Страница:
Она подошла к посетителю, выжидательно улыбаясь, но ответной улыбки так и не дождалась. Картахаль смотрел мимо нее. Смотрел так же холодно, страшно и жестко, как если бы на него и сейчас мчались бешеные колесницы Акраганта и смертоносные лезвия кос сверкали на их колесах.
Мудрый Папа Дью принес ему кувшин вина и шепнул дочери:
– Ты лучше иди отсюда, дочка. Не трави себя, он все равно теперь не здесь. Не стой у него над душой.
Но кто знает, где пребывала израненная душа Картахаля?
Он спросил и второй стакан, а затем стал пить вино и разговаривать с ящиком. Когда же к нему пытались подсесть вауги, узнавшие героя Торогайского сражения и желающие выпить за его здоровье и полученное звание, он отказал им так резко, что они смутились. Лорна даже разозлилась на него, а после испугалась – может, он обезумел? Но это не было безумием, объяснили ей после знающие люди. Картахаль по-прежнему оставался в здравом уме и твердой памяти и в чем-то казался даже нормальнее других. Просто он так никогда и не вернулся с Торогайской равнины…
Где всюду валялись тела и части тел, перемешанные с липкой красноватой грязью. Усталые кони со взмыленными, истерзанными в кровь боками толкали своих всадников и тихо ржали, прося подняться на ноги, сесть в седло или просто – отозваться. А те не отзывались.
Возле поломанной повозки лежали мертвые быки, придавив непомерной тяжестью своих туш искалеченного возницу. Обнаженный по пояс человек свешивался с борта, сжимая в побелевших пальцах рукоять била.
Огромный барабан – он все никак не мог отвязаться от его монотонного рокота, гнавшего солдат в битву, – откатился в сторону и увяз на треть в страшном месиве из земли, воды и крови. Его звонкая кожа была пробита несколькими стрелами и вспорота, как живот какого-то диковинного зверя. И он казался Картахалю самой надежной опорой в мире, ускользающем из-под ног; самым верным другом, который поймет и разделит боль, горе и тяжесть потери.
Живых воинов почти не осталось. Он бы сказал, что там не осталось ни единой живой души, но ковылял куда-то, раненный, как и он, в правую ногу, взлохмаченный, нескладный юнец, не обращая внимания, что ремни его панциря с правой стороны лопнули и доспехи колотят его по больному бедру. Он раскачивался из стороны в сторону, как моряк на корабле, попавшем в бурю. И уже выбрались из-за городских стен женщины, облаченные в черные и лиловые траурные одеяния, – искать и не находить своих раненых и мертвых.
Картахаль сидел, привалившись спиной к барабану, и успокаивающе гладил Лейфорта по светлым волосам. Одна особенно непокорная прядь все время лезла другу в глаза, и он осторожно убирал ее, чтобы она не заслоняла его спокойный, лучистый, утешающий взгляд.
«Ничего страшного, – казалось, говорил этот взгляд. – Это только кажется, что все так ужасно и непоправимо, но потом ты поймешь, что мне уже не больно и не страшно. И что ты ни в чем не виноват, Картахаль, тоже однажды поймешь. Как мне жаль тебя, друг мой! Как бы я хотел быть рядом, чтобы тебя утешить, но у меня теперь другие дела…»
Он будто бы слышал голос Лейфорта, произносящий эти слова, но перед глазами стояла все та же ужасная картина: колесницы стремительно приближаются, снося на своем пути вкопанные в землю колья, переворачиваясь на полном ходу; врезаются в их строй, теряя стрелков и возниц, сталкиваясь и трескаясь, как яичная скорлупа, от страшных ударов, перелетая через головы коней, но, даже скользя бортом по земле, продолжая оставаться все такими же убийственными.
Одно такое бешено крутящееся колесо едва коснулось Лейфорта, рубившегося с вражеским топорником, только зацепило его и укатилось куда-то, но тело молодого вольфарга вдруг разлетелось на части, ударив в лицо отшатнувшегося противника струей крови. И эти части взлетели высоко в воздух.
Потом, когда сражение уже закончилось, он на четвереньках лазил по равнине, ища тело друга, но нашел только голову и принес ее к барабану. Почему-то он подумал, что возле барабана их обязательно станут искать. Точнее, станут искать барабан, а найдут всех.
В том странном медном ящике лежала голова Лейфорта.
В красноватых и золотых отблесках танцующего пламени мелькали оскаленные клыки и бешеные глаза хищных тварей. Поверх незнакомых доспехов были наброшены косматые шкуры медведей и щетинистые – диких кабанов. Странное оружие – длинные шесты с загнутыми крюками и широкими короткими косами на обоих концах – украшали многочисленные бронзовые побрякушки, крохотные черепа и каменные фигурки. У некоторых воинов за плечами топорщились перепончатые кожаные крылья болотных демонов.
Огромные, как на подбор, косая сажень в плечах – им вполне могли бы позавидовать гаарды Могадора, которых искали и отбирали по всей Охриде и даже за ее пределами; и скакуны у них были такие же могучие, высокие в холке, как знаменитые альбонийские боевые кони.
Лица нападающих густо покрывала алая краска – то ли кровь, то ли глина.
Впереди бесконечной вереницы всадников бежали человек десять в невероятных накидках из меховых лоскутов, расшитых перьями и костями, с трещотками в руках. На головах у них были колпаки с прорезями для глаз вроде палаческих. Они бесконечно крутились, как волчки, тряслись, как в падучей, плясали, потрясали корявыми жезлами и гортанно выкрикивали:
– Хар-Даван! Хар-Даван! Айя-я-я! Хар-Даван!!!
Пляшущих колдунов окружала свора каких-то остроухих зверей, похожих на огромных псов со странными головами и горбатыми спинами.
А следом за ними, на шаг впереди многотысячной орды, ехал человек, поразивший воображение защитников Тогутила.
Великий ваятель Сван Эйстрид дорого бы дал за возможность сделать несколько набросков с такой великолепной натуры. И дело было не столько в исполинских размерах всадника, сколько в удивительных пропорциях его фигуры, в царской осанке и гордой посадке головы. В мощном развороте плеч, за которыми, казалось, прячутся сложенные крылья, а не меховой плащ.
