, если они у тебя еще есть. – Боже, что я несу?! Какой ужас! Как глупо и жестоко. Его глаза так зло сверкнули, что я чуть не проглотила язык. – Я не то хотела сказать, Рони, я не…
Моя мольба была прервана. Вся толпа ахнула. Я слышала, как кто-то крикнул:
– Господи, да остановите же его!
К шествию присоединился Большой Роан. Огромный, похожий на обезьяну, он кое-как доковылял до середины Главной улицы и остановился, любуясь произведенным впечатлением. На нем были рубашка-шотландка и мешковатые брюки, с шеи свисала гирлянда. Грязные темные волосы торчали во все стороны, лицо опухло, из угла рта торчал окурок, который он, не переставая, жевал. Так он немного постоял, презрительно кривя рот.
Потом Большой Роан рванул прямо через отряд девушек-скаутов. Те выронили с перепугу свое знамя и разлетелись в стороны, как зеленые листья во время бури.
Большой Роан, как трактор, пробивался вперед, размахивая пивной бутылкой.
– Хотите посмотреть на Санта-Клауса? – орал он. – Сейчас сниму штаны, и вы сможете расцеловать его в обе щеки.
Он швырнул бутылку и попал в пугливую лошадь одного из апостолов, лошадь шарахнулась и столкнулась с мулом тети Ронды. Тетя, разумеется, свалилась с него. Переполох разрастался, как лесной пожар. Школьный оркестр раскололся пополам, и моя кузина Эстер свалилась под ноги оркестрантам вместе со своей трубой. Мул очутился рядом с пожарной машиной, пожарники стали бросать в него конфетами, отчего он понесся еще быстрее.
Мул пронесся мимо тети Ирэн, сломав одно из ее ангельских крыльев, и она упала набок, как потерпевший аварию самолет.
Мои ноги буквально приросли в подоконнику. Люди кричали. Папа и несколько других мужчин выбежали с площади на улицу и схватили Большого Роана. Он покачнулся и ударил папу в лицо.
Я закричала от страха и ярости и вдруг поняла, что стою на тротуаре, совершенно одна. Рони каким-то образом стащил меня с подоконника, и я этого умудрилась не заметить.
Он растворился в толпе или испарился от стыда.
* * *
Газеты Атланты и телевидение поведали миру о рождественском параде в Дандерри. Мы выглядели в их репортажах смешными провинциальными чудаками.У папы был сломан нос. Большого Роана приговорили к трем месяцам тюрьмы. Вся моя семья – и клан Мэлони и клан Делани – поклялась, что ни один из Салливанов никогда не переступит порога их дома.
Когда распространились слухи о моем общении с Рони во время парада, я стала в семье козлом отпущения. Маме настойчиво советовали не спускать с меня глаз, явно намекая, что, повзрослев, я могу натворить что угодно – хоть стать циркачкой, хоть голосовать за республиканцев.
Кузен Винс на сей раз серьезно занялся Рони и поймал его прежде, чем тот успел сбежать на озеро.
Дядя Вильям подписал судебный ордер, и тетя Бесс с легким сердцем отправила Рони в приют в Атланту. Потом она говорила всем, как ей приятно сознавать, что Рони Салливан будет на Рождество сыт и в безопасности.
Глава 5
Тетя Джейн, ведавшая библиотекой города, как-то сказала мне, что только в горе и страдании вызревают лучшие книги, те, что становятся истинными сокровищами в копилке человечества. Ну, насчет сокровищ не скажу, но в чем-то тетя, безусловно, была права.
Я была в отчаянии и не знала, как утешить Рони в тот месяц, который он провел вдали от меня. Под пружинами моего матраса росли груды писем, стихов и рассказов, написанных после Рождества. Почти все время я проводила дома.
– Ну, конечно, ты можешь послать ему что-то из написанного, – осторожно сказала мама, когда я спросила ее разрешения. – Но сначала стоит проверить твои сочинения с точки зрения… хмм… правописания.
Я не поддалась на эту уловку. Я прекрасно поняла, что в действительности имела в виду мама. Мои письма станут похожи на те, которые мы получали из Вьетнама от Джоша: полно фраз, замазанных черным.
– Я подумаю, – осторожно сказала я.
Я набралась идей, а главное, не совсем понятных мне слов для стихов, посвящаемых моему незадачливому Рони, читая книги, которые мне читать явно не следовало.
Наш дом был полон очень умных книг. Те, которые для меня, находились в гостиной на первом этаже. Полки там ломились от энциклопедий, книг по сельскому хозяйству, переплетенной в кожу классики, например, собраний Шекспира и Диккенса. Кофейный столик чуть не прогибался от маминых гигантских красочных альбомов по искусству. Но те книги, которые читали взрослые, хранились в спальне мамы и папы.
