Свирский Алексей Иванович. Рыжик

   – А дед твой где? – спросил Спирька.
   – Вон туда зашел, – указал Рыжик на питейный дом.
   – Это он тебя пропивает.
   – Как это – меня? – встревожился Санька.
   – Да так, обнаковенным манером: как меня пропивают, как других…
   – А ты чей?
   – Я у Ткача живу… Только я уйду от него… Ну его!.. Не хочу у него родимчиком быть…
   Рыжик слушал нового приятеля с разинутым ртом. Лицо его выражало удивление, любопытство, испуг.
   – Ты что глазами заворочал? – проговорил Спирька, заметив крайнее удивление на лице Рыжика. – Ты, может, думаешь, я вру? Нет, брат, все правда. Они как поймают аль украдут мальчика либо девочку, так сейчас же ими торговать начинают. Меня раз десять продавали…
   – Да ну?! – вырвалось восклицание у Рыжика.
   – Верно говорю. Меня украли маленьким, а я все помню. У нас деревня была большая… И лес был, и речка, и гора, высокая-высокая!.. Мы с Таней на самый верх забирались, а потом скатывались.
   – А кто такая была Таня? – спросил Рыжик, и в то же мгновение вспомнил Дуню.
   – Старшая сестра моя, – ответил Спирька и продолжал: – Вот, помню я, – летом это было, – сидел я на дороге, насупротив нашей избы, и баловался. А Таня побежала к мамке на покос. Вдруг это по деревне проходит баба да прямо ко мне. Я еще глуп был: мне бы удрать, а я на нее глаза вылупил, будто на родную, и ни с места. А баба видит, что на деревне никого нет, и подходит. «Что, голубчик, сахару хочешь?» – спрашивает. «Хочу». Она сейчас мне большой кусок и подает. А я маленький страсть как сахар любил! А ты?
   Рыжик, чтобы не прервать нити рассказа, только утвердительно кивнул головой.
   – Ну ладно, – продолжал Спирька. – Подала это она мне сахар и говорит: «Пойдем со мной, голубчик, я тебя к маме сведу». А я, не будь умный, встал на ножки и пошел. Вышли мы из деревни и давай по проселкам шататься. Стало мне тут скушно, и заплакал я. А она: «Погоди, грит, не плачь, голубь: лесок пройдем, и маму увидишь». И долго-долго ходили мы, а вечером в город попали. И вот с той поры у нищих я живу. А вот недавно – может, год, а может, и три прошло – не знаю, – попал я, братец, в такое место, что и сказать страшно! – добавил Спирька и таинственно понизил голос.
   – В какое? – шепотом спросил Рыжик.
   – А в такое, где калек делают, – тихо ответил Спирька.
   – Что ты?!
   Рыжика от любопытства и страха даже залихорадило, и он ближе пододвинулся к рассказчику.
   – Верно говорю тебе. Слушай, – зашептал Спирька, прижавшись к Рыжику. – Там, братец ты мой, глаза выкалывают, руки, ноги выламывают, голодом морят…
   Рыжик, трепеща всем телом, еще плотнее прижался к Спирьке.
   – Правда? – поднял он большие карие глаза на товарища.
   – Говорю тебе, правда… Слушай дальше. Хотели и со мной такую штуку сделать, да полиция помешала. Пришла полиция паспорта проверять, ну они и струсили…
   – А кому они что сделали?
   – Одной девочке глаза выкололи – она теперь померла, а одному мальчику ногу сломали.
   – Мне страшно!.. – с трудом выговорил Санька и умоляюще взглянул на Спирьку.
   – Чего страшно?
   – А ежели и у меня глаза они выколют?
   – Не бойсь, теперь этому не бывать, потому мы люди большие. Да и место тут не такое… Калек делают под Киевом да еще и под Москвой… Эк, чего бояться вздумал! – закончил Спирька громким голосом и весело метнул глазами.
   Голос и взгляд Спирьки сразу ободрили Рыжика и прогнали страх. Подражая Спирьке, он так тряхнул рыжими кудрями, что шапчонка набок съехала, и сказал:
   – А захотят что сделать, мы убежим! Ведь правда?