Бывает, что природа, не отвлекаясь ни на что иное, вкладывает все свои силы в одно существо, словно стремясь доказать кому-то, что она способна создать истинное совершенство.
Или древние боги, оплакивая уходящую жизнь, в последнем, отчаянном порыве вкладывают всю оставшуюся силу в наследника своего величия, производя на свет богоравное существо.
Он ехал с непокрытой головой, и сильный ветер, внезапно поднявшийся у подножия Тель-Мальтолы, развевал его смоляные волосы. Конь слушался его без поводьев, повинуясь одному только движению колен. Боевой топор на длинной рукояти со странным резным лезвием завершался высоким навершием, сплошь утыканным лезвиями, шипами либо клыками какого-то хищника. Воин вез его, положив на плечи и едва придерживая левой рукой. Обнаженная правая рука, под смуглой кожей которой мускулы вились, как змеи, была по локоть защищена тускло блестящим наручем.
И заходились в крике шаманы:
– Хар-Даван! Хар-Даван!!! Айя-я-я!!! Хар-Даван!!!
– Я прекрасно знаю, кто такой пселлус, – скрипучим голосом сообщил Хиттинг. – А вот почему ваши люди не обнаружили его, хотя он умудрился поселиться не где-нибудь, а в самом центре столицы?
– Гус, Гус, – ласково прищурился Монтекассино, – не знал бы я, что вы истинная драгоценность в королевской короне, – отрезал бы вам голову и скормил бы ее Псу Абарбанеля.
Как ни был бесстрашен начальник Сумеречной канцелярии, но и он поежился. С одной стороны, это, разумеется, шутка. С другой, действительно, все при дворе знают, что Гус Хиттинг – человек почти что незаменимый. А все-таки, когда речь идет о мавайене гро-вантаров, кто скажет, как далеко заходит его остроумие.
Король хохотнул:
– Мне всегда говорили, что чегодайцы – люди молчаливые и сдержанные. И что из них лишнего слова клещами не вытянешь.
– Потому-то наш друг и перебрался в Охриду, – невинно заметил падре Берголомо. – На фоне милых и до ужаса красноречивых придворных дам он выглядит почти что безмолвным изваянием.
– От всех ожидал, но чтобы от вас, отец мой… – обиженно протянул Гус.
– Не стоило так опрометчиво посягать на чужую собственность, – сказал Монтекассино. – В ту минуту, когда вы безответственно слопали целую вазочку припасенного другими крема, вы лишились мощной поддержки в лице котарбинской церкви.
– Все бы тебе язвить, – укорил его падре Берголомо. – Однако же, Гус, вы действительно съели весь мой крем. А его больше не разносят.
– Я не понимаю, мы собрались здесь, чтобы обсудить пселлуса или мою скромную персону? – вопросил Хиттинг.
– Риардон, – велел мавайен, – расскажи подробно, что странного ты нашел в этом демоне.
– Ваше величество, благородные господа, – церемонно начал помощник, – разумеется, всем вам отлично известно, что пселлус – это демон, который питается человеческой плотью и пленяет людские души. Обычно он избирает своей обителью заброшенные замки или уединенные дома, но мы еще никогда не слышали, чтобы пселлус мог создавать фантом дома.
– Если это не сделал для него кто-то другой, – вставил Хиттинг.
– Демоны не видят смысла в подобном взаимодействии, – ответил Фрагг Монтекассино, – но нынче наступили такие времена, что я ничему не удивлюсь.
– Не нравятся мне эти ваши отвлеченные рассуждения о нынешних временах, – признался Де Геррен. – Отчего-то они кажутся мне зловещими.
– Не только вам, – согласился король. – Но я готов терпеливо выслушать и длинную, обещанную нам историю, и все эти странные намеки с условием, что в конце нас ожидает развязка.
– Неожиданная, как в старинном романе.
Нужно ли говорить, что это прозвучал голос Гуса Хиттинга?
– Продолжайте, Риардон.
– Подобный фантом обычно создается в уединенном месте, ибо сознание множества людей – мощная сила, и ей весьма сложно противостоять. Даже если допустить, что мы имели дело с двумя демонами, им было гораздо проще создать фантом дома или замка хотя бы на окраине города, где им не пришлось бы преодолевать такое сопротивление разумов. И второе. Пселлусы коварны и жестоки, но не представляют особой опасности, так как им требуется очень мало пищи. Целый год демон просто дремлет в своем убежище и выходит на охоту только в том случае, если очень проголодается. Но ему хватает одной-двух жертв, чтобы снова насытиться. В нашем же случае пселлус истребил множество людей без всякой видимой причины…
– Однако скрытая причина все же существует, и она известна как минимум двум людям, сидящим за этим столом.
– Начальник Сумеречной канцелярии опять прав, – шутливо поклонился ему мавайен.
– А потому давайте оставим несомненно странного, но уже мертвого пселлуса и перейдем к сути дела, – предложил Де Геррен, человек прямой, как все военные.
– Да, – сказал падре Берголомо, принимая из рук Керберона очередное лакомство. – Тебе слово, друг мой. До полуночи осталось всего полтора часа, и дай-то бог, чтобы ты уложился в это время.
Он вступил на престол восемнадцатилетним наивным юнцом, который больше думал о лошадях и миловидных служанках, нежели о государственных делах. Однако отец его, король Тавиан, пал в битве – в то время Охрида вела затяжную, кровопролитную войну с Хатаном и Аэттой и безнадежно проигрывала ее на обоих фронтах, – так что молодого наследника не спрашивали, готов ли он взвалить на свои плечи тяжкое бремя ответственности за страну.
Исторические труды утверждают, что принца Горвенала стащили с яблоневого дерева, в ветвях которого он только что уютно устроился, сбежав от воспитателя, и надели на него королевский венец, из которого король Тавиан успел к тому времени выковырять самые крупные алмазы и заложить их альбонийским ювелирам, чтобы выплатить жалованье армии. Никаких торжеств в нищем и полупустом дворце Альгаррода, где почти не осталось слуг, по сему поводу не устраивали. Такой нелепой и необычной была его коронация. Впрочем, вся дальнейшая жизнь соответствовала этому моменту как нельзя лучше.
