Страница:
Превосходство доктрины может, таким образом, быть продлено с помощью средств, имеющих крайне далекое отношение к истинности аргументов. Чем большие силы применяются для поддержания догмы, тем меньше вероятность того, что она удовлетворит потребности человеческого разума. Когда наконец гегемония догмы будет сломлена, людям, вероятно, будет казаться, что они освободились от ужасного угнетения. Открываются новые, широкие перспективы, а избыток возможностей порождает надежды, энтузиазм и масштабную интеллектуальную деятельность.
Можно видеть, что догматический способ мышления не может воспроизвести никакие из тех качеств, что делали традиционный способ мышления столь привлекательным. Он оказывается запутанным, жестким и подавляющим. Верно, он устраняет неопределенность, которая блокирует критический способ мышления, но лишь путем создания условий, которые человеческий разум находит невыносимыми, если он уже знаком с другими возможностями. Точно так же как доктрина, основанная на сверхчеловеческой силе, может стать способом избавиться от недостатков критического способа мышления, а критический способ мышления может оказаться спасением для тех, кто страдает от давления догмы.
Закрытое общество
Перспективы европейской дезинтеграции
Можно видеть, что догматический способ мышления не может воспроизвести никакие из тех качеств, что делали традиционный способ мышления столь привлекательным. Он оказывается запутанным, жестким и подавляющим. Верно, он устраняет неопределенность, которая блокирует критический способ мышления, но лишь путем создания условий, которые человеческий разум находит невыносимыми, если он уже знаком с другими возможностями. Точно так же как доктрина, основанная на сверхчеловеческой силе, может стать способом избавиться от недостатков критического способа мышления, а критический способ мышления может оказаться спасением для тех, кто страдает от давления догмы.
Закрытое общество
Органическое общество представляет наблюдателю некоторые очень привлекательные признаки: жесткое социальное единство, безусловная принадлежность, отождествление каждого члена с коллективом. Члены органического общества едва ли могли бы считать все это преимуществами, не зная, что отношения могут быть и иными; только те, кто знаком с конфликтом между индивидом и социальным целым в собственном обществе, может считать социальное единство желательной целью. Иными словами, привлекательность органического общества лучше всего оценивается, когда условия, необходимые для его существования, уже отсутствуют.
Едва ли может удивлять тот факт, что на протяжении истории человечество неоднократно изъявляло желание вернуться к первоначальному состоянию невинности и благодати. Изгнание из райского сада – постоянная тема. Но однажды потерянная невинность не может быть обретена вновь – разве что, возможно, путем забвения всего произошедшего. При любых попытках искусственно воссоздать органическое общество труднее всего достичь полного и несомненного отождествления всех членов с обществом, к которому они принадлежат. Для того чтобы восстановить органическое общество, необходимо провозгласить превосходство коллектива. Результат, однако, будет отличаться от органического общества в одном важном аспекте: индивидуальные интересы, вместо того чтобы совпадать с интересами коллектива, подчиняются им.
Различие между личными и общественными интересами поднимает беспокоящий вопрос о том, что же такое в действительности общественные интересы? Общественные интересы могут быть определены, интерпретированы, и в случае необходимости они могут подавить конфликтующие с ними личные интересы. Эту задачу лучше всего выполняет живущий правитель, поскольку он может скорректировать свою политику в зависимости от обстоятельств. Если же эта функция предоставлена некоторому институту, вероятно, что она будет исполняться усложненным, негибким и в итоге неэффективным способом. Институт будет стремиться не допускать изменений, но в длительной перспективе он не сможет добиться успеха.
Однако общий интерес можно определить лишь в теории. На практике он, вероятно, будет отражать интересы правителей. Именно они провозглашают превосходство социального целого, и именно они подчиняют своей воле непокорных индивидов. Если не считать того, что они являются абсолютными альтруистами, они также получают от этого определенные выгоды. Правители не обязательно удовлетворяют свои частные, эгоистические интересы, но они как класс извлекают выгоду из существующей системы: по определению, они являются правящим классом. Поскольку члены различных классов четко определены, подчинение человека социальному целому приводит к подчинению одного класса другому. Закрытое общество может быть, следовательно, описано как общество, основанное на классовой эксплуатации. В открытом обществе эксплуатация также может возникнуть, но, поскольку позиция человека не является жестко фиксированной, оно действует не на классовой основе. Классовая эксплуатация в том смысле, в каком этот термин использовал Маркс, может существовать только в закрытом обществе. Маркс внес значительный вклад в теорию, когда предложил эту концепцию, так же, как Менений Агриппа, когда он сравнил общество с организмом. Оба они, однако, применяли свои идеи не к тому типу общества.
Если бы конечная цель закрытого общества состояла в том, чтобы обеспечить превосходство одного класса (или расы, или национальности) над другим, оно могло бы эффективно ее выполнять. Но если его цель состоит в том, чтобы вернуться в идиллическое состояние органического общества, то такое общество обречено на провал. Существует разрыв между идеалом общественного единства и реальностью классовой эксплуатации. Для того чтобы закрыть этот разрыв, необходима сложная последовательность аргументов, которые, по определению, расходятся с фактами.
Всеобщее согласие с идеологией является основной задачей властей и основным критерием их успеха. Чем более широко принимается идеология, тем меньше конфликт между коллективными интересами и реальной политикой, и наоборот. В идеальном варианте авторитарной системе придется довольно долго двигаться в направлении восстановления спокойствия и гармонии органического общества. В более общем случае будет использовано некоторое насилие, и затем этот факт должен быть объяснен с помощью лицемерных аргументов, которые делают идеологию еще менее убедительной, вызывая дальнейшее использование силы до тех пор, пока в худшем варианте система не становится основанной на принуждении, а ее идеология не теряет всякое сходство с реальностью.