   – Конечно. Чего их бояться!..
   Мальчики успокоились и на время притихли.
   Близился вечер. Солнце совсем скрылось за домом, и небо из голубого становилось темно-синим.
   – Пойдем в ночлежку, – сказал после некоторого молчания Спирька, – займем места хорошие. А то народу как навалит – под нарой спать придется.
   – А дедушка? – спросил Рыжик.
   – Что – дедушка?
   – А ежели он придет, а меня не будет?
   – Чудак человек! Ведь ночлежка – вот она. Ляжем мы у окна, он нас и увидит. И мешок захвати. В мешке небось съедобного много, мы и закусим. Не трусь, ничего не будет! – добавил Спирька, подметив в лице Рыжика нерешительность.
   Через минуту дети были в общей спальне, или в «ночлежке», как ее называли обитатели постоялого двора. Ночлежка представляла собою обширнейших размеров комнату с низким черным и потрескавшимся потолком, с шестью окнами во двор и земляным полом. Вдоль стен в виде буквы "П" тянулись широкие нары. Окна были открыты, и легкий предвечерний ветер освежал воздух.
   – Вот сюда иди! – скомандовал Спирька и первый прыгнул на нару.
   Рыжик немедленно последовал за ним. Спирька выбрал место в углу, под самым окном.
   – Садись сюда, здесь хорошо: клопов мало, да из оконца ночью продувает… А ну-ка, покажь, что в мешке имеется…
   Санька молча подвинул мешок к Спирьке. Тот преспокойно развязал его, достал булку, пару огурцов и принялся с аппетитом есть, угощая в то же время и Рыжика.
   – Ты сильный? – набив рот хлебом, спросил Спирька.
   – Сильный, – чуть не подавившись огурцом, ответил Рыжик.
   – Ладно! Потом поборемся. Знаешь, мне давно хотелось иметь товарища. Я одно дело задумал… Вот я тебе когда-нибудь расскажу, и мы оба это дело обтяпаем. Хорошо?
   – А какое это дело?
   – Сурьезное. Потом скажу… Теперь молчи!.. Вот уже и стрелки собираются. Противные, терпеть их не могу.
   Санька выглянул в окно. По двору гурьбой подвигались к ночлежке оборванцы обоего пола.

V

В НОЧЛЕЖКЕ

   От Спирьки Санька узнал, что за ночлег нищие не платят, потому что монастырь за весь дом платит хозяину постоялого двора. Затем Рыжик узнал, что нищих здесь большое множество, но живут они тут не круглый год. Перед большими праздниками они отправляются в Киев и в Одессу. Туда же они уводят и «родимчиков».
   – Вот недавно дедушка Архип, – рассказывал Спирька, – двух мальчиков и одну девочку в Киев увез.
   – Зачем?
   – Известно зачем – чтоб продать.
   – А где он их взял?
   – Кого?
   – Да мальчиков и девочку?
   – А кто его знает… Может, купил, а может, украл…
   – Большие были мальчики?
   – Нет, мелюзга… И девочка крохотная…
   – А тебя как продавали?
   – Обнаковенным манером… Была у меня, скажем, первая хозяйка Настя Сороковка. Хорошо. Вот это она запьянствовала. Где деньги взять? Тут подвернись дед Вакул – померший он – да с деньгами. А Настя к нему: «Купи, дед, Спирьку!» Поглядел дед, видит, что мяса на мне мало, и грит: «Ладно! Сколько хочешь?» Столько-то. Ну, тут по рукам – и дело сладили. А мне не все ли едино, что с дедом ходить, что с Настей аль с Ткачом?.. Эх, не люблю я стрелять… – с грустью в голосе закончил Спирька и умолк.
   Молчал и Рыжик. Оба они лежали на животах и глядели в открытое окно. Им был виден двор, питейный дом и безоблачное небо, на котором время от времени появлялись всё новые и новые звезды.
   – Гляди вот, звезды, что огни твои, горят, а от них не жарко, – первый прервал молчание Рыжик, не спускавший глаз с неба.
   – И от луны не жарко, – заметил Спирька.