Многочисленные советники, подкупленные частью хатанским великим князем, частью – аэттским королем, советовали ему немедленно признать поражение Охриды и согласиться на вассальные отношения с одним из победивших государств. За вполне посильную дань молодому королю обещали беззаботную жизнь в сытости и довольстве до самой смерти.
Каково же было удивление придворных, когда юный Горвенал без колебаний казнил предателей и в считаные дни собрал новую армию, ударной силой которой явилась сформированная им когорта Созидателей, куда без лишних вопросов принимали всякого, лишь бы он был искусным воином. Измученный войной народ уверовал в нового короля, а когда он наголову разбил опытного противника в первом же сражении, понял, что уверовал не зря. Победоносная лавина охридских войск в течение нескольких месяцев полностью очистила страну от захватчиков, перешла границы, докатилась до столицы Хатана и штурмом взяла ее на третьи сутки. Великое княжество Хатанское перешло под протекторат Охриды, а Аэтта сама запросила мира, не дожидаясь нового сражения.
Горвенал Первый эт Альгаррода вернулся в Оганна-Ванк триумфатором.
Конная статуя работы великого Свана Эйстрида, установленная на площади Тернате, была воздвигнута еще при жизни государя, в честь годовщины великой победы в долгой и кровопролитной войне. Это единственное сколько-нибудь достоверное его изображение.
В развевающемся длинном плаще, с непокрытой головой, с летящими по ветру волосами – он всегда мчится куда-то на своем черном коне, молодой, задорный и счастливый.
Двадцати двух неполных лет, презрев все государственные и династические соображения, он отчаянно влюбился в младшую принцессу маленького Дидойского княжества и женился на ней вопреки протестам новых советников. Впрочем, памятуя крутую расправу, учиненную над недальновидными предшественниками, протестовали они очень осторожно и, пожалуй что кротко.
Принцесса Иэн боготворила своего отважного и сумасбродного супруга и в положенный срок подарила ему двух крепких и здоровых красавцев сыновей. Счастью Горвенала не было предела. Страна под его управлением богатела и становилась все сильнее, в королевском дворце раздавался громкий детский смех, а в королевской спальне каждую ночь звучали страстные, любовные признания.
Но судьба, предназначая кому-то особенную историю, выбирая кого-то одного из целого океана людей, никогда не щадит своего избранника. Ей, судьбе, кажется, что ее избранник должен принадлежать только ей и больше никому, и поэтому она отнимает у него все, что могло бы свернуть его с намеченного ею пути. Она опустошает его сердце, чтобы поселить в нем одну только решимость беспрекословно исполнить ее волю. И не оставляет выбора. Ибо нет в мире человека, которого судьба спросила бы, хочет ли он лишиться обычных радостей в обмен на будущее бессмертие, принадлежащее к тому же не ему, а тем, кто его навсегда запомнит.
Теперь, десять веков спустя, кто скажет, что на самом деле произошло той ночью в стенах дворца Альгаррода? Одно известно – короля спешно вызвали, и он уехал около полуночи в сопровождении своих гаардов, оставив жену и детей в мирно спящей столице, под надежной охраной. Однако уже в пути Горвенал почувствовал неясную тревогу и велел поворотить коней. Он мчался, как будто его преследовали все демоны преисподней, он загнал своего любимого тагастийского жеребца, который пал бездыханным у самых ворот, – и все равно опоздал.
Окровавленные тела королевы Иэн и двух принцев лежали на пороге спальни и отчаянно напоминали ему маленьких, поломанных жестоким ребенком куколок. Широко открытые, изумленные глаза, будто нарисованные на бледных, как алебастр, личиках; застывшие, нелепые позы…
Летописи твердят, что король не заплакал ни тогда, ни когда-либо еще в своей жизни. Сердце его сгорело моментально. Так сворачивается в языках пламени кусочек кожи, превращаясь в маленький, почерневший от жара шарик.
Горвенал не плакал и ничем не выказывал своих страданий и душевной боли, так что даже удивил своих подданных, искренне горевавших о смерти государыни и наследников. Он просто стал другим. Этот высокий, худой, криво улыбающийся мужчина ничем не напоминал всадника на площади Тернате, а ведь ему было всего только двадцать пять.
Странно, но прозвище Печальный король прилипло к нему вовсе не тогда, когда оно само собой напрашивалось. Однако в те годы в народе его звали Горвенал Победоносный и, гораздо реже, Вдовец.
Он снова удивил охридцев год спустя, когда закончился официальный траур, объявив о своем намерении выбрать себе супругу. На сей раз самые придирчивые советники были удовлетворены. Старшая из массилийских принцесс принесла Охриде не только огромное приданое в виде золота и нескольких восточных провинций, но еще и полувековой договор о мире и союзнической помощи между двумя государствами. Вместе с нею прибыли в Оганна-Ванк и две тысячи отборных массилийских лучников.
Эти стрелки били маленьких пташек в глаз с тысячи шагов; а с пятисот их длинные тяжелые стрелы с золотистым оперением пробивали самые крепкие хоттогайтские панцири.
Массилийские купцы открыли в Оганна-Ванке и других больших городах торговые и меняльные лавки. А когда альбонийцы вздумали нарушить границы Массилии, то одного только письма от короля Горвенала оказалось достаточно, чтобы прекратить не начавшуюся еще войну и заставить альбонийского монарха принести венценосным собратьям свои нижайшие извинения, – слишком хорошо к тому времени знала Медиолана могущество гермагоров, отвагу вольфаргов и ярость ваугов.
Таким образом, от брачного союза выиграли и граждане Охриды, и массилийцы; королю, казалось, все безразлично; а если кто и проиграл, то только новая государыня. Но история не считает слез одиноких и нелюбимых женщин.
Свое двадцатисемилетие Горвенал отпраздновал строительством нового флота. Он снарядил десять огромных галер под командованием молодого наварха Эджидио де Вио, смельчака, мечтателя и давнего товарища детских игр, и отправил их в плавание вдоль берегов Медиоланы, туда, где заканчивались географические карты и начиналась неизвестность.
Эта экспедиция открыла богатые золотом и драгоценными камнями Валапаганские острова и присоединила их к Охридской короне. А король Горвенал получил новое прозвище – Землеоткрыватель.
Он правил страной уже десять лет. Выросло новое поколение охридцев, которые не знали другого государя, в отличие от своих родителей, привыкших раз в полгода выходить на площадь, чтобы услышать глашатая, сообщающего им о внезапной кончине предыдущего и коронации очередного величества. Десятилетние мальчишки увлеченно играли в войну, а двадцатилетние юноши смотрели на них с недоверием и удивлением. Они хорошо помнили, что такое настоящая война, голод, болезни и бесконечное тревожное ожидание еще худших несчастий.
Когорта Созидателей давно сражалась только деревянными мечами и только на аренах, выстроенных возле казарм. И молодые гермагоры и вольфарги мечтали о новых завоеваниях и походах, боясь, что кто-то другой заберет себе всю славу этого мира.
И земля, которую заботливо пестовали в течение десяти лет, ответила на покой и мир внезапным и потрясающим изобилием. Таких урожаев, какие были в Охриде в годы правления Горвенала, больше не знали. Будто бы Пантократор взглянул однажды из-за облака, что происходит там, внизу, увидел цветущую Охриду и улыбнулся. И улыбка бога согревала эту землю еще долгие годы.
Горвенала тоже было не узнать. Он раздался в плечах, заматерел и стал похож на кряжистый дуб. Из сурового, аскетичного почти человека король внезапно превратился в весельчака, задиру, гуляку и пьяницу. Он не пропускал ни одной юбки, при условии, что ее владелица была мила и смешлива, – только тщательно обходил покои своей венценосной супруги, ограничившись тем, что обеспечил государству здорового принца и навсегда закрыл вопрос престолонаследия. Он пил не только все, что горит, но и вообще все, что льется, если его можно было взять в рот. В связи с чем увлеченно принялся собирать винный погреб, и вскоре его коллекция разнообразных напитков прославилась по всей Медиолане.
Разумеется, веселый народ тут же отреагировал на перемены и переименовал Землеоткрывателя. Ему долго подбирали прозвища, но ни одно не прижилось надолго. «Пропойца» звучало несправедливо, потому что довольные жители Оганна-Ванка не раз наблюдали шокирующую картину: его величество волочит на себе во дворец в стельку пьяных гаардов, приставленных охранять его во время прогулки в «Выпивоху».
«Распутник» тоже к нему не лепилось, ибо, несмотря на многочисленные любовные романы, случавшиеся у короля чуть ли не раз в месяц, несмотря на несметное количество новых пассий, верные подданные хорошо помнили, как нежно и искренне любил Горвенал свою первую жену.
Словом, промучившийся около полугода мудрый народ внезапно осенило: он нарек своего повелителя Печальным королем и сразу понял, что попал в точку. Причем настолько, что само имя Горвенал постепенно исчезло из обихода, а после стерлось из памяти потомков.
Мы уже сказали, что Печальный король был не дурак выпить. Это важно. Потому что именно с этой его привычкой многие летописцы связывают все последующие события.
Не ограничивая себя ни в чем и обладая пытливым и любознательным умом, его величество принимал внутрь самые неожиданные вещи в поисках удовольствия и новых ощущений. Судя по дворцовым хроникам, которые в те годы с маниакальной скрупулезностью вел придворный летописец, в казарме когорты Созидателей он отведал загадочного варварского зелья, от коего пришел в полный восторг. На поверку зелье оказалось всего лишь притиранием от комаров и всякой иной злопакостной мошкары. Другой бы дуба дал от такого конфуза, но Печального короля сие обстоятельство нисколько не смутило, и он отдал придворному аптекарю строжайший приказ – впредь запасать снадобье в значительных количествах, чтобы и господам рыцарям хватило для их нужд, и повелителю – чтоб он мог пропустить перед сном стаканчик-другой.
Говорят, аптекарь еще пробовал протестовать, но Горвенал строго уточнил: неужто ему жаль этой мерзости для своего повелителя, и вопрос был решен раз и навсегда.
Вот именно воздействию этого необычного зелья и приписывают историки внезапно открывшийся у Печального короля дар прорицания.
Первые видения приходили к нему во сне, и он просыпался в постели с криком, обливаясь потом и слезами. Затем стал грезить наяву, да и к самим видениям немного привык, смирился с ними, что ли, – перестав заодно пугать придворных внезапной бледностью или воплем, полным боли и ужаса.
О том, что именно он видит, Печальный король не сообщал никому – ни жене, ни друзьям, ни любовницам, ни многочисленным астрологам и гадателям, которых стали все чаще приглашать в Оганна-Ванк в тайной надежде избавить повелителя от этой напасти.
Спустя несколько лет не отличавшийся до того особым религиозным рвением Горвенал принялся собирать все доступные первоисточники котарбинского учения. Он выкупал их в отдаленных храмах, требовал у экзархов и даже выпрашивал у великого логофета Охриды. Но он никогда не обращался за помощью в орден гро-вантаров.
На его веку случилось еще несколько коротких и удачных для Охриды войн. Он построил в Оганна-Ванке первый университет и огромную башню, с которой звездочеты могли наблюдать за ночным небом. Его библиотека хранила самое полное собрание старинных бестиариев – чуть ли не более полное, чем в библиотеке замка Эрдабайхе, манускриптов гессерских шаманов, рукописей Алкуина, о которых не знала официальная котарбинская церковь, а также редкостных книг, вырезанных на дощечках странного синеватого дерева, привезенных из далекой Айн-Джалуты и, по слухам, выменянных им у какого-то демона.
Все больше времени он проводил в подземельях Ла Жюльетт – но не в казематах и пыточных камерах, а уровнем ниже.
Там было еще что-то – под этой башней, внутри ее. Древние стертые ступени вели к этой тайне, но никто не ходил туда ни в одиночку, ни с королем: это было запрещено. Да и персонал, в общем-то, не страдал чрезмерным любопытством. Любопытство есть свойство развитого ума, а в башне работали те, кого немыслимо было в этом заподозрить. Впрочем, все равно подозревали и все равно тщательно проверяли, отсеивая мало-мальски сообразительных. И потому к публике просачивались только наинелепейшие слухи, которые лишь самый неразборчивый сплетник не принимал за досужий вымысел.
Мудрый Папа Дью принес ему кувшин вина и шепнул дочери:
– Ты лучше иди отсюда, дочка. Не трави себя, он все равно теперь не здесь. Не стой у него над душой.
Но кто знает, где пребывала израненная душа Картахаля?
