Страница:
– Мойпеска, голубчик, милый!.. – зашептал он в сильной радости, не зная, как приветствовать дорогого друга.
Отрывистым и громким лаем ответил на приветствие хозяина Мойпес и энергично завилял черным пушистым хвостом.
– Мойпеска, я есть хочу, мне холодно… – стал жаловаться Рыжик.
Тут собака еще громче залаяла, улегшись на самый край ямы. Лай Мойпеса сильно обеспокоил мальчика. Он совершенно справедливо рассудил, что лай этот легко может привлечь прохожих.
– Цыц, Мойпес, цыц, цыц! – сначала мягко, а потом построже обратился Санька к собаке.
Пес смекнул, в чем дело, и немедленно прекратил свой лай. Но зато через минуту он поднял морду вверх и, не спуская глаз с луны, так жалобно и протяжно завыл, что многие обыватели, до слуха которых долетал этот вой, осеняли себя крестом, будучи уверены, что собака воет по покойнику.
Рыжик пробовал и лаской и угрозами заставить Мойпеса замолчать, но это ему не удалось. Собака по-прежнему смотрела на луну и выла до тех пор, пока измученный, усталый и голодный беглец не заснул под эту собачью колыбельную песню.
Первая узнала о бегстве Саньки Катерина. Придя домой и заметив отсутствие своего «помощника», как назвал мальчика Иван, Катерина со свойственной ей флегматичностью низко согнула худую, долговязую фигуру, заглянула под кровать и, убедившись, что и там «помощника» нет, принялась за свои домашние дела. Только к вечеру Катерина вспомнила о другом, более важном беглеце – о муже, который ушел за товаром и забыл вернуться домой.
– Чтоб ему ни дна, ни покрышки, пьянице окаянному! – выругала она заочно мужа и собралась к Зазулям, где надеялась найти пропавшего супруга. О Рыжике она совсем забыла.
Странная какая-то женщина была эта Катерина. Худая, как скелет, с длинными костлявыми руками и ногами, она всюду вносила тоску и мертвящую скуку. Самое веселое общество при ее появлении немедленно впадало в уныние, словно в комнату вносили покойника.
Недаром Иван называл свою благоверную «холерой тридцатого года»; но в то же время он не на шутку ее побаивался.
– Добрый вечер! – монотонным голосом произнесла Катерина, войдя в хату Зазулей.
– Вечер добрый! – послышался за печкой голос Аксиньи.
– А я к вам… – протянула гостья, став у дверей. – Нет ли у вас моего лодыря?
– Был он у нас, да ушел, да и моего куда-то утащил, – ответила Аксинья и вышла на середину хаты. – Ну, как мой Санька устроился? Плачет? А? – спросила Аксинья.
– Санька? Да его нет у нас.
– Как – нет у вас? Ведь кум Иван взял его в ученье и повел к себе.
– Ну так что же, что повел? А он взял да удрал. Посидел-посидел, а как вышла я из хаты, так и его не стало.
– Ах, боже мой! Где же он? – обеспокоилась Аксинья. – Ребенок весь день не ел, отец с кумом, по дурости своей, напугали мальчика…
Не успела Аксинья кончить, как в хату вошел Тарас, а вслед за ним, трусливо ежась, плелся Иван.
– Эй, жинка, засвети огонь! – гаркнул с порога Тарас и, обернувшись к куму, добавил шутливым тоном: – Ползи, кум, и не бойся: Катерины твоей нет здесь.
Но едва он это сказал, как длинная, сухопарая Катерина быстро отделилась от стены и набросилась на мужа. Тарас ахнул от изумленья и развел руками. Затем очередь настала за Аксиньей. Она принялась, по обыкновению, причитывать, осыпая мужа самыми горькими упреками.
– Душегуб ты окаянный! – рыдая, выкрикивала Аксинья. – Сгубил ты меня, по миру пустишь ты, Мазепа безбожный, семью свою… Приемыша погубил… Говори, басурман, где Санька? Где Санька, пьяница ты этакий?.. – все сильней и настойчивей приставала она к мужу.
Тарас стоял, насупившись, ожидая, когда жена наконец сделает передышку и он получит возможность вставить и свое слово. Но резкий и громкий голос Аксиньи не умолкал. Не переставала кричать и Катерина. Можно было подумать, что обе женщины об заклад побились, кто кого перекричит: так долго и старательно они бранились. У Ивана и Тараса от столь любезной встречи жен даже хмель стал проходить. Оба они, громадные и неуклюжие, стояли с опущенными головами и, казалось, готовы были при малейшем удобном случае шмыгнуть вон из хаты.
– Тише, бабы, говорю вам! – вдруг закричал на женщин Тарас и стал к чему-то прислушиваться.
Женщины как-то машинально замолкли, и в хате наступила тишина. В это время под окном завыл Мойпес. Собака убаюкала маленького хозяина и пришла выть домой. Трудно передать впечатление, какое произвел собачий вой на находившихся в хате; даже мужчины сочли нужным плюнуть три раза, а о женщинах и говорить нечего.
– Вот до чего докричались вы! – заговорил Тарас, обращаясь к своей и Ивановой жене. – До собачьего воя докричались…
Отрывистым и громким лаем ответил на приветствие хозяина Мойпес и энергично завилял черным пушистым хвостом.
– Мойпеска, я есть хочу, мне холодно… – стал жаловаться Рыжик.
Тут собака еще громче залаяла, улегшись на самый край ямы. Лай Мойпеса сильно обеспокоил мальчика. Он совершенно справедливо рассудил, что лай этот легко может привлечь прохожих.
– Цыц, Мойпес, цыц, цыц! – сначала мягко, а потом построже обратился Санька к собаке.
Пес смекнул, в чем дело, и немедленно прекратил свой лай. Но зато через минуту он поднял морду вверх и, не спуская глаз с луны, так жалобно и протяжно завыл, что многие обыватели, до слуха которых долетал этот вой, осеняли себя крестом, будучи уверены, что собака воет по покойнику.
Рыжик пробовал и лаской и угрозами заставить Мойпеса замолчать, но это ему не удалось. Собака по-прежнему смотрела на луну и выла до тех пор, пока измученный, усталый и голодный беглец не заснул под эту собачью колыбельную песню.
Первая узнала о бегстве Саньки Катерина. Придя домой и заметив отсутствие своего «помощника», как назвал мальчика Иван, Катерина со свойственной ей флегматичностью низко согнула худую, долговязую фигуру, заглянула под кровать и, убедившись, что и там «помощника» нет, принялась за свои домашние дела. Только к вечеру Катерина вспомнила о другом, более важном беглеце – о муже, который ушел за товаром и забыл вернуться домой.
