Страница:
Таким образом, нам необходимо проанализировать, какого рода правдивые заявления мы можем сделать. Существуют единичные утверждения, которые относятся к конкретным фактам, и правила, с помощью которых правдивость таких утверждений может быть выведена исходя из иных утверждений, особенно в математике и в логике. Нашим величайшим достижением является наука, в которой мы комбинируем единичные утверждения с универсальными обобщениями для формулирования объяснений и предсказаний. Но, как показал Карл Поппер, подобные обобщения не могут быть проверены, а только – фальсифицированы. Они остаются гипотетическими по своей сути и всегда могут оказаться ошибочными.
Общим признаком всех этих форм знания являются факты или правила, которые могут служить надежными критериями оценки правдивости или верности только в том случае, если мы знаем, как их применять. Эти критерии надежны, поскольку не зависят оттого, к каким утверждениям они применяются, а также от того, кто именно их применяет.
Давайте посмотрим на наше положение. Мы пытаемся понять мир, в котором живем. Мы не можем ограничить свое мышление субъектами, независимыми от нашего мышления. Мы должны принимать решения о своей жизни и придерживаться определенных позиций, которые не могут считаться знанием независимо от того, сознаем мы это или нет. Мы должны обращаться к убеждениям. Это – состояние человека.
Осознание того, что состояние человека не может быть квалифицировано как знание – если бы это было не так, то подобное утверждение противоречило бы самому себе, – представляет собой ряд убеждений, которые более приемлемы для человеческого разума, чем какие-либо другие. По крайней мере это то, во что я верю, когда я говорю о своей собственной подверженности ошибкам.
Когда я говорю о своей собственной подверженности ошибкам, я выражаю убеждение – разумное убеждение, безусловно, вполне приемлемое для философских размышлений, но тем не менее, убеждение. Я не могу доказать его, как Декарт, который провозглашал, что может доказать свое собственное существование. Я пытался, и мне это не удалось. Есть какое-то внутреннее противоречие в попытках доказать, что ты можешь ошибаться. Аналогичным образом внутренне противоречивым является и тот факт, что доказать это невозможно. Таким образом, я счастлив, что могу убедиться в том, что в качестве убеждения мое утверждение является верным.
Это утверждение имеет важные последствия. Из него следует, что нам необходимо иметь некоторые убеждения, которые вели бы нас по жизни. Мы не можем полагаться лишь на разум. Разум имеет свои полезные стороны, но он также имеет и ограничения. Если мы настаиваем на том, чтобы оставаться в границах разума, то мы не сможем справиться с миром, в котором живем. И наоборот, убеждение в том, что ты подвержен ошибкам, может помочь нам продвинуться достаточно далеко. Это убеждение может вести нас по жизни.
БВ – Таким образом, вы предлагаете нам жизненную философию.
ДС –Да. Философия опустилась до уровня академической дисциплины, но она должна играть более важную роль. Мы не можем жить без набора обоснованных убеждений. Вопрос заключается в том, можем ли мы иметь набор убеждений, основанных на признании того, что они являются ошибочными? Я верю, что -да, и в собственной жизни я руководствовался тем, что могу ошибаться. Мне не удавалось добиться успеха, когда я излагал свои идеи, и получить на этом поприще широкое признание. Вот почему я считаю, что я неудавшийся философ.
БВ – Как вы пришли к такой философии?
ДС –Это был долгий путь. Как вы знаете я находился под сильным влиянием Карла Поппера – не только под влиянием его книги Открытое общество, но еще больше под влиянием его философии науки. Я соглашался с его идеей о том, что наше понимание мира внутренне несовершенно. Я относил это несовершенство на счет того факта, что мы сами не только являемся частью мира, который пытаемся понять, но и участвуем в его создании.
Когда я был студентом экономики, мне казалось странным, что классическая экономическая теория, в особенности теория совершенной конкуренции, должна основываться на гипотезе совершенного знания. Я был не особенно силен в математике, поэтому я предпочел сомневаться в предположениях, а не изучать уравнения, основанные на этих предположениях. Я решил, что экономическая теория основана на ложных предположениях. Вот так я разработал свою теорию рефлексивности, которая признает двустороннее взаимодействие между мышлением и реальностью.
Мое исследование привело меня от логической проблемы соотнесения и парадокса лжеца через теорию типов Бертрана Рассела и логический позитивизм к теории рефлексивности.
БВ – Можете ли вы пояснить, что такое «парадокс лжеца»?
ДС –Древний критский философ, Эпименид, сказал: «Критяне всегд алгут». Это утверждение было бы верным, если бы критяне действительно всегда лгали, но это не так. Следовательно, заявление было ложным. Парадокс возник из того факта, что Эпименид построил утверждение на соотнесении. Я пытался вывести свою теорию рефлексивности из идеи соотнесения, которая дает начало логической неопределенности. Я утверждал, что логическая неопределенность связана со случайной неопределенностью, поскольку участники действуют на основе несовершенного знания и формируют ход событий. Я не уверен, нужно ли мне еще это соотнесение, чтобы оправдывать концепцию рефлексивности. Я потерял три года – с 1963-го по 1966-й – занимаясь этим.
БВ – Что в этом сложного?
ДС –В попытках доказать внутреннее несовершенство нашего понимания есть некий парадокс. Иногда я чувствую, что подошел довольно близко к этому, но я всегда запутывался в сплетенной мной паутине. Я не знаю, было ли это потому, что я пытался решить нереальную задачу, или потому, что я был невозможным философом, -вероятно, и то и другое. Вероятно, необходимо три года работать в поте лица для того, чтобы развить веру в то, что и ты подвержен ошибкам. Но если вы станете думать об этом, то согласитесь с тем, что мыслящий участник не может основывать свои решения на знании, не потратив на его получение трех лет.