Он спросил и второй стакан, а затем стал пить вино и разговаривать с ящиком. Когда же к нему пытались подсесть вауги, узнавшие героя Торогайского сражения и желающие выпить за его здоровье и полученное звание, он отказал им так резко, что они смутились. Лорна даже разозлилась на него, а после испугалась – может, он обезумел? Но это не было безумием, объяснили ей после знающие люди. Картахаль по-прежнему оставался в здравом уме и твердой памяти и в чем-то казался даже нормальнее других. Просто он так никогда и не вернулся с Торогайской равнины…
* * *
…Где только что прошел дождь, и над его головой висело совершенно больное небо с узким и длинным порезом, из которого лилось расплавленное золото у самой линии горизонта, с нищенскими обносками свинцовых драных туч, с багровыми язвами в дырах их лохмотьев и невообразимо чистыми голубыми провалами.Где всюду валялись тела и части тел, перемешанные с липкой красноватой грязью. Усталые кони со взмыленными, истерзанными в кровь боками толкали своих всадников и тихо ржали, прося подняться на ноги, сесть в седло или просто – отозваться. А те не отзывались.
Возле поломанной повозки лежали мертвые быки, придавив непомерной тяжестью своих туш искалеченного возницу. Обнаженный по пояс человек свешивался с борта, сжимая в побелевших пальцах рукоять била.
Огромный барабан – он все никак не мог отвязаться от его монотонного рокота, гнавшего солдат в битву, – откатился в сторону и увяз на треть в страшном месиве из земли, воды и крови. Его звонкая кожа была пробита несколькими стрелами и вспорота, как живот какого-то диковинного зверя. И он казался Картахалю самой надежной опорой в мире, ускользающем из-под ног; самым верным другом, который поймет и разделит боль, горе и тяжесть потери.
Живых воинов почти не осталось. Он бы сказал, что там не осталось ни единой живой души, но ковылял куда-то, раненный, как и он, в правую ногу, взлохмаченный, нескладный юнец, не обращая внимания, что ремни его панциря с правой стороны лопнули и доспехи колотят его по больному бедру. Он раскачивался из стороны в сторону, как моряк на корабле, попавшем в бурю. И уже выбрались из-за городских стен женщины, облаченные в черные и лиловые траурные одеяния, – искать и не находить своих раненых и мертвых.
Картахаль сидел, привалившись спиной к барабану, и успокаивающе гладил Лейфорта по светлым волосам. Одна особенно непокорная прядь все время лезла другу в глаза, и он осторожно убирал ее, чтобы она не заслоняла его спокойный, лучистый, утешающий взгляд.
«Ничего страшного, – казалось, говорил этот взгляд. – Это только кажется, что все так ужасно и непоправимо, но потом ты поймешь, что мне уже не больно и не страшно. И что ты ни в чем не виноват, Картахаль, тоже однажды поймешь. Как мне жаль тебя, друг мой! Как бы я хотел быть рядом, чтобы тебя утешить, но у меня теперь другие дела…»
Он будто бы слышал голос Лейфорта, произносящий эти слова, но перед глазами стояла все та же ужасная картина: колесницы стремительно приближаются, снося на своем пути вкопанные в землю колья, переворачиваясь на полном ходу; врезаются в их строй, теряя стрелков и возниц, сталкиваясь и трескаясь, как яичная скорлупа, от страшных ударов, перелетая через головы коней, но, даже скользя бортом по земле, продолжая оставаться все такими же убийственными.
Одно такое бешено крутящееся колесо едва коснулось Лейфорта, рубившегося с вражеским топорником, только зацепило его и укатилось куда-то, но тело молодого вольфарга вдруг разлетелось на части, ударив в лицо отшатнувшегося противника струей крови. И эти части взлетели высоко в воздух.
Потом, когда сражение уже закончилось, он на четвереньках лазил по равнине, ища тело друга, но нашел только голову и принес ее к барабану. Почему-то он подумал, что возле барабана их обязательно станут искать. Точнее, станут искать барабан, а найдут всех.
* * *
Лорна испытывала острое чувство вины за то, что не оплакала светловолосого вольфарга, не проводила его в страну Теней, не произнесла несколько добрых и теплых слов, которые облегчают дорогу страннику, – хотя он был рядом и, может быть, мог ее услышать.В том странном медном ящике лежала голова Лейфорта.
* * *
Они не были похожи на людей.В красноватых и золотых отблесках танцующего пламени мелькали оскаленные клыки и бешеные глаза хищных тварей. Поверх незнакомых доспехов были наброшены косматые шкуры медведей и щетинистые – диких кабанов. Странное оружие – длинные шесты с загнутыми крюками и широкими короткими косами на обоих концах – украшали многочисленные бронзовые побрякушки, крохотные черепа и каменные фигурки. У некоторых воинов за плечами топорщились перепончатые кожаные крылья болотных демонов.
Огромные, как на подбор, косая сажень в плечах – им вполне могли бы позавидовать гаарды Могадора, которых искали и отбирали по всей Охриде и даже за ее пределами; и скакуны у них были такие же могучие, высокие в холке, как знаменитые альбонийские боевые кони.
Лица нападающих густо покрывала алая краска – то ли кровь, то ли глина.
Впереди бесконечной вереницы всадников бежали человек десять в невероятных накидках из меховых лоскутов, расшитых перьями и костями, с трещотками в руках. На головах у них были колпаки с прорезями для глаз вроде палаческих. Они бесконечно крутились, как волчки, тряслись, как в падучей, плясали, потрясали корявыми жезлами и гортанно выкрикивали:
– Хар-Даван! Хар-Даван! Айя-я-я! Хар-Даван!!!
Пляшущих колдунов окружала свора каких-то остроухих зверей, похожих на огромных псов со странными головами и горбатыми спинами.
А следом за ними, на шаг впереди многотысячной орды, ехал человек, поразивший воображение защитников Тогутила.
Великий ваятель Сван Эйстрид дорого бы дал за возможность сделать несколько набросков с такой великолепной натуры. И дело было не столько в исполинских размерах всадника, сколько в удивительных пропорциях его фигуры, в царской осанке и гордой посадке головы. В мощном развороте плеч, за которыми, казалось, прячутся сложенные крылья, а не меховой плащ.