– Чтоб ему ни дна, ни покрышки, пьянице окаянному! – выругала она заочно мужа и собралась к Зазулям, где надеялась найти пропавшего супруга. О Рыжике она совсем забыла.
Странная какая-то женщина была эта Катерина. Худая, как скелет, с длинными костлявыми руками и ногами, она всюду вносила тоску и мертвящую скуку. Самое веселое общество при ее появлении немедленно впадало в уныние, словно в комнату вносили покойника.
Недаром Иван называл свою благоверную «холерой тридцатого года»; но в то же время он не на шутку ее побаивался.
– Добрый вечер! – монотонным голосом произнесла Катерина, войдя в хату Зазулей.
– Вечер добрый! – послышался за печкой голос Аксиньи.
– А я к вам… – протянула гостья, став у дверей. – Нет ли у вас моего лодыря?
– Был он у нас, да ушел, да и моего куда-то утащил, – ответила Аксинья и вышла на середину хаты. – Ну, как мой Санька устроился? Плачет? А? – спросила Аксинья.
– Санька? Да его нет у нас.
– Как – нет у вас? Ведь кум Иван взял его в ученье и повел к себе.
– Ну так что же, что повел? А он взял да удрал. Посидел-посидел, а как вышла я из хаты, так и его не стало.
– Ах, боже мой! Где же он? – обеспокоилась Аксинья. – Ребенок весь день не ел, отец с кумом, по дурости своей, напугали мальчика…
Не успела Аксинья кончить, как в хату вошел Тарас, а вслед за ним, трусливо ежась, плелся Иван.
– Эй, жинка, засвети огонь! – гаркнул с порога Тарас и, обернувшись к куму, добавил шутливым тоном: – Ползи, кум, и не бойся: Катерины твоей нет здесь.
Но едва он это сказал, как длинная, сухопарая Катерина быстро отделилась от стены и набросилась на мужа. Тарас ахнул от изумленья и развел руками. Затем очередь настала за Аксиньей. Она принялась, по обыкновению, причитывать, осыпая мужа самыми горькими упреками.
– Душегуб ты окаянный! – рыдая, выкрикивала Аксинья. – Сгубил ты меня, по миру пустишь ты, Мазепа безбожный, семью свою… Приемыша погубил… Говори, басурман, где Санька? Где Санька, пьяница ты этакий?.. – все сильней и настойчивей приставала она к мужу.
Тарас стоял, насупившись, ожидая, когда жена наконец сделает передышку и он получит возможность вставить и свое слово. Но резкий и громкий голос Аксиньи не умолкал. Не переставала кричать и Катерина. Можно было подумать, что обе женщины об заклад побились, кто кого перекричит: так долго и старательно они бранились. У Ивана и Тараса от столь любезной встречи жен даже хмель стал проходить. Оба они, громадные и неуклюжие, стояли с опущенными головами и, казалось, готовы были при малейшем удобном случае шмыгнуть вон из хаты.
– Тише, бабы, говорю вам! – вдруг закричал на женщин Тарас и стал к чему-то прислушиваться.
Женщины как-то машинально замолкли, и в хате наступила тишина. В это время под окном завыл Мойпес. Собака убаюкала маленького хозяина и пришла выть домой. Трудно передать впечатление, какое произвел собачий вой на находившихся в хате; даже мужчины сочли нужным плюнуть три раза, а о женщинах и говорить нечего.
– Вот до чего докричались вы! – заговорил Тарас, обращаясь к своей и Ивановой жене. – До собачьего воя докричались…
IX
В ЯМЕ
На другой день, на рассвете, Рыжика разбудил все тот же Мойпес, который, по-видимому, никак не мог помириться с необыкновенным положением вещей. Ему, преданному псу, приходилось видеть своего маленького хозяина в самых разнообразных положениях: не раз видел он своего друга лежащим на верстаке, когда отец его наказывал; видел он Рыжика и сидящим на деревьях, ворующим яблоки или вишни; чувствовал он не раз его у себя на спине, когда проказнику приходила фантазия «погарцевать» на собаке по улицам города; и не раз приходилось ему со своим хозяином разделять ложе в темных сенях. Но в глубокой глиняной пещере Мойпес впервые увидал Саньку, и это его крайне обеспокоило, тем более что хозяин, несмотря на его отчаянный вой, и не думал вылезать из ямы. Всю ночь Мойпес глаз не смыкал. Пока светила луна, пес знал, что ему надо делать: сидя на задних лапах, он до глубокой ночи не переставал выть на нее, спокойно и горделиво плывшую по звездному небу; но с исчезновением луны Мойпес совершенно потерял голову и с жалобным визгом раз двадцать бегал от ямы домой и обратно.
Только на рассвете Санька проснулся, и радости собаки не было конца.
Совсем иначе почувствовал себя Рыжик. Сначала он было вообразил себя заживо похороненным и не на шутку струсил, но лохматая морда Мойпеса вывела его из заблуждения, и он ясно вспомнил все вчерашние происшествия. От этих воспоминаний ему ничуть не стало легче. Мысль о том, что его все забыли, что им никто не интересуется, болезненно сжала сердце Рыжика.
– Мойпеска, голубчик! – обратился он к визжавшей наверху собаке. – Ты один меня любишь, больше никто, никто меня не любит… Я ничей… – На ресницах мальчика блеснули слезы.
– Мойпеска, у меня нога болит, – поспешил он поделиться горем со своим четвероногим приятелем; но того уже и след простыл.
Исчезновение Мойпеса окончательно удручило мальчика.
Из-за реки между тем поднялось солнце и рассыпало вокруг горячие лучи. Одни из них попали в яму и быстро стали согревать Рыжика. Почувствовав тепло, он поднялся на ноги, надел картуз и хотел было выпрыгнуть из пещеры, но не тут-то было: после недавно случившегося обвала стены ее сделались до того отвесны, что без посторонней помощи и взрослому человеку нельзя было бы из нее выбраться. По этой самой причине и Мойпес, при всей его преданности, не решался прыгнуть в яму, понимая, должно быть, что из нее не скоро выкарабкаешься. Несколько раз Рыжик подпрыгивал вверх, намереваясь ухватиться за край ямы, но все попытки ни к чему не привели: яма была для роста мальчика непомерно глубока. Окончательно обессилев, Санька совершенно растерялся. Еще минута – и он бы, наверно, принялся кричать и звать на помощь; но в это время снова показалась лохматая голова собаки. На этот раз собака прибежала не одна, а вместе с нею явилась и Дуня, которую Мойпес чуть не насильно притащил к яме.