Знание относится к фактам, а решения участников к фактам не относятся, они относятся к чему-то в будущем, к тому моменту, когда факты будут включать в себя также и решения участников. После того как вы согласитесь с этим, вы должны осознать, что решения участников и реальное состояние дел не могут быть идентичными, но они также не могут быть независимыми друг от друга.
Взаимоотношение здесь более сложное. С одной стороны, реальность отражается в мышлении людей – я называю это когнитивной функцией мышления; с другой стороны, на реальность влияют также и решения людей -я называю это функцией участников или эффектом присутствия. Вы можете заметить, что эти функции имеют противоположные направления. На очень узком участке они перекрываются: люди думают о событиях, на которые влияют их решения. Структура этих событий отличается от структуры событий, изучаемых естественными науками; и думать о них необходимо иным образом. Я называю эти события рефлексивными.
БВ – В чем же отличие?
ДС –Естественные науки имеют дело с событиями, которые происходят независимо от того, что о них думают; следовательно, они могут рассматривать события как последовательность фактов. Когда события включают мыслящих участников, причинно-следственная связь не ведет напрямую от одного набора фактов к другому; поскольку здесь начинает играть определенную роль мышление участников. Эта связь идет от фактов к восприятию, от восприятия к решениям и от решений к следующему набору фактов. Всем природным явлениям присуща также прямая связь между одним набором фактов и другим. Но нельзя оставить без внимания и более взаимообусловленную связь, не внося искажений. Искажением можно пренебречь, когда мышление участников близко к реальности; оно становится значительным, когда восприятие и реальность далеки друг от друга.
БВ – Почему они могут быть далеки друг от друга?
ДС –Поскольку когнитивная функция и факт присутствия могут взаимодействовать друг с другом. Когда это происходит, то как в мышлении участников, так и в реальном состоянии дел возникает элемент неопределенности. Удивительно, насколько они могут быть несогласованными.
БВ – Все это звучит для меня слишком абстрактно. Можете ли вы привести какой-нибудь пример?
ДС –Возьмем простой случай: кто-то влюбляется. На чувства другого человека по отношению к вам в значительной степени влияют на ваши собственные чувства и действия, за исключением редких случаев, как с Данте и Беатриче, когда один не знал о чувствах другой. Любит она меня или не любит? Здесь существует элемент неопределенности, который отсутствовал бы, если бы это был вопрос знания. Но это вопрос взаимодействия и взаимосвязи эмоций, которые могут привести к широкому спектру результатов, некоторые из которых устойчивы, а некоторые – нет. Когда вы влюбляетесь, происходят странные вещи. Странно было бы относиться к любви как к факту, не зависящему от убеждений участников.
БВ – Это достаточно определенно.
ДС –Рефлексивная природа человеческих взаимоотношений столь очевидна, что напрашивается вопрос: почему рефлексивность не была должным образом признана ранее? Почему, например, экономическая теория сознательно игнорирует ее?
БВ – И каков ответ?
ДС –Ее невозможно примирить с целями аналитической науки, задачей которой является предоставление определенных предсказаний и объяснений. Рефлексивность все усложняет, внося элемент неопределенности.
БВ – Пожалуйста, поясните.
ДС –Это потребовало бы что-то предпринять. Я должен обратиться к чрезвычайно элегантной модели аналитической науки, представленной Поп-пером. Эта модель состоит из трех видов утверждений: конкретные первоначальные условия, конкретные конечные условия и универсально применимые обобщения. Эти три вида утверждений могут быть скомбинированы также тремя способами: обобщения в сочетании с первоначальными условиями дают прогнозы; в сочетании с конечными условиями они дают объяснения; сочетание конкретных первоначальных условий с конкретными конечными условиями является испытанием обобщений. Для того чтобы испытание было возможным, обобщения должны быть неограниче-ны во времени.
Мне нравится простота этой модели. Поппер использовал ее для того, чтобы разрешить проблему индукции, то есть движения от частного к общему. Он показал, что научный метод не нуждается в индуктивной логике: вместо этого он может опираться на испытание. Лишь те теории, которые могут быть испытаны на практике, считаются научными.
Я хочу использовать эту модель для того, чтобы показать, что рефлексивность превращает все это в хаос. Если рефлексивное взаимодействие может изменять как отношения участников, так и реальное состояние дел, то неограниченные во времени обобщения вообще не могут быть испытаны. То, что происходит однажды, не может повториться при повторении эксперимента, и вся прекрас
ная конструкция рушится. Ничего удивительного! Модель, на которой она основана, базируется на невысказанном предположении о детерминированности вселенной. Если явления не подчиняются неограниченным во времени и универсально действующим законам, то как можно использовать эти законы для построения прогнозов и объяснений?
БВ – Каким образом ваша теория рефлексивности связана с гейзенберговским принципом неопределенности в квантовой физике? Некоторые критики утверждают, что ваша теория рефлексивности есть не что иное, как адаптация этого принципа.
ДС –Неопределенность, о которой я говорю, – иного рода. Она влияет не только на изучаемую материю, но и на теории, которые к ней относятся. Гейзенберг установил принцип неопределенности, и, основываясь на этом принципе, квантовая физика смогла породить статистические обобщения, которые представляли огромные возможности в отношении прогнозирования и объяснения. Принцип неопределенности утверждает, что наблюдение за явлениями квантовой физики влияет на эти явления. Но принцип неопределенности как таковой или любая другая теория, предложенная квантовыми физиками, не влияет на квантовые явления. Все эти явления представляют собой надежный критерий оценки действенности теории.
Предположим теперь, что я предлагаю теорию, которая предсказывает поведение фондового рынка. Безусловно, она повлияет на поведение фондового рынка. Это создает неопределенность, отличную от той, с которой мы сталкивались в области квантовой физики. Она влияет на критерии, согласно которым оцениваются истинность утверждений или действенность теории.