   – Отчего это?
   – А видишь ли, луна и звезды сделаны для зимы, а солнце – для лета…
   – Эй, Вьюн, нет ли у тебя двугривенного? – вдруг раздался позади мальчиков грубый мужской голос.
   Приятели оглянулись. В ночлежке было совсем уже темно, только от зажженной лампочки, что висела на стене у входа, желтыми пятнами падал тусклый свет на нары и на земляной пол. Спальня постепенно наполнялась народом. На нарах и на полу двигались и шумели ночлежники. Темными силуэтами вырисовывались их фигуры в полумраке плохо освещенной комнаты. Многие из нищих курили, и едкий дым махорки синеватыми облаками тихо носился по направлению к открытым окнам. То там, то сям вспыхивали спички. Повсюду шли разговоры, перебранки и ругань. Шум и духота усиливались.
   Рыжик бросил взгляд на толпу, и ему сделалось грустно. Для него все здесь было и чуждо и неприветливо. То ли дело с Полфунтом – они, бывало, спят на просторе, под охраной небес!..
   – Даешь, что ли двугривенный? – повторил тот самый голос, который вывел из задумчивости мальчиков.
   Голос этот принадлежал высокому, худому оборванцу с козлиной серой бородкой и несоразмерно большим сизым носом на помятом мягком лице.
   – Нет у меня, отвяжись! – сказал Спирька и снова повернул голову к окну.
   – Не даешь, стало быть?.. Не даешь?.. Ну, попомню я тебе!..
   Оборванец выругался, плюнул и отошел прочь.
   – Ишь ты, гусь какой выискался! – проворчал Спирька вслед оборванцу. – Давай ему двугривенный! Как бы не так!.. Продулся в карты, а теперь за мое здоровье хочет отыграться. Хитрый!..
   Спирька и здесь очень понравился Рыжику. Он курит, к нему старшие за деньгами обращаются, он со всеми говорит смело, как с равными, никого не боится… Все эти «качества» подкупали Саньку, и он не мог не гордиться своим новым товарищем.
   Приятели снова улеглись на животы и стали следить за тем, как из бесконечной небесной выси выпадали звезды.
   – Знаешь, Санька, – после долгого молчания тихо заговорил Спирька, – не нравится мне быть нищим… Воровать лучше… Как ты скажешь?
   Рыжик молчал, пугливо прислушиваясь к словам товарища.
   – Ты воровать умеешь? – не получив ответа, задал новый вопрос Спирька.
   – Не знаю, – едва слышно ответил Санька.
   – А я вот люблю воровать. Воровать прибыльней. Стрелять ты можешь цельный день и ничего не получишь, а тут уж дело видимое. Вот я в прошлом годе – только ты гляди не звони про это – украл у Пашки безносой… у этой, что с нами сегодня трапезила… три рубля!.. Она спала пьяная, а я подкрался и оторвал кисетик с деньгами… Она кисетик на шее носила, – шепотом добавил Спирька.
   Санька слушал, затаив дыхание.
   – Вот это на другой день, – продолжал Спирька, – проснулась Пашка и давай голосить. А я ушел – не люблю, когда голосят: жалость приходит…
   – А деньги? – чуть дыша, спросил Рыжик.
   – Деньги, брат, в дело пошли… Рассказал я об этом Ткачу и дал ему два рубля, чтобы, значит, со мной в компании был. А свой целковый я проел и прокурил. Вот я когда курить научился… Да, воровать лестно… Люблю… Знаешь что, Санька… – Спирька поднял голову, испытующе посмотрел черными глазами на Рыжика и промолвил скороговоркой: – Давай сделаемся ворами?
   Рыжик не успел ответить, как вдруг Спирька отчаянно вскрикнул и вскочил с места. В ту же минуту возле них на наре раздался дикий хохот, похожий на вопль сумасшедшего. То хохотал Ванька Ткач, тот самый оборванец с подбитыми глазами, который утром одним своим видом испугал Саньку. Теперь он выглядел не лучше. Покрытая синяками небритая рожа его от хохота сделалась квадратной. В руке он держал закуренную толстую папиросу.