Наклонившись и увидав на дне пещеры Саньку, Дуня разинула рот.
– Ты здесь, Санька? А мы тебя ищем, ищем!.. И мама твоя тебя ищет, и я тебя искала, искала… Что ты тут делаешь?
– Я здесь ночевал.
– Ночевал?! И тебе не было страшно?
– Это бабам страшно, а нам, мужчинам, не страшно, – машинально повторил Санька слова Андрея-воина. – Принеси мне хлеба, я есть хочу, – вдруг добавил он, переменив тон.
– Да ты вылезай скорей, и пойдем домой. Вылезай скорей!..
– Не могу: яма глубока… Беги-ка ты лучше домой, принеси мне хлеба. Да смотри никому не говори, что меня нашла, а то узнают и убьют меня. А ежели встретишь Ваську Дулю, скажи ему, что я в яме ночевал и зову его к себе. Ну, беги!
Дуня с Мойпесом убежали. Санька снова остался один. Но теперь он чувствовал себя гораздо лучше, так как был уверен, что Дуня и товарищи его не оставят в беде.
Через час вся детвора на Голодаевке узнала о геройском побеге Рыжика и о его ночлеге в яме. Каждый из мальчуганов счел своим долгом навестить беглеца и хоть одним глазком взглянуть на отважного товарища. Благодаря последнему обстоятельству, вскоре после того как Дуня убежала, Санька, или, вернее говоря, яма, в которой он находился, со всех сторон была окружена мальчишками. Все они наперерыв спешили приветствовать «героя», причем вслух выражали свое удивление по поводу его смелого поступка. Больше всего мальчишек поражало то, что Санька не страшился один провести целую ночь в яме. Уважение к беглецу возросло до таких размеров, что когда Павлуша Жаба осмелился сказать, что и он не побоялся бы сделать то же, что и Рыжик, мальчишки готовы были избить его как хвастуна, дерзнувшего сравнить себя с таким «героем», как Санька.
Сам Рыжик, хотя и находился на дне глубокой ямы, тем не менее чувствовал себя с приходом товарищей превосходно. С каждой новой похвалой, с каждым новым приветствием мальчуган вырастал в своих собственных глазах.
Первым явился к нему Васька Дуля.
Встреча друзей была поистине трогательна.
Васька, девятилетний мальчик, коренастый и плотный, со стогом нерасчесанных волос на голове, в первый момент готов был прыгнуть к товарищу в яму, но Санька остановил его.
– Не прыгай, Васька, ногу сломаешь, – предупредил он товарища и обратился с вопросом, откуда он узнал о нем.
– Мне Дунька сказала, она побежала за хлебом. Ты есть хочешь?
– Страшно хочу.
– Ну, подожди немного: Дунька принесет, а я побегу за ребятами.
С этими словами Васька убежал, а через полчаса вернулся в сопровождении многочисленной оравы детей.
– Рыжик, здравствуй!
– Неужто ты здесь ночевал?
– А ведьмы к тебе не приходили?
– Тебе не было страшно?
Мальчишки, для того чтобы лучше разглядеть беглеца, улеглись на животах вокруг ямы, причем головы их находились над самым ее отверстием.
– Панычи идут, панычи идут! – крикнул кто-то, и детвора на минуту примолкла, а Рыжик, сидя в яме, снял с головы картуз и приосанился.
Володя и Сережа только накануне приехали из деревни. Узнав о смелом побеге Рыжика, они не вытерпели и, уверив гувернантку, что идут в сад, бросились бежать к яме.
Мальчишки из уважения к панычам теснее придвинулись друг к другу и дали им место.
Панычи, как и всегда, были одеты в красивые, изящные костюмчики, резко выделявшиеся среди грязных серых рубашонок и штанишек прочей детворы. На обоих были одинаковые матросские шапочки с черными ленточками. На каждой ленточке золотыми буквами значилось имя владельца шапочки.
– Рыжик, правда, что ты в этой яме ночевал? – обратился к Саньке Володя, и на бледном лице мальчика появилось выражение любопытства и удивления.
– Правда, – твердым голосом ответил Санька.
– И ты не боялся?
– Нет. Я ничего не боюсь.
– Вот молодец! – воскликнул Сережа. – А как ты отсюда выйдешь? – добавил он, глазами измеряя глубину ямы.
– Я отсюда не выйду, я долго-долго здесь буду: я не хочу быть сапожником, – раздался из ямы звонкий голос беглеца.
Заявление Рыжика произвело на присутствующих огромное впечатление. Даже Васька Дуля, самый отчаянный мальчуган, и тот был поражен услышанным. Несколько минут длилось молчание. Догадавшись, что своим заявлением он огорошил товарищей, Санька горделиво выпрямился и поднял голову.
– Ты, значит, все лето здесь проживешь? – снова обратился к Саньке Сережа.
– Всегда, всегда буду здесь жить, – донесся из ямы ответ.
Панычи переглянулись.
– Ты знаешь, Сережа, как мы его назовем? – обратился к брату Володя. – Робинзоном Крузо. Идет?
– Идет… Вот отлично ты придумал! – обрадовался Сережа. – Рыжик, слушай: ты знаешь, как мы тебя назовем? Робинзоном Крузо. Это Володя придумал. Робинзон Крузо – хорошее имя: он герой… Он на необитаемом острове жил один-одинешенький и с дикарями воевал…
– Кто? – перебил Рыжик.
– Да он же все, Робинзон Крузо… Так ты хочешь быть Робинзоном?
– Я кушать хочу, – раздался голос Саньки.
Этот неожиданный ответ сразу уничтожил весь геройский пыл Сережи, напомнив ему, что Рыжик – обыкновенный мальчик, а не Робинзон Крузо.
Но совсем иначе к заявлению Саньки отнесся старший брат Володя. Находясь под впечатлением только что прочитанной книги, он и из этого обстоятельства задумал устроить нечто интересное, необыкновенное.
– Он прав, что есть хочет, – тихо проговорил Володя, обращаясь к брату, – и Робинзон тоже есть хотел. Вот мы сейчас отправимся домой, раздобудем провизии и спустим ее нашему Робинзону в яму.
– Вот отлично! – по обыкновению восторженно подхватил Сережа и, еще раз нагнувшись над ямой, прокричал, войдя совершенно в роль. – Робинзон, ты слышишь? Мы сейчас спустим тебе провизию…
– Мне не надо провизии, я хлеба хочу, – энергично запротестовал Санька, не поняв, что такое означает слово «провизия».