БВ – Не хотите ли вы сказать, что на фондовом рынке верная теория может оказаться неверной, а неверная теория – верной?
ДС –Я хочу сказать даже больше. Я утверждаю, что необходимо пересмотреть общепринятое представление об истинности. Мне кажется, что нам необходимо нечто большее, чем две категории – истинно и ложно. Логические позитивисты провозгласили, что утверждения, не являющиеся истинными или ложными, лишены смысла. Я глубоко не согласен с ними.
Теории, которые могут повлиять на субъект исследования, к которому они относятся, являются далеко не бессмысленными. Они могут изменить мир. Они играют такую же активную роль, которую играет мышление, когда влияет на реальность. Нам необходимо скорректировать наше понятие истинности и принимать во внимание и эти влияния.
Я предлагаю три категории – истинно, ложно и рефлексивно. Истинностную ценность рефлексивных утверждений определить невозможно. Можно найти и другие утверждения с неопределимой истинностной ценностью, но без них можно обойтись. Мы не можем обойтись без рефлексивных утверждений. Едва ли следует подчеркивать фундаментальное значение этого предложения. Нет ничего более фундаментального для нашего мышления, чем наша концепция истинности.
БВ – Это довольно сильное заявление.
ДС –Я никогда не излагал этого в такой определенной форме. Мне интересно, выдержат ли мои утверждения критическую оценку.
БВ – Предположим, что выдержат. Что тоща?
ДС –Затем нам необходимо тщательно пересмотреть взгляд на мир. Позвольте мне привести небольшой пример. Сейчас широко распространено убеждение, что рынки являются совершенными. Оно основано на том факте, что государственное регулирование не смогло выполнить своей задачи. Если вы вводите третью категорию истинности – рефлексивность, -то становится очевидным, что неудача регулирования не означает, будто свободные рынки действительно являются совершенными. Наоборот, и то и другое содержит ошибку, и выбор между ними будет рефлексивным.
Для оценки истинности рефлексивных утверждений не хватает объективных критериев. Оценка их истинности является достаточно неопределенной. Тем не менее они далеко не лишены смысла. Мы не можем обойтись без них, имея дело с миром, в котором мы живем. Они также не являются простым пассивным отражением этого мира; рефлексивные утверждения активно строят наш мир. Безусловно, существует реальность и за пределами нашего мышления. Эту реальность мы не можем подчинить своей воле. Наше мышление, наши утверждения находятся внутри этой реальности, они составляют ее часть. Некоторым образом мы стали воображать, будто мир и наши представления о нем отделены друг от друга, хотя и сходны. Поэтому кажется, что между ними можно установить соответствие в тех случаях, когда наши мысли отражают факты. Это представление ложно и вводит в заблуждение. Оно может быть приемлемым для научного метода и аксиоматических систем, таких, как математика или логика, но не для нас, живущих и мыслящих человеческих существ.
БВ – К чему это приводит такую общественную науку, как экономика?
ДС –Поппер утверждал, что одни и те же методы и критерии могут использоваться как в общественных, так и в естественных науках. Он называл это доктриной единства научного метода. У меня есть некоторые сомнения относительно истинности этой доктрины. Я выразил их в заглавии своей книги Алхимия финансов. Я утверждал, что выражение «общественные науки» – ложная метафора и рефлексивные события невозможно ни объяснять, ни предсказать по универсально применимым законам.
Сейчас я считаю, что зашел слишком далеко. К социальным явлениям можно применять методы и критерии естественных наук, и они могут приносить ценные результаты в определенных рамках или границах. Но мы должны помнить, что в эти границы не входит рефлексивность. Экономическая теория, например, верна в качестве гипотетической конструкции, в которой рефлексивность отсутствует. Когда мы применяем экономические теории к реальному миру, то можем получить искаженную картину Это особенно заметно на финансовых ранках, где рефлексивность играет важную роль. Теории рациональных ожиданий и эффективных рынков являются глубоко неверными.
Экономическая теория пытается имитировать физику. Последователи классической школы использовали физику Ньютона в качестве модели, забывая, что Ньютон потерял целое состояние после краха Южно-морской компании [ Финансовый кризис возник в 1820 г. после того, как Южно-морская компания выкупила национальный долг Британии в обмен на право торговли с южными морями. Это вызвало лихорадочную спекуляцию их акциями. – Прим. перев.]. Единственный путь, которым они могли имитировать физику Ньютона, заключался в том чтобы вообще убрать рефлексивность из предмета исследований. Отсюда возникло предположение о совершенном знании, которое было позже заменено предположением о совершенной информации. Наконец, Лайонел Роббинс, мой профессор в Лондонской школе экономики, нашел чудесную отговорку. Он сказал, что экономика не занимается ни средствами, ни результатами, а лишь соотношениями между ними. Иными словами, как средства, так и результаты должны приниматься как данное. Это был методологический трюк, направленный на то, чтобы исключить даже возможность изучения рефлексивных взаимодействий.
Поп пер атаковал марксизм и фрейдистский психоанализ на том основании, что эти теории, как и многие другие, провозглашали себя научными, но их ложность не могла быть доказана путем испытаний; следовательно, их претензии были необоснованными. Я соглашаюсь с этим, но я пойду еще дальше. Я думаю, что аргумент, который он использовал против марксизма, также относится к таким многоуважаемым теориям, как теория совершенной конкуренции, которая провозглашает, что при определенных условиях неограниченное следование личным интересам ведет к наиболее эффективному распределению ресурсов. Я не хочу разрушать экономику; я думаю, что это очень элегантная теоретическая конструкция. Я ставлю под вопрос ее применимость к реальной жизни; и я не уверен, выдержит ли она испытание на финансовых рынках. Я полагаю, что деятельность Quantum Fund сама по себе доказывает ложность теории случайных блужданий.
БВ – Чем вы предлагаете ее заменить?