Целые пирамиды книг в мягких обложках лежали на полу под полированными тумбочками из вишневого дерева. На стороне папы была дикая территория, населенная гангстерами, вооруженными злодеями, крутыми сыщиками. Всем им нравилось, чтобы их джин был холодным, а бабы горячими. Микки Спилейн, Луи Л’Амур, Роберт Хайнлайн, Джон Макдональдс. Мужское чтиво.
Коллекция мамы была более разнообразной, но не более изысканной. Толкиен, Воннегут, Лилиан Хеллман, Джон Ле Герр, груды толстых приторных исторических любовных романов, в которых кипели небывалые страсти.
Вот эти-то книги я и утаскивала к себе в спальню и настырно продиралась через самые шокирующие и не всегда понятные подробности. Мое воображение захватывали удачливые бандиты, космические чудовища и средневековые авантюристы. Все они, к моему удивлению, были решительно настроены чуть ли не каждую минуту заниматься сексом.
О сексе в нашем доме говорить было не принято. Даже мои братья не допускали шуточек по этому поводу – во всяком случае, в моем присутствии. Скажем, насчет звуков из туалета – еще куда ни шло. Но о некоторых частях тела – ни слова.
После моего совершенно ужасного посещения Стикем-роуд я настоятельно потребовала от старших кузин разъяснения, как это связано с прозвищем “Всунь-ка им”. Я безумно им надоела. В итоге они выдали мне такую графически точную и крайне вульгарную картину, что секс показался мне абсолютно омерзительным.
– Тот, у кого в голове мозгов чуть больше, чем у булыжника, время на это тратить не будет, – уверенно заключила я.
Представления о любви я черпала из старых фильмов, что шли по телевизору, и еще глядя на маму и, папу.
У мамы были большие голубые глаза и овал лица, которому завидовали все женщины города, – в точности как сердечко на открытках в День святого Валентина. Ее попа так нравилась папе, что он никогда упускал случая похлопать по ней, если считал, что никто не видит. Когда кто-то заставал его врасплох, он только подмигивал маме и посмеивался.
Папа, жилистый, с длинными руками и мускулами, как канаты, легко мог согнуть толстую стальную проволоку. Жирок у него копился исключительно на животе, холмиком выступавшем над брючным ремнем. Когда я била по нему кулаком, раздавался гул спелого арбуза. Мама называла папино брюшко запасным бензобаком и любила его поглаживать.
Когда папа сидел за столом, мама подходила к нему сзади и перебирала пальцами его мягкие волосы.
Контраст был очевиден: секс – это нечто потное, неприличное и отвратительное. Стыд да и только. Кроме того, там вообще масса всяких жутких последствий. А вот любовь – это приятно и вежливо, и раздеваться не надо, можно восхищаться друг другом и так. Мило и очаровательно.
Вот такой будет наша любовь с Рони. Я решила выразить свои настроения в стихах. Создать целую серию. Первой будет небольшая ода, воспевающая несомненную ценность и значимость Рони.
Я приклеила скотчем свое первое творение на дверцу холодильника на самом видном месте между “Бюллетенем фермера” и фотографией, на которой мама, папа, мои братья и я были сняты в холле Гражданского центра Атланты, когда мы ездили смотреть гастрольное шоу “Звуки музыки”.
Тетя Арнетта была близорука, как крот. Она носила очки в ярко-оранжевой оправе. Линзы, заказанные по особому рецепту, были толстыми и голубыми. Она чем-то напоминала большую навозную муху. Это была крупная, точно знающая, что почем, женщина, предпочитающая коричневый цвет, желательно потемнее.
Главное в ее жизни – это бог, церковь, дети, работа и лото Бинго. В такой вот последовательности. Муж ее, мой дядя Юджин, находился где-то в конце списка. Впрочем, мне казалось, что они просто не видят друг друга, потому что дядя, когда был дома, всегда смотрел в телевизор и жить без него, по-моему, не мог.
Ну это неважно. А важно вот что: тетя заскочила к нам, чтобы занести новую брошюру о бессолевом питании, потому что маму беспокоило дедушкино давление.
Тетя Арнетта стремительно вошла в кухню, где сидела я, старательно делая вид, что читаю “Ридерз Дайджест”. Дело было в январе, и от нее исходил явно ощутимый холодок, впрочем – от времени года это не зависело.
– Ты так близко держишь журнал, что испортишь себе глаза, – тут же занялась она моим воспитанием. – Настоящий книжный червь. Пора бы приобретать хорошие привычки, иначе испортишь зрение и будешь всю жизнь сутулиться.
– О! Хорошо, мэм.
