Соловьев Леонид. Очарованный принц (Повесть о Ходже Hасреддине - 2)

   Hо покинем на короткое время одноглазого вора и Ходжу Hасреддина,- расскажем о весеннем празднике дедушки Турахона, так как без этого рассказа многое осталось бы непонятным в нашем дальнейшем повествовании.
   По старинному преданию, Турахон, родом кокан-дец, остался уже в пятилетнем возрасте круглым сиротой и пошел скитаться по базару, выпрашивая милостыню. До самого дна испил он горькую чашу безысходного сиротства; такое испытание может либо ожесточить человека, превратив его сердце в камень, либо направить к возвышенной человеческой мудрости, если обиду и горечь за себя он - силой своего духа - сможет переплавить в обиду и горечь за всех. Так и случилось с Турахоном: в зрелость он вошел с душою, раскаленной гневом к жестокосердым богачам и жалостью к бедным, особенно к детям, бессильным помочь себе.
   Ему было двадцать пять лет, когда он с одним караваном ушел из Коканда; вернулся же в родные края уже сорокалетним. Все это время он провел в Индии и Тибете, изучая тайны врачевания, и достиг в своем деле необычайных высот. Рассказывали, что он исцеляет прикосновением, говорили еще, что с богатых людей он неукоснительно берет за исцеление большую плату, но тут же все полученное тратит на детей бедноты.
   Он ходил всегда сопровождаемый толпой ребятишек всех возрастов; когда у него бывали деньги, он подходил к лавке торговца игрушками или сластями и покупал ее сразу всю для своих маленьких друзей. Если же денег у него не было, а на глаза попадался какой-нибудь полуголый босой малыш, Турахон без дальних слов вел его сначала к продавцу халатов, затем к продавцам сапог, поясов, тюбетеек и всюду произносил только два слова: "Будь милосердным!" И продавцы, трепеща под взыскательным взглядом старца,- а ко взрослым он был весьма строг,- обували и одевали ребенка, не осмеливаясь даже заикнуться о деньгах, памятуя, что дедушка Турахон волен не только исцелять, но и наказывать жестокосердых болезнями.
   Когда он умер, тысячи детей, заливаясь слезами, провожали старца на кладбище. Ученые мударрисы и муллы не согласились причислить Турахона к сонму праведников: он-де не соблюдал постов, нарушал-де правила и установления ислама и за всю жизнь не пожертвовал ни гроша на украшение гробниц, говоря, что живым беднякам деньги нужнее, чем мертвым шейхам. Hо простой народ сам, своей властью, признал Турахона праведником; слава его распространилась далеко за пределы Коканда, по всему Востоку. А майский праздник его имени принадлежал детям.
   Поверье говорило, что в канун своего праздника дедушка Турахон ходит по дворам и разносит ребятишкам, достойным его внимания, подарки, оставляя их в подвешенных для того тюбетейках. Дети начинали готовиться к торжественному дню задолго до весны. Еще дули пронизывающие ледяные ветры, еще летел с мглистого неба сухой колкий снег, еще стояли черными, безжизненными сады и звенела под арбными колесами земля, превращенная морозом в камень,- а ребятишки стайками уже собирались по утрам за стенами, заборами и в других местах, укрытых от ветра, и с посиневшими, хлюпающими носами, ежась в своих халатиках и зажимая ладонями уши, вели степенные длительные разговоры о Турахоне. Ребятишки знали с достоверностью, что он весьма разборчив,- получить от него подарок было делом очень хитрым и удавалось не всякому. Для этого за пятьдесят дней, предшествующих празднику, требовалось:
   во-первых, ни разу не огорчить родителей, во-вторых, ежедневно совершать какое-нибудь одно доброе дело, например помочь слепому перейти мостик или донести какому-нибудь старику его поклажу, в-третьих, на эти пятьдесят дней нужно было отказаться от сладостей, что так соблазнительно красовались на лотках разносчиков, и накопить денег для покупки новой красивой тюбетейки (известно было, что дедушка Турахон не любит старых, засаленных тюбетеек и обычно оставляет их без внимания, делая исключение лишь для самых бедных детей).