ДС –Я думаю, что социальные науки довольно жестоко поступили с субъектом своих исследований, пытаясь имитировать естественные науки. Сейчас настало время освободить социальные исследования от смирительной рубашки естественных наук, особенно в то время, как естественные науки сами переживают радикальные изменения. Аналитическую науку опередило в определенных областях изучение комплексных явлений.
Аналитические науки ограничиваются закрытыми системами; вот почему они могут предоставлять детерминированные результаты. Системы исследования изучают открытые, эволюционирующие системы; не ожидается, что они будут давать детерминистские прогнозы или объяснения. Все, к чему стремится эта область науки, – это построение моделей или имитация различных ситуаций, что стало возможным благодаря развитию компьютерной технологии, или предложение нечетких философских обобщений, не дающих возможности предсказывать события, как описанные модели Поппера.
Я полагаю, что этот подход больше годится для изучения общественных явлений, чем аналитический подход. Ноя вижу, что даже в теории эволюции систем разница между социальными и естественными явлениями еще недостаточно четко осознается. Большинство компьютерных программ имеют дело с эволюцией популяций. Для изучения взаимодействия между мышлением и реальностью нам необходима модель «моделе-построителей», чьи модели в свою очередь должны содержать «моделепо-строители», модели которых также должны содержать «моделепостроите-ли», и так до бесконечности. Насколько мне известно, это еще не было сделано ни в одной имитационной программе. Бесконечное порождение моделей должно быть где-то прекращено, если модели предназначены для какого-либо практического использования. В результате модели не могут отражать реальность во всей ее полноте. Таким образом, это еще один путь, ведущий к заключению о том, что мышлению участников присуще внутреннее несовершенство.
БВ – Предположим, что я соглашусь с вашими аргументами. Каким образом ваша теория рефлексивности объясняет и прогнозирует ход событий?
ДС –Она этого не делает. Она даже не претендует на то, чтобы считаться научной теорией. Принцип неопределенности Гейзенберга связан со статистической вероятностью. Он не может определить поведение отдельных частиц, но он сумел дать очень надежную оценку определенных видов поведения. Напротив, меня интересует ход конкретных событий. Ведь я – инвестор, но я считаю, что статистическая вероятность значима лишь в ограниченных пределах; важно знать, что же случится в данном, конкретном случае. В еще большей степени это относится к историческим событиям. Я не могу делать надежных прогнозов относительно их хода. Все, что я могу сделать, – это сформулировать сценарий. Я могу затем сравнить реальный ход событий с гипотетическим. Подобные гипотезы не имеют научной ценности, но они полезны на практике. Они предоставляют основу для принятия решений в реальной жизни. Я не могу предсказывать ход событий в соответствии с универсально истинными обобщениями, но я могу разработать общую модель, которая позволит мне ожидать определенных событий и корректировать мои ожидания и свете получаемого опыта.
Иными словами, Гейзенберг сформулировал научную теорию неопределенности, в то время как моя модель помогает иметь дело с неопределенностью ненаучным способом. Это важное различие. Согласно научным стандартам моя теория бесполезна. Она не предоставляет ни прогнозов, ни объяснений – ни детерминированного, ни вероятностного рода. Гейзенберг был ученым, изучавшим физические явления, и его теория является научной. Я – лишь мыслящий участник, пытающийся осознать природу человека, и моя теория является ненаучной. Так и должно быть, поскольку я понимаю, что положение мыслящего участника весьма отлично от положения научного наблюдателя.
БВ – И поэтому вы назвали вашу книгу Алхимия финансов? Вы считаете вашу теорию алхимией, а не наукой?
ДС –Да. Алхимики сделали большую ошибку, пытаясь превращать простые металлы в золото с помощью заклинаний. С химическими элементами алхимия не работает. Но она работает на финансовых рынках, поскольку заклинания могут повлиять на решения людей, которые формируют ход событий.
БВ – Алхимия наводит на мысль о некоторого рода вмешательстве, манипуляциях, превращении веществ.
ДС –Совершенно верно. На финансовых рынках теории могут изменять фактические события, к которым они относятся. Например, теория эффективных рынков породила широкое использование производных ценных бумаг, а они могут в некоторых случаях вызывать кризис на рынке. Случилось так, что я твердо привержен правде, и поэтому я настаиваю на утверждении, что социальная наука является алхимией, а не наукой. Наука имеет твердую репутацию, и поэтому заявлять о том, что вы занимаетесь наукой, лестно. Это волшебное слово, и ученые, занимающиеся общественными науками, могут творить чудеса силой одного этого слова.
Я не хочу, чтобы мое заявление заходило слишком далеко. Ученые, занимающиеся общественными науками, точно так же заинтересованы в стремлении к истине, как и ученые-естественники. Но у них есть возможность творить чудеса, в которой в большинстве случаев отказано ученым-естественникам. Лучший способ избежать злоупотреблений заключается в осознании возможности злоупотреблений. Именно этого я пытался добиться, утверждая, что «общественная наука» – это ложная метафора, и настаивая на том, что мой собственный подход более похож на алхимию, чем на науку.
БВ – Если ваша теория не предоставляет каких-либо обобщений, которые могут быть использованы для предсказаний или объяснений, в чем же ее польза?
ДС –Она открывает большую область исследований – взаимодействие между мышлением и реальностью. Я лишь поверхностно коснулся ее и уже получил некоторые интересные результаты. Я считаю особенно многообещающим различие между состояниями, близкими к равновесию, и состояниями, далекими от равновесия. Существуют ситуации, в которых восприятие и реальность не очень далеки друг от друга, и действуют силы, стремящиеся сблизить их еще больше. Я называю эти состояния состояниями, близкими к равновесию. Существуют и иные ситуации, когда восприятие и реальность довольно далеки друг от друга и не существует тенденции к их сближению. Я называю эти состояния состояниями, далекими от равновесия. Существует два рода неравновесных состояний – статический дисбаланс, при котором как доминирующая теория или догма, так и доминирующие социальные условия жестко фиксированы, но они довольно далеки друг от друга; и динамический дисбаланс, в котором как реальный мир, так и взгляды участников меняются так быстро, что они не могут не быть далеки друг от друга.
