Страница:
Особенно обидно, что добрый пастырь Созидателей, выхлебавший чуть ли не вдвое больше, чувствовал себя преотлично и раздражал цветущим видом, энергичной походкой и веселым настроением.
– Что с тобой? – тревожно наклонился он к самому лицу сержанта. – Опять заболел?
– Опять похмелье, – простонал Бобадилья, хватаясь руками за разламывающуюся голову. – Да что ж он так рявкает?
– Он не рявкает, а знакомит новобранцев с мировоззрением рыцаря когорты Созидателей. Весьма своевременное и нужное дело. А что до твоего состояния – то сие есть коварная и опасная болезнь. Ибо хорошая порция доброго эля еще никогда и никому не принесла вреда, и, значит, корень зла кроется не во вчерашнем питии, а совершенно в другой причине, – ласково отвечал Бардонеро.
– Наверное, мне лучше знать, что со мной происходит.
– Не скажи. Откуда тебе знать в таком состоянии? Послушай-ка лучше, что я тебе скажу. Похмелья не бывает – это все выдумки. Вон посмотри на давешних новобранцев: пили поболее твоего, к тому же мешали шипучее вино с крепкой марьягой и старым элем, а блестят, как новенькие монетки. Даже смотреть приятно.
– Что они делают? – спросил Бобадилья.
– Как что? Слушают отеческое напутствие командира. По-моему, им нравится.
Гармост Хорн вспомнил, что именно считает необходимым сказать командир Лу Кастель тем, кто собирается служить под его началом, и подумал, что такая речь может понравиться только необычным людям.
– Мы – золотое отребье, – говорил Картахаль. – Нас всегда будут ставить там, где не выдержит ополчение, но где не станут губить господ рыцарей. Вы скажете – мы тоже рыцари. Чушь! Мы – золотое отребье, увенчанное лаврами, отмеченное наградами и щедро оплаченное. Но запомните, что лишь немногие из вас доживут до того дня, когда генерал Де Геррен со слезами на глазах скажет вам: «Спасибо, дети мои», а его величество пришпилит к вашему камзолу маленькую круглую побрякушку. Вы думаете, этот кругляшок стоит целой жизни? Или он заменит вам павших друзей в ночном разговоре, доброй драке и разгульном кабацком веселье? Вы думаете, он защитит вашу спину в бою или закроет от стрелы? Или вы полагаете, что благодарность генерала умерит боль ваших ран и утишит горечь потерь? Кто из вас настолько глуп, что рассчитывает купить лишние годы жизни, утраченное счастье и погибшую любовь за те нобли, которые выплатят в казначействе оставшимся в живых?
Запомните раз и навсегда: вы – золотое отребье! Но золото на поле боя стоит меньше, чем грязь, в которой мы будем топтаться по колено, а если прикажут, то и по горло. И потому я буду относиться к вам просто – как к отребью. Никто здесь не станет сожалеть о вас, если вы не вернетесь из боя, потому что вы никогда не возвращаетесь – это закон войны. Моего сердца не хватит, чтобы горевать обо всех, и потому сразу привыкайте, что я бессердечен.
Иные ссылаются на меня: дескать, я до сих пор жив. Не совершайте этой ошибки. То, что я жив, – случайность, и ее однажды исправят. Причем с необычайной легкостью.
И в тот момент, когда вы станете проклинать день и час, когда сделали этот выбор и остались в казармах на улице Мертвых Генералов, не убежали сломя голову, спасая жизнь и душу; когда вы узнаете, что такое истинное страдание и настоящая боль, – не говорите тогда, что я не предупреждал вас.
Вы щит, которым закроют тех, кем дорожат. Вы меч, который сломают, пробивая чужие доспехи. Вы – мясо, которое скормят красноглазому Ингельгейму, и души, которые скомкают и выбросят во тьму без сожаления и печали. Вы – дрова, которые сожгут, чтобы пламя костра взвилось до небес.
Запомните: вы – золотое отребье.
Целый день минул в напряженном и бессмысленном ожидании. Защитники Мараньи ждали, когда несметное войско захватчиков решится на приступ, а они, казалось, не собирались атаковать неприступные серые стены и только окружили крепость плотным кольцом, разбив лагерь на безопасном расстоянии, вне досягаемости снарядов катапульт и баллист.
Кто-то из их военачальников был отлично знаком с инженерным и осадным делом.
Правитель наблюдал с башни за тем, как они устанавливают меховые шатры, как рыщут по округе в поисках источников воды, как готовят на кострах еду. И у него возникало устойчивое впечатление, что им нет никакого дела до тех, кто выстроился сейчас у бойниц, до рези в глазах вглядываясь туда, вниз, в жаркое марево, плывущее над Даленийскими степями.
Странно так даже думать, но былые сражения, проходившие под протяжные крики сальпинг, гром фанфар и грохот барабанов, нравились Юберу Де Ламертону гораздо больше, чем безмолвная осада, в которую взяли город тысячи всадников в незнакомых доспехах.
Неведомый противник всегда кажется сильнее, страшнее и опаснее.
Правда, у врага не обнаружилось ни стенобитных, ни метательных машин, ни осадных башен. Во всяком случае, их не было видно. Он не стал использовать преимущество неожиданности, но это-то и пугало Де Ламертона больше всего.
Во-первых, противник выиграл у защитников Мараньи одно очко: целый день, проведенный воинами на ногах, в постоянном, непрекращающемся ожидании атаки, на нестерпимой жаре, изрядно подорвал и силы, и боевой дух.
Во-вторых, неведомый полководец явно ожидает ночи. Судя по его ледяному спокойствию, по дисциплине, невозможной в варварской орде и потому еще более неожиданной, он не просто рассчитывает воспользоваться покровом темноты. Не настолько тот скроет их действия, чтобы тратить впустую целый день, рискуя, что в любой момент к осажденным может подоспеть подмога.
Чутье подсказывало Де Ламертону, что у врага припасен какой-то козырь. Есть нечто такое, что заменит ему осадные башни и окованные бронзой тяжелые тараны во время ночного сражения. И он даже догадывался, что это может быть.