У меня есть некоторые сомнения относительно различия, которое Джейн Киркпатрик провела между тоталитарными и авторитарными режимами, поскольку она использовала это различие для выделения друзей и врагов Америки, но оно все же имеет под собой основания. Авторитарный режим, направленный на поддержание собственной силы, может более-менее открыто признавать свою сущность. Он может ограничивать свободу своих субъектов различными способами, он может быть агрессивным и жестоким, но он не должен распространять своего влияния на все аспекты человеческого бытия для поддержания своей гегемонии. С другой стороны, система, которая провозглашает себя служащей некоторому идеалу социальной справедливости, должна маскировать реальность, заключающуюся в классовой эксплуатации. Это требует контроля над мышлением субъектов, а не только над их действиями и делает ее ограничивающее влияние более сильным.
Советская система является отличным примером закрытого общества, основанного на универсальной идее. Но закрытое общество не обязательно должно опираться на универсальную идею. Оно может ограничиваться конкретной группой или нацией. В некотором смысле, более узкое определение ближе духу органического общества, чем догма, относящаяся ко всему человечеству. В конце концов, для племени значение имеют только его члены. Сейчас, когда коммунизм мертв, те, кто говорит о безопасности и солидарности органического общества, с большей вероятностью будут искать его в этническом или религиозном сообществе. Как я уже пояснил ранее, те, кто отказывается от коммунизма, противостоят ему либо потому, что он является закрытым, либо потому, что он является универсальным; альтернативой является либо открытое общество, либо фундаментализм того или иного рода. Фундаментальные убеждения труднее всего оправдать с помощью рациональных аргументов, но они могут вызвать более эмоциональный отклик, поскольку являются более примитивными.
Когда мы говорим о фундаментализме, на ум приходит исламский фундаментализм, но мы можем наблюдать возрождение фундаменталистских тенденций во всем бывшем коммунистическом блоке. Они сочетают в себе национальные и религиозные элементы. У них нет полностью развитых идеологий, более того -о них не говорят открыто, но они вдохновляются смутным, неясным прошлым. Борьба между открытым и закрытым обществом не завершилась крахом коммунизма. Она лишь приняла иную форму. Способ мышления, в настоящий момент ассоциируемый с концепцией закрытого общества, вероятно, лучше всего описывать как традиционный, чем как догматический, хотя, если концепция закрытого общества победит, формулировка соответствующих догм, вероятно, не заставит себя долго ждать. В случае с исламским фундаментализмом она уже полностью сформулирована. В случае с русским фундаментализмом основа также уже заложена [Alexander Ysnov, The Russian Challenge [Русский вызов] (Oxford, Basil Blackwell]].
Едва ли может удивлять тот факт, что на протяжении истории человечество неоднократно изъявляло желание вернуться к первоначальному состоянию невинности и благодати. Изгнание из райского сада – постоянная тема. Но однажды потерянная невинность не может быть обретена вновь – разве что, возможно, путем забвения всего произошедшего. При любых попытках искусственно воссоздать органическое общество труднее всего достичь полного и несомненного отождествления всех членов с обществом, к которому они принадлежат. Для того чтобы восстановить органическое общество, необходимо провозгласить превосходство коллектива. Результат, однако, будет отличаться от органического общества в одном важном аспекте: индивидуальные интересы, вместо того чтобы совпадать с интересами коллектива, подчиняются им.
Различие между личными и общественными интересами поднимает беспокоящий вопрос о том, что же такое в действительности общественные интересы? Общественные интересы могут быть определены, интерпретированы, и в случае необходимости они могут подавить конфликтующие с ними личные интересы. Эту задачу лучше всего выполняет живущий правитель, поскольку он может скорректировать свою политику в зависимости от обстоятельств. Если же эта функция предоставлена некоторому институту, вероятно, что она будет исполняться усложненным, негибким и в итоге неэффективным способом. Институт будет стремиться не допускать изменений, но в длительной перспективе он не сможет добиться успеха.
Однако общий интерес можно определить лишь в теории. На практике он, вероятно, будет отражать интересы правителей. Именно они провозглашают превосходство социального целого, и именно они подчиняют своей воле непокорных индивидов. Если не считать того, что они являются абсолютными альтруистами, они также получают от этого определенные выгоды. Правители не обязательно удовлетворяют свои частные, эгоистические интересы, но они как класс извлекают выгоду из существующей системы: по определению, они являются правящим классом. Поскольку члены различных классов четко определены, подчинение человека социальному целому приводит к подчинению одного класса другому. Закрытое общество может быть, следовательно, описано как общество, основанное на классовой эксплуатации. В открытом обществе эксплуатация также может возникнуть, но, поскольку позиция человека не является жестко фиксированной, оно действует не на классовой основе. Классовая эксплуатация в том смысле, в каком этот термин использовал Маркс, может существовать только в закрытом обществе. Маркс внес значительный вклад в теорию, когда предложил эту концепцию, так же, как Менений Агриппа, когда он сравнил общество с организмом. Оба они, однако, применяли свои идеи не к тому типу общества.
Если бы конечная цель закрытого общества состояла в том, чтобы обеспечить превосходство одного класса (или расы, или национальности) над другим, оно могло бы эффективно ее выполнять. Но если его цель состоит в том, чтобы вернуться в идиллическое состояние органического общества, то такое общество обречено на провал. Существует разрыв между идеалом общественного единства и реальностью классовой эксплуатации. Для того чтобы закрыть этот разрыв, необходима сложная последовательность аргументов, которые, по определению, расходятся с фактами.