Общим признаком всех этих форм знания являются факты или правила, которые могут служить надежными критериями оценки правдивости или верности только в том случае, если мы знаем, как их применять. Эти критерии надежны, поскольку не зависят оттого, к каким утверждениям они применяются, а также от того, кто именно их применяет.
Давайте посмотрим на наше положение. Мы пытаемся понять мир, в котором живем. Мы не можем ограничить свое мышление субъектами, независимыми от нашего мышления. Мы должны принимать решения о своей жизни и придерживаться определенных позиций, которые не могут считаться знанием независимо от того, сознаем мы это или нет. Мы должны обращаться к убеждениям. Это – состояние человека.
Осознание того, что состояние человека не может быть квалифицировано как знание – если бы это было не так, то подобное утверждение противоречило бы самому себе, – представляет собой ряд убеждений, которые более приемлемы для человеческого разума, чем какие-либо другие. По крайней мере это то, во что я верю, когда я говорю о своей собственной подверженности ошибкам.
Когда я говорю о своей собственной подверженности ошибкам, я выражаю убеждение – разумное убеждение, безусловно, вполне приемлемое для философских размышлений, но тем не менее, убеждение. Я не могу доказать его, как Декарт, который провозглашал, что может доказать свое собственное существование. Я пытался, и мне это не удалось. Есть какое-то внутреннее противоречие в попытках доказать, что ты можешь ошибаться. Аналогичным образом внутренне противоречивым является и тот факт, что доказать это невозможно. Таким образом, я счастлив, что могу убедиться в том, что в качестве убеждения мое утверждение является верным.
Это утверждение имеет важные последствия. Из него следует, что нам необходимо иметь некоторые убеждения, которые вели бы нас по жизни. Мы не можем полагаться лишь на разум. Разум имеет свои полезные стороны, но он также имеет и ограничения. Если мы настаиваем на том, чтобы оставаться в границах разума, то мы не сможем справиться с миром, в котором живем. И наоборот, убеждение в том, что ты подвержен ошибкам, может помочь нам продвинуться достаточно далеко. Это убеждение может вести нас по жизни.
БВ – Таким образом, вы предлагаете нам жизненную философию.
ДС –Да. Философия опустилась до уровня академической дисциплины, но она должна играть более важную роль. Мы не можем жить без набора обоснованных убеждений. Вопрос заключается в том, можем ли мы иметь набор убеждений, основанных на признании того, что они являются ошибочными? Я верю, что -да, и в собственной жизни я руководствовался тем, что могу ошибаться. Мне не удавалось добиться успеха, когда я излагал свои идеи, и получить на этом поприще широкое признание. Вот почему я считаю, что я неудавшийся философ.
БВ – Как вы пришли к такой философии?
ДС –Это был долгий путь. Как вы знаете я находился под сильным влиянием Карла Поппера – не только под влиянием его книги Открытое общество, но еще больше под влиянием его философии науки. Я соглашался с его идеей о том, что наше понимание мира внутренне несовершенно. Я относил это несовершенство на счет того факта, что мы сами не только являемся частью мира, который пытаемся понять, но и участвуем в его создании.
Когда я был студентом экономики, мне казалось странным, что классическая экономическая теория, в особенности теория совершенной конкуренции, должна основываться на гипотезе совершенного знания. Я был не особенно силен в математике, поэтому я предпочел сомневаться в предположениях, а не изучать уравнения, основанные на этих предположениях. Я решил, что экономическая теория основана на ложных предположениях. Вот так я разработал свою теорию рефлексивности, которая признает двустороннее взаимодействие между мышлением и реальностью.
Мое исследование привело меня от логической проблемы соотнесения и парадокса лжеца через теорию типов Бертрана Рассела и логический позитивизм к теории рефлексивности.
БВ – Можете ли вы пояснить, что такое «парадокс лжеца»?
ДС –Древний критский философ, Эпименид, сказал: «Критяне всегд алгут». Это утверждение было бы верным, если бы критяне действительно всегда лгали, но это не так. Следовательно, заявление было ложным. Парадокс возник из того факта, что Эпименид построил утверждение на соотнесении. Я пытался вывести свою теорию рефлексивности из идеи соотнесения, которая дает начало логической неопределенности. Я утверждал, что логическая неопределенность связана со случайной неопределенностью, поскольку участники действуют на основе несовершенного знания и формируют ход событий. Я не уверен, нужно ли мне еще это соотнесение, чтобы оправдывать концепцию рефлексивности. Я потерял три года – с 1963-го по 1966-й – занимаясь этим.
БВ – Что в этом сложного?
ДС –В попытках доказать внутреннее несовершенство нашего понимания есть некий парадокс. Иногда я чувствую, что подошел довольно близко к этому, но я всегда запутывался в сплетенной мной паутине. Я не знаю, было ли это потому, что я пытался решить нереальную задачу, или потому, что я был невозможным философом, -вероятно, и то и другое. Вероятно, необходимо три года работать в поте лица для того, чтобы развить веру в то, что и ты подвержен ошибкам. Но если вы станете думать об этом, то согласитесь с тем, что мыслящий участник не может основывать свои решения на знании, не потратив на его получение трех лет.
Знание относится к фактам, а решения участников к фактам не относятся, они относятся к чему-то в будущем, к тому моменту, когда факты будут включать в себя также и решения участников. После того как вы согласитесь с этим, вы должны осознать, что решения участников и реальное состояние дел не могут быть идентичными, но они также не могут быть независимыми друг от друга.