Володя принялся было объяснять беглецу, что провизия – вещь съедобная, но в это время кто-то из ребятишек крикнул:
– Братцы, его папа и мама сюда идут!.. – и в одно мгновение около ямы никого не стало.
У Саньки сердце замерло от страха.
Как испуганный кролик, он забился в самую глубь пещеры и в сильном волнении стал ожидать дальнейших событий.
К яме между тем скорыми шагами приближались Зазули и Иван Чумаченко. Впереди бежала Дуня с Мойпесом. Девочка, по настоянию Маланьи, к которой она побежала за хлебом, рассказала все Аксинье, причем со слезами на глазах умоляла не бить Саньку за то, что он ночевал в яме.
Просьба девочки оказалась излишней: все были до того рады, что мальчик нашелся, что никому и в голову не приходило его наказывать. Даже сам Тарас, подойдя к яме, заговорил с Рыжиком в самом миролюбивом тоне:
– Ай, Санька, Санька, как тебе не стыдно беспокоить нас!.. Мы думали, что ты в речке утонул. Нехорошо, нехорошо!.. Вылезай-ка скорей из ямы!
Рыжик внимательно прислушивался к голосу Тараса, стараясь угадать, правду ли он говорит или же просто хочет выманить его из ямы, а потом приступить к порке. Но тут в дело вмешалась Аксинья, и Рыжик немного успокоился.
– Выходи, Санечка, выходи, мы тебя не тронем! Небось кушать хочешь? Ну, выходи же, голубчик!..
Ласковые, полные любви и жалости слова Аксиньи самым успокоительным образом подействовали на беглеца, и он, поднявшись на ноги, объяснил, что не может вылезть из ямы.
– Вот так молодец! – засмеялся Иван. – В такую яму залез, что и не выберется. А вот, постой-ка, я тебя вытащу, – добавил он, и, сняв с себя кожаный ремень, сапожник один конец его опустил в яму: – Ну, Санька, хватай ремень да крепко вцепись в него, а я тебя потащу. Ну что, готово?
– Готово! – весело воскликнул Рыжик, которого стал забавлять своеобразный выход из ямы.
– Раз, два, три! – шутливо скомандовал Иван и, понатужившись, вытащил крестника наружу.
Через несколько минут Рыжик торжественно шествовал домой.
Только на рассвете Санька проснулся, и радости собаки не было конца.
Совсем иначе почувствовал себя Рыжик. Сначала он было вообразил себя заживо похороненным и не на шутку струсил, но лохматая морда Мойпеса вывела его из заблуждения, и он ясно вспомнил все вчерашние происшествия. От этих воспоминаний ему ничуть не стало легче. Мысль о том, что его все забыли, что им никто не интересуется, болезненно сжала сердце Рыжика.
– Мойпеска, голубчик! – обратился он к визжавшей наверху собаке. – Ты один меня любишь, больше никто, никто меня не любит… Я ничей… – На ресницах мальчика блеснули слезы.
– Мойпеска, у меня нога болит, – поспешил он поделиться горем со своим четвероногим приятелем; но того уже и след простыл.
Исчезновение Мойпеса окончательно удручило мальчика.
Из-за реки между тем поднялось солнце и рассыпало вокруг горячие лучи. Одни из них попали в яму и быстро стали согревать Рыжика. Почувствовав тепло, он поднялся на ноги, надел картуз и хотел было выпрыгнуть из пещеры, но не тут-то было: после недавно случившегося обвала стены ее сделались до того отвесны, что без посторонней помощи и взрослому человеку нельзя было бы из нее выбраться. По этой самой причине и Мойпес, при всей его преданности, не решался прыгнуть в яму, понимая, должно быть, что из нее не скоро выкарабкаешься. Несколько раз Рыжик подпрыгивал вверх, намереваясь ухватиться за край ямы, но все попытки ни к чему не привели: яма была для роста мальчика непомерно глубока. Окончательно обессилев, Санька совершенно растерялся. Еще минута – и он бы, наверно, принялся кричать и звать на помощь; но в это время снова показалась лохматая голова собаки. На этот раз собака прибежала не одна, а вместе с нею явилась и Дуня, которую Мойпес чуть не насильно притащил к яме.
Наклонившись и увидав на дне пещеры Саньку, Дуня разинула рот.
– Ты здесь, Санька? А мы тебя ищем, ищем!.. И мама твоя тебя ищет, и я тебя искала, искала… Что ты тут делаешь?
– Я здесь ночевал.
– Ночевал?! И тебе не было страшно?
– Это бабам страшно, а нам, мужчинам, не страшно, – машинально повторил Санька слова Андрея-воина. – Принеси мне хлеба, я есть хочу, – вдруг добавил он, переменив тон.
– Да ты вылезай скорей, и пойдем домой. Вылезай скорей!..
– Не могу: яма глубока… Беги-ка ты лучше домой, принеси мне хлеба. Да смотри никому не говори, что меня нашла, а то узнают и убьют меня. А ежели встретишь Ваську Дулю, скажи ему, что я в яме ночевал и зову его к себе. Ну, беги!
Дуня с Мойпесом убежали. Санька снова остался один. Но теперь он чувствовал себя гораздо лучше, так как был уверен, что Дуня и товарищи его не оставят в беде.
Через час вся детвора на Голодаевке узнала о геройском побеге Рыжика и о его ночлеге в яме. Каждый из мальчуганов счел своим долгом навестить беглеца и хоть одним глазком взглянуть на отважного товарища. Благодаря последнему обстоятельству, вскоре после того как Дуня убежала, Санька, или, вернее говоря, яма, в которой он находился, со всех сторон была окружена мальчишками. Все они наперерыв спешили приветствовать «героя», причем вслух выражали свое удивление по поводу его смелого поступка. Больше всего мальчишек поражало то, что Санька не страшился один провести целую ночь в яме. Уважение к беглецу возросло до таких размеров, что когда Павлуша Жаба осмелился сказать, что и он не побоялся бы сделать то же, что и Рыжик, мальчишки готовы были избить его как хвастуна, дерзнувшего сравнить себя с таким «героем», как Санька.
Сам Рыжик, хотя и находился на дне глубокой ямы, тем не менее чувствовал себя с приходом товарищей превосходно. С каждой новой похвалой, с каждым новым приветствием мальчуган вырастал в своих собственных глазах.
Первым явился к нему Васька Дуля.
Встреча друзей была поистине трогательна.