   – Что, брат, ножки твои не курят? – прервав на время безумный смех, прохрипел Ткач и снова залился, невольно заражая смехом и других ночлежников, лежавших неподалеку.
   Оказалось, как потом узнал Рыжик, что Ткач, желая подшутить над Спирькой, приложил к его босой ноге горящий конец папиросы. Торжествующий хохот Ткача, смех окружающих и нестерпимая боль от ожога подняли целую бурю в сердце обиженного мальчика. Злоба быстро вырастала в его груди и рвалась наружу. Наконец Спирька не выдержал и разразился по адресу Ткача такими ругательствами, которых даже Санька, проведший жизнь свою на улице, никогда не слыхивал. Звонким, взволнованным голосом, в котором слышались слезы горькой обиды, выкрикивал Спирька свои ругательства. На мгновение даже сам Ткач, «хозяин» Спирьки, растерялся от этой неслыханной руготни, посыпавшейся на него, точно град. Но замешательство длилось недолго. Не успел Спирька исчерпать и половину своего запаса, как Ткач уже подмял его под себя и стал наносить мальчику удар за ударом. Сначала Спирька барахтался, кричал, но вскоре он умолк, так как пьяный, рискуя задушить его, зажал ему рот своей огромной грязной рукой.
   – Брось мальца: ведь насмерть убьешь! – сказал один из ночлежников. Но Ткач никого не видел, ничего не слышал и продолжал истязать беззащитного мальчика.
   Внезапно произошло нечто в высшей степени неожиданное… Рыжик, со страхом наблюдавший эту сцену, вдруг возмутился, кинулся на Ткача и вцепился зубами в его шею.
   Ткач отчаянно вскрикнул и упал навзничь, увлекая за собою и Рыжика.
   В это время с лампочкой в руке вошел в ночлежку дворник постоялого двора, Карпыч. Нищие боялись его как огня: он имел право любого из них выгнать в какое угодно время дня и ночи.
   – Эй вы, лохматые, чего шкандалите? – гаркнул на всю комнату Карпыч и подошел к наре.
   Рыжик, дрожа от озлобления и страха, отскочил к окну. Там уже сидел и бился в лихорадке Спирька.
   – Пшол вон отсюда, пьяная харя! – закричал Карпыч, увидя Ткача. – Кому я говорил – сюда не ходить в пьяном виде?.. Вон сию минуту!.. Сейчас полицию позову!..
   При слове «полиция» Ткач зашевелился и стал слезать с нары.
   Ткача убрали, и в ночлежке стало тише, но ненадолго. Через несколько минут среди нищих в одном из дальних углов комнаты завязалась азартная карточная игра. Свет игрокам давал небольшой огарок свечи, воткнутый в пустую бутылку.
   Спирька и Рыжик были до того взволнованы, что долго не могли слова вымолвить. Ночлежники между тем всё прибывали, и в спальне становилось тесней. За неимением места многие ложились на пол. Явился наконец и дедушка Архип. Он был пьян и не мог вскарабкаться на нары. Несколько раз он наваливался всем телом на доски, а затем медленно, помимо воли сползал на пол.
   – Что, Архипушка, не влезть? – смеялись лежавшие на наре. – Подставь стульчик!
   – И без… сту… ульчика… – бормотал дедушка, сползая на пол. Там он и заснул.
   – Тебе больно? – тихо спросил Санька у Вьюна, придя немного в себя.
   – Нет, сейчас не больно… У меня только злость большая, – дрогнувшим голосом проговорил Спирька.
   – И у меня злость… – счел нужным сообщить и Рыжик.
   Они снова улеглись, как прежде.
   – Уйдем лучше отсюда! – сказал Рыжик.
   – Куда?
   – А куда-нибудь. Что тут делать?..
   – Эх, чудак ты какой! – вздохнул Спирька. Да рази же я не ушел бы, ежели б можно было!
   – А почему нельзя?
   – Потому нельзя, что не пускают.
   – Кто?
   – Да вот эти дьяволы.
   Спирька рукой указал на всех ночлежников.
   – Как они не пускают?