Взаимоотношение здесь более сложное. С одной стороны, реальность отражается в мышлении людей – я называю это когнитивной функцией мышления; с другой стороны, на реальность влияют также и решения людей -я называю это функцией участников или эффектом присутствия. Вы можете заметить, что эти функции имеют противоположные направления. На очень узком участке они перекрываются: люди думают о событиях, на которые влияют их решения. Структура этих событий отличается от структуры событий, изучаемых естественными науками; и думать о них необходимо иным образом. Я называю эти события рефлексивными.
БВ – В чем же отличие?
ДС –Естественные науки имеют дело с событиями, которые происходят независимо от того, что о них думают; следовательно, они могут рассматривать события как последовательность фактов. Когда события включают мыслящих участников, причинно-следственная связь не ведет напрямую от одного набора фактов к другому; поскольку здесь начинает играть определенную роль мышление участников. Эта связь идет от фактов к восприятию, от восприятия к решениям и от решений к следующему набору фактов. Всем природным явлениям присуща также прямая связь между одним набором фактов и другим. Но нельзя оставить без внимания и более взаимообусловленную связь, не внося искажений. Искажением можно пренебречь, когда мышление участников близко к реальности; оно становится значительным, когда восприятие и реальность далеки друг от друга.
БВ – Почему они могут быть далеки друг от друга?
ДС –Поскольку когнитивная функция и факт присутствия могут взаимодействовать друг с другом. Когда это происходит, то как в мышлении участников, так и в реальном состоянии дел возникает элемент неопределенности. Удивительно, насколько они могут быть несогласованными.
БВ – Все это звучит для меня слишком абстрактно. Можете ли вы привести какой-нибудь пример?
ДС –Возьмем простой случай: кто-то влюбляется. На чувства другого человека по отношению к вам в значительной степени влияют на ваши собственные чувства и действия, за исключением редких случаев, как с Данте и Беатриче, когда один не знал о чувствах другой. Любит она меня или не любит? Здесь существует элемент неопределенности, который отсутствовал бы, если бы это был вопрос знания. Но это вопрос взаимодействия и взаимосвязи эмоций, которые могут привести к широкому спектру результатов, некоторые из которых устойчивы, а некоторые – нет. Когда вы влюбляетесь, происходят странные вещи. Странно было бы относиться к любви как к факту, не зависящему от убеждений участников.
БВ – Это достаточно определенно.
ДС –Рефлексивная природа человеческих взаимоотношений столь очевидна, что напрашивается вопрос: почему рефлексивность не была должным образом признана ранее? Почему, например, экономическая теория сознательно игнорирует ее?
БВ – И каков ответ?
ДС –Ее невозможно примирить с целями аналитической науки, задачей которой является предоставление определенных предсказаний и объяснений. Рефлексивность все усложняет, внося элемент неопределенности.
БВ – Пожалуйста, поясните.
ДС –Это потребовало бы что-то предпринять. Я должен обратиться к чрезвычайно элегантной модели аналитической науки, представленной Поп-пером. Эта модель состоит из трех видов утверждений: конкретные первоначальные условия, конкретные конечные условия и универсально применимые обобщения. Эти три вида утверждений могут быть скомбинированы также тремя способами: обобщения в сочетании с первоначальными условиями дают прогнозы; в сочетании с конечными условиями они дают объяснения; сочетание конкретных первоначальных условий с конкретными конечными условиями является испытанием обобщений. Для того чтобы испытание было возможным, обобщения должны быть неограниче-ны во времени.
Мне нравится простота этой модели. Поппер использовал ее для того, чтобы разрешить проблему индукции, то есть движения от частного к общему. Он показал, что научный метод не нуждается в индуктивной логике: вместо этого он может опираться на испытание. Лишь те теории, которые могут быть испытаны на практике, считаются научными.
Я хочу использовать эту модель для того, чтобы показать, что рефлексивность превращает все это в хаос. Если рефлексивное взаимодействие может изменять как отношения участников, так и реальное состояние дел, то неограниченные во времени обобщения вообще не могут быть испытаны. То, что происходит однажды, не может повториться при повторении эксперимента, и вся прекрас
ная конструкция рушится. Ничего удивительного! Модель, на которой она основана, базируется на невысказанном предположении о детерминированности вселенной. Если явления не подчиняются неограниченным во времени и универсально действующим законам, то как можно использовать эти законы для построения прогнозов и объяснений?
БВ – Каким образом ваша теория рефлексивности связана с гейзенберговским принципом неопределенности в квантовой физике? Некоторые критики утверждают, что ваша теория рефлексивности есть не что иное, как адаптация этого принципа.
ДС –Неопределенность, о которой я говорю, – иного рода. Она влияет не только на изучаемую материю, но и на теории, которые к ней относятся. Гейзенберг установил принцип неопределенности, и, основываясь на этом принципе, квантовая физика смогла породить статистические обобщения, которые представляли огромные возможности в отношении прогнозирования и объяснения. Принцип неопределенности утверждает, что наблюдение за явлениями квантовой физики влияет на эти явления. Но принцип неопределенности как таковой или любая другая теория, предложенная квантовыми физиками, не влияет на квантовые явления. Все эти явления представляют собой надежный критерий оценки действенности теории.
Предположим теперь, что я предлагаю теорию, которая предсказывает поведение фондового рынка. Безусловно, она повлияет на поведение фондового рынка. Это создает неопределенность, отличную от той, с которой мы сталкивались в области квантовой физики. Она влияет на критерии, согласно которым оцениваются истинность утверждений или действенность теории.
БВ – Не хотите ли вы сказать, что на фондовом рынке верная теория может оказаться неверной, а неверная теория – верной?
ДС –Я хочу сказать даже больше. Я утверждаю, что необходимо пересмотреть общепринятое представление об истинности. Мне кажется, что нам необходимо нечто большее, чем две категории – истинно и ложно. Логические позитивисты провозгласили, что утверждения, не являющиеся истинными или ложными, лишены смысла. Я глубоко не согласен с ними.