Она так быстро пронеслась мимо меня, что я приуныла. Разве при таких скоростях заметишь какой-то листок на холодильнике. Но она, как радар, засекла мои стихи и остановилась. Мне показалось, что я слышу скрежет тормозов. Она наклонилась вперед, вглядываясь, потом снова выпрямилась, сняла очки, протерла их краем своего коричневого пиджака, надела их и снова наклонилась поближе. Я затаила дыхание, но то, что произошло дальше, совсем не входило в мои планы. Тетю буквально затрясло.
– Клер Карлин Мэлони, что за сквернословие?
Тетя Арнетта сорвала листок со стихами с холодильника и с силой пришлепнула бумагу ладонью к столу.
У меня пересохло во рту.
– Это стихи! – попыталась я объяснить, искренне не понимая, что же так потрясло мою благонравную родственницу.
– Ты пишешь стихи о… частях тела Рони Салливана?! Интимных частях?!
– Нет. Только о его яйцах.
– Интимных, – повторила тетя Арнетта, яростно тряся листом бумаги перед моим носом. – Мужские органы, яйца! – Голос ее поднимался вверх при каждом следующем слове.
Я смотрела на нее с ужасом.
Так вот что имелось в виду в книгах, когда говорилось, что у героя большие яйца.
– Я не знала! Я думала, что это мускулы! Большие, сильные мускулы.
– О! Скажите пожалуйста, она не знала! Такая умная девочка и не знала! Послушайте-ка, мисс Клер. Если водить компанию со свиньями, то тоже завоняешь! У тебя не хватает ума, чтобы держаться подальше от этого мерзавца Рони Салливана. Ну что ж, я с этим покончу раз и навсегда! Я сейчас же расскажу маме и папе, что этот подонок с грязными ногтями учит тебя писать грязные стишки.
Этого только не хватало!
– Нет! Он не виноват! Я прочла о яйцах в книге! – завопила я, надеясь предотвратить катастрофу.
– В этом доме нет ни одной книги, в которой ты могла бы найти такие гадости! – торжественно заявила тетя.
О нет! Она ничего не желала слышать, но я старалась докричаться до нее.
– Рони не виноват! Он не учил меня ничему такому. Я просто хотела рассказать всем, что я о нем думаю.
– Да ты влюблена в него! – вытаращилась на меня тётя Арнетта. – Господи помилуй! Это еще хуже, чем я думала! Всего девять лет, и уже бегает за всяким отребьем! Клер Карлин Мэлони, выброси этого мальчишку из головы! Твоя семья никогда не допустит, чтобы ты стала на него похожа! Родители тебя скорее запрут в погребе и выбросят ключ. Ты слышишь меня, маленькая испорченная девчонка?!
К тому времени, когда она закончила свою тираду, я уже была готова просто взорваться от негодования.
“Никогда не возражай старшим. Никогда!” – Я это хорошо помнила, но, так как репутация моя уже была испорчена, я решила идти напролом.
– Побеспокойся-ка лучше о яйцах дяди Юджина, – завопила я. – Папа говорит, что не может найти их, потому что они заперты в твоей шкатулке для драгоценностей!
Тетя Арнетта стала красней самого спелого помидора.
Она что-то пробормотала себе под нос, в глазах ее за толстыми стеклами сверкнули слезы. Она швырнула на стол брошюру о бессолевом питании и пошла искать папу.
Что было потом! Крик стоял невообразимый. Меня лишили карманных денег до конца месяца, на меня возложили дополнительные обязанности по дому, но это еще что!.. Самое плохое, что все пришли к выводу, будто я просто теряю рассудок, когда дело касается Рони Салливана.
Ну и вдобавок ко всему тетя Арнетта несколько месяцев не разговаривала с папой. А он запретил мне когда-либо повторять то, что я сказала про дядю Юджина. Все эти события стали для нашего семейства своего рода скелетом в шкафу, как говорят в незабвенной Англии, стране моих предков.
Я вытащила из-под матраса все свои сочинения и надежно спрятала их за одним из амбаров. Да, с личными переживаниями нужно быть очень осторожной. И не выплескивать их на кого попало. Особенно если есть некоторая путаница в понятиях.
Вряд ли у Рони были какие-нибудь подарки к празднику. Хоп и Эван видели его в школе и рассказывали, что он стал еще более одинок. Я пыталась уговорить Хопа передать ему моего пасхального зайца и письмо. Я хотела, чтобы Рони знал: мне жаль, что тетя Бесс отправила его тогда в пансион, она, конечно, считала, что так будет лучше, но ведь его она не спрашивала. Хоп отказался наотрез.