   – А так, обнаковенно… Ты думаешь, я не убегал? Как бы не так! Два раза тягу давал…
   – Ну и что?
   – Изловили и поколотили – вот и все… Нет, брат, с ними не скоро развяжешься, потому идти некуда… Понимаешь?.. Ну, скажи, куда бы ты пошел отсюда?.. Пойдешь направо – тебя поймают, пойдешь налево – поймают и поколотят… Вот ежели б заступа у нас была!.. А то у нас кто есть? Никого! У кого мать, у кого отец, а у нас никого. Мы как камни на песке растем. Ничьи мы… Понимаешь?
   Голос у Спирьки дрогнул и осекся. У Саньки показались слезы. Ему было жаль и себя и Спирьку. Теперь, когда Спирька перестал быть похожим на взрослого и когда в его голосе послышались слезы, Рыжик почувствовал особенно сильную любовь к нему.
   – Вот прошлой зимой, – начал снова Спирька, – жил здесь мальчик, Колькой его звали, а по прозвищу Мохнатый. Старше он меня был на год, а может, и на два. Привел его сюда земляк дедушки Архипа, Семен Ширяй. Теперь его нет, с весны пропал. После того случая, как ушел, так и не стало его.
   – После какого случая?
   – А ты слушай! Откуда Семен достал Кольку, никто не знал. Только ведомо было, что Колька не простой, а господский мальчик. Меня к нему не допускали, да и мало я бывал здесь. Ходил я тогда поводырем с дедушкой Архипом. Ну ладно. Вот этот Колька возьми один раз и убеги. Кинулись за ним и поймали. Избили. Хорошо. Вот это зима приходит, морозы, снег… Колька опять удирает. Бросились туда, бросились сюда – нет молодца. Пригорюнился Семен, а за ним и вся братия, потому куда пошел Колька, неизвестно. А может, он до отца, до родных доберется, тогда что?.. Тогда ведь нашим достанется во как!.. Ну ладно. Прошла эта неделя, прошла и другая, а Кольки Мохнатого нет. И вдруг на рождестве он нашелся. Ездили полем мужики и нашли его в снегу мертвенького…
   – Да ну? – воскликнул Рыжик.
   – Верно говорю. Это он, стало быть, убежал, а его застигла вьюга. Заплутался он и замерз. Вот оно какое дело… А ты уйти хочешь!

 

 
   Рыжик, окончательно убежденный Спирькой, ничего не возразил. Снова наступило молчание. В спальне становилось тише. Ночлежники засыпали. Только в дальнем углу, где горела в бутылке свеча, бодрствовали игроки. Оттуда время от времени раздавались злобные голоса, крики и брань. Уснувшие ночлежники ворочались во сне, чесались и спросонья ругали клопов. А на дворе мерцала ночь, тихая, спокойная, звездная…

VI

БЕГЛЕЦЫ

   Прошло около года.
   Лето, осень и зиму Рыжик прожил в Незнамове среди нищих. Много он за это время перевидел, переиспытал и много горя, лишений и невзгод перенес. Свои печали он делил со Спирькой Вьюном, которому жилось ничуть не лучше. Одинокие, заброшенные, без ласки, без участия, прозябали мальчики среди отверженных, несчастных людей, которые сами жили, как паразиты. Случилось так, что дедушка Архип захворал и всю зиму провалялся в ночлежке. Благодаря этому Санька остался в Незнамове, а на промысел, то есть нищенствовать, ходил с безносой Пашкой, которая уплачивала за него деду двадцать копеек в день. «Благодетелям» она выдавала его за сына, а себя – за «вдову убогую». Спирька после описанного скандала в ночлежке, который, к слову сказать, не только не повторялся больше, но и тогда явился случаем исключительным, окончательно расстался с Ванькой Ткачом и на компанейских началах ходил «стрелять» с Тимошкой Дурачком, с тем самым Тимошкой, который когда-то поднес ему зажженную спичку для папиросы.