Теории, которые могут повлиять на субъект исследования, к которому они относятся, являются далеко не бессмысленными. Они могут изменить мир. Они играют такую же активную роль, которую играет мышление, когда влияет на реальность. Нам необходимо скорректировать наше понятие истинности и принимать во внимание и эти влияния.
Я предлагаю три категории – истинно, ложно и рефлексивно. Истинностную ценность рефлексивных утверждений определить невозможно. Можно найти и другие утверждения с неопределимой истинностной ценностью, но без них можно обойтись. Мы не можем обойтись без рефлексивных утверждений. Едва ли следует подчеркивать фундаментальное значение этого предложения. Нет ничего более фундаментального для нашего мышления, чем наша концепция истинности.
БВ – Это довольно сильное заявление.
ДС –Я никогда не излагал этого в такой определенной форме. Мне интересно, выдержат ли мои утверждения критическую оценку.
БВ – Предположим, что выдержат. Что тоща?
ДС –Затем нам необходимо тщательно пересмотреть взгляд на мир. Позвольте мне привести небольшой пример. Сейчас широко распространено убеждение, что рынки являются совершенными. Оно основано на том факте, что государственное регулирование не смогло выполнить своей задачи. Если вы вводите третью категорию истинности – рефлексивность, -то становится очевидным, что неудача регулирования не означает, будто свободные рынки действительно являются совершенными. Наоборот, и то и другое содержит ошибку, и выбор между ними будет рефлексивным.
Для оценки истинности рефлексивных утверждений не хватает объективных критериев. Оценка их истинности является достаточно неопределенной. Тем не менее они далеко не лишены смысла. Мы не можем обойтись без них, имея дело с миром, в котором мы живем. Они также не являются простым пассивным отражением этого мира; рефлексивные утверждения активно строят наш мир. Безусловно, существует реальность и за пределами нашего мышления. Эту реальность мы не можем подчинить своей воле. Наше мышление, наши утверждения находятся внутри этой реальности, они составляют ее часть. Некоторым образом мы стали воображать, будто мир и наши представления о нем отделены друг от друга, хотя и сходны. Поэтому кажется, что между ними можно установить соответствие в тех случаях, когда наши мысли отражают факты. Это представление ложно и вводит в заблуждение. Оно может быть приемлемым для научного метода и аксиоматических систем, таких, как математика или логика, но не для нас, живущих и мыслящих человеческих существ.
БВ – К чему это приводит такую общественную науку, как экономика?
ДС –Поппер утверждал, что одни и те же методы и критерии могут использоваться как в общественных, так и в естественных науках. Он называл это доктриной единства научного метода. У меня есть некоторые сомнения относительно истинности этой доктрины. Я выразил их в заглавии своей книги Алхимия финансов. Я утверждал, что выражение «общественные науки» – ложная метафора и рефлексивные события невозможно ни объяснять, ни предсказать по универсально применимым законам.
Сейчас я считаю, что зашел слишком далеко. К социальным явлениям можно применять методы и критерии естественных наук, и они могут приносить ценные результаты в определенных рамках или границах. Но мы должны помнить, что в эти границы не входит рефлексивность. Экономическая теория, например, верна в качестве гипотетической конструкции, в которой рефлексивность отсутствует. Когда мы применяем экономические теории к реальному миру, то можем получить искаженную картину Это особенно заметно на финансовых ранках, где рефлексивность играет важную роль. Теории рациональных ожиданий и эффективных рынков являются глубоко неверными.
Экономическая теория пытается имитировать физику. Последователи классической школы использовали физику Ньютона в качестве модели, забывая, что Ньютон потерял целое состояние после краха Южно-морской компании [ Финансовый кризис возник в 1820 г. после того, как Южно-морская компания выкупила национальный долг Британии в обмен на право торговли с южными морями. Это вызвало лихорадочную спекуляцию их акциями. – Прим. перев.]. Единственный путь, которым они могли имитировать физику Ньютона, заключался в том чтобы вообще убрать рефлексивность из предмета исследований. Отсюда возникло предположение о совершенном знании, которое было позже заменено предположением о совершенной информации. Наконец, Лайонел Роббинс, мой профессор в Лондонской школе экономики, нашел чудесную отговорку. Он сказал, что экономика не занимается ни средствами, ни результатами, а лишь соотношениями между ними. Иными словами, как средства, так и результаты должны приниматься как данное. Это был методологический трюк, направленный на то, чтобы исключить даже возможность изучения рефлексивных взаимодействий.
Поп пер атаковал марксизм и фрейдистский психоанализ на том основании, что эти теории, как и многие другие, провозглашали себя научными, но их ложность не могла быть доказана путем испытаний; следовательно, их претензии были необоснованными. Я соглашаюсь с этим, но я пойду еще дальше. Я думаю, что аргумент, который он использовал против марксизма, также относится к таким многоуважаемым теориям, как теория совершенной конкуренции, которая провозглашает, что при определенных условиях неограниченное следование личным интересам ведет к наиболее эффективному распределению ресурсов. Я не хочу разрушать экономику; я думаю, что это очень элегантная теоретическая конструкция. Я ставлю под вопрос ее применимость к реальной жизни; и я не уверен, выдержит ли она испытание на финансовых рынках. Я полагаю, что деятельность Quantum Fund сама по себе доказывает ложность теории случайных блужданий.
БВ – Чем вы предлагаете ее заменить?
ДС –Я думаю, что социальные науки довольно жестоко поступили с субъектом своих исследований, пытаясь имитировать естественные науки. Сейчас настало время освободить социальные исследования от смирительной рубашки естественных наук, особенно в то время, как естественные науки сами переживают радикальные изменения. Аналитическую науку опередило в определенных областях изучение комплексных явлений.