– Уж не хочешь ли ты, чтобы я стал жить в собачьей будке? Потому что куда же я денусь, если меня вышвырнут из дома, – заявил он. – А мама так и сделает, не сомневайся, когда узнает, что я передал что-то Салливану от тебя.
Хоп все-таки попытался поговорить с Рони от моего имени, но тот смотрел на него, как на врага, и не произнес ни слова.
Наверно, тогда мы все казались Рони врагами.
Наши многочисленные родственники, разумеется, годившиеся по возрасту, составляли почти половину футбольной команды, добрую часть марширующего оркестра и отряда приветствия.
Ряды скамеек школьного стадиона незаконно, но прочно утвердились на склонах холма вокруг футбольного поля, которое огибала серо-голубая беговая дорожка. Огромные мотыльки роились в горячих белых струях светящихся над головами фонарей и танцевали в луче прожектора.
– Я буду тамбурмажором в старших классах, – сказала Ребекка, когда мы целой группой спустились на беговую дорожку.
– Я тоже, – откликнулась Вайолет.
– Нет уж, ни за что, – заявила я. Меня уже трижды выставляли из подготовительной группы, потому что я все время пыталась внести что-нибудь новенькое в эту рутину. А участие в процессии считалось делом серьезным, и традиции здесь были святы. Если ты пыталась импровизировать, то тебя выставляли.
– Я тоже не хочу, – твердо сказала Тьюла Тобблер. – Я лучше буду менеджером у Элвина.
Мы все посмотрели на Тьюлу, ожидая, что она еще скажет по этому поводу. Хрупкая, с шоколадной кожей, она в свою очередь уставилась на нас из-под копны туго скрученных кудряшек, настолько тяжелой, что их не мог растрепать ветер.
Вообще-то – хотя об этом никто не упоминал – Тобблеры тоже принадлежали к семейству Мэлони. Наши миры соединялись не более чем одним узким, темным и почти забытым потайным ходом, но все-таки соединялись. Глядя на темнокожих Тобблеров, об этом даже не подозревали, не усматривая никакой связи с нашим благородным семейством. А она таилась в далеком прошлом Тобблеров, куда бог весть как затесался брат моего дедушки.
Со стадиона за нашей спиной послышался рев, оркестр заиграл марш, и мы все оглянулись посмотреть на автора гола – огромного длинноногого Элвина. Элвин Тобблер, брат Тьюлы, был самой яркой футбольной звездой Дандерри.
– Видали? – усмехнулась Тьюла. – Элвин будет играть в команде колледжа, а потом его заметят и возьмут в какой-нибудь известный клуб. Он намерен стать богатым, а я стану беречь его деньги и советовать ему, что с ними делать.
Мы все торжественно согласились с ней и пошли дальше. Тобблерам было доступно все из-за того, что в них бурлила адская смесь африканской и ирландской крови. Их достижения отнюдь не исчерпывались футболом. Чтобы убедиться в этом, достаточно было пройти туда, куда направлялись мы.
Совсем недалеко за столиком, засыпанным яблоками, стоял дедушка Тьюлы и Элвина. Он бывал на всех матчах, отдавая таким образом дань уважения своему внуку, собиравшемуся стать знаменитостью.
Босс Тобблер был великим специалистом по яблокам. Его необъятные сады простирались по холмам, окружающим город. Все Тобблеры в округе осенью работали там на сборе урожая. Потом с их складов вывозились корзины яблок и все, что человечество научилось из них делать, – сидр, пироги, желе, печенье и многое другое, что не сразу и в голову-то придет. Яблочная империя Тобблеров была безграничной.
Кстати, его действительно звали Босс. Он был низкорослым, мускулистым, с кустистой седой порослью на руках и полным отсутствием волос на голове, сияющей, как бильярдный шар. Впрочем, шапку он носил круглый год и снимал крайне редко.
Тобблер и дедушка Джозеф охотились и рыбачили вместе еще с детских лет. Оба прошли войну, оба были радушны и дружелюбны со всеми, пока человек не переходил неких границ. Зато тогда он переставал существовать для них. Старики бывали сладкими, как мед, но и твердыми, как камень. Дедушка звал его Босс Т. Все прочие – мистер Тобблер с ударением на слове “мистер”.
Фантастический аромат яблок и растопленной карамели, булькающей в котелке на горячей плите, витал в теплом воздухе.
Кучка людей почтительно наблюдала за действиями яблочного короля. Когда мы присоединились к ней, то нас тоже охватило знакомое чувство благоговейного страха.
Мистер Тобблер воткнул в яблоко специальный нож. Завитки красной яблочной кожуры упали на гору очистков, которая высилась у его ног. Он вынул из очищенного яблока сердцевину, быстро порезал его острым, как бритва, ножом, разложил ломтики на бумажной тарелке и залил горячей жидкой карамелью. Все – спектакль окончен.