Еще около полудня его внимание привлекли странные существа, похожие на огромных горбатых псов с человеческими конечностями, бродившие на привязи вокруг высокого и толстого столба, вкопанного в землю возле шатра, в котором разместились не то жрецы, не то шаманы, сопровождавшие повсюду главного военачальника. Во всяком случае, правитель пребывал в твердой уверенности, что стройный, плечистый, очень высокий молодой человек в доспехах редкой красоты, перед коим склонялись все воины, и есть их предводитель. Он выделялся на фоне этого разношерстного бесчисленного воинства, как пышная роза – среди множества невзрачных полевых цветов. Он был особенным. И он все время находился на некоем удалении от своих воинственных подданных, как по другую сторону оконного стекла.
Так художник, пишущий фреску, постоянно отходит от стены на несколько шагов, чтобы полностью охватить взглядом свое произведение.
Юбер Де Ламертон не побоялся бы этой орды, явись она сюда с любым другим вождем. Он нисколько не сомневался бы в победе защитников Мараньи и уж точно – в их способности выдержать осаду на срок, достаточный для того, чтобы посланный им тамуади достиг Оганна-Ванка и оттуда прибыли когорта Созидателей, наемники Гадрумета и стремительные колесницы Ки Ларго. А уж они бы в два счета справились с этим сбродом, разбили бы его наголову и загнали обратно, за Тель-Мальтолу, навсегда установив власть Могадораэт Альгаррода над далекой и неведомой Айн-Джалутой.
Но лихой наездник на огромном жеребце цвета красной меди, почти багровом в последних лучах заходящего солнца, вызывал у него чувство первозданного страха, какой вызывают у обычного человека всесильные исчадия тьмы. Само его присутствие сковывало мысли и движения правителя, наполняло окружающее пространство почти физически ощутимой угрозой и мешало дышать и думать.
Он, прекрасный, как молодой языческий бог, был волей и разумом этой несметной орды, ее главным оружием и неодолимой силой. Они стояли за ним, как защитники Мараньи – за двойным рядом крепостных стен, и преимущество было отнюдь не на стороне охридских воинов.
И – самое, может быть, страшное – нападающие знали, в чем заключается их великое могущество, и именно поэтому не нуждались в воинственных кличах, демонстрации своего превосходства, вызовах на поединок, оглушительном реве боевых рогов и прочих, обычных на войне вещах, коими обе противоборствующие стороны подбадривают себя и настраивают на необходимый лад.
Как бы громко ни кричал умирающий, как бы грозно ни рычал хищник, как бы ни грохотало сражение – сама смерть приходит в полной тишине.
Юбер Де Ламертон был воспитан в строгой котарбинской вере, но сейчас молитвы не шли ему на ум, а вспомнился внезапно древний языческий миф о Несущем смерть, разрушителе миров, которого гессерские шаманы называли Ардамалехом.
Она заснула и проснулась раздраженной.
Давеча хатанский посол невежливо оставил ее ради танца с княгиней Беоль Де Тейрон как раз на середине беседы, в которой она объясняла ему суть древних хатанских таинств жрецов Асхаб ал Кахада. Ей показалось, что и во время самого разговора он слушал ее без должного внимания и почтения. Но это еще полбеды – зиккенгенская принцесса всегда была невысокого мнения о духовности этого прожженного хитреца.
Потом сие венценосное ничтожество, именующее себя королем Могадором, предпочло ее общество обществу своих лизоблюдов, и они весь вечер говорили о чем-то за отдельным столом, который окружили головорезы Монтекассино и этот страшный человек – Керберон, как вторая тень сопровождающий повсюду великого логофета Охриды. Керберона она на дух не выносила: принцессу пугали его зеленые немигающие глаза василиска и непроницаемое лицо, но на все ее увещевания отослать телохранителя куда-нибудь в провинцию падре Берголомо так ничего и не предпринял. А монарх не прислушался к ее дельным советам по управлению страной в грядущем году, хотя она составила удивительно точное предсказание, которое поколебало уверенность не одного звездочета.
Дюк Субейран и тот носился чем-то озабоченный, отвечал невпопад, говорил глупости, а на предложение сосредоточиться, погрузиться в себя и трижды три раза прочесть гимн змееногому Данакилю – проверенный способ отрезвления, очищения разума и обострения умственных способностей – ответил идиотским смешком, который она скорее ожидала бы услышать от своих непутевых сыновей.
Они трое – позорище великой фамилии и пятно на славном гербе благородных предков – тоже добавили головной боли страдающей матери!
Хильдебранд всю ночь увивался за толстой и глупой дочерью барона Сенна Эмбайна, на круглом веснушчатом лице которой не мелькнуло даже тени высокой духовности – а именно это качество, помимо безупречной родословной, крепкого здоровья, доброго нрава и богатого приданого, Эдесса Атри полагала самым важным в будущей невестке. Впрочем, пока что она была против женитьбы любого из сыновей.
Куда им жениться, если Гидеон, несмотря на то, что она строго надзирала за ним весь вечер и неоднократно просила присутствующих не приглашать его выпить с ними, ибо сие не пристало уважающему себя дворянину, употребил такое количество горячительных напитков, что ее бросило в краску от негодования. А на вполне естественное замечание, сделанное ему с надлежащей строгостью (кто же, кроме матери, скажет правду родному дитяти?), отозвался грубой бранью.
Кавендер вообще куда-то сбежал, и она не смогла его найти, хотя страстно желала познакомить с ним альбонийского вельможу, комта Амиральда. Он был несметно богат, и зиккенгенская принцесса отчего-то решила, что комт должен пожертвовать изрядную сумму на изучение массилийских манускриптов Второй эпохи. Он встретил ее предложение без особого энтузиазма и все время косился по сторонам, как загнанный зверь, чем вызвал неудовольствие знатной собеседницы. И Эдесса подумала, что Кавендер мог бы поставить на место нахального альбонийца – ему это проще простого, он ведь то и дело дерется на поединках без всяких причин…
Принцесса одевалась к утреннему приему и составляла реестр своих обид и огорчений.
И когда лакей испуганной скороговоркой доложил о том, что в кабинете дожидается приема дюк Субейран, она не знала, злиться ей или радоваться.
С одной стороны, она получала неожиданного собеседника и верного союзника в ее вечном сражении с сыновьями, с другой – дюк Субейран не имел привычки являться без приглашения в столь ранний час, не имея на то важной причины. Отсюда следует, что он явился по делу, а заниматься делами зиккенгенская принцесса не любила. Особенно по утрам. И особенно когда ее мысли витали в горних сферах.