   Дела Спирьки были неважны. Местные жители отлично знали, что за птицы эти монастырские попрошайки, и редко когда подавали милостыню. Оставалось только дожидаться больших праздников, но и тогда ввиду большой конкуренции мало перепадало на долю Спирьки. Кроме того, он не любил своего дела и тяготился им. В особенности сильно надоело ему нищенство с появления Рыжика. Санька своими рассказами о том, как он с Полфунтом «гулял на просторе», как они ночевали в лесах и как делали все, что им хотелось, разбудил в душе Спирьки чувство любви к свободе, к безневольному житью, и он мучительно затосковал.
   – Нет, брат, как знаешь, а я больше жить здесь не стану. Убегу куда глаза глядят, – сказал однажды Спирька Рыжику. – Вот, хочешь, убежим вместе…
   – Зимою-то?! – удивился Рыжик.
   – Все едино погибнуть… Зима не зверь – не съест…
   – Нет, Спиря, погоди, – урезонивал Санька, – придет весна, станет теплей, тогда маху и дадим.
   – Ну ладно… – согласился наконец и Спирька.
   После этого разговора дружба мальчиков сделалась еще тесней. У них была тайна, и эта тайна связывала приятелей окончательно. Бывало, в долгие зимние ночи усядутся они вдвоем в любимом уголке и заведут нескончаемый разговор. Ночлежники давно уже спят, уныло мерцает закоптелая лампочка, кругом тишина. Только приятели не спят и, что заведенные машинки, говорят без конца.
   – Что на вас сна нет?.. Замолчите вы аль нет? – крикнет на них какой-нибудь ночлежник.
   Мальчишки умолкают. Но не проходит и пяти минут, как они снова принимаются за свое. Впрочем, это были не разговоры, а мечты вслух. Каждый говорил то, что приходило ему в голову, или о том, что рисовало мечтательно настроенное воображение. Сидя в грязной, затхлой ночлежке, наполненной оборванными, пьяными и нечистоплотными людьми, Спирька с Рыжиком мысленно уносились далеко-далеко и чувствовали себя вполне счастливыми.
   – А там, как заработаем, – захлебываясь от восторга, грезил вслух Санька, – вот у нас жизнь пойдет!
   – И оденемся мы, как порядочные, – вторил Спирька, – будем веселиться…
   – А потом, как большие станем, торговлю заведем… Хруктами аль часами торговать будем. Правда ведь?
   – Что ж, можно и торговлей заняться. Дело хорошее, – соглашался Спирька.
   Так мечтали друзья, пока не пришла наконец весна. Она явилась рано и во всей своей прелести. Старушка-зима сейчас же уступила место юной сопернице: в какие-нибудь два-три дня от зимы и следа не осталось. Молодая хозяйка, вступив в свои права, приветствовала всех теплом и лаской. Солнцу приказала она подольше оставаться на небе и не жалеть тепла. И солнце послушно исполняло приказание, и его золотые лучи расплавляли ледяной покров зимы и превращали его в шумные, веселые ручьи. Весна всех разбудила, всем дала жизнь, а природе сказала: нарядись! И покрылись зеленым бархатом поля, и приоделись свежей листвой деревья…
   Очнулись и наши приятели. От сладких мечтаний они должны были перейти к делу. Теперь они уже не разговаривали, а шушукались, причем старались быть незамеченными. Дедушка Архип выздоровел и сказал, что на пасху отправится с Рыжиком в Киев. Это известие окончательно встревожило друзей, и они решили ускорить день побега.
   И вот в одну из чудных весенних ночей они приступили к выполнению смело задуманного плана.
   Была полночь. Луна тихим светом озаряла уснувшую землю и медленно плыла по синей выси, окруженная стаей серебристых тучек. Недалеко от входа в ночлежку прижался к стене Рыжик. Его невзрачная фигурка слилась с серой тенью, падавшей от дома, и его почти не было видно. У Саньки в руках был небольшой мешок. Он поминутно вздрагивал и при малейшем шорохе широко раскрывал глаза. Он поджидал Спирьку, который находился еще в ночлежке. Наконец в одном из окон показалось что-то черное. Это была голова Спирьки. Еще мгновение – и Вьюн осторожно вылез в окно, согнулся и почти на четвереньках подполз к ожидавшему его Рыжику.