Тарелочка поплыла к очередному ожидающему. Тот осторожно опустил доллар в жестянку из-под кофе и медленно взял тарелку, потому что стоять рядом с Боссом было небезопасно, а уж делать резкие движения решился бы только самоубийца.
Вокруг мистера Тобблера вились сотни желтых ос. Они ползали по яблочной кожуре, по ножу, по рубашке и рукам Босса, путались в жестких волосах на его руках.
Но они не жалили его. Как утверждала местная легенда, не жалили никогда. Он вступил в некое таинственное, полное достоинства соглашение с этими маленькими опасными существами, и они знали об этом и уважали его.
– Дедуля, – ласково сказала Тьюла, – а нам сделаешь?
Мистер Тобблер медленно наклонил голову в знак согласия. Он вообще был человеком обстоятельным и движения предпочитал плавные.
– Но я больше не позволю вам стоять в сторонке, как маленьким. – Он взял новое яблоко, и осы тут же сгрудились на его руке, как на крошечной толкучке. – Вы почти взрослые. Вы знаете, что бояться нечего. Жалит не оса, а страх. Давайте, подходите ближе.
Я была в отчаянии и не знала, как утешить Рони в тот месяц, который он провел вдали от меня. Под пружинами моего матраса росли груды писем, стихов и рассказов, написанных после Рождества. Почти все время я проводила дома.
– Ну, конечно, ты можешь послать ему что-то из написанного, – осторожно сказала мама, когда я спросила ее разрешения. – Но сначала стоит проверить твои сочинения с точки зрения… хмм… правописания.
Я не поддалась на эту уловку. Я прекрасно поняла, что в действительности имела в виду мама. Мои письма станут похожи на те, которые мы получали из Вьетнама от Джоша: полно фраз, замазанных черным.
– Я подумаю, – осторожно сказала я.
Я набралась идей, а главное, не совсем понятных мне слов для стихов, посвящаемых моему незадачливому Рони, читая книги, которые мне читать явно не следовало.
Наш дом был полон очень умных книг. Те, которые для меня, находились в гостиной на первом этаже. Полки там ломились от энциклопедий, книг по сельскому хозяйству, переплетенной в кожу классики, например, собраний Шекспира и Диккенса. Кофейный столик чуть не прогибался от маминых гигантских красочных альбомов по искусству. Но те книги, которые читали взрослые, хранились в спальне мамы и папы.
Целые пирамиды книг в мягких обложках лежали на полу под полированными тумбочками из вишневого дерева. На стороне папы была дикая территория, населенная гангстерами, вооруженными злодеями, крутыми сыщиками. Всем им нравилось, чтобы их джин был холодным, а бабы горячими. Микки Спилейн, Луи Л’Амур, Роберт Хайнлайн, Джон Макдональдс. Мужское чтиво.
Коллекция мамы была более разнообразной, но не более изысканной. Толкиен, Воннегут, Лилиан Хеллман, Джон Ле Герр, груды толстых приторных исторических любовных романов, в которых кипели небывалые страсти.
Вот эти-то книги я и утаскивала к себе в спальню и настырно продиралась через самые шокирующие и не всегда понятные подробности. Мое воображение захватывали удачливые бандиты, космические чудовища и средневековые авантюристы. Все они, к моему удивлению, были решительно настроены чуть ли не каждую минуту заниматься сексом.
О сексе в нашем доме говорить было не принято. Даже мои братья не допускали шуточек по этому поводу – во всяком случае, в моем присутствии. Скажем, насчет звуков из туалета – еще куда ни шло. Но о некоторых частях тела – ни слова.
После моего совершенно ужасного посещения Стикем-роуд я настоятельно потребовала от старших кузин разъяснения, как это связано с прозвищем “Всунь-ка им”. Я безумно им надоела. В итоге они выдали мне такую графически точную и крайне вульгарную картину, что секс показался мне абсолютно омерзительным.
– Тот, у кого в голове мозгов чуть больше, чем у булыжника, время на это тратить не будет, – уверенно заключила я.
Представления о любви я черпала из старых фильмов, что шли по телевизору, и еще глядя на маму и, папу.
У мамы были большие голубые глаза и овал лица, которому завидовали все женщины города, – в точности как сердечко на открытках в День святого Валентина. Ее попа так нравилась папе, что он никогда упускал случая похлопать по ней, если считал, что никто не видит. Когда кто-то заставал его врасплох, он только подмигивал маме и посмеивался.
Папа, жилистый, с длинными руками и мускулами, как канаты, легко мог согнуть толстую стальную проволоку. Жирок у него копился исключительно на животе, холмиком выступавшем над брючным ремнем. Когда я била по нему кулаком, раздавался гул спелого арбуза. Мама называла папино брюшко запасным бензобаком и любила его поглаживать.