На всякий случай она распустила вьющиеся рыжие волосы, которые служанка только что уложила в изящную прическу и украсила гребнями из морских раковин и панцирей крохотных черепашек. Расстегнула три жемчужные пуговицы на воротнике-стойке, который плотно охватывал ее стройную длинную шею. Подумала – и расстегнула четвертую, давая возможность нескромному взору обнаружить сияющую сапфировую каплю кулона, скользнувшую в соблазнительную ложбинку меж двух грудей.
Эдесса Атри не сходила с ума от мужчин, но и не пренебрегала удобным случаем, чтобы получить от жизни малую толику и этого удовольствия. К тому же сей нехитрый прием частенько давал ей минуту-другую передышки, чтобы успеть собраться с мыслями и заготовить нужную фразу.
Сильный и красивый хварлингский вельможа был нередким гостем в ее опочивальне. Но великая власть зиккенгенки над мужчинами заключалась в том, что она относилась к сему обстоятельству с великолепным пренебрежением. И несколько часов спустя встревоженный любовник уже не мог понять, действительно ли она забыла о том, что произошло между ними, или блестяще притворяется.
Она так кричала, стонала и сладострастно извивалась в объятиях своих любовников; так искренне и откровенно шептала непристойные признания; так охотно и вдохновенно исполняла самые дикие и сокровенные желания, коих не могли удовлетворить даже покорные массилийские наложницы, что ни одному из счастливых и гордых собою мужчин не могло прийти в голову, что для нее это ровным счетом ничего не значило.
Она выходила из любовных игр, как из реки, и недавние страсти стекали с нее, как вода.
Она поднималась с измятого и влажного от пота ложа, как вставала ото сна – только что он казался таким ярким и незабываемым, а спустя час ты не можешь припомнить, снилось ли тебе что-то вообще.
Дюк Субейран был ближе всех к пониманию этой истины, но и ему мешало нырнуть за правдой на самое дно нормальное мужское самолюбие.
Пожалуй, только Фрагг Монтекассино будил какие-то чувства в капризной и переменчивой душе зиккенгенки, но и то только потому, что отверг ее.
Эдесса вошла в кабинет в зеленом бархатном платье с жемчужными пуговками, подчеркивавшем тонкость ее талии и стройность бедер, и Субейран на один-единственный миг, но все-таки забыл, зачем явился сюда.
– Что-то случилось, Гай? – мурлыкнула принцесса.
И дюку отчаянно захотелось схватить ее в объятия и сжать так, чтобы хрустнули ребра, а потом заткнуть рот и повалить ее на пол прямо здесь, в кабинете. И чтобы она мычала, стонала, извивалась под ним, но не могла сказать ни слова.
Знающие люди частенько говаривали, что заставить Эдессу замолчать можно всего лишь двумя известными способами, и оба практикуются только на ложе любви.
Можно, правда, еще удушить.
Но ни обнимать, ни душить он ее не стал, а произнес, избегая приветствия и долгих вступлений:
– Мы дождались своего часа! Свершилось!
Камеру для этого необычного даже для необычной тюрьмы Эрдабайхе пленника устроили в покинутой в незапамятные времена пещере. Редкие посвященные полагали, что здесь обитали младшие подземные божества, а серьезные ученые десятилетия тратили на изучение найденных тут костей, чтобы в результате промямлить что-то невразумительное и виновато развести руками.
Фрагга Монтекассино – человека сугубо практического и лишенного сантиментов – интересовала только надежность этого укрытия. А ничего надежнее никто из смертных еще не придумал.
Камера была убрана с королевской пышностью. Удобная и красивая мебель черного дерева с эмалевыми вставками пленяла взгляд. Правда, бросалось в глаза, что и кресла с прямыми спинками и резными подлокотниками, и стол были намного выше обычных, а тяжелые книжные шкафы поднимались под самый потолок, но нигде не было видно лестницы.
Тут же стоял странный предмет меблировки, похожий на огромный золоченый насест, а возле него, на мозаичном полу, располагались объемные карты Медиоланы, сделанные из полудрагоценных камней, меди, бронзы, серебра и золота.
Лазуритовые реки текли между хризолитовых, жадеитовых, янтарных и берилловых берегов, впадая в аквамариновые моря. Сердоликовые и яшмовые степи перемежались темно-зелеными пространствами болот из мохового агата; гагатовые и топазовые горы заканчивались хрустальными вершинами, усыпанными опаловым снегом и покрытыми кварцевыми льдами.
По рекам плыли крохотные кораблики из красного дерева, в морях резвились серебряные левиафаны и гиацинтовые прозрачные кракены. На холмах возвышались крепости, а в цветущих долинах раскинулись игрушечные города. Создатель всего этого великолепия как раз устанавливал золотой шпиль над синей башенкой одного из них.
– Какая… – Гро-вантар хотел сказать «божественная», но осекся и, подобрав подходящее слово, бодро продолжил: – Нездешняя красота.
Мастер повернул к нему голову.
Прекрасную гордую голову неведомого божества.
Он был чрезвычайно бледен, и его втянутые щеки казались вырезанными из тех же опалов, что и вершины игрушечных гор. Огромные глаза ночного животного, начисто лишенные белков, один – сапфирово-синий, а другой – красный, как языки пламени, напоминали ночную бездну, и в этой бездне сверкали крохотные золотые искорки.
Худое, очень тонкое в кости тело не казалось нескладным, но утверждало в мысли, что это существо не сродни людям. Он был очень высок, чересчур высок даже для человека огромного роста, и Монтекассино, там, на поверхности, поражавший своими размерами, едва доходил ему до груди.
Длинные изящные пальцы существа состояли не из трех, а из четырех суставов и сгибались в трех местах. Кожа на них была алебастрово-белая, без единой прожилки, свидетельствующей о том, что под ней течет хоть какая-то кровь, а ногти – угольно-черными.
Великий магистр видел однажды, как этот ноготь вошел в гранитную глыбу, как раскаленная спица в восковую свечу, и вспорол ее, словно ветхую ткань, разбрызгивая каплями во все стороны огромные обломки камней.
Буйный водопад волос густо-красного цвета обрушивался до самого пояса. А за неожиданно широкими плечами вздрагивали тонкие, как паутинка, черные, как мрак преисподней, перепончатые драконьи крылья с острыми когтями на сгибах.
– Ты пришел, – прошелестело существо, стараясь говорить как можно тише.
Монтекассино коротко кивнул.
– Он так близко, что даже люди предчувствуют его появление.
Мавайен снова наклонил голову.