Всеобщее согласие с идеологией является основной задачей властей и основным критерием их успеха. Чем более широко принимается идеология, тем меньше конфликт между коллективными интересами и реальной политикой, и наоборот. В идеальном варианте авторитарной системе придется довольно долго двигаться в направлении восстановления спокойствия и гармонии органического общества. В более общем случае будет использовано некоторое насилие, и затем этот факт должен быть объяснен с помощью лицемерных аргументов, которые делают идеологию еще менее убедительной, вызывая дальнейшее использование силы до тех пор, пока в худшем варианте система не становится основанной на принуждении, а ее идеология не теряет всякое сходство с реальностью.
У меня есть некоторые сомнения относительно различия, которое Джейн Киркпатрик провела между тоталитарными и авторитарными режимами, поскольку она использовала это различие для выделения друзей и врагов Америки, но оно все же имеет под собой основания. Авторитарный режим, направленный на поддержание собственной силы, может более-менее открыто признавать свою сущность. Он может ограничивать свободу своих субъектов различными способами, он может быть агрессивным и жестоким, но он не должен распространять своего влияния на все аспекты человеческого бытия для поддержания своей гегемонии. С другой стороны, система, которая провозглашает себя служащей некоторому идеалу социальной справедливости, должна маскировать реальность, заключающуюся в классовой эксплуатации. Это требует контроля над мышлением субъектов, а не только над их действиями и делает ее ограничивающее влияние более сильным.
Советская система является отличным примером закрытого общества, основанного на универсальной идее. Но закрытое общество не обязательно должно опираться на универсальную идею. Оно может ограничиваться конкретной группой или нацией. В некотором смысле, более узкое определение ближе духу органического общества, чем догма, относящаяся ко всему человечеству. В конце концов, для племени значение имеют только его члены. Сейчас, когда коммунизм мертв, те, кто говорит о безопасности и солидарности органического общества, с большей вероятностью будут искать его в этническом или религиозном сообществе. Как я уже пояснил ранее, те, кто отказывается от коммунизма, противостоят ему либо потому, что он является закрытым, либо потому, что он является универсальным; альтернативой является либо открытое общество, либо фундаментализм того или иного рода. Фундаментальные убеждения труднее всего оправдать с помощью рациональных аргументов, но они могут вызвать более эмоциональный отклик, поскольку являются более примитивными.
Когда мы говорим о фундаментализме, на ум приходит исламский фундаментализм, но мы можем наблюдать возрождение фундаменталистских тенденций во всем бывшем коммунистическом блоке. Они сочетают в себе национальные и религиозные элементы. У них нет полностью развитых идеологий, более того -о них не говорят открыто, но они вдохновляются смутным, неясным прошлым. Борьба между открытым и закрытым обществом не завершилась крахом коммунизма. Она лишь приняла иную форму. Способ мышления, в настоящий момент ассоциируемый с концепцией закрытого общества, вероятно, лучше всего описывать как традиционный, чем как догматический, хотя, если концепция закрытого общества победит, формулировка соответствующих догм, вероятно, не заставит себя долго ждать. В случае с исламским фундаментализмом она уже полностью сформулирована. В случае с русским фундаментализмом основа также уже заложена [Alexander Ysnov, The Russian Challenge [Русский вызов] (Oxford, Basil Blackwell]].
Перспективы европейской дезинтеграции
Ниже приведена запись речи, прочитанной по приглашению института Аспена в Берлине 29 сентября 1993 г.
Европейское сообщество является высокожелательной формой организации. Более того, в некотором отношении оно является идеалом открытого общества, поскольку обладает одним очень интересным признаком: все участвующие в нем государства являются меньшинством. Уважение к меньшинству является основой его конструкции, а также основой открытого общества. Нерешенным вопросом является следующий: сколько власти должно быть делегировано большинству? Насколько далеко должна зайти интеграция Европы?
Путь эволюции Европы окажет глубокое влияние на то, что происходит к востоку от нее. Общества, разрушенные коммунизмом, не смогут перейти к открытому обществу самостоятельно. Им необходима открытая Европа, внимательная и поддерживающая их усилия. Восточная Германия получила слишком много помощи, остальная часть Восточной Европы получает слишком мало помощи. Я посвятил много сил тому, чтобы помочь остальной части Восточной Европы. Как вы знаете, я организовал для этого сеть фондов. И с этой точки зрения я хочу рассмотреть тему Европы.
Я провел тщательное исследование того, что можно назвать системой подъемов и спадов, которую можно наблюдать время от времени на финансовых рынках. Я думаю, что эта идея применима и к интеграции и дезинтеграции Европейского сообщества. После революции 1989 г. и объединения Европа находилась в состоянии динамического дисбаланса. Следовательно, она представляет собой очень интересный предмет исследования для моей исторической теории.
Я сам – участник процесса динамического дисбаланса, поскольку я являюсь международным инвестором. Я называю себя биржевым торговцем и шучу, что инвестиции являются неудавшимися спекуляциями, но в свете развернувшейся кампании против биржевых торговцев это больше не доставляет мне удовольствия. Международные инвесторы сыграли важную роль в кризисе механизма обменных курсов. Но создать общий рынок без международного движения капитала невозможно. Винить в этом биржевых торговцев – то же самое, что расстреливать посланца, принесшего дурную весть.