Васька, девятилетний мальчик, коренастый и плотный, со стогом нерасчесанных волос на голове, в первый момент готов был прыгнуть к товарищу в яму, но Санька остановил его.
– Не прыгай, Васька, ногу сломаешь, – предупредил он товарища и обратился с вопросом, откуда он узнал о нем.
– Мне Дунька сказала, она побежала за хлебом. Ты есть хочешь?
– Страшно хочу.
– Ну, подожди немного: Дунька принесет, а я побегу за ребятами.
С этими словами Васька убежал, а через полчаса вернулся в сопровождении многочисленной оравы детей.
– Рыжик, здравствуй!
– Неужто ты здесь ночевал?
– А ведьмы к тебе не приходили?
– Тебе не было страшно?
Мальчишки, для того чтобы лучше разглядеть беглеца, улеглись на животах вокруг ямы, причем головы их находились над самым ее отверстием.
– Панычи идут, панычи идут! – крикнул кто-то, и детвора на минуту примолкла, а Рыжик, сидя в яме, снял с головы картуз и приосанился.
Володя и Сережа только накануне приехали из деревни. Узнав о смелом побеге Рыжика, они не вытерпели и, уверив гувернантку, что идут в сад, бросились бежать к яме.
Мальчишки из уважения к панычам теснее придвинулись друг к другу и дали им место.
Панычи, как и всегда, были одеты в красивые, изящные костюмчики, резко выделявшиеся среди грязных серых рубашонок и штанишек прочей детворы. На обоих были одинаковые матросские шапочки с черными ленточками. На каждой ленточке золотыми буквами значилось имя владельца шапочки.
– Рыжик, правда, что ты в этой яме ночевал? – обратился к Саньке Володя, и на бледном лице мальчика появилось выражение любопытства и удивления.
– Правда, – твердым голосом ответил Санька.
– И ты не боялся?
– Нет. Я ничего не боюсь.
– Вот молодец! – воскликнул Сережа. – А как ты отсюда выйдешь? – добавил он, глазами измеряя глубину ямы.
– Я отсюда не выйду, я долго-долго здесь буду: я не хочу быть сапожником, – раздался из ямы звонкий голос беглеца.
Заявление Рыжика произвело на присутствующих огромное впечатление. Даже Васька Дуля, самый отчаянный мальчуган, и тот был поражен услышанным. Несколько минут длилось молчание. Догадавшись, что своим заявлением он огорошил товарищей, Санька горделиво выпрямился и поднял голову.
– Ты, значит, все лето здесь проживешь? – снова обратился к Саньке Сережа.
– Всегда, всегда буду здесь жить, – донесся из ямы ответ.
Панычи переглянулись.
– Ты знаешь, Сережа, как мы его назовем? – обратился к брату Володя. – Робинзоном Крузо. Идет?
– Идет… Вот отлично ты придумал! – обрадовался Сережа. – Рыжик, слушай: ты знаешь, как мы тебя назовем? Робинзоном Крузо. Это Володя придумал. Робинзон Крузо – хорошее имя: он герой… Он на необитаемом острове жил один-одинешенький и с дикарями воевал…
– Кто? – перебил Рыжик.
– Да он же все, Робинзон Крузо… Так ты хочешь быть Робинзоном?
– Я кушать хочу, – раздался голос Саньки.
Этот неожиданный ответ сразу уничтожил весь геройский пыл Сережи, напомнив ему, что Рыжик – обыкновенный мальчик, а не Робинзон Крузо.
Но совсем иначе к заявлению Саньки отнесся старший брат Володя. Находясь под впечатлением только что прочитанной книги, он и из этого обстоятельства задумал устроить нечто интересное, необыкновенное.
– Он прав, что есть хочет, – тихо проговорил Володя, обращаясь к брату, – и Робинзон тоже есть хотел. Вот мы сейчас отправимся домой, раздобудем провизии и спустим ее нашему Робинзону в яму.
– Вот отлично! – по обыкновению восторженно подхватил Сережа и, еще раз нагнувшись над ямой, прокричал, войдя совершенно в роль. – Робинзон, ты слышишь? Мы сейчас спустим тебе провизию…
– Мне не надо провизии, я хлеба хочу, – энергично запротестовал Санька, не поняв, что такое означает слово «провизия».
Володя принялся было объяснять беглецу, что провизия – вещь съедобная, но в это время кто-то из ребятишек крикнул:
– Братцы, его папа и мама сюда идут!.. – и в одно мгновение около ямы никого не стало.
У Саньки сердце замерло от страха.
Как испуганный кролик, он забился в самую глубь пещеры и в сильном волнении стал ожидать дальнейших событий.
К яме между тем скорыми шагами приближались Зазули и Иван Чумаченко. Впереди бежала Дуня с Мойпесом. Девочка, по настоянию Маланьи, к которой она побежала за хлебом, рассказала все Аксинье, причем со слезами на глазах умоляла не бить Саньку за то, что он ночевал в яме.
Просьба девочки оказалась излишней: все были до того рады, что мальчик нашелся, что никому и в голову не приходило его наказывать. Даже сам Тарас, подойдя к яме, заговорил с Рыжиком в самом миролюбивом тоне:
– Ай, Санька, Санька, как тебе не стыдно беспокоить нас!.. Мы думали, что ты в речке утонул. Нехорошо, нехорошо!.. Вылезай-ка скорей из ямы!
Рыжик внимательно прислушивался к голосу Тараса, стараясь угадать, правду ли он говорит или же просто хочет выманить его из ямы, а потом приступить к порке. Но тут в дело вмешалась Аксинья, и Рыжик немного успокоился.
– Выходи, Санечка, выходи, мы тебя не тронем! Небось кушать хочешь? Ну, выходи же, голубчик!..
Ласковые, полные любви и жалости слова Аксиньи самым успокоительным образом подействовали на беглеца, и он, поднявшись на ноги, объяснил, что не может вылезть из ямы.
– Вот так молодец! – засмеялся Иван. – В такую яму залез, что и не выберется. А вот, постой-ка, я тебя вытащу, – добавил он, и, сняв с себя кожаный ремень, сапожник один конец его опустил в яму: – Ну, Санька, хватай ремень да крепко вцепись в него, а я тебя потащу. Ну что, готово?
– Готово! – весело воскликнул Рыжик, которого стал забавлять своеобразный выход из ямы.
– Раз, два, три! – шутливо скомандовал Иван и, понатужившись, вытащил крестника наружу.
Через несколько минут Рыжик торжественно шествовал домой.