Аналитические науки ограничиваются закрытыми системами; вот почему они могут предоставлять детерминированные результаты. Системы исследования изучают открытые, эволюционирующие системы; не ожидается, что они будут давать детерминистские прогнозы или объяснения. Все, к чему стремится эта область науки, – это построение моделей или имитация различных ситуаций, что стало возможным благодаря развитию компьютерной технологии, или предложение нечетких философских обобщений, не дающих возможности предсказывать события, как описанные модели Поппера.
Я полагаю, что этот подход больше годится для изучения общественных явлений, чем аналитический подход. Ноя вижу, что даже в теории эволюции систем разница между социальными и естественными явлениями еще недостаточно четко осознается. Большинство компьютерных программ имеют дело с эволюцией популяций. Для изучения взаимодействия между мышлением и реальностью нам необходима модель «моделе-построителей», чьи модели в свою очередь должны содержать «моделепо-строители», модели которых также должны содержать «моделепостроите-ли», и так до бесконечности. Насколько мне известно, это еще не было сделано ни в одной имитационной программе. Бесконечное порождение моделей должно быть где-то прекращено, если модели предназначены для какого-либо практического использования. В результате модели не могут отражать реальность во всей ее полноте. Таким образом, это еще один путь, ведущий к заключению о том, что мышлению участников присуще внутреннее несовершенство.
БВ – Предположим, что я соглашусь с вашими аргументами. Каким образом ваша теория рефлексивности объясняет и прогнозирует ход событий?
ДС –Она этого не делает. Она даже не претендует на то, чтобы считаться научной теорией. Принцип неопределенности Гейзенберга связан со статистической вероятностью. Он не может определить поведение отдельных частиц, но он сумел дать очень надежную оценку определенных видов поведения. Напротив, меня интересует ход конкретных событий. Ведь я – инвестор, но я считаю, что статистическая вероятность значима лишь в ограниченных пределах; важно знать, что же случится в данном, конкретном случае. В еще большей степени это относится к историческим событиям. Я не могу делать надежных прогнозов относительно их хода. Все, что я могу сделать, – это сформулировать сценарий. Я могу затем сравнить реальный ход событий с гипотетическим. Подобные гипотезы не имеют научной ценности, но они полезны на практике. Они предоставляют основу для принятия решений в реальной жизни. Я не могу предсказывать ход событий в соответствии с универсально истинными обобщениями, но я могу разработать общую модель, которая позволит мне ожидать определенных событий и корректировать мои ожидания и свете получаемого опыта.
Иными словами, Гейзенберг сформулировал научную теорию неопределенности, в то время как моя модель помогает иметь дело с неопределенностью ненаучным способом. Это важное различие. Согласно научным стандартам моя теория бесполезна. Она не предоставляет ни прогнозов, ни объяснений – ни детерминированного, ни вероятностного рода. Гейзенберг был ученым, изучавшим физические явления, и его теория является научной. Я – лишь мыслящий участник, пытающийся осознать природу человека, и моя теория является ненаучной. Так и должно быть, поскольку я понимаю, что положение мыслящего участника весьма отлично от положения научного наблюдателя.
БВ – И поэтому вы назвали вашу книгу Алхимия финансов? Вы считаете вашу теорию алхимией, а не наукой?
ДС –Да. Алхимики сделали большую ошибку, пытаясь превращать простые металлы в золото с помощью заклинаний. С химическими элементами алхимия не работает. Но она работает на финансовых рынках, поскольку заклинания могут повлиять на решения людей, которые формируют ход событий.
БВ – Алхимия наводит на мысль о некоторого рода вмешательстве, манипуляциях, превращении веществ.
ДС –Совершенно верно. На финансовых рынках теории могут изменять фактические события, к которым они относятся. Например, теория эффективных рынков породила широкое использование производных ценных бумаг, а они могут в некоторых случаях вызывать кризис на рынке. Случилось так, что я твердо привержен правде, и поэтому я настаиваю на утверждении, что социальная наука является алхимией, а не наукой. Наука имеет твердую репутацию, и поэтому заявлять о том, что вы занимаетесь наукой, лестно. Это волшебное слово, и ученые, занимающиеся общественными науками, могут творить чудеса силой одного этого слова.
Я не хочу, чтобы мое заявление заходило слишком далеко. Ученые, занимающиеся общественными науками, точно так же заинтересованы в стремлении к истине, как и ученые-естественники. Но у них есть возможность творить чудеса, в которой в большинстве случаев отказано ученым-естественникам. Лучший способ избежать злоупотреблений заключается в осознании возможности злоупотреблений. Именно этого я пытался добиться, утверждая, что «общественная наука» – это ложная метафора, и настаивая на том, что мой собственный подход более похож на алхимию, чем на науку.
БВ – Если ваша теория не предоставляет каких-либо обобщений, которые могут быть использованы для предсказаний или объяснений, в чем же ее польза?
ДС –Она открывает большую область исследований – взаимодействие между мышлением и реальностью. Я лишь поверхностно коснулся ее и уже получил некоторые интересные результаты. Я считаю особенно многообещающим различие между состояниями, близкими к равновесию, и состояниями, далекими от равновесия. Существуют ситуации, в которых восприятие и реальность не очень далеки друг от друга, и действуют силы, стремящиеся сблизить их еще больше. Я называю эти состояния состояниями, близкими к равновесию. Существуют и иные ситуации, когда восприятие и реальность довольно далеки друг от друга и не существует тенденции к их сближению. Я называю эти состояния состояниями, далекими от равновесия. Существует два рода неравновесных состояний – статический дисбаланс, при котором как доминирующая теория или догма, так и доминирующие социальные условия жестко фиксированы, но они довольно далеки друг от друга; и динамический дисбаланс, в котором как реальный мир, так и взгляды участников меняются так быстро, что они не могут не быть далеки друг от друга.