Я хотел бы поговорить сейчас о европейском дисбалансе на основе моей теории истории. Тот факт, что я также являюсь участником, не влияет на мою способность применять эту теорию. Напротив, это позволяет мне проверять эту теорию на практике. Имеет также значение и то, что я вношу в нее свой особый взгляд на предмет, поскольку часть моей теории состоит в том, что участники всегда действуют на основе предпочтений. И конечно, то же самое правило применяется и к сторонникам различных теорий.
Но я должен признаться, что мое особенное пристрастие – а именно то, что я хотел бы видеть объединенную, процветающую, открытую Европу, – мешает моей деятельности в качестве участника на финансовых рынках. У меня нет проблем, пока я остаюсь анонимным участником. Фунт стерлингов вышел бы из европейской системы обменных курсов (ERM) вне зависимости от того, спекулировал бы я на нем или нет. Но после того, как фунт стерлингов вышел из ERM, я стал широко известен и перестал быть анонимным участником. Я превратился в некоего гуру. Я могу реально влиять на поведение рынков, и было бы нечестно делать вид, что это не так. Это положение создало определенные возможности, но наложило и определенные обязанности. Принимая во внимание мои предпочтения, я не хотел нести ответственность за выталкивание франка из ERM. Я решил воздержаться от спекуляций против франка, чтобы иметь возможность предложить конструктивное решение, но никто не поблагодарил меня за это. Более того, мои публичные высказывания обеспокоили финансовые органы еще более, чем моя деятельность на финансовых рынках, поэтому я не могу сказать, что успешно справляюсь со своей новой ролью гуру. Тем не менее, учитывая свои предпочтения, я должен сказать то, что собираюсь сказать, даже если это создаст неудобства для меня как для участника.
Комментируя процесс смены подъемов и спадов в интеграции Европы, я должен уделить особое внимание механизму обменных курсов, который играет столь важную роль в этом процессе. Он идеально работал в условиях, близких к равновесию, до объединения Германии. Но объединение Германии создало условия динамического дисбаланса, и начиная с этого момента ход событий определялся ошибками и заблуждениями. Наиболее осязаемым результатом является распад механизма обменных курсов, который в свою очередь, является важным фактором возможной дезинтеграции Европейского сообщества.
Разрешите мне начать с того момента, когда условия, близкие к равновесию, были заменены условиями динамического дисбаланса. Этот момент можно указать чрезвычайно точно: падение Берлинской стены. Оно открыло дорогу объединению Германии. Канцлер Коль воспользовался этой исторической возможностью. Он решил, что объединение должно быть полным и немедленным и проходить в европейском контексте. Практически у него не было выбора, поскольку Конституция Германии предоставляла восточным немцам гражданство Германии, а Германия была членом Европейского сообщества. Но брать на себя ответственность за события или лишь реагировать на них – это совсем не одно и то же. Канцлер Коль проявил себя как настоящий лидер. Он отправился к президенту Миттерану и сказал ему практически следующее: «Мне необходима ваша поддержка, поддержка Европы для достижения немедленного и полного объединения». Французы ответили примерно так: «Давайте создадим более сильную Европу, в которую будет полностью включена объединенная Германия». Это создало огромный импульс к интеграции, это дало толчок к развитию фазы подъема в череде подъемов и спадов. Британцы возражали против создания сильного центрального полномочного органа; вспомнить хотя бы выступление Маргарет Тэтчер в Брюгге. Последовали тяжелые переговоры, но было некоторое чувство спешки, крайнего срока. Результатом стало Маастрихтское соглашение, две основные цели которого заключались в установлении общей валюты и общей внешней политики. Оно включало также и множество других положений, но они были менее важными, и, когда британцы стали возражать, им было позволено выбрать некоторые из них. В общем и целом соглашение было огромным шагом в направлении интеграции, героической попыткой создать Европу, достаточно сильную для того, чтобы она могла справиться с рево-люционными изменениями, явившимися результатом распада советской империи. Оно зашло, вероятно, дальше и призывало к еще более быстрым изменениям, чем к этому было готово общественное мнение; но это был шанс, которым лидеры воспользовались для того, чтобы справиться с революционной ситуацией. И по-моему, это абсолютно правильно, поскольку роль лидера требует именно таких решений.
Проблема заключается в другом. Я не хочу углубляться в теневую сделку, которую Германия заключила с Европейским сообществом о признании Хорватии и Словении как независимых государств. Она мало обсуждалась и мало была замечена в свое время, но она имела ужасающие последствия. Я хочу сосредоточиться на внутреннем дис-балансе в Германии, который был порожден ее объединением, поскольку это был дисбаланс, превративший подъем в спад. Германское правительство серьезно недооценивало цену, которую придется заплатить за обьединение, и тем более не желало платить полную цену путем более высокого налогообложения или сокращения государственных расходов. Это создало напряженность между Bundesbank и правительством на двух уровнях: первый заключался в том, что государство действовало в направлении, противоположном прямым рекомендациям Bundesbank; вторым была чрезвычайно свободная фискальная политика, то есть огромный дефицит бюджета, который требовал очень жесткой кредитно-денежной политики для восстановления кредитно-денежного равновесия. Приток покупательной способности путем обмена восточногерманской валюты по номиналу создал инфляционный бум, а дефицит бюджета только подлил масла в огонь. Bundesbank по закону нес ответственность за поддержание курса немецкой марки, и он действовал очень быстро. Он поднял ставки в соглашениях по продаже с обратной покупкой (геро) до 9,70%. Но эта политика нанесла большой ущерб другим странам-членам европейской кредитно-денежной системы. Иными словами, кредитно-денежная политика, которая была разработана для того, чтобы восстановить равновесие внутри страны, создала дисбаланс в европейской кредитно-денежной системе. Потребовалось некоторое время для создания этого дисбаланса, но через некоторое время жесткая кредитно-денежная политика, введенная Bundesbank, толкнула всю Европу в глубочайшую со времен второй мировой войны депрессию. У Bundesbank две роли. Он является охранником стабильной валюты у себя дома и «якорем» европейской кредитно-денежной системы. Он действовал как передаточный механизм для превращения внутреннего дисбаланса германской экономики в силу дезинтеграции Европейской кредитно-денежной системы.