X
РЫЖИК В РОЛИ ПАСТУХА
Прошел ровно год. Для Рыжика этот год был годом тяжких испытаний. Оторванный от приемной матери, от домашней обстановки, он очутился во власти злой и черствой Катерины. Чего-чего только она не заставляла Саньку делать! И хату он убирал, и воду из реки носил, и в кабак за водкой бегал, и в лавочку за щетиной и гвоздиками ходил, даже печку он белил и в то же время по приказанию Ивана мочил в чашке подошвы, драл зубами дратву и учился тачать. Впрочем, в распоряжении Ивана он редко бывал: Рыжиком всецело завладела Катерина. Бывало, только усядется он за свое сапожное дело, как Катерина уже зовет его к себе, чтобы он ей помог горшки мыть или пол в сенях выравнивать.
– Что ты, Катерина, мальчика от работы отрываешь? – заметит, бывало, Иван.
– А тебе, лодырю, любо помощника иметь, чтобы вольготней было по кабакам бегать? – ответит жена.
И Чумаченко умолкал, зная, что входить в прения с женой не совсем безопасно.
Все это не могло не отразиться на характере Рыжика. Всегда веселый, жизнерадостный и беспечный, Санька становился с каждым днем серьезнее и задумчивее. Он ясно понимал, что толку из него не выйдет, если он будет жить у крестного, и это сознание не давало ему покоя. Вместо сапожного ремесла, вместо того, чтобы шилом ковырять кожу и молотком вколачивать в подошвы деревянные гвоздочки – о чем Санька, в сущности, только и мечтал, – его совсем превратили в домашнюю прислугу, заставляя делать то, что мужчине, каковым он себя считал, не пристало. Мало того, одно время Катерина превратила его в настоящего пастуха, или, вернее говоря, в свинопаса. Дело было летом. Ивану удалось как-то по случаю купить очень дешево свинью с двенадцатью крошечными поросятами. Сначала Чумаченко рассчитывал свинью перепродать, заработать рубля два и тем ограничиться, но Катерина взглянула на дело иначе. По ее мнению выходило, что если она купленную свинью со всем ее многочисленным семейством попридержит до Успенской ярмарки, они получат огромный барыш, так как к тому времени и поросята подрастут.
Санька, узнав о решении Катерины предоставить свинью с поросятами в его распоряжение, несказанно обрадовался. Больше всего его радовала мысль, что он будет на свободе, что перестанет таскать воду и не будет весь день сидеть в душной и смрадной хате. Когда же Катерина накануне сообщила, что она ему даст сумочку с хлебом, которую он может повесить через плечо, что даст она ему ножик и кнут, и когда наконец она сказала, что ему разрешается взять с собой Мойпеса, – радости мальчугана не было границ. Наконец-то он будет вместе со своим любимцем, которого злая Катерина до сих пор обдавала помоями, когда верный пес наносил визиты своему хозяину.
Рыжик сделался пастухом. Каждый день на рассвете, с длинным кнутом в руках и с сумочкой через плечо, выходил он во двор, выгонял из хлева свинью с поросятами и в сопровождении Мойпеса, к которому Катерина стала относиться снисходительней, отправлялся в дальний путь (пастбище находилось в трех верстах от города). Все это Рыжик делал с такой охотой, с такой любовью, точно бог весть какие блага давало ему его новое занятие.
Однажды городской пастух, встретив Саньку со свиньями, хмуро покосился на него и погрозил кулаком. Рыжик не понял, за что пастух на него сердится, но тем не менее счел нужным высунуть в ответ язык и с гиком и свистом пронестись мимо него во весь карьер.
Очень может быть, что Зазули и даже сам крестный не позволили бы Катерине сделать мальчика свинопасом, но воспрепятствовать этому помешали вспрыски, длившиеся ровно тринадцать дней. Дело в том, что Чумаченко, вспрыснув свинью, вспомнил на следующий день, что у свиньи имеются двенадцать поросят, которые в будущем обещали сделаться такими же большими свиньями, как и их мать. Вспомнив это, сапожник и решил вспрыскивать каждого поросенка отдельно.
И Чумаченко с Зазулей пьянствовали тринадцать дней, забыв даже о существовании Саньки.
Однако свинопасом Рыжик пробыл очень недолго.
В один прекрасный день к нему на луг пришла Дуня. Она явилася с тем, чтобы сообщить ему новость, что она учится читать.
– Счастливая ты какая! – тихо протянул Санька и с завистью взглянул на девочку.
Ему сделалось грустно.
«Вот она, – подумал он, – будет жить у господ, будет играть с панычами, читать и писать научится, а я ничего не буду знать и вечно буду, как Мойпес, босиком бегать…»
– А панычи вчера смеялись, – сказала Дуня, как бы угадав мысли Саньки.
– Отчего они смеялись? – живо заинтересовался Санька.
– Они из тебя смеялись (Дуня так и сказала: «из тебя»).
– А что?
– Говорят: ты свиней пасешь, с тобой они играть не будут.
– Почему? – спросил Рыжик, и сердце у него сжалось от непонятной тоски.
– Они говорят, что свинопас им не товарищ.
– А я им ружей делать не буду! – вспылил было Рыжик, но вскоре его мысли приняли другой оборот. – И то правда, – стал он рассуждать вслух, – и воду тащи, и свиней паси, а сапог шить не дают. Я сапожником хотел быть, а не пастухом… Знаешь, Дуня, – обратился он затем к девочке, – ежели так, я больше свиней пасти не буду. Возьму сейчас всех поросят да брошу в речку, пусть потонут…
– Что ты, что ты! Тебя насмерть изобьют за это.
– Ну и пусть бьют, а я возьму и убегу. Не хочу, чтобы надо мной панычи смеялись. Я сам над ними посмеюсь, когда большой стану.
С этими словами Рыжик встал, схватил кнут и погнал свинью с поросятами к реке. Догадались ли животные о злом намерении маленького пастуха или же им просто пить не хотелось, но только, вместо того чтобы бежать к реке, они бросились в сторону, по направлению к роще. Это обстоятельство окончательно рассердило Рыжика, и он удвоил энергию. Мойпес, сообразив, что его хозяин гонится за свиньями, также бросился за ними.
Испуганные животные с неимоверной быстротой неслись по всем направлениям; свинья хрюкала, поросята визжали, собака лаяла, а сам Рыжик, как тигренок, перескакивал с кочки на кочку и, размахивая кнутом, изо всей силы кричал Мойпесу:
– Куси, куси, проклятых!