Когда папа сидел за столом, мама подходила к нему сзади и перебирала пальцами его мягкие волосы.
Контраст был очевиден: секс – это нечто потное, неприличное и отвратительное. Стыд да и только. Кроме того, там вообще масса всяких жутких последствий. А вот любовь – это приятно и вежливо, и раздеваться не надо, можно восхищаться друг другом и так. Мило и очаровательно.
Вот такой будет наша любовь с Рони. Я решила выразить свои настроения в стихах. Создать целую серию. Первой будет небольшая ода, воспевающая несомненную ценность и значимость Рони.
Я приклеила скотчем свое первое творение на дверцу холодильника на самом видном месте между “Бюллетенем фермера” и фотографией, на которой мама, папа, мои братья и я были сняты в холле Гражданского центра Атланты, когда мы ездили смотреть гастрольное шоу “Звуки музыки”.
Слово “яйца” я вычитала в одном из детективных романов, мне показалось интересным, как оно там было использовано. Я ждала, кто первым заметит мой стих.
Ты во всем настоящий, Рони,
И со своими яйцами подходишь
Нам, семье Мэлони.
Рони, Рони, ты герой!
Яйца у тебя горой.
И тебя мое семейство
Жить зовет с собою вместе.
Тетя Арнетта была близорука, как крот. Она носила очки в ярко-оранжевой оправе. Линзы, заказанные по особому рецепту, были толстыми и голубыми. Она чем-то напоминала большую навозную муху. Это была крупная, точно знающая, что почем, женщина, предпочитающая коричневый цвет, желательно потемнее.
Главное в ее жизни – это бог, церковь, дети, работа и лото Бинго. В такой вот последовательности. Муж ее, мой дядя Юджин, находился где-то в конце списка. Впрочем, мне казалось, что они просто не видят друг друга, потому что дядя, когда был дома, всегда смотрел в телевизор и жить без него, по-моему, не мог.
Ну это неважно. А важно вот что: тетя заскочила к нам, чтобы занести новую брошюру о бессолевом питании, потому что маму беспокоило дедушкино давление.
Тетя Арнетта стремительно вошла в кухню, где сидела я, старательно делая вид, что читаю “Ридерз Дайджест”. Дело было в январе, и от нее исходил явно ощутимый холодок, впрочем – от времени года это не зависело.
– Ты так близко держишь журнал, что испортишь себе глаза, – тут же занялась она моим воспитанием. – Настоящий книжный червь. Пора бы приобретать хорошие привычки, иначе испортишь зрение и будешь всю жизнь сутулиться.
– О! Хорошо, мэм.
Она так быстро пронеслась мимо меня, что я приуныла. Разве при таких скоростях заметишь какой-то листок на холодильнике. Но она, как радар, засекла мои стихи и остановилась. Мне показалось, что я слышу скрежет тормозов. Она наклонилась вперед, вглядываясь, потом снова выпрямилась, сняла очки, протерла их краем своего коричневого пиджака, надела их и снова наклонилась поближе. Я затаила дыхание, но то, что произошло дальше, совсем не входило в мои планы. Тетю буквально затрясло.
– Клер Карлин Мэлони, что за сквернословие?
Тетя Арнетта сорвала листок со стихами с холодильника и с силой пришлепнула бумагу ладонью к столу.
У меня пересохло во рту.
– Это стихи! – попыталась я объяснить, искренне не понимая, что же так потрясло мою благонравную родственницу.
– Ты пишешь стихи о… частях тела Рони Салливана?! Интимных частях?!
– Нет. Только о его яйцах.
– Интимных, – повторила тетя Арнетта, яростно тряся листом бумаги перед моим носом. – Мужские органы, яйца! – Голос ее поднимался вверх при каждом следующем слове.
Я смотрела на нее с ужасом.
Так вот что имелось в виду в книгах, когда говорилось, что у героя большие яйца.
– Я не знала! Я думала, что это мускулы! Большие, сильные мускулы.
– О! Скажите пожалуйста, она не знала! Такая умная девочка и не знала! Послушайте-ка, мисс Клер. Если водить компанию со свиньями, то тоже завоняешь! У тебя не хватает ума, чтобы держаться подальше от этого мерзавца Рони Салливана. Ну что ж, я с этим покончу раз и навсегда! Я сейчас же расскажу маме и папе, что этот подонок с грязными ногтями учит тебя писать грязные стишки.
Этого только не хватало!
– Нет! Он не виноват! Я прочла о яйцах в книге! – завопила я, надеясь предотвратить катастрофу.