Существует также третий, более глубокий уровень конфликта между Bundesbank и германским правительством. Канцлер Коль, для того чтобы получить поддержку Франции при объединении Германии, присоединился к Маастрихтскому соглашению. Это соглашение представляло собой значительную угрозу институциональному доминированию и, более того, выживанию в качестве организации Bundesbank как арбитра европейской кредитно-денежной политики. В европейской кредитно-денежной системе немецкая марка служила в качестве якоря, однако, по условиям Маастрихтского соглашения, роль Bundesbank должен был взять на себя Европейский центральный банк, в котором Bundesbank лишь имел бы право одного голоса из двенадцати. Следует признать, что Европейский центральный банк был основан на германской модели; но различие между моделью и настоящей ответственностью огромно. Bundesbank никогда открыто не выступал против этого организационного изменения, и остается неясным, в какой степени его действия были направлены на предотвращение этого изменения. Я могу сказать, что как участник рыночного процесса я действовал исходя из гипотезы, что именно в этом состояли скрытые намерения Bundesbank. Я не могу доказать, что моя гипотеза была верной; я могу лишь утверждать, что она сработала.
Например, я слышал, как Гельмут Шлезинджер, президент Bundesbank, предупредил, что рынки ошибаются, если думают, что экю будет фиксированным набором валют. Я спросил его, что он думает об экю как об общеевропейской валюте. Он сказал, что она нравилась бы ему больше, если бы называлась маркой. Я действовал в соответствии с этим. Вскоре после этого лира была вытеснена из европейского механизма обменных курсов.
Я не хочу давать пошаговый отчет о том, что произошло, поскольку мне бы хотелось обрисовать более широкую историческую перспективу Исходя из этой перспективы, основными характеристиками являются следующие: Маастрихтский референдум провалился в Дании; он прошел с очень небольшим перевесом голосов во Франции; и он со скрипом прошел через парламент в Великобритании. Европейский механизм обменных курсов во всех отношениях распался. Это произошло в несколько этапов, последний из которых, а именно увеличение разрыва в августе, был самым далеко идущим, поскольку он ослабил наиболее сильные связи в Европейском сообществе, связи, которые объединяли Германию и Францию. В долгосрочной перспективе важнее то, что Европа находится в самом разгаре глубочайшей депрессии, из которой не видно быстрых перспектив выхода. Безработица является серьезной и постоянно растущей проблемой, которая усугубляется кредитно-денежной политикой. А эта политика представляется слишком ограничительной для этой стадии экономического цикла. Из этого я заключаю, что тенденция к интеграции Европы прошла апогей и обратилась вспять.
Точным моментом, когда произошел этот поворот, можно считать провал референдума в Дании. Он мог продемонстрировать безоговорочную поддержку соглашения; и в этом случае понятной тенденции бы не было. Вместо этого он породил крах механизма обменных курсов. Сейчас Европа находится в процессе дезинтеграции. Поскольку мы имеем дело со сменой подъемов и спадов, невозможно предсказать, насколько далеко эти процессы могут зайти. Одна из фаз этого процесса может зайти дальше, чем люди сейчас хотели бы или чем они способны себе представить, поскольку последовательность подъемов и спадов является самоусиливающимся в обоих направлениях процессом.
Я могу выделить по меньшей мере пять самоусиливающихся элементов. Первым и наиболее значительным является депрессия; 11,7% -уровень безработицы во Франции, 14,1 – в Бельгии и 22,25% – в Испании. Эти цифры просто неприемлемы. Они порождают социальную и политическую напряженность, которую легко обратить в антиевропейском направлении. Во-вторых, происходит прогрессивная дезинтеграция механизма обменных курсов. Это очень опасно, поскольку в среднесрочной или долгосрочной перспективе Общий рынок не может выжить без стабильности в обменных курсах.
Европейский механизм обменных курсов функционировал идеально в условиях, близких к равновесию, в течение более 10 лет. Но объединение Германии открыло фундаментальную ошибку в этом механизме, а именно Bundesbank, играет двойную роль – защитника внутренней кредитно-денежной стабильности и «якоря» европейской кредитно-денежной системы. Пока эти две роли согласуются друг с другом, проблем не возникает, но как только возникает конфликт, Bundesbank отдает предпочтение внутренним соображениям в ущерб своим международным обязанностям. Это было ясно продемонстрировано, например, в четверг, 29 июля, когда Bundesbank отказался понизить ставку дисконта для того, чтобы ослабить давление на французский франк. Можно утверждать, что у банка не было выбора в этом вопросе: он был обязан по закону, Конституции (Gmndgesetz), отдать абсолютный приоритет сохранению стоимости немецкой валюты. В этом смысле между европейским механизмом обменных курсов и Конституцией существует непримиримый конфликт.