– Ты хочешь знать, как его остановить, но я уже говорил тебе когда-то: это все равно что пытаться остановить океанский прилив. Что бы ты ни делал, соленые воды все равно наступят на сушу и поглотят ее, а затем отступят до следующего раза.
– И все-таки, прошу тебя, дай мне совет.
Существо взмахнуло крыльями и поднялось в воздух. Его ступни оказались на уровне глаз великого магистра, и тот снова внутренне содрогнулся, глядя на огромные когти, похожие на заточенные серпы. Пленник уселся на насесте и сложил шелестящие крылья.
– Я редко интересовался людьми, но ты меня порой забавляешь.
– И на том спасибо, – откликнулся великий магистр.
– Знаешь, поколения твоих предков, – и существо сделало всеобъемлющий жест, показывая, что имеет в виду все множество людей, сколько их ни было на свете от самого его возникновения, – боялись и ждали пришествия Ардамалеха. Правда, они по-разному называли его, но гессерский язык представляется мне наиболее точным – разрушитель старых миров. Вдумайся, Фрагг, – старых.
Ты становишься на пути солнечного колеса, когда оно проделывает свой путь от восхода к закату. Ты пытаешься остановить падающие звезды, даже не спрашивая, отчего они вдруг сорвались с небесного свода и устремились к земле. Тебя это не интересует. Ты собираешь в кучу обломки уходящего мира и не задумываешься о том, что тем самым оказываешь миру плохую услугу. Ему давно пора рассыпаться в прах, чтобы после из этого праха возникло нечто новое.
Тебе нет дела ни до чужих богов, ни до воли Пантократора, которому ты якобы служишь. Ты камня на камне не оставишь, только чтобы вышло по-твоему.
На самом деле Ардамалех, в том смысле, в каком понимаете его вы, люди, – это ты. У тебя нет мечты, пускай и жестокой. У тебя нет стремления в неизвестное. Ты хочешь, чтобы все осталось как есть и ни на йоту не сдвинулось. У тебя и таких, как ты, есть только цель.
– Выжить, – глухо произнес Монтекассино.
– Возможно. Я не рассматривал эту проблему с точки зрения смертного. Скажи мне, Фрагг, отчего вы так боитесь логического завершения собственной жизни? Разве кто-то из вас не умирал?
Великий магистр задумался на мгновение.
– Наверное, потому, что так и не постигли, что она такое. На наших глазах умирают десятки и сотни людей, но ни один не возвращается, чтобы объяснить, как это было. Человечество накопило самый большой свой опыт в этой области: мы научились убивать, умирать, провожать в последний путь. Но мы так и не узнали, куда он ведет и что ждет нас за гранью тьмы. Умирая либо убивая, мы не понимаем, что делаем. А это самое страшное.
– Ардамалех не боится смерти и неизвестности, – сказал пленник после такой долгой паузы, что Монтекассино уже подумал, что разговор на сегодня окончен. – Этим он отличается от всех вас. Этим он сильнее и слабее – в одно и то же время. Он велик тем, что у него есть мечта, необъятная, как океан, недостижимая, как небеса, но именно поэтому такая прекрасная. Он уязвим во всем, что касается этой мечты, и здесь вы сможете нанести ему роковой удар. Мне искренне жаль его, ибо я видел падение множества старых и рождение новых миров. И ни один из них не рухнул и не возродился из пепла одномоментно. Это долгий и мучительный процесс, на который уходят жизни десятка Ардамалехов. А они, глупые, так охотно отдают их взамен на пустые обещания судьбы – пускай даже догадываются, что их непременно обманут.
Не знаю, что будет с каждым из вас, Фрагг, по отдельности, но вы – люди – переживете и эту напасть. Вы даже не заметите, что ваш старый мир закончился и вокруг течет новое время.
Ты просил совета? Вот мой совет – уничтожь мечту Ардамалеха, и ему будет незачем жить. Сделай так, чтобы ему было некуда идти и некуда возвращаться, и он сам остановится посредине дороги. Ибо ему не важно, выживет ли он. Предложи ему что-то ценнее его жизни, и он с радостью променяет ее на твой подарок.
Ардамалех – это тот, кто заглянул однажды за завесу и не испугался сияющего и вечного может быть.
О чем ты думаешь, Фрагг?
Монтекассино улыбнулся:
– Я слушаю тебя, как слушаю обычно музыку. А думаю… о чем же я думаю? Вероятно, о том, почему ты тут. Чем больше я тебя знаю, тем меньше верю, что эти жалкие письмена могут удержать тебя в темнице против твоей воли.
– Не преуменьшай их власти, – отозвался пленник, переступая по золоченому шесту, как огромный пернатый хищник. – Мне потребовалось бы некоторое усилие, дабы преодолеть сопротивление этих стен, а сие есть великое достижение для смертных. Но ты прав – я здесь отчасти по твоей, а отчасти – и по собственной воле. А есть еще воля высшего существа и прихоть переменчивой судьбы. Но объяснить причины на вашем, земном, языке я, увы, не в состоянии. Хотя тебе – объяснил бы. Ты понял бы меня – должен был бы понять.
– Иногда мне кажется, что я пускай и не понимаю, но чувствую это без объяснений.
– И каковы твои ощущения?
– Это ледяной ужас, великолепный мрак, сияющая, как ты сказал, бездна – и восторг.
– Ты почти описал смерть такой, какой ее видят изнутри уходящие, – заметило существо. – Но нам пора прощаться. Тебя уже ждут. Там, наверху, другие заботы. И что бы я ни посоветовал тебе, но будет еще война, кровь, предательства, смерти… И все это по капле будет вытягивать из тебя жизнь.
– Куда я денусь? – мрачно спросил великий магистр. – Благодарю тебя, великолепный, за беседу, добрый совет и за удовольствие наблюдать сии удивительные произведения.
И он указал на карту Медиоланы.
– Ступай, – приказало существо.
И когда Фрагг, низко поклонившись, повернулся, чтобы выйти, внезапно окликнуло его:
– Магистр!
– Да, великолепный.
Тонкие крылья распахнулись, подняв своего обладателя к самому потолку. И оттуда, из-под куполообразного свода, усеянного золотыми звездами, которые складывались в копии настоящих созвездий, прозвучал глубокий и мощный, как рев водопада, голос:
– Что с тобой? – тревожно наклонился он к самому лицу сержанта. – Опять заболел?
– Опять похмелье, – простонал Бобадилья, хватаясь руками за разламывающуюся голову. – Да что ж он так рявкает?