Бывает, что природа, не отвлекаясь ни на что иное, вкладывает все свои силы в одно существо, словно стремясь доказать кому-то, что она способна создать истинное совершенство.
Или древние боги, оплакивая уходящую жизнь, в последнем, отчаянном порыве вкладывают всю оставшуюся силу в наследника своего величия, производя на свет богоравное существо.
Он ехал с непокрытой головой, и сильный ветер, внезапно поднявшийся у подножия Тель-Мальтолы, развевал его смоляные волосы. Конь слушался его без поводьев, повинуясь одному только движению колен. Боевой топор на длинной рукояти со странным резным лезвием завершался высоким навершием, сплошь утыканным лезвиями, шипами либо клыками какого-то хищника. Воин вез его, положив на плечи и едва придерживая левой рукой. Обнаженная правая рука, под смуглой кожей которой мускулы вились, как змеи, была по локоть защищена тускло блестящим наручем.
И заходились в крике шаманы:
– Хар-Даван! Хар-Даван!!! Айя-я-я!!! Хар-Даван!!!
* * *
– Пселлус… – открыл было рот великий магистр.– Я прекрасно знаю, кто такой пселлус, – скрипучим голосом сообщил Хиттинг. – А вот почему ваши люди не обнаружили его, хотя он умудрился поселиться не где-нибудь, а в самом центре столицы?
– Гус, Гус, – ласково прищурился Монтекассино, – не знал бы я, что вы истинная драгоценность в королевской короне, – отрезал бы вам голову и скормил бы ее Псу Абарбанеля.
Как ни был бесстрашен начальник Сумеречной канцелярии, но и он поежился. С одной стороны, это, разумеется, шутка. С другой, действительно, все при дворе знают, что Гус Хиттинг – человек почти что незаменимый. А все-таки, когда речь идет о мавайене гро-вантаров, кто скажет, как далеко заходит его остроумие.
Король хохотнул:
– Мне всегда говорили, что чегодайцы – люди молчаливые и сдержанные. И что из них лишнего слова клещами не вытянешь.
– Потому-то наш друг и перебрался в Охриду, – невинно заметил падре Берголомо. – На фоне милых и до ужаса красноречивых придворных дам он выглядит почти что безмолвным изваянием.
– От всех ожидал, но чтобы от вас, отец мой… – обиженно протянул Гус.
– Не стоило так опрометчиво посягать на чужую собственность, – сказал Монтекассино. – В ту минуту, когда вы безответственно слопали целую вазочку припасенного другими крема, вы лишились мощной поддержки в лице котарбинской церкви.
– Все бы тебе язвить, – укорил его падре Берголомо. – Однако же, Гус, вы действительно съели весь мой крем. А его больше не разносят.
– Я не понимаю, мы собрались здесь, чтобы обсудить пселлуса или мою скромную персону? – вопросил Хиттинг.
– Риардон, – велел мавайен, – расскажи подробно, что странного ты нашел в этом демоне.
– Ваше величество, благородные господа, – церемонно начал помощник, – разумеется, всем вам отлично известно, что пселлус – это демон, который питается человеческой плотью и пленяет людские души. Обычно он избирает своей обителью заброшенные замки или уединенные дома, но мы еще никогда не слышали, чтобы пселлус мог создавать фантом дома.
– Если это не сделал для него кто-то другой, – вставил Хиттинг.
– Демоны не видят смысла в подобном взаимодействии, – ответил Фрагг Монтекассино, – но нынче наступили такие времена, что я ничему не удивлюсь.
– Не нравятся мне эти ваши отвлеченные рассуждения о нынешних временах, – признался Де Геррен. – Отчего-то они кажутся мне зловещими.
– Не только вам, – согласился король. – Но я готов терпеливо выслушать и длинную, обещанную нам историю, и все эти странные намеки с условием, что в конце нас ожидает развязка.
– Неожиданная, как в старинном романе.
Нужно ли говорить, что это прозвучал голос Гуса Хиттинга?
– Продолжайте, Риардон.
– Подобный фантом обычно создается в уединенном месте, ибо сознание множества людей – мощная сила, и ей весьма сложно противостоять. Даже если допустить, что мы имели дело с двумя демонами, им было гораздо проще создать фантом дома или замка хотя бы на окраине города, где им не пришлось бы преодолевать такое сопротивление разумов. И второе. Пселлусы коварны и жестоки, но не представляют особой опасности, так как им требуется очень мало пищи. Целый год демон просто дремлет в своем убежище и выходит на охоту только в том случае, если очень проголодается. Но ему хватает одной-двух жертв, чтобы снова насытиться. В нашем же случае пселлус истребил множество людей без всякой видимой причины…
– Однако скрытая причина все же существует, и она известна как минимум двум людям, сидящим за этим столом.
– Начальник Сумеречной канцелярии опять прав, – шутливо поклонился ему мавайен.
– А потому давайте оставим несомненно странного, но уже мертвого пселлуса и перейдем к сути дела, – предложил Де Геррен, человек прямой, как все военные.
– Да, – сказал падре Берголомо, принимая из рук Керберона очередное лакомство. – Тебе слово, друг мой. До полуночи осталось всего полтора часа, и дай-то бог, чтобы ты уложился в это время.
* * *
Печальный король, правивший Охридой в конце прошлой эпохи, оставил по себе разнообразные воспоминания.Он вступил на престол восемнадцатилетним наивным юнцом, который больше думал о лошадях и миловидных служанках, нежели о государственных делах. Однако отец его, король Тавиан, пал в битве – в то время Охрида вела затяжную, кровопролитную войну с Хатаном и Аэттой и безнадежно проигрывала ее на обоих фронтах, – так что молодого наследника не спрашивали, готов ли он взвалить на свои плечи тяжкое бремя ответственности за страну.
Исторические труды утверждают, что принца Горвенала стащили с яблоневого дерева, в ветвях которого он только что уютно устроился, сбежав от воспитателя, и надели на него королевский венец, из которого король Тавиан успел к тому времени выковырять самые крупные алмазы и заложить их альбонийским ювелирам, чтобы выплатить жалованье армии. Никаких торжеств в нищем и полупустом дворце Альгаррода, где почти не осталось слуг, по сему поводу не устраивали. Такой нелепой и необычной была его коронация. Впрочем, вся дальнейшая жизнь соответствовала этому моменту как нельзя лучше.