Через минуту на лугу и помину не осталось как от самой свиньи, так и от ее поросят. Одни только Санька с Дуней стояли возле рощи да Мойпес, высунув язык, тяжело дышал, улегшись у ног хозяина.
– Пусть тетенька теперь ищет своих свиней, – с трудом переводя дух, проговорил Рыжик.
– Их теперь нельзя будет найти? – спросила Дуня.
– Нет, – уверенно ответил Санька, – они будут бежать, бежать, пока до Москвы не добегут, а там и подохнут. Дальше Москвы никто не в силах бежать. Твой дядя рассказывал, что и французы дальше Москвы не могли идти и все перемерзли, а уж поросята наверное погибнут… Вот разве сама свинья выдержит…
– Ох, боюсь! – протянула Дуня.
– Чего?
– Бить тебя будут.
– А я убегу, – успокоил Рыжик Дуню и пригласил ее сесть на траву и разделить с ним обед.
– Что ты, Катерина, мальчика от работы отрываешь? – заметит, бывало, Иван.
– А тебе, лодырю, любо помощника иметь, чтобы вольготней было по кабакам бегать? – ответит жена.
И Чумаченко умолкал, зная, что входить в прения с женой не совсем безопасно.
Все это не могло не отразиться на характере Рыжика. Всегда веселый, жизнерадостный и беспечный, Санька становился с каждым днем серьезнее и задумчивее. Он ясно понимал, что толку из него не выйдет, если он будет жить у крестного, и это сознание не давало ему покоя. Вместо сапожного ремесла, вместо того, чтобы шилом ковырять кожу и молотком вколачивать в подошвы деревянные гвоздочки – о чем Санька, в сущности, только и мечтал, – его совсем превратили в домашнюю прислугу, заставляя делать то, что мужчине, каковым он себя считал, не пристало. Мало того, одно время Катерина превратила его в настоящего пастуха, или, вернее говоря, в свинопаса. Дело было летом. Ивану удалось как-то по случаю купить очень дешево свинью с двенадцатью крошечными поросятами. Сначала Чумаченко рассчитывал свинью перепродать, заработать рубля два и тем ограничиться, но Катерина взглянула на дело иначе. По ее мнению выходило, что если она купленную свинью со всем ее многочисленным семейством попридержит до Успенской ярмарки, они получат огромный барыш, так как к тому времени и поросята подрастут.
Санька, узнав о решении Катерины предоставить свинью с поросятами в его распоряжение, несказанно обрадовался. Больше всего его радовала мысль, что он будет на свободе, что перестанет таскать воду и не будет весь день сидеть в душной и смрадной хате. Когда же Катерина накануне сообщила, что она ему даст сумочку с хлебом, которую он может повесить через плечо, что даст она ему ножик и кнут, и когда наконец она сказала, что ему разрешается взять с собой Мойпеса, – радости мальчугана не было границ. Наконец-то он будет вместе со своим любимцем, которого злая Катерина до сих пор обдавала помоями, когда верный пес наносил визиты своему хозяину.
Рыжик сделался пастухом. Каждый день на рассвете, с длинным кнутом в руках и с сумочкой через плечо, выходил он во двор, выгонял из хлева свинью с поросятами и в сопровождении Мойпеса, к которому Катерина стала относиться снисходительней, отправлялся в дальний путь (пастбище находилось в трех верстах от города). Все это Рыжик делал с такой охотой, с такой любовью, точно бог весть какие блага давало ему его новое занятие.
Однажды городской пастух, встретив Саньку со свиньями, хмуро покосился на него и погрозил кулаком. Рыжик не понял, за что пастух на него сердится, но тем не менее счел нужным высунуть в ответ язык и с гиком и свистом пронестись мимо него во весь карьер.
Очень может быть, что Зазули и даже сам крестный не позволили бы Катерине сделать мальчика свинопасом, но воспрепятствовать этому помешали вспрыски, длившиеся ровно тринадцать дней. Дело в том, что Чумаченко, вспрыснув свинью, вспомнил на следующий день, что у свиньи имеются двенадцать поросят, которые в будущем обещали сделаться такими же большими свиньями, как и их мать. Вспомнив это, сапожник и решил вспрыскивать каждого поросенка отдельно.
И Чумаченко с Зазулей пьянствовали тринадцать дней, забыв даже о существовании Саньки.
Однако свинопасом Рыжик пробыл очень недолго.
В один прекрасный день к нему на луг пришла Дуня. Она явилася с тем, чтобы сообщить ему новость, что она учится читать.
– Счастливая ты какая! – тихо протянул Санька и с завистью взглянул на девочку.
Ему сделалось грустно.
«Вот она, – подумал он, – будет жить у господ, будет играть с панычами, читать и писать научится, а я ничего не буду знать и вечно буду, как Мойпес, босиком бегать…»
– А панычи вчера смеялись, – сказала Дуня, как бы угадав мысли Саньки.
– Отчего они смеялись? – живо заинтересовался Санька.
– Они из тебя смеялись (Дуня так и сказала: «из тебя»).
– А что?
– Говорят: ты свиней пасешь, с тобой они играть не будут.
– Почему? – спросил Рыжик, и сердце у него сжалось от непонятной тоски.
– Они говорят, что свинопас им не товарищ.
– А я им ружей делать не буду! – вспылил было Рыжик, но вскоре его мысли приняли другой оборот. – И то правда, – стал он рассуждать вслух, – и воду тащи, и свиней паси, а сапог шить не дают. Я сапожником хотел быть, а не пастухом… Знаешь, Дуня, – обратился он затем к девочке, – ежели так, я больше свиней пасти не буду. Возьму сейчас всех поросят да брошу в речку, пусть потонут…
– Что ты, что ты! Тебя насмерть изобьют за это.
– Ну и пусть бьют, а я возьму и убегу. Не хочу, чтобы надо мной панычи смеялись. Я сам над ними посмеюсь, когда большой стану.
С этими словами Рыжик встал, схватил кнут и погнал свинью с поросятами к реке. Догадались ли животные о злом намерении маленького пастуха или же им просто пить не хотелось, но только, вместо того чтобы бежать к реке, они бросились в сторону, по направлению к роще. Это обстоятельство окончательно рассердило Рыжика, и он удвоил энергию. Мойпес, сообразив, что его хозяин гонится за свиньями, также бросился за ними.
Испуганные животные с неимоверной быстротой неслись по всем направлениям; свинья хрюкала, поросята визжали, собака лаяла, а сам Рыжик, как тигренок, перескакивал с кочки на кочку и, размахивая кнутом, изо всей силы кричал Мойпесу:
– Куси, куси, проклятых!