– Он не рявкает, а знакомит новобранцев с мировоззрением рыцаря когорты Созидателей. Весьма своевременное и нужное дело. А что до твоего состояния – то сие есть коварная и опасная болезнь. Ибо хорошая порция доброго эля еще никогда и никому не принесла вреда, и, значит, корень зла кроется не во вчерашнем питии, а совершенно в другой причине, – ласково отвечал Бардонеро.
– Наверное, мне лучше знать, что со мной происходит.
– Не скажи. Откуда тебе знать в таком состоянии? Послушай-ка лучше, что я тебе скажу. Похмелья не бывает – это все выдумки. Вон посмотри на давешних новобранцев: пили поболее твоего, к тому же мешали шипучее вино с крепкой марьягой и старым элем, а блестят, как новенькие монетки. Даже смотреть приятно.
– Что они делают? – спросил Бобадилья.
– Как что? Слушают отеческое напутствие командира. По-моему, им нравится.
Гармост Хорн вспомнил, что именно считает необходимым сказать командир Лу Кастель тем, кто собирается служить под его началом, и подумал, что такая речь может понравиться только необычным людям.
– Мы – золотое отребье, – говорил Картахаль. – Нас всегда будут ставить там, где не выдержит ополчение, но где не станут губить господ рыцарей. Вы скажете – мы тоже рыцари. Чушь! Мы – золотое отребье, увенчанное лаврами, отмеченное наградами и щедро оплаченное. Но запомните, что лишь немногие из вас доживут до того дня, когда генерал Де Геррен со слезами на глазах скажет вам: «Спасибо, дети мои», а его величество пришпилит к вашему камзолу маленькую круглую побрякушку. Вы думаете, этот кругляшок стоит целой жизни? Или он заменит вам павших друзей в ночном разговоре, доброй драке и разгульном кабацком веселье? Вы думаете, он защитит вашу спину в бою или закроет от стрелы? Или вы полагаете, что благодарность генерала умерит боль ваших ран и утишит горечь потерь? Кто из вас настолько глуп, что рассчитывает купить лишние годы жизни, утраченное счастье и погибшую любовь за те нобли, которые выплатят в казначействе оставшимся в живых?
Запомните раз и навсегда: вы – золотое отребье! Но золото на поле боя стоит меньше, чем грязь, в которой мы будем топтаться по колено, а если прикажут, то и по горло. И потому я буду относиться к вам просто – как к отребью. Никто здесь не станет сожалеть о вас, если вы не вернетесь из боя, потому что вы никогда не возвращаетесь – это закон войны. Моего сердца не хватит, чтобы горевать обо всех, и потому сразу привыкайте, что я бессердечен.
Иные ссылаются на меня: дескать, я до сих пор жив. Не совершайте этой ошибки. То, что я жив, – случайность, и ее однажды исправят. Причем с необычайной легкостью.
И в тот момент, когда вы станете проклинать день и час, когда сделали этот выбор и остались в казармах на улице Мертвых Генералов, не убежали сломя голову, спасая жизнь и душу; когда вы узнаете, что такое истинное страдание и настоящая боль, – не говорите тогда, что я не предупреждал вас.
Вы щит, которым закроют тех, кем дорожат. Вы меч, который сломают, пробивая чужие доспехи. Вы – мясо, которое скормят красноглазому Ингельгейму, и души, которые скомкают и выбросят во тьму без сожаления и печали. Вы – дрова, которые сожгут, чтобы пламя костра взвилось до небес.
Запомните: вы – золотое отребье.
* * *
Воспаленное солнце, похожее на огромный больной багровый глаз, устало клонилось к закату.Целый день минул в напряженном и бессмысленном ожидании. Защитники Мараньи ждали, когда несметное войско захватчиков решится на приступ, а они, казалось, не собирались атаковать неприступные серые стены и только окружили крепость плотным кольцом, разбив лагерь на безопасном расстоянии, вне досягаемости снарядов катапульт и баллист.
Кто-то из их военачальников был отлично знаком с инженерным и осадным делом.
Правитель наблюдал с башни за тем, как они устанавливают меховые шатры, как рыщут по округе в поисках источников воды, как готовят на кострах еду. И у него возникало устойчивое впечатление, что им нет никакого дела до тех, кто выстроился сейчас у бойниц, до рези в глазах вглядываясь туда, вниз, в жаркое марево, плывущее над Даленийскими степями.
Странно так даже думать, но былые сражения, проходившие под протяжные крики сальпинг, гром фанфар и грохот барабанов, нравились Юберу Де Ламертону гораздо больше, чем безмолвная осада, в которую взяли город тысячи всадников в незнакомых доспехах.
Неведомый противник всегда кажется сильнее, страшнее и опаснее.
Правда, у врага не обнаружилось ни стенобитных, ни метательных машин, ни осадных башен. Во всяком случае, их не было видно. Он не стал использовать преимущество неожиданности, но это-то и пугало Де Ламертона больше всего.
Во-первых, противник выиграл у защитников Мараньи одно очко: целый день, проведенный воинами на ногах, в постоянном, непрекращающемся ожидании атаки, на нестерпимой жаре, изрядно подорвал и силы, и боевой дух.
Во-вторых, неведомый полководец явно ожидает ночи. Судя по его ледяному спокойствию, по дисциплине, невозможной в варварской орде и потому еще более неожиданной, он не просто рассчитывает воспользоваться покровом темноты. Не настолько тот скроет их действия, чтобы тратить впустую целый день, рискуя, что в любой момент к осажденным может подоспеть подмога.
Чутье подсказывало Де Ламертону, что у врага припасен какой-то козырь. Есть нечто такое, что заменит ему осадные башни и окованные бронзой тяжелые тараны во время ночного сражения. И он даже догадывался, что это может быть.
Еще около полудня его внимание привлекли странные существа, похожие на огромных горбатых псов с человеческими конечностями, бродившие на привязи вокруг высокого и толстого столба, вкопанного в землю возле шатра, в котором разместились не то жрецы, не то шаманы, сопровождавшие повсюду главного военачальника. Во всяком случае, правитель пребывал в твердой уверенности, что стройный, плечистый, очень высокий молодой человек в доспехах редкой красоты, перед коим склонялись все воины, и есть их предводитель. Он выделялся на фоне этого разношерстного бесчисленного воинства, как пышная роза – среди множества невзрачных полевых цветов. Он был особенным. И он все время находился на некоем удалении от своих воинственных подданных, как по другую сторону оконного стекла.