Многочисленные советники, подкупленные частью хатанским великим князем, частью – аэттским королем, советовали ему немедленно признать поражение Охриды и согласиться на вассальные отношения с одним из победивших государств. За вполне посильную дань молодому королю обещали беззаботную жизнь в сытости и довольстве до самой смерти.
Каково же было удивление придворных, когда юный Горвенал без колебаний казнил предателей и в считаные дни собрал новую армию, ударной силой которой явилась сформированная им когорта Созидателей, куда без лишних вопросов принимали всякого, лишь бы он был искусным воином. Измученный войной народ уверовал в нового короля, а когда он наголову разбил опытного противника в первом же сражении, понял, что уверовал не зря. Победоносная лавина охридских войск в течение нескольких месяцев полностью очистила страну от захватчиков, перешла границы, докатилась до столицы Хатана и штурмом взяла ее на третьи сутки. Великое княжество Хатанское перешло под протекторат Охриды, а Аэтта сама запросила мира, не дожидаясь нового сражения.
Горвенал Первый эт Альгаррода вернулся в Оганна-Ванк триумфатором.
Конная статуя работы великого Свана Эйстрида, установленная на площади Тернате, была воздвигнута еще при жизни государя, в честь годовщины великой победы в долгой и кровопролитной войне. Это единственное сколько-нибудь достоверное его изображение.
В развевающемся длинном плаще, с непокрытой головой, с летящими по ветру волосами – он всегда мчится куда-то на своем черном коне, молодой, задорный и счастливый.
Двадцати двух неполных лет, презрев все государственные и династические соображения, он отчаянно влюбился в младшую принцессу маленького Дидойского княжества и женился на ней вопреки протестам новых советников. Впрочем, памятуя крутую расправу, учиненную над недальновидными предшественниками, протестовали они очень осторожно и, пожалуй что кротко.
Принцесса Иэн боготворила своего отважного и сумасбродного супруга и в положенный срок подарила ему двух крепких и здоровых красавцев сыновей. Счастью Горвенала не было предела. Страна под его управлением богатела и становилась все сильнее, в королевском дворце раздавался громкий детский смех, а в королевской спальне каждую ночь звучали страстные, любовные признания.
Но судьба, предназначая кому-то особенную историю, выбирая кого-то одного из целого океана людей, никогда не щадит своего избранника. Ей, судьбе, кажется, что ее избранник должен принадлежать только ей и больше никому, и поэтому она отнимает у него все, что могло бы свернуть его с намеченного ею пути. Она опустошает его сердце, чтобы поселить в нем одну только решимость беспрекословно исполнить ее волю. И не оставляет выбора. Ибо нет в мире человека, которого судьба спросила бы, хочет ли он лишиться обычных радостей в обмен на будущее бессмертие, принадлежащее к тому же не ему, а тем, кто его навсегда запомнит.
Теперь, десять веков спустя, кто скажет, что на самом деле произошло той ночью в стенах дворца Альгаррода? Одно известно – короля спешно вызвали, и он уехал около полуночи в сопровождении своих гаардов, оставив жену и детей в мирно спящей столице, под надежной охраной. Однако уже в пути Горвенал почувствовал неясную тревогу и велел поворотить коней. Он мчался, как будто его преследовали все демоны преисподней, он загнал своего любимого тагастийского жеребца, который пал бездыханным у самых ворот, – и все равно опоздал.
Окровавленные тела королевы Иэн и двух принцев лежали на пороге спальни и отчаянно напоминали ему маленьких, поломанных жестоким ребенком куколок. Широко открытые, изумленные глаза, будто нарисованные на бледных, как алебастр, личиках; застывшие, нелепые позы…
Летописи твердят, что король не заплакал ни тогда, ни когда-либо еще в своей жизни. Сердце его сгорело моментально. Так сворачивается в языках пламени кусочек кожи, превращаясь в маленький, почерневший от жара шарик.
Горвенал не плакал и ничем не выказывал своих страданий и душевной боли, так что даже удивил своих подданных, искренне горевавших о смерти государыни и наследников. Он просто стал другим. Этот высокий, худой, криво улыбающийся мужчина ничем не напоминал всадника на площади Тернате, а ведь ему было всего только двадцать пять.
Странно, но прозвище Печальный король прилипло к нему вовсе не тогда, когда оно само собой напрашивалось. Однако в те годы в народе его звали Горвенал Победоносный и, гораздо реже, Вдовец.
Он снова удивил охридцев год спустя, когда закончился официальный траур, объявив о своем намерении выбрать себе супругу. На сей раз самые придирчивые советники были удовлетворены. Старшая из массилийских принцесс принесла Охриде не только огромное приданое в виде золота и нескольких восточных провинций, но еще и полувековой договор о мире и союзнической помощи между двумя государствами. Вместе с нею прибыли в Оганна-Ванк и две тысячи отборных массилийских лучников.
Эти стрелки били маленьких пташек в глаз с тысячи шагов; а с пятисот их длинные тяжелые стрелы с золотистым оперением пробивали самые крепкие хоттогайтские панцири.
Массилийские купцы открыли в Оганна-Ванке и других больших городах торговые и меняльные лавки. А когда альбонийцы вздумали нарушить границы Массилии, то одного только письма от короля Горвенала оказалось достаточно, чтобы прекратить не начавшуюся еще войну и заставить альбонийского монарха принести венценосным собратьям свои нижайшие извинения, – слишком хорошо к тому времени знала Медиолана могущество гермагоров, отвагу вольфаргов и ярость ваугов.
Таким образом, от брачного союза выиграли и граждане Охриды, и массилийцы; королю, казалось, все безразлично; а если кто и проиграл, то только новая государыня. Но история не считает слез одиноких и нелюбимых женщин.
Свое двадцатисемилетие Горвенал отпраздновал строительством нового флота. Он снарядил десять огромных галер под командованием молодого наварха Эджидио де Вио, смельчака, мечтателя и давнего товарища детских игр, и отправил их в плавание вдоль берегов Медиоланы, туда, где заканчивались географические карты и начиналась неизвестность.
Эта экспедиция открыла богатые золотом и драгоценными камнями Валапаганские острова и присоединила их к Охридской короне. А король Горвенал получил новое прозвище – Землеоткрыватель.