   – Идем! – прошептал Спирька и первый пополз дальше к забору.
   Санька, крепко стиснув зубы, чтобы не стучали, последовал за товарищем.
   Никто не видел, как приятели перелезли через высокий забор, как они вышли на дорогу, ведущую к станции, и как, взявшись за руки, пустились бежать. Одна только луна с высоты небес следила за ними и освещала им путь. Пробежав версты три, мальчики пошли шагом. Сердца их от усталости и страха учащенно бились, и они с трудом переводили дыхание. Им сделалось жарко, хотя ночь была свежая, прохладная. Одеты беглецы были в какое-то теплое ватное тряпье, висевшее на них грязными клочьями. Рыжик был обут в рваные сапоги громаднейших размеров. Сапоги терли ему ноги и причиняли невыносимую боль.
   Не менее скверно в отношении обуви чувствовал себя и Спирька: на нем были дамские башмаки на высоких, тоненьких каблуках. Благодаря этим башмакам Спирька не ходил, а прыгал. Но во время побега ни тот, ни другой не обращали внимания на обувь, а всецело были поглощены мыслью о том, как бы им добраться до железнодорожной станции, а оттуда на каком-нибудь поезде укатить в Одессу или в Киев.
   – Как светло! Будто днем, – проговорил Рыжик.
   – Это хорошо, что светло: дорогу видим, а в темноте заплутались бы.
   – Это верно, – согласился Рыжик и остановился, чтобы поправить мешок, болтавшийся у него за спиной.
   Остановился и Спирька. Весенняя ночь благоговейно молчала; не слышно было ни шороха, ни звука. Только по обеим сторонам шоссейной дороги, в прорытых канавах, тихо журчали вешние воды, торопливо убегая в темную даль уснувшей степи.
   – Дай я понесу! – проговорил Спирька и протянул руку за мешком.
   – Ничего, я не устал, – тяжело дыша, пробормотал Рыжик, отдавая Спирьке мешок.
   – Ну, теперь гайда вперед!.. Бояться нечего… – сказал Спирька и первый зашагал, смешно подпрыгивая в высоких башмаках, точно он был на ходулях.
   За ним последовал и Санька, через силу поднимая тяжелые, облепленные грязью сапожищи. Фигуры маленьких путников рельефно вырисовывались на серебристом фоне лунной ночи. Они чувствовали это и часто с беспокойством оглядывались. Но никто за ними, кроме луны, не следил, никто не следовал.
   – А ежели нас не пустят, тогда что? – спросил Рыжик после долгого молчания.
   – Куда не пустят? – не понял Спирька.
   – Да на машину-то?
   – Чудак человек!.. Да рази же мы проситься станем? Мы крадучись войдем. Понял? Залезем в товарный вагон и притаимся. А там куда хочет пусть машина везет. Хочет – в Одессу, хочет – в Киев. Нам не все ли едино?
   – Уж лучше бы в Одессу, – заметил Рыжик. – Мне Полфунта сказывал, что Одесса – важнецкий город…
   – Оно, конешно, город хороший: и море там, и богачи… Да вот как машина… Слышишь? – вдруг прервал разговор Спирька и стал к чему-то прислушиваться.
   Остановился и Рыжик. Откуда-то издалека, где даль, окутанная синевой небес, казалась темной бездной, вырвался резкий, сильный свист. Протяжный, длительный, он прорезал спящую равнину, дерзко нарушил торжественное безмолвие ночи и медленно замер на далеком краю серебристой степи.
   – Слышал? – спросил Спирька и поднял к носу указательный палец. – Это, братец, машина… Идем скорей!
   Спустя немного впереди замелькали станционные огни. Беглецы прибавили шагу.
   – Стой, теперь надо потише! – командовал Спирька.
   Рыжик увидал знакомый ему домик с красной крышей, рельсы и много вагонов на колесах, но без дверей и окон.
   – Глянь-кось, анбары какие стоят! – прошептал Санька.
   – Тише звони!.. Это не анбары, а товарный поезд… Вот нам надо с другой стороны обойти и поискать, нет ли порожнего вагона… Идем, только тихо-тихо.