Так художник, пишущий фреску, постоянно отходит от стены на несколько шагов, чтобы полностью охватить взглядом свое произведение.
Юбер Де Ламертон не побоялся бы этой орды, явись она сюда с любым другим вождем. Он нисколько не сомневался бы в победе защитников Мараньи и уж точно – в их способности выдержать осаду на срок, достаточный для того, чтобы посланный им тамуади достиг Оганна-Ванка и оттуда прибыли когорта Созидателей, наемники Гадрумета и стремительные колесницы Ки Ларго. А уж они бы в два счета справились с этим сбродом, разбили бы его наголову и загнали обратно, за Тель-Мальтолу, навсегда установив власть Могадораэт Альгаррода над далекой и неведомой Айн-Джалутой.
Но лихой наездник на огромном жеребце цвета красной меди, почти багровом в последних лучах заходящего солнца, вызывал у него чувство первозданного страха, какой вызывают у обычного человека всесильные исчадия тьмы. Само его присутствие сковывало мысли и движения правителя, наполняло окружающее пространство почти физически ощутимой угрозой и мешало дышать и думать.
Он, прекрасный, как молодой языческий бог, был волей и разумом этой несметной орды, ее главным оружием и неодолимой силой. Они стояли за ним, как защитники Мараньи – за двойным рядом крепостных стен, и преимущество было отнюдь не на стороне охридских воинов.
И – самое, может быть, страшное – нападающие знали, в чем заключается их великое могущество, и именно поэтому не нуждались в воинственных кличах, демонстрации своего превосходства, вызовах на поединок, оглушительном реве боевых рогов и прочих, обычных на войне вещах, коими обе противоборствующие стороны подбадривают себя и настраивают на необходимый лад.
Как бы громко ни кричал умирающий, как бы грозно ни рычал хищник, как бы ни грохотало сражение – сама смерть приходит в полной тишине.
Юбер Де Ламертон был воспитан в строгой котарбинской вере, но сейчас молитвы не шли ему на ум, а вспомнился внезапно древний языческий миф о Несущем смерть, разрушителе миров, которого гессерские шаманы называли Ардамалехом.
* * *
Эдесса Атри пребывала в дурном расположении духа. Вчерашний праздник, по ее мнению, не удался, голова раскалывалась не то от выпитого накануне вина, не то от злости. Постель казалась чересчур жаркой, ночь – слишком душной, а слуги – неповоротливее, чем обычно. Отходя ко сну, она накричала на служанку, расчесывавшую ей волосы, а та с перепугу уколола ее шпилькой. День закончился так же бездарно, как и начался.Она заснула и проснулась раздраженной.
Давеча хатанский посол невежливо оставил ее ради танца с княгиней Беоль Де Тейрон как раз на середине беседы, в которой она объясняла ему суть древних хатанских таинств жрецов Асхаб ал Кахада. Ей показалось, что и во время самого разговора он слушал ее без должного внимания и почтения. Но это еще полбеды – зиккенгенская принцесса всегда была невысокого мнения о духовности этого прожженного хитреца.
Потом сие венценосное ничтожество, именующее себя королем Могадором, предпочло ее общество обществу своих лизоблюдов, и они весь вечер говорили о чем-то за отдельным столом, который окружили головорезы Монтекассино и этот страшный человек – Керберон, как вторая тень сопровождающий повсюду великого логофета Охриды. Керберона она на дух не выносила: принцессу пугали его зеленые немигающие глаза василиска и непроницаемое лицо, но на все ее увещевания отослать телохранителя куда-нибудь в провинцию падре Берголомо так ничего и не предпринял. А монарх не прислушался к ее дельным советам по управлению страной в грядущем году, хотя она составила удивительно точное предсказание, которое поколебало уверенность не одного звездочета.
Дюк Субейран и тот носился чем-то озабоченный, отвечал невпопад, говорил глупости, а на предложение сосредоточиться, погрузиться в себя и трижды три раза прочесть гимн змееногому Данакилю – проверенный способ отрезвления, очищения разума и обострения умственных способностей – ответил идиотским смешком, который она скорее ожидала бы услышать от своих непутевых сыновей.
Они трое – позорище великой фамилии и пятно на славном гербе благородных предков – тоже добавили головной боли страдающей матери!
Хильдебранд всю ночь увивался за толстой и глупой дочерью барона Сенна Эмбайна, на круглом веснушчатом лице которой не мелькнуло даже тени высокой духовности – а именно это качество, помимо безупречной родословной, крепкого здоровья, доброго нрава и богатого приданого, Эдесса Атри полагала самым важным в будущей невестке. Впрочем, пока что она была против женитьбы любого из сыновей.
Куда им жениться, если Гидеон, несмотря на то, что она строго надзирала за ним весь вечер и неоднократно просила присутствующих не приглашать его выпить с ними, ибо сие не пристало уважающему себя дворянину, употребил такое количество горячительных напитков, что ее бросило в краску от негодования. А на вполне естественное замечание, сделанное ему с надлежащей строгостью (кто же, кроме матери, скажет правду родному дитяти?), отозвался грубой бранью.
Кавендер вообще куда-то сбежал, и она не смогла его найти, хотя страстно желала познакомить с ним альбонийского вельможу, комта Амиральда. Он был несметно богат, и зиккенгенская принцесса отчего-то решила, что комт должен пожертвовать изрядную сумму на изучение массилийских манускриптов Второй эпохи. Он встретил ее предложение без особого энтузиазма и все время косился по сторонам, как загнанный зверь, чем вызвал неудовольствие знатной собеседницы. И Эдесса подумала, что Кавендер мог бы поставить на место нахального альбонийца – ему это проще простого, он ведь то и дело дерется на поединках без всяких причин…
Принцесса одевалась к утреннему приему и составляла реестр своих обид и огорчений.
И когда лакей испуганной скороговоркой доложил о том, что в кабинете дожидается приема дюк Субейран, она не знала, злиться ей или радоваться.
С одной стороны, она получала неожиданного собеседника и верного союзника в ее вечном сражении с сыновьями, с другой – дюк Субейран не имел привычки являться без приглашения в столь ранний час, не имея на то важной причины. Отсюда следует, что он явился по делу, а заниматься делами зиккенгенская принцесса не любила. Особенно по утрам. И особенно когда ее мысли витали в горних сферах.