Он правил страной уже десять лет. Выросло новое поколение охридцев, которые не знали другого государя, в отличие от своих родителей, привыкших раз в полгода выходить на площадь, чтобы услышать глашатая, сообщающего им о внезапной кончине предыдущего и коронации очередного величества. Десятилетние мальчишки увлеченно играли в войну, а двадцатилетние юноши смотрели на них с недоверием и удивлением. Они хорошо помнили, что такое настоящая война, голод, болезни и бесконечное тревожное ожидание еще худших несчастий.
Когорта Созидателей давно сражалась только деревянными мечами и только на аренах, выстроенных возле казарм. И молодые гермагоры и вольфарги мечтали о новых завоеваниях и походах, боясь, что кто-то другой заберет себе всю славу этого мира.
И земля, которую заботливо пестовали в течение десяти лет, ответила на покой и мир внезапным и потрясающим изобилием. Таких урожаев, какие были в Охриде в годы правления Горвенала, больше не знали. Будто бы Пантократор взглянул однажды из-за облака, что происходит там, внизу, увидел цветущую Охриду и улыбнулся. И улыбка бога согревала эту землю еще долгие годы.
Горвенала тоже было не узнать. Он раздался в плечах, заматерел и стал похож на кряжистый дуб. Из сурового, аскетичного почти человека король внезапно превратился в весельчака, задиру, гуляку и пьяницу. Он не пропускал ни одной юбки, при условии, что ее владелица была мила и смешлива, – только тщательно обходил покои своей венценосной супруги, ограничившись тем, что обеспечил государству здорового принца и навсегда закрыл вопрос престолонаследия. Он пил не только все, что горит, но и вообще все, что льется, если его можно было взять в рот. В связи с чем увлеченно принялся собирать винный погреб, и вскоре его коллекция разнообразных напитков прославилась по всей Медиолане.
Разумеется, веселый народ тут же отреагировал на перемены и переименовал Землеоткрывателя. Ему долго подбирали прозвища, но ни одно не прижилось надолго. «Пропойца» звучало несправедливо, потому что довольные жители Оганна-Ванка не раз наблюдали шокирующую картину: его величество волочит на себе во дворец в стельку пьяных гаардов, приставленных охранять его во время прогулки в «Выпивоху».
«Распутник» тоже к нему не лепилось, ибо, несмотря на многочисленные любовные романы, случавшиеся у короля чуть ли не раз в месяц, несмотря на несметное количество новых пассий, верные подданные хорошо помнили, как нежно и искренне любил Горвенал свою первую жену.
Словом, промучившийся около полугода мудрый народ внезапно осенило: он нарек своего повелителя Печальным королем и сразу понял, что попал в точку. Причем настолько, что само имя Горвенал постепенно исчезло из обихода, а после стерлось из памяти потомков.
Мы уже сказали, что Печальный король был не дурак выпить. Это важно. Потому что именно с этой его привычкой многие летописцы связывают все последующие события.
Не ограничивая себя ни в чем и обладая пытливым и любознательным умом, его величество принимал внутрь самые неожиданные вещи в поисках удовольствия и новых ощущений. Судя по дворцовым хроникам, которые в те годы с маниакальной скрупулезностью вел придворный летописец, в казарме когорты Созидателей он отведал загадочного варварского зелья, от коего пришел в полный восторг. На поверку зелье оказалось всего лишь притиранием от комаров и всякой иной злопакостной мошкары. Другой бы дуба дал от такого конфуза, но Печального короля сие обстоятельство нисколько не смутило, и он отдал придворному аптекарю строжайший приказ – впредь запасать снадобье в значительных количествах, чтобы и господам рыцарям хватило для их нужд, и повелителю – чтоб он мог пропустить перед сном стаканчик-другой.
Говорят, аптекарь еще пробовал протестовать, но Горвенал строго уточнил: неужто ему жаль этой мерзости для своего повелителя, и вопрос был решен раз и навсегда.
Вот именно воздействию этого необычного зелья и приписывают историки внезапно открывшийся у Печального короля дар прорицания.
Первые видения приходили к нему во сне, и он просыпался в постели с криком, обливаясь потом и слезами. Затем стал грезить наяву, да и к самим видениям немного привык, смирился с ними, что ли, – перестав заодно пугать придворных внезапной бледностью или воплем, полным боли и ужаса.
О том, что именно он видит, Печальный король не сообщал никому – ни жене, ни друзьям, ни любовницам, ни многочисленным астрологам и гадателям, которых стали все чаще приглашать в Оганна-Ванк в тайной надежде избавить повелителя от этой напасти.
Спустя несколько лет не отличавшийся до того особым религиозным рвением Горвенал принялся собирать все доступные первоисточники котарбинского учения. Он выкупал их в отдаленных храмах, требовал у экзархов и даже выпрашивал у великого логофета Охриды. Но он никогда не обращался за помощью в орден гро-вантаров.
На его веку случилось еще несколько коротких и удачных для Охриды войн. Он построил в Оганна-Ванке первый университет и огромную башню, с которой звездочеты могли наблюдать за ночным небом. Его библиотека хранила самое полное собрание старинных бестиариев – чуть ли не более полное, чем в библиотеке замка Эрдабайхе, манускриптов гессерских шаманов, рукописей Алкуина, о которых не знала официальная котарбинская церковь, а также редкостных книг, вырезанных на дощечках странного синеватого дерева, привезенных из далекой Айн-Джалуты и, по слухам, выменянных им у какого-то демона.
Все больше времени он проводил в подземельях Ла Жюльетт – но не в казематах и пыточных камерах, а уровнем ниже.
Там было еще что-то – под этой башней, внутри ее. Древние стертые ступени вели к этой тайне, но никто не ходил туда ни в одиночку, ни с королем: это было запрещено. Да и персонал, в общем-то, не страдал чрезмерным любопытством. Любопытство есть свойство развитого ума, а в башне работали те, кого немыслимо было в этом заподозрить. Впрочем, все равно подозревали и все равно тщательно проверяли, отсеивая мало-мальски сообразительных. И потому к публике просачивались только наинелепейшие слухи, которые лишь самый неразборчивый сплетник не принимал за досужий вымысел.