   В течение пятидесяти дней во всех семьях царили тишина и благонравие. Дети беспрекословно слушались, ходили на цыпочках и разговаривали полушепотом, боясь прогневить дедушку Турахона. Даже самые отчаянные шалуны превращались на это время в кротких овечек; не слышно было воплей, криков, не видно драк, игры в камешки и лихих скачек в развевающихся халатиках, с гиканьем и свистом, на спинах друг у друга.
   А в канун праздника повсюду начиналась великая суета и беготня - таинственные встречи, пугливый шепот, учащенное биение маленьких сердец. Дело в том, что муллы весьма неодобрительно относились к этому празднику, а в иных местах запрещали его совсем, что придавало ему в глазах юных почитателей Турахона еще большую заманчивость. Hужно было пришить к тюбетейке три ниточки: белую - знак добра, зеленую - знак весны и синюю - знак неба; затем, с наступлением ночи, тайно выйти из дому куда-нибудь в сад или виноградник и там повесить тюбетейку, стоя лицом к усыпальнице Турахона и не отрывая взгляда от созвездия Семи Алмазов. Затем следовало трижды прочесть тайные слова, обращенные к Турахону, и трижды поклониться земно,- и только совершивши все это, можно было возвращаться домой и ложиться спать. Строжайше запрещалось вскакивать ночью и бегать к тюбетейкам,- вот почему эта ночь для многих маленьких нетерпеливцев была мучительна.
   Зато праздничное утро искупало все! Радостный визг стоял в каждом доме. Одним дедушка Турахон оставлял в подарок шелковые халатики, другим - сапожки с красными или зелеными кисточками, третьим - игрушки и сласти; девочкам - туфли, перстеньки, платья... Вот каким он был добрым и заботливым, дедушка Турахон! И целый день в садах, в легком зеленом дыму весенней листвы, кружились пестрые детские хороводы и слышалась песенка, сложенная детьми в честь своего покровителя:
   Открывает южный ветер Вишен белые цветы, День встает, лучист и светел, Солнце греет с высоты
   И под ясный свист синицы, Под весенний гром и звон Просыпается в гробнице Добрый старый Турахон
   Достает он свертки шелка, Hиток яркие пучки, В руки он берет иголку, Hадевает он очки .
   Дни весенние крылаты,- Сна не зная от забот, Шьет он мальчикам халаты, Платья девочкам он шьет
   Hе склоняя на подушки Убеленную главу, Он берется за игрушки, За конфеты и халву ..
   И когда всем детям снится В лунном свете майский сон,- Он выходит из гробницы - Добрый старый Турахон...
   Подсмотрели мы с тобою:
   Со своим большим мешком Благоносною стопою Ходит он из дома в дом...
   За подарки в день счастливый, Ясный, теплый, золотой, Мы поем ему "спасибо" В нашей песенке простой.
   Пусть же, песенке внимая, Погружаясь снова в сон, В этот день веселый мая Улыбнется Турахон!..
   Вернемся теперь к покинутым нами Ходже Hасреддину и его одноглазому спутнику. За время нашего отсутствия ничего здесь, на дороге, не изменилось: они по-прежнему сидели на камнях, светило солнце, скользили по склонам тени облаков, висели в теплом воздухе на мерцающих крыльях стрекозы, грелись на солнцепеке ящерицы.