Этот эпизод открыл еще одну фундаментальную ошибку в европейском механизме, а именно между обязательствами «якорной» валюты и валюты, которая попадает под ее давление, существует асимметрия. Все обязательства падают на слабую валюту. Следует здесь вспомнить, что в момент подписания Бреттон-Вудского соглашения Джон Мейнард Кейнс подчеркивал необходимость симметрии между сильным и слабым. Он основывал свои аргументы на опыте предвоенного периода. Текущая ситуация все больше напоминает этот период. Иногда кажется, что Кейнса просто не было на свете.
Это подводит меня к третьему элементу, а именно к ошибочной экономической и кредитно-денежной политике. Здесь следует винить не столько Bundesbank, сколько тех, кто противостоял ему, как, например, германское правительство, или тех, кто был жертвой его политики, как, например, Великобритания и Франция. Германское правительство, безусловно, несет ответственность прежде всего за создание внутреннего дисбаланса. Великобритания совершила огромную ошибку, присоединившись к европейскому механизму обменных курсов в октябре 1990 г. после объединения Германии. Она сделала это на основе аргументов, которые были выдвинуты в 1985 г., но против них серьезно возражала Маргарет Тэтчер. Когда ее позиции стали слабее, она в конце концов сдалась, но к тому времени аргументы, которые были истинными в 1985 г., стали более неприменимы. Поэтому Великобритания совершила две ошибки – одну в 1985 г., а другую в 1990 г.
Великобритания потерпела особенно жесткий удар вследствие введенного Bundesbank режима высоких процентный ставок, поскольку экономика была уже на стадии спада, когда страна присоединилась к европейскому механизму обменных курсов. То, что она была исключена из европейского механизма обменных курсов, принесло ей необходимое облегчение. Она должна была приветствовать это обстоятельство, но она была слишком озадачена и не могла реагировать. Она в итоге поступила совершенно правильно и понизила процентные ставки, но инициативу захватить не удалось. Это затруднило процесс восстановления доверия, и им будет труднее контролировать заработную плату, когда экономика опять пойдет в гору.
Европейское сообщество является высокожелательной формой организации. Более того, в некотором отношении оно является идеалом открытого общества, поскольку обладает одним очень интересным признаком: все участвующие в нем государства являются меньшинством. Уважение к меньшинству является основой его конструкции, а также основой открытого общества. Нерешенным вопросом является следующий: сколько власти должно быть делегировано большинству? Насколько далеко должна зайти интеграция Европы?
Путь эволюции Европы окажет глубокое влияние на то, что происходит к востоку от нее. Общества, разрушенные коммунизмом, не смогут перейти к открытому обществу самостоятельно. Им необходима открытая Европа, внимательная и поддерживающая их усилия. Восточная Германия получила слишком много помощи, остальная часть Восточной Европы получает слишком мало помощи. Я посвятил много сил тому, чтобы помочь остальной части Восточной Европы. Как вы знаете, я организовал для этого сеть фондов. И с этой точки зрения я хочу рассмотреть тему Европы.
Я провел тщательное исследование того, что можно назвать системой подъемов и спадов, которую можно наблюдать время от времени на финансовых рынках. Я думаю, что эта идея применима и к интеграции и дезинтеграции Европейского сообщества. После революции 1989 г. и объединения Европа находилась в состоянии динамического дисбаланса. Следовательно, она представляет собой очень интересный предмет исследования для моей исторической теории.
Я сам – участник процесса динамического дисбаланса, поскольку я являюсь международным инвестором. Я называю себя биржевым торговцем и шучу, что инвестиции являются неудавшимися спекуляциями, но в свете развернувшейся кампании против биржевых торговцев это больше не доставляет мне удовольствия. Международные инвесторы сыграли важную роль в кризисе механизма обменных курсов. Но создать общий рынок без международного движения капитала невозможно. Винить в этом биржевых торговцев – то же самое, что расстреливать посланца, принесшего дурную весть.
Я хотел бы поговорить сейчас о европейском дисбалансе на основе моей теории истории. Тот факт, что я также являюсь участником, не влияет на мою способность применять эту теорию. Напротив, это позволяет мне проверять эту теорию на практике. Имеет также значение и то, что я вношу в нее свой особый взгляд на предмет, поскольку часть моей теории состоит в том, что участники всегда действуют на основе предпочтений. И конечно, то же самое правило применяется и к сторонникам различных теорий.
Но я должен признаться, что мое особенное пристрастие – а именно то, что я хотел бы видеть объединенную, процветающую, открытую Европу, – мешает моей деятельности в качестве участника на финансовых рынках. У меня нет проблем, пока я остаюсь анонимным участником. Фунт стерлингов вышел бы из европейской системы обменных курсов (ERM) вне зависимости от того, спекулировал бы я на нем или нет. Но после того, как фунт стерлингов вышел из ERM, я стал широко известен и перестал быть анонимным участником. Я превратился в некоего гуру. Я могу реально влиять на поведение рынков, и было бы нечестно делать вид, что это не так. Это положение создало определенные возможности, но наложило и определенные обязанности. Принимая во внимание мои предпочтения, я не хотел нести ответственность за выталкивание франка из ERM. Я решил воздержаться от спекуляций против франка, чтобы иметь возможность предложить конструктивное решение, но никто не поблагодарил меня за это. Более того, мои публичные высказывания обеспокоили финансовые органы еще более, чем моя деятельность на финансовых рынках, поэтому я не могу сказать, что успешно справляюсь со своей новой ролью гуру. Тем не менее, учитывая свои предпочтения, я должен сказать то, что собираюсь сказать, даже если это создаст неудобства для меня как для участника.