– В этом доме нет ни одной книги, в которой ты могла бы найти такие гадости! – торжественно заявила тетя.
О нет! Она ничего не желала слышать, но я старалась докричаться до нее.
– Рони не виноват! Он не учил меня ничему такому. Я просто хотела рассказать всем, что я о нем думаю.
– Да ты влюблена в него! – вытаращилась на меня тётя Арнетта. – Господи помилуй! Это еще хуже, чем я думала! Всего девять лет, и уже бегает за всяким отребьем! Клер Карлин Мэлони, выброси этого мальчишку из головы! Твоя семья никогда не допустит, чтобы ты стала на него похожа! Родители тебя скорее запрут в погребе и выбросят ключ. Ты слышишь меня, маленькая испорченная девчонка?!
К тому времени, когда она закончила свою тираду, я уже была готова просто взорваться от негодования.
“Никогда не возражай старшим. Никогда!” – Я это хорошо помнила, но, так как репутация моя уже была испорчена, я решила идти напролом.
– Побеспокойся-ка лучше о яйцах дяди Юджина, – завопила я. – Папа говорит, что не может найти их, потому что они заперты в твоей шкатулке для драгоценностей!
Тетя Арнетта стала красней самого спелого помидора.
Она что-то пробормотала себе под нос, в глазах ее за толстыми стеклами сверкнули слезы. Она швырнула на стол брошюру о бессолевом питании и пошла искать папу.
Что было потом! Крик стоял невообразимый. Меня лишили карманных денег до конца месяца, на меня возложили дополнительные обязанности по дому, но это еще что!.. Самое плохое, что все пришли к выводу, будто я просто теряю рассудок, когда дело касается Рони Салливана.
Ну и вдобавок ко всему тетя Арнетта несколько месяцев не разговаривала с папой. А он запретил мне когда-либо повторять то, что я сказала про дядю Юджина. Все эти события стали для нашего семейства своего рода скелетом в шкафу, как говорят в незабвенной Англии, стране моих предков.
Я вытащила из-под матраса все свои сочинения и надежно спрятала их за одним из амбаров. Да, с личными переживаниями нужно быть очень осторожной. И не выплескивать их на кого попало. Особенно если есть некоторая путаница в понятиях.
* * *
В конце концов Рони вернулся домой вместе с отцом. Мы слышали, что Большой Роан проводит почти все время на Стикем-роуд с Дейзи Макклендон. Поэтому тетя Доки и мама не поехали туда следующей весной. Отвезти пасхальные корзины было поручено дяде Берту и папе.Вряд ли у Рони были какие-нибудь подарки к празднику. Хоп и Эван видели его в школе и рассказывали, что он стал еще более одинок. Я пыталась уговорить Хопа передать ему моего пасхального зайца и письмо. Я хотела, чтобы Рони знал: мне жаль, что тетя Бесс отправила его тогда в пансион, она, конечно, считала, что так будет лучше, но ведь его она не спрашивала. Хоп отказался наотрез.
– Уж не хочешь ли ты, чтобы я стал жить в собачьей будке? Потому что куда же я денусь, если меня вышвырнут из дома, – заявил он. – А мама так и сделает, не сомневайся, когда узнает, что я передал что-то Салливану от тебя.
Хоп все-таки попытался поговорить с Рони от моего имени, но тот смотрел на него, как на врага, и не произнес ни слова.
Наверно, тогда мы все казались Рони врагами.
* * *
В сентябре я узнала на собственной шкуре, почему у Бриджет и Шона Мэлони на портретах не хватает зубов на улыбку. Зубов, оказывается, можно лишиться и из-за любви. Весь наш семейный клан посещал школьные футбольные матчи – во всяком случае, первый осенний – обязательно. Был прекрасный вечер – один из тех великолепных вечеров ранней осени, когда в еще теплом воздухе появляется аромат пряностей и полная луна над деревьями только начинает приобретать оттенок красного золота.Наши многочисленные родственники, разумеется, годившиеся по возрасту, составляли почти половину футбольной команды, добрую часть марширующего оркестра и отряда приветствия.
Ряды скамеек школьного стадиона незаконно, но прочно утвердились на склонах холма вокруг футбольного поля, которое огибала серо-голубая беговая дорожка. Огромные мотыльки роились в горячих белых струях светящихся над головами фонарей и танцевали в луче прожектора.
– Я буду тамбурмажором в старших классах, – сказала Ребекка, когда мы целой группой спустились на беговую дорожку.
– Я тоже, – откликнулась Вайолет.
– Нет уж, ни за что, – заявила я. Меня уже трижды выставляли из подготовительной группы, потому что я все время пыталась внести что-нибудь новенькое в эту рутину. А участие в процессии считалось делом серьезным, и традиции здесь были святы. Если ты пыталась импровизировать, то тебя выставляли.