Через минуту на лугу и помину не осталось как от самой свиньи, так и от ее поросят. Одни только Санька с Дуней стояли возле рощи да Мойпес, высунув язык, тяжело дышал, улегшись у ног хозяина.
– Пусть тетенька теперь ищет своих свиней, – с трудом переводя дух, проговорил Рыжик.
– Их теперь нельзя будет найти? – спросила Дуня.
– Нет, – уверенно ответил Санька, – они будут бежать, бежать, пока до Москвы не добегут, а там и подохнут. Дальше Москвы никто не в силах бежать. Твой дядя рассказывал, что и французы дальше Москвы не могли идти и все перемерзли, а уж поросята наверное погибнут… Вот разве сама свинья выдержит…
– Ох, боюсь! – протянула Дуня.
– Чего?
– Бить тебя будут.
– А я убегу, – успокоил Рыжик Дуню и пригласил ее сесть на траву и разделить с ним обед.
XI
ВТОРОЙ ПОБЕГ
День был знойный, безветренный. С высоты голубого неба палило июньское солнце. Было сонливо-тихо. Широкий луг, обожженный солнцем, пожелтел и замер. Задремала и роща. Только неугомонные и невидимые кузнечики без умолку стрекотали да изредка и как бы нехотя пиликали в роще мелкие птички. Санька с Дуней уселись в тени под густой зеленью молодого орешника. Мойпес растянулся тут же, высунув мокрый и трепещущий язык. Кругом, насколько мог охватить человеческий глаз, не было видно ни одной живой души.
Рыжику было жарко; с него пот катился градом, и он с трудом переводил дыхание.
– Кабы речка близко была бы, вот бы когда я выкупался, – протянул он, вытирая потное и красное лицо.
Дуня молчала. Она была занята думами о поросятах, убежавших, по словам Саньки, в Москву.
Рыжик, отдохнув немного, развязал свою сумочку, достал из нее кусок пшеничного хлеба, пару луковиц, соли и, разделив все это пополам, одну часть положил себе на подол рубашки, а другую отдал Дуне. Та молча приняла свою порцию и апатично стала есть. Временами она отщипывала тонкими пальчиками хлебную мякоть и кидала Мойпесу. Собака на лету подхватывала кусочки и так быстро проглатывала их, что издали можно было подумать, что она ловит мух.
Дети закусили, легли на траву и долго глядели на небо.
– Небо-то какое высокое, страсть! – после долгого молчания заговорила Дуня. – Санька!
– Ась?
– Небо-то, говорю я, какое высокое.
– Да… Ни один человек не может до неба камнем достать.
– А птицы достают небо?
– Нет. Змей, тот достанет.
– Какой змей?
– Бумажный. Вот ежели пустить его да нитку оторвать, он будет лететь, лететь, пока в небо не вдарится…
– А тогда что?
– Тогда он сгорит. Попадет на солнце, а солнце-то все в огне, ну, он и сгорит.
Дети снова умолкли.
– А что, теперь они уже далеко? – опять первая заговорила Дуня.
– Кто?
– Поросята.
– Далеко.
– До Москвы еще не добежали?
– Нет.
– До Москвы надо три дня бежать.
Девочка стала что-то высчитывать на пальцах, а затем, повернув голову к собеседнику, тихо и мечтательно произнесла:
– А знаешь, они в воскресенье будут там.
Рыжик ничего на это не возразил и только глубоко вздохнул: он в эту минуту искренне завидовал поросятам и от души желал превратиться в свинью, чтобы иметь возможность убежать в Москву.
– Ну, я пойду, – вдруг заявила Дуня и поднялась с места.
– Куда? – встрепенулся Рыжик.
– Домой: меня тетка ждет.
– Подожди, не уходи!.. – чуть не плача, взмолился Санька.
Дуня покорно села на траву, всунула в рот указательный палец и задумалась. Задумался и Рыжик. Мальчиком овладевала тоска. В его воображении промелькнул образ Катерины.
– А я домой не пойду… – как бы про себя проговорил Санька, устремив полные слез глаза в пространство.
Рыжику было жарко; с него пот катился градом, и он с трудом переводил дыхание.
– Кабы речка близко была бы, вот бы когда я выкупался, – протянул он, вытирая потное и красное лицо.
Дуня молчала. Она была занята думами о поросятах, убежавших, по словам Саньки, в Москву.
Рыжик, отдохнув немного, развязал свою сумочку, достал из нее кусок пшеничного хлеба, пару луковиц, соли и, разделив все это пополам, одну часть положил себе на подол рубашки, а другую отдал Дуне. Та молча приняла свою порцию и апатично стала есть. Временами она отщипывала тонкими пальчиками хлебную мякоть и кидала Мойпесу. Собака на лету подхватывала кусочки и так быстро проглатывала их, что издали можно было подумать, что она ловит мух.
Дети закусили, легли на траву и долго глядели на небо.
– Небо-то какое высокое, страсть! – после долгого молчания заговорила Дуня. – Санька!
– Ась?
– Небо-то, говорю я, какое высокое.
– Да… Ни один человек не может до неба камнем достать.
– А птицы достают небо?
– Нет. Змей, тот достанет.
– Какой змей?
– Бумажный. Вот ежели пустить его да нитку оторвать, он будет лететь, лететь, пока в небо не вдарится…
– А тогда что?
– Тогда он сгорит. Попадет на солнце, а солнце-то все в огне, ну, он и сгорит.
Дети снова умолкли.
– А что, теперь они уже далеко? – опять первая заговорила Дуня.
– Кто?
– Поросята.
– Далеко.
– До Москвы еще не добежали?
– Нет.
– До Москвы надо три дня бежать.
Девочка стала что-то высчитывать на пальцах, а затем, повернув голову к собеседнику, тихо и мечтательно произнесла:
– А знаешь, они в воскресенье будут там.
Рыжик ничего на это не возразил и только глубоко вздохнул: он в эту минуту искренне завидовал поросятам и от души желал превратиться в свинью, чтобы иметь возможность убежать в Москву.
– Ну, я пойду, – вдруг заявила Дуня и поднялась с места.
– Куда? – встрепенулся Рыжик.
– Домой: меня тетка ждет.
– Подожди, не уходи!.. – чуть не плача, взмолился Санька.
Дуня покорно села на траву, всунула в рот указательный палец и задумалась. Задумался и Рыжик. Мальчиком овладевала тоска. В его воображении промелькнул образ Катерины.
– А я домой не пойду… – как бы про себя проговорил Санька, устремив полные слез глаза в пространство.