Комментируя процесс смены подъемов и спадов в интеграции Европы, я должен уделить особое внимание механизму обменных курсов, который играет столь важную роль в этом процессе. Он идеально работал в условиях, близких к равновесию, до объединения Германии. Но объединение Германии создало условия динамического дисбаланса, и начиная с этого момента ход событий определялся ошибками и заблуждениями. Наиболее осязаемым результатом является распад механизма обменных курсов, который в свою очередь, является важным фактором возможной дезинтеграции Европейского сообщества.
Разрешите мне начать с того момента, когда условия, близкие к равновесию, были заменены условиями динамического дисбаланса. Этот момент можно указать чрезвычайно точно: падение Берлинской стены. Оно открыло дорогу объединению Германии. Канцлер Коль воспользовался этой исторической возможностью. Он решил, что объединение должно быть полным и немедленным и проходить в европейском контексте. Практически у него не было выбора, поскольку Конституция Германии предоставляла восточным немцам гражданство Германии, а Германия была членом Европейского сообщества. Но брать на себя ответственность за события или лишь реагировать на них – это совсем не одно и то же. Канцлер Коль проявил себя как настоящий лидер. Он отправился к президенту Миттерану и сказал ему практически следующее: «Мне необходима ваша поддержка, поддержка Европы для достижения немедленного и полного объединения». Французы ответили примерно так: «Давайте создадим более сильную Европу, в которую будет полностью включена объединенная Германия». Это создало огромный импульс к интеграции, это дало толчок к развитию фазы подъема в череде подъемов и спадов. Британцы возражали против создания сильного центрального полномочного органа; вспомнить хотя бы выступление Маргарет Тэтчер в Брюгге. Последовали тяжелые переговоры, но было некоторое чувство спешки, крайнего срока. Результатом стало Маастрихтское соглашение, две основные цели которого заключались в установлении общей валюты и общей внешней политики. Оно включало также и множество других положений, но они были менее важными, и, когда британцы стали возражать, им было позволено выбрать некоторые из них. В общем и целом соглашение было огромным шагом в направлении интеграции, героической попыткой создать Европу, достаточно сильную для того, чтобы она могла справиться с рево-люционными изменениями, явившимися результатом распада советской империи. Оно зашло, вероятно, дальше и призывало к еще более быстрым изменениям, чем к этому было готово общественное мнение; но это был шанс, которым лидеры воспользовались для того, чтобы справиться с революционной ситуацией. И по-моему, это абсолютно правильно, поскольку роль лидера требует именно таких решений.
Проблема заключается в другом. Я не хочу углубляться в теневую сделку, которую Германия заключила с Европейским сообществом о признании Хорватии и Словении как независимых государств. Она мало обсуждалась и мало была замечена в свое время, но она имела ужасающие последствия. Я хочу сосредоточиться на внутреннем дис-балансе в Германии, который был порожден ее объединением, поскольку это был дисбаланс, превративший подъем в спад. Германское правительство серьезно недооценивало цену, которую придется заплатить за обьединение, и тем более не желало платить полную цену путем более высокого налогообложения или сокращения государственных расходов. Это создало напряженность между Bundesbank и правительством на двух уровнях: первый заключался в том, что государство действовало в направлении, противоположном прямым рекомендациям Bundesbank; вторым была чрезвычайно свободная фискальная политика, то есть огромный дефицит бюджета, который требовал очень жесткой кредитно-денежной политики для восстановления кредитно-денежного равновесия. Приток покупательной способности путем обмена восточногерманской валюты по номиналу создал инфляционный бум, а дефицит бюджета только подлил масла в огонь. Bundesbank по закону нес ответственность за поддержание курса немецкой марки, и он действовал очень быстро. Он поднял ставки в соглашениях по продаже с обратной покупкой (геро) до 9,70%. Но эта политика нанесла большой ущерб другим странам-членам европейской кредитно-денежной системы. Иными словами, кредитно-денежная политика, которая была разработана для того, чтобы восстановить равновесие внутри страны, создала дисбаланс в европейской кредитно-денежной системе. Потребовалось некоторое время для создания этого дисбаланса, но через некоторое время жесткая кредитно-денежная политика, введенная Bundesbank, толкнула всю Европу в глубочайшую со времен второй мировой войны депрессию. У Bundesbank две роли. Он является охранником стабильной валюты у себя дома и «якорем» европейской кредитно-денежной системы. Он действовал как передаточный механизм для превращения внутреннего дисбаланса германской экономики в силу дезинтеграции Европейской кредитно-денежной системы.
Существует также третий, более глубокий уровень конфликта между Bundesbank и германским правительством. Канцлер Коль, для того чтобы получить поддержку Франции при объединении Германии, присоединился к Маастрихтскому соглашению. Это соглашение представляло собой значительную угрозу институциональному доминированию и, более того, выживанию в качестве организации Bundesbank как арбитра европейской кредитно-денежной политики. В европейской кредитно-денежной системе немецкая марка служила в качестве якоря, однако, по условиям Маастрихтского соглашения, роль Bundesbank должен был взять на себя Европейский центральный банк, в котором Bundesbank лишь имел бы право одного голоса из двенадцати. Следует признать, что Европейский центральный банк был основан на германской модели; но различие между моделью и настоящей ответственностью огромно. Bundesbank никогда открыто не выступал против этого организационного изменения, и остается неясным, в какой степени его действия были направлены на предотвращение этого изменения. Я могу сказать, что как участник рыночного процесса я действовал исходя из гипотезы, что именно в этом состояли скрытые намерения Bundesbank. Я не могу доказать, что моя гипотеза была верной; я могу лишь утверждать, что она сработала.