– Я тоже не хочу, – твердо сказала Тьюла Тобблер. – Я лучше буду менеджером у Элвина.
Мы все посмотрели на Тьюлу, ожидая, что она еще скажет по этому поводу. Хрупкая, с шоколадной кожей, она в свою очередь уставилась на нас из-под копны туго скрученных кудряшек, настолько тяжелой, что их не мог растрепать ветер.
Вообще-то – хотя об этом никто не упоминал – Тобблеры тоже принадлежали к семейству Мэлони. Наши миры соединялись не более чем одним узким, темным и почти забытым потайным ходом, но все-таки соединялись. Глядя на темнокожих Тобблеров, об этом даже не подозревали, не усматривая никакой связи с нашим благородным семейством. А она таилась в далеком прошлом Тобблеров, куда бог весть как затесался брат моего дедушки.
Со стадиона за нашей спиной послышался рев, оркестр заиграл марш, и мы все оглянулись посмотреть на автора гола – огромного длинноногого Элвина. Элвин Тобблер, брат Тьюлы, был самой яркой футбольной звездой Дандерри.
– Видали? – усмехнулась Тьюла. – Элвин будет играть в команде колледжа, а потом его заметят и возьмут в какой-нибудь известный клуб. Он намерен стать богатым, а я стану беречь его деньги и советовать ему, что с ними делать.
Мы все торжественно согласились с ней и пошли дальше. Тобблерам было доступно все из-за того, что в них бурлила адская смесь африканской и ирландской крови. Их достижения отнюдь не исчерпывались футболом. Чтобы убедиться в этом, достаточно было пройти туда, куда направлялись мы.
Совсем недалеко за столиком, засыпанным яблоками, стоял дедушка Тьюлы и Элвина. Он бывал на всех матчах, отдавая таким образом дань уважения своему внуку, собиравшемуся стать знаменитостью.
Босс Тобблер был великим специалистом по яблокам. Его необъятные сады простирались по холмам, окружающим город. Все Тобблеры в округе осенью работали там на сборе урожая. Потом с их складов вывозились корзины яблок и все, что человечество научилось из них делать, – сидр, пироги, желе, печенье и многое другое, что не сразу и в голову-то придет. Яблочная империя Тобблеров была безграничной.
Кстати, его действительно звали Босс. Он был низкорослым, мускулистым, с кустистой седой порослью на руках и полным отсутствием волос на голове, сияющей, как бильярдный шар. Впрочем, шапку он носил круглый год и снимал крайне редко.
Тобблер и дедушка Джозеф охотились и рыбачили вместе еще с детских лет. Оба прошли войну, оба были радушны и дружелюбны со всеми, пока человек не переходил неких границ. Зато тогда он переставал существовать для них. Старики бывали сладкими, как мед, но и твердыми, как камень. Дедушка звал его Босс Т. Все прочие – мистер Тобблер с ударением на слове “мистер”.
Фантастический аромат яблок и растопленной карамели, булькающей в котелке на горячей плите, витал в теплом воздухе.
Кучка людей почтительно наблюдала за действиями яблочного короля. Когда мы присоединились к ней, то нас тоже охватило знакомое чувство благоговейного страха.
Мистер Тобблер воткнул в яблоко специальный нож. Завитки красной яблочной кожуры упали на гору очистков, которая высилась у его ног. Он вынул из очищенного яблока сердцевину, быстро порезал его острым, как бритва, ножом, разложил ломтики на бумажной тарелке и залил горячей жидкой карамелью. Все – спектакль окончен.
Тарелочка поплыла к очередному ожидающему. Тот осторожно опустил доллар в жестянку из-под кофе и медленно взял тарелку, потому что стоять рядом с Боссом было небезопасно, а уж делать резкие движения решился бы только самоубийца.
Вокруг мистера Тобблера вились сотни желтых ос. Они ползали по яблочной кожуре, по ножу, по рубашке и рукам Босса, путались в жестких волосах на его руках.
Но они не жалили его. Как утверждала местная легенда, не жалили никогда. Он вступил в некое таинственное, полное достоинства соглашение с этими маленькими опасными существами, и они знали об этом и уважали его.
– Дедуля, – ласково сказала Тьюла, – а нам сделаешь?
Мистер Тобблер медленно наклонил голову в знак согласия. Он вообще был человеком обстоятельным и движения предпочитал плавные.
– Но я больше не позволю вам стоять в сторонке, как маленьким. – Он взял новое яблоко, и осы тут же сгрудились на его руке, как на крошечной толкучке. – Вы почти взрослые. Вы знаете, что бояться нечего. Жалит не оса, а страх. Давайте, подходите ближе.