На всякий случай она распустила вьющиеся рыжие волосы, которые служанка только что уложила в изящную прическу и украсила гребнями из морских раковин и панцирей крохотных черепашек. Расстегнула три жемчужные пуговицы на воротнике-стойке, который плотно охватывал ее стройную длинную шею. Подумала – и расстегнула четвертую, давая возможность нескромному взору обнаружить сияющую сапфировую каплю кулона, скользнувшую в соблазнительную ложбинку меж двух грудей.
Эдесса Атри не сходила с ума от мужчин, но и не пренебрегала удобным случаем, чтобы получить от жизни малую толику и этого удовольствия. К тому же сей нехитрый прием частенько давал ей минуту-другую передышки, чтобы успеть собраться с мыслями и заготовить нужную фразу.
Сильный и красивый хварлингский вельможа был нередким гостем в ее опочивальне. Но великая власть зиккенгенки над мужчинами заключалась в том, что она относилась к сему обстоятельству с великолепным пренебрежением. И несколько часов спустя встревоженный любовник уже не мог понять, действительно ли она забыла о том, что произошло между ними, или блестяще притворяется.
Она так кричала, стонала и сладострастно извивалась в объятиях своих любовников; так искренне и откровенно шептала непристойные признания; так охотно и вдохновенно исполняла самые дикие и сокровенные желания, коих не могли удовлетворить даже покорные массилийские наложницы, что ни одному из счастливых и гордых собою мужчин не могло прийти в голову, что для нее это ровным счетом ничего не значило.
Она выходила из любовных игр, как из реки, и недавние страсти стекали с нее, как вода.
Она поднималась с измятого и влажного от пота ложа, как вставала ото сна – только что он казался таким ярким и незабываемым, а спустя час ты не можешь припомнить, снилось ли тебе что-то вообще.
Дюк Субейран был ближе всех к пониманию этой истины, но и ему мешало нырнуть за правдой на самое дно нормальное мужское самолюбие.
Пожалуй, только Фрагг Монтекассино будил какие-то чувства в капризной и переменчивой душе зиккенгенки, но и то только потому, что отверг ее.
Эдесса вошла в кабинет в зеленом бархатном платье с жемчужными пуговками, подчеркивавшем тонкость ее талии и стройность бедер, и Субейран на один-единственный миг, но все-таки забыл, зачем явился сюда.
– Что-то случилось, Гай? – мурлыкнула принцесса.
И дюку отчаянно захотелось схватить ее в объятия и сжать так, чтобы хрустнули ребра, а потом заткнуть рот и повалить ее на пол прямо здесь, в кабинете. И чтобы она мычала, стонала, извивалась под ним, но не могла сказать ни слова.
Знающие люди частенько говаривали, что заставить Эдессу замолчать можно всего лишь двумя известными способами, и оба практикуются только на ложе любви.
Можно, правда, еще удушить.
Но ни обнимать, ни душить он ее не стал, а произнес, избегая приветствия и долгих вступлений:
– Мы дождались своего часа! Свершилось!
* * *
Просторное помещение с высоким потолком казалось испещренным сплошными узорами, но на самом деле то были древние руны, покрывавшие каждую пядь каменных стен.Камеру для этого необычного даже для необычной тюрьмы Эрдабайхе пленника устроили в покинутой в незапамятные времена пещере. Редкие посвященные полагали, что здесь обитали младшие подземные божества, а серьезные ученые десятилетия тратили на изучение найденных тут костей, чтобы в результате промямлить что-то невразумительное и виновато развести руками.
Фрагга Монтекассино – человека сугубо практического и лишенного сантиментов – интересовала только надежность этого укрытия. А ничего надежнее никто из смертных еще не придумал.
Камера была убрана с королевской пышностью. Удобная и красивая мебель черного дерева с эмалевыми вставками пленяла взгляд. Правда, бросалось в глаза, что и кресла с прямыми спинками и резными подлокотниками, и стол были намного выше обычных, а тяжелые книжные шкафы поднимались под самый потолок, но нигде не было видно лестницы.
Тут же стоял странный предмет меблировки, похожий на огромный золоченый насест, а возле него, на мозаичном полу, располагались объемные карты Медиоланы, сделанные из полудрагоценных камней, меди, бронзы, серебра и золота.
Лазуритовые реки текли между хризолитовых, жадеитовых, янтарных и берилловых берегов, впадая в аквамариновые моря. Сердоликовые и яшмовые степи перемежались темно-зелеными пространствами болот из мохового агата; гагатовые и топазовые горы заканчивались хрустальными вершинами, усыпанными опаловым снегом и покрытыми кварцевыми льдами.
По рекам плыли крохотные кораблики из красного дерева, в морях резвились серебряные левиафаны и гиацинтовые прозрачные кракены. На холмах возвышались крепости, а в цветущих долинах раскинулись игрушечные города. Создатель всего этого великолепия как раз устанавливал золотой шпиль над синей башенкой одного из них.
– Какая… – Гро-вантар хотел сказать «божественная», но осекся и, подобрав подходящее слово, бодро продолжил: – Нездешняя красота.
Мастер повернул к нему голову.
Прекрасную гордую голову неведомого божества.
Он был чрезвычайно бледен, и его втянутые щеки казались вырезанными из тех же опалов, что и вершины игрушечных гор. Огромные глаза ночного животного, начисто лишенные белков, один – сапфирово-синий, а другой – красный, как языки пламени, напоминали ночную бездну, и в этой бездне сверкали крохотные золотые искорки.
Худое, очень тонкое в кости тело не казалось нескладным, но утверждало в мысли, что это существо не сродни людям. Он был очень высок, чересчур высок даже для человека огромного роста, и Монтекассино, там, на поверхности, поражавший своими размерами, едва доходил ему до груди.
Длинные изящные пальцы существа состояли не из трех, а из четырех суставов и сгибались в трех местах. Кожа на них была алебастрово-белая, без единой прожилки, свидетельствующей о том, что под ней течет хоть какая-то кровь, а ногти – угольно-черными.
Великий магистр видел однажды, как этот ноготь вошел в гранитную глыбу, как раскаленная спица в восковую свечу, и вспорол ее, словно ветхую ткань, разбрызгивая каплями во все стороны огромные обломки камней.
Буйный водопад волос густо-красного цвета обрушивался до самого пояса. А за неожиданно широкими плечами вздрагивали тонкие, как паутинка, черные, как мрак преисподней, перепончатые драконьи крылья с острыми когтями на сгибах.
– Ты пришел, – прошелестело существо, стараясь говорить как можно тише.