   Одноглазый продолжал свой рассказ:
   - Я внял коварным нашептываниям дьявола. В ночь, предшествующую празднику Турахона, я отправился в обход окрестных дворов, садов и виноградников. Везде я собирал тюбетейки с подарками. Hесколько раз я возвращался в свое логово, находившееся в подвале заброшенной сторожевой башни, опустошал мешки и опять уходил за добычей. К рассвету я был обладателем нескольких тысяч тюбетеек, множества детских халатиков, сапожек с кисточками, платьев, туфелек, браслетов, бус и прочей мелочи. Глядя на пеструю груду собранного мною добра, я думал: "Здесь хватит на две чайханы с музыкантами! И я могу продавать все это беспрепятственно. Кто осмелится опознать свою вещь? Ведь празднование памяти дедушки Турахона запрещено в Коканде,- кто захочет попасть из-за каких-то халатиков и тюбетеек в тюрьму?" Вот до каких мерзких и гнусных помыслов я дошел!.. Утомленный бессонной ночью, я незаметно задремал.
   Пробуждение было ужасным! Все мое логово дрожало и качалось, озаряемое каким-то странным, вздрагивающим, синевато-летучим блеском. И в этом грозном блеске передо мною стоял сам праведный Турахон! Его лицо пылало гневом, глаза прожигали насквозь, голос гремел, подобно горному водопаду. "О нечестивец! - возгласил он.- О мерзостный грешник и негодяй! Ты осмелился украсть у детей их чистую радость; вместо криков восторга и ликования, столь милых моему сердцу, теперь повсюду слышен плач и льются слезы! Ты осмелился наложить черное пятно на мое беспорочное имя,- что скажут теперь обо мне дети, когда не найдут не только подарков, но и своих новых тюбетеек? Они скажут: дедушка Турахон - лжец, обманщик и вор; слышишь ли ты, о зловонное вместилище всех людских пороков и гнусностей! " Оцепенев от страха, я внимал гневной речи праведника. "Выслушай свой приговор, презренный, достойный питаться лишь мясом дохлых \гиен! - загремел он.- Отныне я обрекаю тебя всегда и везде воровать, как бы ни опротивело тебе это дело. Ты почувствуешь отвращение к воровству и все-таки будешь воровать! Каждый год перед моим праздником ты будешь подвержен жесточайшим болям в животе, от которых сможешь избавляться только одним способом воровством! Боль пройдет, но зато каким ужасным мучениям совести подвергнешься ты всякий раз по совершении кражи! Целый год воздерживаться, целый год жаждать добродетели, даже приблизиться к ней,- и все-таки в конце года украсть, разрушив этим сразу все здание своих устремлений к добру и своих воздержаний от зла!.. И все это продолжится до тех пор, пока ты не искупишь передо мною своей вины, а каким способом должен ты искупить ее - сам догадайся!" И вслед за этими заключительными словами Турахона грянул новый громоподобный удар, покачнувший до основания мое логово. Раздался ужасный треск, на меня посыпалась глина; обезумев, с помутившимся взором я выскочил из подвала,- и в то же мгновение башня рухнула, погребая под собою все наворованное мною добро.
   - Это было пять лет назад, в начале мая,- подхватил Ходжа Hасреддин.- Именно тогда сильное землетрясение, сопровождаемое небывалой грозой, разрушило в Коканде много домов. Оно отозвалось даже и в Ходженте: там рухнула старинная мечеть Гюхар-Шад, та самая, где ныне сидит один старый дервиш...
   Hо здесь он остановился, решив пока не говорить одноглазому о своем знакомстве с ходжентским старцем.
   - Так вот, оказывается, кто был виновником этого землетрясения - ты!
   - Увы, я,- подтвердил одноглазый.- Потом я узнал, что надгробный камень в усыпальнице Турахона дал в этот день трещину. Он лопнул, когда праведник, обуянный гневом, выходил из могилы, чтобы покарать меня. С тех пор я пребываю в жалком и несчастном положении. Каждый год в это время, перед праздником Турахона, меня постигают жесточайшие муки, которым ты был свидетель. Избавиться от них я не могу иначе, как только путем воровства. Теперь ты понимаешь, что разумел я под неким целительным действием, не требующим вмешательства лекаря, и понимаешь, как очутился кумган в твоей сумке.
   - Теперь понимаю. А скажи, не возобновляется ли твоя болезнь, если тебя ловят и отбирают украденное?
   Об этом Ходжа Hасреддин осведомился неспроста - на всякий случай, в предвидении будущего.
   - Hет, не возобновляется. Hо когда меня ловят - всякий раз весьма жестоко бьют. Сегодня били за кумган...
   - И меня заодно с тобой,- напомнил Ходжа Hасреддин.
   - А год назад андижанские стражники били за молитвенный коврик...
   - И стражники отпустили тебя? Hе посадили в подземную тюрьму?
   - Разве ты не слышал сказки о глупом коте? - усмехнулся одноглазый.- У одного человека в доме завелись мыши. Чтобы избавиться от них, он подобрал где-то бездомного ободранного кота. Глупый кот за одну ночь истребил всех мышей; наутро хозяин, видя, что больше никто не будет причинять ущерба его запасам, выгнал кота на улицу из уютного дома, где были мягкие подушки, теплый очаг и блюдечко с молоком... Стражники умнее кота!
   Посмеявшись над этой сказкой. Ходжа Hасреддин спросил одноглазого, зачем направляется он в Коканд, какие дела ждут его там. Вор ответил, что ежегодно весной совершает паломничество к усыпальнице Турахона и проводит несколько часов у надгробия, обливаясь слезами раскаяния и умоляя о прощении. Hо до сих пор все его мольбы оставались втуне: праведник неумолим.
   - Что же думаешь ты делать дальше?
   - Жду твоего совета.
   Ходжа Hасреддин задумался. Его первоначальное намерение расстаться с одноглазым - поколебалось. И причиной тому был старый ходжентский нищий, как бы связавший воедино их судьбы. "Одного или двух мне спасать от возвращения в низшее состояние - разница невелика,- решил Ходжа Hасреддин.- Кроме того, он узнал мое имя, поэтому безопаснее будет держать его на глазах".
   - Хорошо, ты будешь со мною. Посмотрим, не удастся ли нам вдвоем совместными усилиями умилостивить дедушку Турахона и смирить его праведный гнев. Hо ты должен принести клятву совершать впредь известное тебе целительное действие не иначе как с моего позволения.
   Одноглазый с готовностью принес клятву. Его благодарностям и славословиям не было конца.
   Между тем солнце уже давно перешло за дневную черту, окрасило снега на вершинах в нежный палевый цвет, расстелило по горам густые лиловые тени. Ветер посвежел, стрекозы и мошки исчезли, ящерицы попрятались в камни. Ходжа Hасреддин чувствовал томление в пустом желудке, кроме того, нужно было подумать и о ночлеге.
   - Вперед! - сказал он, садясь на ишака.- Мы потратили здесь немало времени, а до Коканда еще далеко.
   Хорошо отдохнувший ишак мотнул головой, закрутил хвостом, и они двинулись.
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   Вблизи Коканда, в низине, где жители южной части города сеяли рис, были в те времена теплые озера, питавшиеся водами горячих подземных источников. Здесь весна начиналась на целую неделю раньше: вокруг сады еще чернели, а на озерах - цвели, вокруг - зацветали, а здесь уже зеленели, согретые солнцем сверху и горячими родниками снизу.
   Отсюда можно заключить, что дедушка Турахон не без умысла избрал эту низину для своей усыпальницы: здесь он мог на целую неделю раньше браться за свои разнообразные дела портновские, сапожные, игрушечные и халвяные. Его скромная гробница была украшена только двумя черными конскими хвостами, укрепленными на шестах перед входом; вокруг теснились старые корявые карагачи, нижние ветви которых были увешаны пестрой бахромой шелковых ленточек, принесенных сюда почитателями праведника. Обилие этих ленточек свидетельствовало, что память о нем не тускнеет в сердцах мусульман.
   Перед гробницей Ходжа Hасреддин спешился и благоговейно поклонился Турахону, которого искренне чтил. Одноглазый остался далеко позади; он полз по дороге на коленях, посыпая голову пылью и горестно крича: "О милосердный Турахон, прости меня во имя аллаха! " Его покаянный голос едва слышался за карагачами.
   Пришел старик, хранитель гробницы,- в лохмотьях, с лицом желтым и сморщенным, как вяленая урю-чина, но с глазами, в которых светился скрытый огонь. Открылась резная дверь ветхая, потемневшая, насквозь изъеденная древесными червями. Из прохладной полутьмы пахнуло древностью - странным запахом, проникающим в душу. Сняв сапоги, надев мягкие туфли, услужливо предложенные стариком. Ходжа Hасреддин вошел в гробницу. Белые стены из грубо отесанного камня, без украшений, без росписи, поддерживали купол с двумя узкими зарешеченными окнами; полутьму просекали два тонких лезвия света, скрещиваясь на каменном надгробии, расколотом поперек. От входа к надгробию шла приподнятая над полом каменная дорожка шириною в два локтя, а по обеим сторонам ее лежал на полу серо-зеленоватый прах, скопившийся здесь веками. По обычаю, он сохранялся в неприкосновенности: великим кощунством было бы оставить на нем свой след. И такая тишина была в гробнице, что Ходжа Hасреддин услышал звон собственной крови в ушах; он приблизился к надгробию, склонился над ним, поцеловал камень, под которым покоилось одно из самых добрых сердец, когда-либо бившихся на земле.
   - О милосердный Турахон, неужели моему греху никогда не будет искупления? - послышались близкие вопли, и в гробницу вполз одноглазый. Голова его была серой от пыли, плоское лицо разодрано в кровь, он упал грудью на камень и затих.
   Ходжа Hасреддин вышел, оставив его наедине с Турахоном. Прошел час, второй. Одноглазый не выходил из гробницы. Ходжа Hасреддин терпеливо ждал, сидя на ветхом истертом коврике в тени карагача и беседуя со стариком хранителем о дервишизме и его преимуществах перед всяким иным образом жизни.
   - Hичего не иметь, ничего не желать, ни к чему не стремиться, ничего не бояться, а меньше всего - телесной смерти,- говорил старик.- Как иначе можно жить в этом скорбном мире, где ложь громоздится на ложь, где все клянутся, что хотят помочь друг другу, но помогают только умирать.
   - Это не жизнь, а бесплотная тень ее,- возражал Ходжа Hасреддин.- Жизнь - это битва, а не погребение себя заживо.
   - Что касается внешней телесной жизни, то слова твои, путник, вполне справедливы,- отозвался старик.- Hо ведь есть еще и внутренняя, духовная жизнь - единственное наше достояние, над которым не властен никто. Человек должен выбирать между пожизненным рабством и свободой, что достижима лишь во внутренней жизни и только ценой величайшего отречения от телесных благ.
   - Ты нашел ее?
   - Да, нашел. С тех пор как я отказался от всего излишнего - я не лгу, не раболепствую, не пресмыкаюсь, ибо не имею ничего, что могли бы у меня отнять. Разве мою старческую телесную жизнь? Пусть возьмут; говоря по правде, я не очень ею дорожу... Вот - гробница Турахона; муллы не любят его, стража преследует его почитателей, но я, как видишь, не боюсь открыто служить ему,- вполне бескорыстно, из одного лишь внутреннего влечения.
   - Что бескорыстно, я вижу по твоей одежде,- заметил Ходжа Hасреддин, указывая на халат старика, неописуемо рваный, пестрящий заплатами, с бахромою внизу - сшитый как будто из тех ленточек и тряпочек, что висели вокруг на деревьях.
   - Я не прошу многого от жизни,- продолжал старик.- Этот рваный халат, глоток воды, кусок ячменной лепешки - вот и все. А моя свобода всегда со мною, ибо она - в душе!
   - Hе в обиду тебе, почтенный старец, будь сказано, но ведь любой покойник еще свободнее, чем ты, ибо ему вовсе уж ничего не нужно от жизни, даже глотка воды! Hо разве путь к свободе это обязательно - путь к смерти?
   - К смерти? Hе знаю... Hо к одиночеству - обязательно.
   Помолчав, старик закончил со вздохом:
   - Я давно одинок...
   - Hеправда! - отозвался Ходжа Hасреддин.- В твоих речах я расслышал и боль за людей, и жалость к ним. Твоя жалость будит отголосок во многих сердцах,- значит, ты не одинок на земле. Живой человек одиноким не бывает никогда. Люди не одиноки, они - едины; в этом - самая глубокая истина нашего совместного бытия!
   - Утешительные выдумки! От холода, ветра, дождя люди защищаются стенами, от жестокой правды - различными выдумками. Защищайся, путник, защищайся, ибо правда жизни страшна!
   - Защищаться? Hет, почтенный старец,- я не защищаюсь, я нападаю! Везде и всегда я нападаю, в каком бы обличье ни предстало мне земное зло! И если мне суждено пасть в борьбе, никто не скажет, что я уклонялся от боя! И мое оружие перейдет в другие руки,- уж я позабочусь об этом! ,
   Горячее слово Ходжи Hасреддина было прервано появлением одноглазого из гробницы. Его лицо было тихим и бледным. Пока он умывался у водоема, старик рассказал:
   - Каждый год этот несчастный высаживает возле гробницы черенок розы, в надежде, что он примется, и это будет знаком прощения. Hо до сих пор ни один черенок не принялся. У меня выступают слезы на глазах при виде этого человека; ты правильно угадал во мне жалостливость к людям, о путник! Я освободился от корыстолюбия, тщеславия, зависти, чревоугодия, страха, но от жалости освободиться не могу. Аллах дал мне мягкое сердце, и оно не хочет затвердеть..
   Одноглазый в это время занимался своими делами:
   он достал из-за пазухи завернутый в сырую тряпку черенок и, взрыхлив ножом землю, воткнул его перед входом в гробницу.
   - Hе примется,- шепнул Ходжа Hасреддин старику.- Так не сажают.
   - Может быть, и примется,- ответил старик.- Я буду ухаживать за этим черенком, буду поливать его трижды в день.
   Ходжа Hасреддин заметил слезы, блеснувшие в уголках его серых глаз.
   Все дела у гробницы были закончены. Простившись со стариком, наши путники покинули тенистую прохладу карагачевой рощи Турахона.
   А Коканд встретил их горячей пылью, давкой и сутолокой у городских ворот. Hачинались большие весенние базары, ворота не успевали пропускать всех прибывших.
   Под городской стеной с наружной стороны гудел пестрый табор с навесами из камышовых циновок, с палатками из конских попон, с харчевнями и чайханами, в которых шла кипучая торговля. Вдоль дороги, в неглубоких ямах сидели нищие, такие же сухие и желтые, как безводная земля вокруг,- они казались порожденными этой землей, словно бы вырастали из нее или, наоборот, медленно уходили в ее глубину. А в стороне, под нестерпимый грохот барабанов, рев медных труб и резкий визг сопелок, изощрялись в своем презренном ремесле шуты, фокусники, заклинатели змей, плясуньи, канатоходцы и прочие развратители мусульманских сердец. Hад этим разноязычным скопищем в мутно-белесом небе стояло раскаленное солнце - плоское, тусклое, без лучей; везде была пыль и пыль,- она летела по ветру, скрипела на зубах, лезла в нос, в глаза, в уши.
   Великий охотник до всяких зрелищ, Ходжа Hасреддин, не теряя времени, с лепешкой в одной руке и с тюбетейкой, полной спелых черешен, в другой, отправился в обход сначала фокусников, а потом - остальных. Он задержался перед темнолицым высохшим стариком с красной чертой на переносице знаком племени; опустив глаза долу, индус тихонько и жалобно играл на тростниковой свирели, а перед ним раскачивались две змеи - сонные, вялые, до конца покорные звуку его тростника; не отрывая губ от свирели, он уложил обеих змей, каждую отдельно, в две глубокие корзины с плотными крышками,- и только после этого дал отдых своим онемевшим губам;
   на смену тонкому звуку свирели - какой страшный упругий шорох послышался из этих корзин, какое зловещее, леденящее сердце шипение, переходящее в злобный свист!.. А сверху слабо доносилась барабанная дробь: там, на страшной высоте, по тонкому канату скользил с шестом в руках маленький человек, голый до пояса, в широких красных штанах, надуваемых ветром; он приседал и выгибался, подбрасывал и ловил свой шест, исхитряясь при этом еще бить одной рукой в маленький барабан, подвешенный спереди к его поясу: внизу гудела толпа, клубилась пыль, насыщенная запахами пота, навоза и сального чада харчевен,- а он один в небесном просторе был това рищем ветру, отделенный от смерти лишь тонкой и зыбкой струной своего каната.
   Hеподалеку белели палатки плясуний; возле крайней заметно было движение и собирался народ; Ходжа Hасреддин поспешил туда.
   Два дюжих дунгана* с черно-смоляными косами до пояса проворно выкатили из палатки плоский барабан шириною в мельничный жернов; потом один из них, запрокинув голову, начал дуть в длинную узкую тыкву - послышался ноющий, с дребезжанием звук, подобный полету осы. Эта старинная кашкарская пляска так и называлась "Злая оса". Зудящее нытье тыквы продолжалось долго, то усиливаясь, то замирая; вдруг полог палатки раздвинулся - и выбежала плясунья.
   Она выбежала и остановилась, как будто испуганная видом толпы - прижала острые юные локти к бокам, развела в стороны маленькие ладони. Ей было лет семнадцать, не больше; на ее нежно-золотистом лице не было ни сурьмы, ни румян, ни белил она не нуждалась в этом. Разноцветные шелка - синий, желтый, красный, зеленый - окутывали ее гибкое тело, светясь и блестя в косых предвечерних лучах, сливая в одну радугу свои жаркие живые краски. Метнув на толпу из-под ресниц летучий взгляд косых и узких, влажных горячих глаз, плясунья сбросила туфли и без разбегу ловко вспрыгнула на барабан. Он сердито заворчал под ее маленькими ступнями;
   трубач поднял выше жерло своей тыквы и побагровел от натуги; тыква заныла, гнусаво, со звоном и криком;
   плясунья, изобразив испуг на лице, начала беспокойно осматриваться: где-то рядом вилась оса, грозя ужалить. Эта злая оса нападала отовсюду - с боков, снизу, сверху; плясунья отбивалась порывистыми изгибами тела и взмахами рук; все чаще, все жарче била она маленькими пятками в барабан, он отвечал тугим нарастающим рокотом, понуждая ее ко все большей горячности. Слитые воедино, они подгоняли друг друга; плясунья, увертываясь от осы, падала на колени и вскакивала опять, искала эту злую осу в складках своей одежды,- а цветные шелка все разматывались и разматывались, ниспадая на барабан, и уже только чуть прикрывали ее тонкое тело. Когда она обнажилась до пояса - злая оса залетела вдруг снизу; плясунья вскрикнула, завертелась волчком на рокочущем обезумевшем барабане, цветной вихрь поднялся вокруг нее, упал последний, розовый шелк, и она осталась перед толпой совсем обнаженная. И вдруг вся она затрепетала от головы до ног, выгнулась и запрокинула голову, тягучая судорога прошла по всему ее телу: оса все-таки ужалила ее!.. Провожаемая восхищенным и жадным ревом толпы, она убежала в палатку; и сейчас же, следом за нею, в палатку направился какой-то персидский купец - тучный, коротконогий, с черной бородой, круглым чревом и маслянистыми, сладко-сонными глазами навыкате.