Например, я слышал, как Гельмут Шлезинджер, президент Bundesbank, предупредил, что рынки ошибаются, если думают, что экю будет фиксированным набором валют. Я спросил его, что он думает об экю как об общеевропейской валюте. Он сказал, что она нравилась бы ему больше, если бы называлась маркой. Я действовал в соответствии с этим. Вскоре после этого лира была вытеснена из европейского механизма обменных курсов.
Я не хочу давать пошаговый отчет о том, что произошло, поскольку мне бы хотелось обрисовать более широкую историческую перспективу Исходя из этой перспективы, основными характеристиками являются следующие: Маастрихтский референдум провалился в Дании; он прошел с очень небольшим перевесом голосов во Франции; и он со скрипом прошел через парламент в Великобритании. Европейский механизм обменных курсов во всех отношениях распался. Это произошло в несколько этапов, последний из которых, а именно увеличение разрыва в августе, был самым далеко идущим, поскольку он ослабил наиболее сильные связи в Европейском сообществе, связи, которые объединяли Германию и Францию. В долгосрочной перспективе важнее то, что Европа находится в самом разгаре глубочайшей депрессии, из которой не видно быстрых перспектив выхода. Безработица является серьезной и постоянно растущей проблемой, которая усугубляется кредитно-денежной политикой. А эта политика представляется слишком ограничительной для этой стадии экономического цикла. Из этого я заключаю, что тенденция к интеграции Европы прошла апогей и обратилась вспять.
Точным моментом, когда произошел этот поворот, можно считать провал референдума в Дании. Он мог продемонстрировать безоговорочную поддержку соглашения; и в этом случае понятной тенденции бы не было. Вместо этого он породил крах механизма обменных курсов. Сейчас Европа находится в процессе дезинтеграции. Поскольку мы имеем дело со сменой подъемов и спадов, невозможно предсказать, насколько далеко эти процессы могут зайти. Одна из фаз этого процесса может зайти дальше, чем люди сейчас хотели бы или чем они способны себе представить, поскольку последовательность подъемов и спадов является самоусиливающимся в обоих направлениях процессом.
Я могу выделить по меньшей мере пять самоусиливающихся элементов. Первым и наиболее значительным является депрессия; 11,7% -уровень безработицы во Франции, 14,1 – в Бельгии и 22,25% – в Испании. Эти цифры просто неприемлемы. Они порождают социальную и политическую напряженность, которую легко обратить в антиевропейском направлении. Во-вторых, происходит прогрессивная дезинтеграция механизма обменных курсов. Это очень опасно, поскольку в среднесрочной или долгосрочной перспективе Общий рынок не может выжить без стабильности в обменных курсах.
Европейский механизм обменных курсов функционировал идеально в условиях, близких к равновесию, в течение более 10 лет. Но объединение Германии открыло фундаментальную ошибку в этом механизме, а именно Bundesbank, играет двойную роль – защитника внутренней кредитно-денежной стабильности и «якоря» европейской кредитно-денежной системы. Пока эти две роли согласуются друг с другом, проблем не возникает, но как только возникает конфликт, Bundesbank отдает предпочтение внутренним соображениям в ущерб своим международным обязанностям. Это было ясно продемонстрировано, например, в четверг, 29 июля, когда Bundesbank отказался понизить ставку дисконта для того, чтобы ослабить давление на французский франк. Можно утверждать, что у банка не было выбора в этом вопросе: он был обязан по закону, Конституции (Gmndgesetz), отдать абсолютный приоритет сохранению стоимости немецкой валюты. В этом смысле между европейским механизмом обменных курсов и Конституцией существует непримиримый конфликт.
Этот эпизод открыл еще одну фундаментальную ошибку в европейском механизме, а именно между обязательствами «якорной» валюты и валюты, которая попадает под ее давление, существует асимметрия. Все обязательства падают на слабую валюту. Следует здесь вспомнить, что в момент подписания Бреттон-Вудского соглашения Джон Мейнард Кейнс подчеркивал необходимость симметрии между сильным и слабым. Он основывал свои аргументы на опыте предвоенного периода. Текущая ситуация все больше напоминает этот период. Иногда кажется, что Кейнса просто не было на свете.
Это подводит меня к третьему элементу, а именно к ошибочной экономической и кредитно-денежной политике. Здесь следует винить не столько Bundesbank, сколько тех, кто противостоял ему, как, например, германское правительство, или тех, кто был жертвой его политики, как, например, Великобритания и Франция. Германское правительство, безусловно, несет ответственность прежде всего за создание внутреннего дисбаланса. Великобритания совершила огромную ошибку, присоединившись к европейскому механизму обменных курсов в октябре 1990 г. после объединения Германии. Она сделала это на основе аргументов, которые были выдвинуты в 1985 г., но против них серьезно возражала Маргарет Тэтчер. Когда ее позиции стали слабее, она в конце концов сдалась, но к тому времени аргументы, которые были истинными в 1985 г., стали более неприменимы. Поэтому Великобритания совершила две ошибки – одну в 1985 г., а другую в 1990 г.
Великобритания потерпела особенно жесткий удар вследствие введенного Bundesbank режима высоких процентный ставок, поскольку экономика была уже на стадии спада, когда страна присоединилась к европейскому механизму обменных курсов. То, что она была исключена из европейского механизма обменных курсов, принесло ей необходимое облегчение. Она должна была приветствовать это обстоятельство, но она была слишком озадачена и не могла реагировать. Она в итоге поступила совершенно правильно и понизила процентные ставки, но инициативу захватить не удалось. Это затруднило процесс восстановления доверия, и им будет труднее контролировать заработную плату, когда экономика опять пойдет в гору.