Монтекассино коротко кивнул.
– Он так близко, что даже люди предчувствуют его появление.
Мавайен снова наклонил голову.
– Ты хочешь знать, как его остановить, но я уже говорил тебе когда-то: это все равно что пытаться остановить океанский прилив. Что бы ты ни делал, соленые воды все равно наступят на сушу и поглотят ее, а затем отступят до следующего раза.
– И все-таки, прошу тебя, дай мне совет.
Существо взмахнуло крыльями и поднялось в воздух. Его ступни оказались на уровне глаз великого магистра, и тот снова внутренне содрогнулся, глядя на огромные когти, похожие на заточенные серпы. Пленник уселся на насесте и сложил шелестящие крылья.
– Я редко интересовался людьми, но ты меня порой забавляешь.
– И на том спасибо, – откликнулся великий магистр.
– Знаешь, поколения твоих предков, – и существо сделало всеобъемлющий жест, показывая, что имеет в виду все множество людей, сколько их ни было на свете от самого его возникновения, – боялись и ждали пришествия Ардамалеха. Правда, они по-разному называли его, но гессерский язык представляется мне наиболее точным – разрушитель старых миров. Вдумайся, Фрагг, – старых.
Ты становишься на пути солнечного колеса, когда оно проделывает свой путь от восхода к закату. Ты пытаешься остановить падающие звезды, даже не спрашивая, отчего они вдруг сорвались с небесного свода и устремились к земле. Тебя это не интересует. Ты собираешь в кучу обломки уходящего мира и не задумываешься о том, что тем самым оказываешь миру плохую услугу. Ему давно пора рассыпаться в прах, чтобы после из этого праха возникло нечто новое.
Тебе нет дела ни до чужих богов, ни до воли Пантократора, которому ты якобы служишь. Ты камня на камне не оставишь, только чтобы вышло по-твоему.
На самом деле Ардамалех, в том смысле, в каком понимаете его вы, люди, – это ты. У тебя нет мечты, пускай и жестокой. У тебя нет стремления в неизвестное. Ты хочешь, чтобы все осталось как есть и ни на йоту не сдвинулось. У тебя и таких, как ты, есть только цель.
– Выжить, – глухо произнес Монтекассино.
– Возможно. Я не рассматривал эту проблему с точки зрения смертного. Скажи мне, Фрагг, отчего вы так боитесь логического завершения собственной жизни? Разве кто-то из вас не умирал?
Великий магистр задумался на мгновение.
– Наверное, потому, что так и не постигли, что она такое. На наших глазах умирают десятки и сотни людей, но ни один не возвращается, чтобы объяснить, как это было. Человечество накопило самый большой свой опыт в этой области: мы научились убивать, умирать, провожать в последний путь. Но мы так и не узнали, куда он ведет и что ждет нас за гранью тьмы. Умирая либо убивая, мы не понимаем, что делаем. А это самое страшное.
– Ардамалех не боится смерти и неизвестности, – сказал пленник после такой долгой паузы, что Монтекассино уже подумал, что разговор на сегодня окончен. – Этим он отличается от всех вас. Этим он сильнее и слабее – в одно и то же время. Он велик тем, что у него есть мечта, необъятная, как океан, недостижимая, как небеса, но именно поэтому такая прекрасная. Он уязвим во всем, что касается этой мечты, и здесь вы сможете нанести ему роковой удар. Мне искренне жаль его, ибо я видел падение множества старых и рождение новых миров. И ни один из них не рухнул и не возродился из пепла одномоментно. Это долгий и мучительный процесс, на который уходят жизни десятка Ардамалехов. А они, глупые, так охотно отдают их взамен на пустые обещания судьбы – пускай даже догадываются, что их непременно обманут.
Не знаю, что будет с каждым из вас, Фрагг, по отдельности, но вы – люди – переживете и эту напасть. Вы даже не заметите, что ваш старый мир закончился и вокруг течет новое время.
Ты просил совета? Вот мой совет – уничтожь мечту Ардамалеха, и ему будет незачем жить. Сделай так, чтобы ему было некуда идти и некуда возвращаться, и он сам остановится посредине дороги. Ибо ему не важно, выживет ли он. Предложи ему что-то ценнее его жизни, и он с радостью променяет ее на твой подарок.
Ардамалех – это тот, кто заглянул однажды за завесу и не испугался сияющего и вечного может быть.
О чем ты думаешь, Фрагг?
Монтекассино улыбнулся:
– Я слушаю тебя, как слушаю обычно музыку. А думаю… о чем же я думаю? Вероятно, о том, почему ты тут. Чем больше я тебя знаю, тем меньше верю, что эти жалкие письмена могут удержать тебя в темнице против твоей воли.
– Не преуменьшай их власти, – отозвался пленник, переступая по золоченому шесту, как огромный пернатый хищник. – Мне потребовалось бы некоторое усилие, дабы преодолеть сопротивление этих стен, а сие есть великое достижение для смертных. Но ты прав – я здесь отчасти по твоей, а отчасти – и по собственной воле. А есть еще воля высшего существа и прихоть переменчивой судьбы. Но объяснить причины на вашем, земном, языке я, увы, не в состоянии. Хотя тебе – объяснил бы. Ты понял бы меня – должен был бы понять.
– Иногда мне кажется, что я пускай и не понимаю, но чувствую это без объяснений.
– И каковы твои ощущения?
– Это ледяной ужас, великолепный мрак, сияющая, как ты сказал, бездна – и восторг.
– Ты почти описал смерть такой, какой ее видят изнутри уходящие, – заметило существо. – Но нам пора прощаться. Тебя уже ждут. Там, наверху, другие заботы. И что бы я ни посоветовал тебе, но будет еще война, кровь, предательства, смерти… И все это по капле будет вытягивать из тебя жизнь.
– Куда я денусь? – мрачно спросил великий магистр. – Благодарю тебя, великолепный, за беседу, добрый совет и за удовольствие наблюдать сии удивительные произведения.
И он указал на карту Медиоланы.
– Ступай, – приказало существо.
И когда Фрагг, низко поклонившись, повернулся, чтобы выйти, внезапно окликнуло его:
– Магистр!
– Да, великолепный.
Тонкие крылья распахнулись, подняв своего обладателя к самому потолку. И оттуда, из-под куполообразного свода, усеянного золотыми звездами, которые складывались в копии настоящих созвездий, прозвучал глубокий и мощный, как рев водопада, голос: