Уитни Филлис. Бирюзовая маска

   — Никто, кроме тебя самой, ее не разрушит, — мрачно сказал Гэвин.
   Элеанора опять обратилась ко мне.
   — Не вмешивайся в дела фирмы, Аманда. Если ты это сделаешь, она уничтожит тебя, как уничтожила твою мать.
   — Это смешно, — сказала Кларита, но она слегка побледнела, как будто слова Элеаноры дошли по назначению.
   — Почему? — упорствовала Элеанора. — Отец Аманды хотел увезти Доро и ребенка из Санта-Фе. Ты говорила мне об этом, тетя Кларита. Но Хуан сказал, что если она уедет, он лишит ее доли в фирме и наследства. И она осталась. И посмотрите, что с ней случилось! Подожди, Аманда, он и тебя постарается купить. Как он купил Гэвина и меня!
   — Осторожнее, — спокойно сказал Гэвин. — Ты слишком далеко заходишь, Элеанора.
   К этому времени наступила очередь десерта, но я уже не могла есть. Обед прошел ужасно, а попытки Элеаноры всех высмеять и вызвать эмоциональные бури нас всех расстроили и восстановили друг против друга.
   Не знаю, угомонилась бы она или нет, но в эту минуту в комнату вошла Роза, вид у нее был взволнованный. Она поговорила по-испански с Кларитой, и я увидела, что моя тетя закрыла глаза, как будто принимая что-то неизбежное. Потом она открыла их и посмотрела на меня.
   — Твой дедушка хочет тебя видеть, — сказала она. — Я отведу тебя наверх к нему, но не оставайся там больше, чем на десять минут.
   Роза опять что-то быстро сказала по-испански.
   Кларита вздохнула.
   — Он хочет видеть тебя одну. Ничего нельзя сделать. Иди к нему.
   Я ждала этого, но когда время пришло, я испугалась и почувствовала себя не готовой. Я бросила быстрый взгляд вдоль стола, ища сочувствия и помощи. Элеанора ела фрукты с намеренным безразличием, Кларита — с явным неодобрением, с трудом сдерживаясь. Только Гэвин смотрел на меня с некоторой симпатией — от кого я ее совсем не ожидала.
   — Не бойся его, Аманда. Не позволяй ему себя запугать.
   Это звучало не слишком многообещающе, но хотя бы помогло мне собраться с духом перед предстоящей встречей. Ради этой встречи я сюда приехала, и я должна вынести свое собственное впечатление о дедушке. Все остальные меня разочаровали. Кларита, Элеанора, даже Сильвия никогда не будут мне по-родственному близки. Но оставался Хуан Кордова.
   Я отодвинула стул, и остальные встали вместе со мной.
   — Роза отведет тебя к нему, — сказала Кларита. — Помни, что он болен. Не расстраивай его и не оставайся слишком долго.
   Маленькая горничная бросила на меня быстрый взгляд и поспешила через проходные комнаты к противоположному концу дома.
   — Подождите секунду, — крикнула я ей. — Я хочу взять кое-что из своей комнаты.
   Пока она ждала, я взбежала наверх по лестнице и взяла из сумки птичку-полоза.
   — Ну вот, я готова.
   Она подвела меня к основанию лестницы, ведущей к маленькому балкончику над гостиной.
   — Лучше идите одна, — сказала она мне.
   Я секунду поколебалась, оглядывая эту юго-западную комнату с ее темной испанской мебелью и яркими навахскими ковриками. Но я увидела лишь деревянного тарантула на столе рядом с лампой. Он, казалось, вот-вот поползет и набросится на свою жертву. Однако тот же человек вырезал моего забавного полоза, и я почувствовала себя увереннее, крепко зажав его в руке.
   Я положила руку на перила и поднялась по лестнице.

V

   Дверь в комнату Хуана Кордова была открыта, и я ступила через нее в темноту. Окно было зашторено, лампа не горела. Только свет от балкона позади меня обозначал общие контуры. Это была не спальня, а кабинет, и на небольшом расстоянии я увидела прямую фигуру человека в кресле за столом. Он сидел, глядя прямо на меня, не горбясь, как больной, в его осанке была гордость и уверенность.
   — Я здесь, — сказала я, поколебавшись. Теперь, когда, наконец, наступила эта долгожданная минута, я испытывала одновременно и страх, и надежду.
   Он протянул руку и нажал на выключатель. Лампа на столе рядом с ним была повернута ко мне, и неожиданно я очутилась как бы под лучом прожектора. Потрясенная и испуганная, я заморгала от яркого света, не в состоянии разглядеть человека за лампой и раздражаясь оттого, что он устроил. Сделав усилие, я пришла з себя, вышла из круга света и обогнула стол. Все добрые чувства, которые я могла бы испытать при первой встрече, растаяли, и, очевидно, на это он и рассчитывал. Со стороны отца моей матери я не встречу родственного приема. Возмущение помогло мне преодолеть шок.
   — Вы всегда так встречаете посетителей? — спросила я.
   Он тихо, с удовольствием рассмеялся.
   — Я люблю смотреть, как они реагируют. Подойди и сядь, Аманда, и мы посмотрим друг на друга в более мягком освещении.
   Он встал, повернул другой выключатель, и комната осветилась янтарным светом с потолка. Потом он выключил яркую настольную лампу и подождал, пока я сяду в кожаное кресло рядом с его столом. Я села и спрятала птичку-полоза у себя на коленях, прикрыв ее рукой. Я принесла ее сюда из сентиментальных побуждений, но было совершенно ясно, что мне будет не до сентиментов.
   Я вызывающе посмотрела на Хуана Кордову, все еще чувствуя обиду и негодование из-за его недоброго приема. Он был высоким, как я заметила, пока он садился, перевязав пояс своего бордового шелкового халата, свободно висевшего на его худых плечах. Его седые волосы были тщательно причесаны и не скрывали красивой формы головы, а лицо, покрытое морщинами, измождено болезнью, хотя его гордый горбатый профиль отрицал всякую слабость и почему-то напоминал сокола. Это было очень гордое лицо, очень надменное — и это тоже была надменность сокола, она была даже в том, как он держал голову с худым, резко очерченным подбородком. Мой взгляд остановился на его глазах, они приковывали меня, почти поглощая своей свирепостью. Они были такими же темными, как у Клариты и как у меня, но они светились такой силой духа, в которой не было и намека на возраст, болезнь или слабость зрения, и мне казалось, что они меня почти осязаемо ощупывают.
   Я первая отвела взгляд, потому что инстинктивно ощутила, что мне нужно защитить себя от того эмоционального давления, которое он на меня оказывал. Я уже чувствовала его раньше — со стороны Клариты и Пола — какой-то внутренний вопрос. Он не имел ничего общего с родственной любовью. Если я ожидала найти пожилого человека, измученного болезнью, нуждающегося в моей жалости, я сразу же лишилась этих иллюзий. Неважно, что сделало с ним его тело, его дух был несгибаем, и я поняла, почему его домашние его побаиваются. Я надеялась, что я ему нужна, — и его взгляд сказал мне об этом — но не потому, что он хотел отдать мне свою любовь, а потому, что у него была какая-то своя цель. В эти несколько минут я насторожилась, поняв, что, возможно, мне придется бороться с этим человеком.
   — Ты на нее похожа, — сказал он. Это звучало так, будто он меня скорее упрекал, чем хвалил.
   — Знаю, — согласилась я. — У меня есть миниатюрный портрет моей матери, вы написали ее, когда она была совсем юной. Но она, наверное, была красавицей, а я — нет.
   — Да, это правда, в этом смысле ты не такая, как Доротея. No importa, сходство очевидно. У тебя наши волосы — густые, блестящие, и мне нравится, как ты их зачесываешь. Интересно, похожа ли ты на нее по духу?
   Я только покачала головой.
   — Откуда мне знать?
   — Ты права. Quien sabe ? Ты, конечно, ее не помнишь?
   — Нет. Но мне хотелось бы. Я даже не знаю о ней почти ничего, потому что отец не хотел говорить о ней. Мне даже сказали, чтобы я не говорила о ней с вами.
   Казалось, что-то дрогнуло в его глазах, но через секунду его взгляд опять был спокоен.
   — Мне все еще больно думать и говорить о ней. Но теперь, когда ты приехала, я не должен уклоняться от этой боли.
   Его речь отличалась определенным формализмом, как будто он привык говорить на другом языке, должно быть испанском. Речь Клариты напоминала речь ее отца, и я поняла, что она, видимо, его копировала.
   Я ждала, мне нечего было сказать. Его боль меня не касалась, ведь он не захотел меня встретить с теплотой, как будто я не принадлежу к его семье.
   — Если твой отец, Аманда, не хотел говорить с тобой о ней, может, он говорил обо мне?
   — До некоторой степени, да.
   — Он не любил меня.
   Я опять промолчала, соглашаясь, и Хуан Кордова опять рассмеялся. В его смехе была горечь и не было радости.
   — Я помню, как мы расставались. Я никогда не прощу Уильяму то, что он тебя увез, но я все же могу понять его чувства. Теперь, думаю, я должен доказать тебе, что я не такой — не такой злой и порочный, как он меня охарактеризовал?
   — Полагаю, вы сделаете все, что захотите, дедушка.
   К моему удивлению, ему, казалось, нравилось мое упрямство.
   — Ты меня уже хорошо понимаешь. И тебе придется принимать меня таким, какой я есть. Я не собираюсь притворяться. Скорее всего, я именно такой, каким он меня описал. Но мы должны узнать друг друга, не обращая внимания на чужие мнения. Почему ты приняла мое приглашение и приехала сюда?
   Я безнадежно взмахнула рукой.
   — Меня уже спрашивали несколько раз. Мне кажется, в этом проявилась надменность Кордова — пригласить меня сюда, а потом спрашивать, зачем я приехала.
   — Не отрицаю, мы можем быть надменными. Но ты могла бы отказаться от приглашения. Особенно, если бы приняла во внимание предостережение отца.
   — Я должна была решить сама. Я хорошо знаю одну половину своих родственников. Другая половина — это чистая страница. Естественно, я хочу ее заполнить.
   — Возможно, тебе не понравится то, что ты здесь найдешь.
   — Да, это вполне возможно. Меня едва ли встретили здесь тепло, но я начинаю узнавать кое-что о Кордова и понимать, что значит — быть Кордова.
   Казалось, это его возмутило.
   — Ты не имеешь ни малейшего представления о том, что значит быть Кордова!
   — То, что я узнала, не вызвало у меня радости. Я не хочу быть такой.
   Он мне слегка улыбнулся, его лицо ненадолго разгладилось.
   — У тебя тоже есть доля надменности, Аманда. Бессознательно ты больше Кордова, чем ты думаешь.
   Я рассердилась, не желая этого признавать, и нетерпеливо вскочила со стула. На стене позади Хуана висело узкое зеркало, и неожиданно я увидела в нем себя — и удивилась. Незнакомка в зеркале выглядела гордой испанкой, с черными волосами и горящими темными глазами, в ней не было и тени покорности. Я не знала, что я могу так выглядеть, и я отвернулась от своего отражения, отрицая его.
   — Если во мне есть зло, то оно живет и в тебе, — с хитрой улыбкой сказал Хуан.
   Я знала, что он хотел меня помучить, и посмотрела прямо ему в глаза.
   — Хорошо, я принимаю это. Но думаю, в моей матери не было зла. Миниатюра, которую вы написали, говорит о том, что она была веселой, может, немного ветреной, но не порочной.
   — Сядь, — приказал старик. — Расскажи мне, что ты знаешь о ее смерти.
   Я снова села и покачала головой.
   — Ничего. Мой отец сказал мне только, что она умерла при падении.
   — И никто здесь не скажет тебе правду. Я им так велел. Я хотел, чтобы ты пришла ко мне.
   — Я пришла. И теперь я задаю этот вопрос вам. Это правда, что она умерла при падении?
   Его худые руки сжались, и он какое-то время смотрел на них, прежде чем ответить, его лицо было бесстрастным, морщины, казалось, стали еще глубже.
   — Да, она умерла при падении. Но сначала она убила человека. Закон объявил ее убийцей. Потом она покончила с собой.
   Я застыла. Мои мускулы напряглись, мои руки крепко сжали деревянную фигурку птички, и так же крепко были сжаты руки моего деда, лежавшие на столе. Я не могла дышать. Только сделав над собой ужасное усилие, я смогла, наконец, выкрикнуть:
   — Я не верю в это! Я никогда в это не поверю!
   В его голосе была боль.
   — Вначале я тоже так сказал — что я не поверю. Но, конечно, полиция провела расследование, и результат не оставил сомнений. Кларита видела, что случилось. Она стояла у окна той комнаты, которую ты теперь занимаешь, и видела все. Даже я в конце концов должен был признать правду.
   — Кэти не поверила, — сказала я.
   Его взгляд стал острым.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Бабушка написала письмо моему отцу перед смертью. Она писала, что он предвзято отнесся к матери, и хотела, чтобы он привез меня ее навестить. Он не сказал мне о письме. Я нашла его среди его бумаг, но не знала, что означают эти слова.
   — Кэти написала ему? — Он казался одновременно удовлетворенным и рассерженным. — Она не должна была это делать, не спросив меня.
   — Вы бы сказали ей, чтобы она не писала?
   — Конечно же. Я знал, что в этом нет смысла. Твой отец никогда бы не изменился. Кэти хотела обманывать себя до самого конца. Она хотела верить в то, чего не было.
   — Может, у нее была причина верить в это?
   Его жесткие темные глаза пристально смотрели на меня, изучая, как будто его затуманенному зрению не хватало ясности.
   — Мне хотелось бы так думать. Но это был голос сердца матери. Она очень сильно любила свою дочь.
   — Может, в любви есть мудрость.
   Он ответил мне тоном, более мягким, чем говорил до того.
   — Я тоже любил Доротею. И она любила меня. Мы были очень близки, твоя мать и я. Вот почему я попросил тебя сюда приехать.
   Я верила ему, и все же не до конца. Эта мягкость была для него нехарактерна. Если бы он приласкал меня потому, что он любил Доротею и с теплотой думал о ее дочери, он, конечно, встретил бы меня иначе. Моя неуверенность придала мне силы, и я сказала, твердо глядя ему в глаза:
   — Я не верю, что вы пригласили меня из-за любви к моей матери.
   Неожиданно он опять разгневался.
   — Ты обо мне ничего не знаешь!
   Теперь мне было безразлично, оставит ли он меня здесь или отошлет назад. Это совсем неважно, сказала я себе. Я была страшно потрясена, и внутри меня все дрожало. Глаза жгли слезы, и я ненавидела свою собственную слабость.
   — Я уже знаю, что вы — надменный и, может быть, немного жестокий человек, — сказала я ему, яростно подавив свою слабость.
   Казалось, его гнев утих.
   — Ты больше похожа на Кэти, чем на Доротею. У них обеих была сила духа, но Кэти приходилось бороться. Возможно, у тебя есть какие-то шансы. Я не могу предложить тебе ничего, кроме боли, говоря о прошлом, хотя, возможно, были смягчающие обстоятельства. Я постарался в это поверить.
   Шансы? Мне не понравилось это слово. Как он хотел меня использовать, я не знала, но я буду стоять на страже против всего, что может нанести вред моим чувствам. Теперь, однако, настал момент выяснить как можно больше.
   — Кто тот человек, в убийстве которого обвинили мою мать?
   — Его имя Керк Ландерс. Он был сводным братом твоей троюродной сестры — той женщины, которая сегодня привезла тебя в Санта-Фе, Сильвии Стюарт. Они оба выросли в этом доме, потому что их взяла Кэти, когда умерли их родители.
   Я попыталась это переварить, вспомнив неловкость, которую Сильвия испытывала со мной. Ей, наверное, не хотелось встречать дочь женщины, которая обвинялась в убийстве ее сводного брата.
   — Какие были смягчающие обстоятельства? — спросила я.
   Хуан Кордова глубоко вздохнул.
   — Это долгая история. Может, оставим ее на следующий раз?
   Внезапно он показался мне усталым и старым, и я вспомнила о предупреждении Клариты, чтобы я не оставалась с ним долго. Потрясающий эффект, который произвели на меня его слова о моей матери, еще был очень силен, и я не могла успокоиться, но я не должна была давить на больного человека.
   — Я лучше пойду, — сказала я. — Я вас утомила.
   Он протянул свою аристократическую руку с длинными пальцами и положил ее мне на плечо. Я почувствовала, какие сильные у него пальцы. Если этот человек был ослаблен болезнью, он не собирался сдаваться.
   — Ты останешься со мной, пока я тебя не отпущу.
   Я почувствовала в себе сопротивление против такого мужского деспотизма, но он был старым и больным, и все-таки он повелевал, и я позволила ему это, сказав только:
   — Тетя Кларита предупредила меня, чтобы…
   — Кларита иногда просто дура! Она сделает так, как я скажу!
   Даже учитывая, что он знал ее намного лучше, чем я, я вдруг поняла, что он недооценивает свою старшую дочь. У Клариты за душой было намного больше, чем то, чем она казалась, повинуясь своему отцу.
   — Скажи мне, — сказал он более ласково, — ты помнишь что-нибудь о том дне, когда умерла твоя мать?
   — Я ничего об этом не помню. С тех пор, как я сюда приехала, у меня было несколько вспышек памяти. Но это скорее относилось к месту, а не к людям. Думаю, это потому, что люди очень изменились за двадцать лет.
   — Может быть, — сказал дедушка. — Пол Стюарт хочет написать книгу о знаменитых убийствах Юго-Запада.
   Так вот в чем дело — книгу об убийствах! Вот на что они намекали и вот почему никто не хотел сказать мне прямо, о чем эта книга.
   — Вы хотите сказать, что он собирается… включить туда… — я запнулась.
   — Да. Он хочет написать о Доротее и Керке.
   — Но это ужасно. Его нужно остановить. Не можете вы…
   — Я пытался. Безуспешно. Естественно, я не хочу, чтобы он воскрешал все случившееся после стольких лет. Это только причинит боль живым. Это дело, в общем, уже забыли все, кроме нас. Теперь он возобновит интерес к нему, и нам опять придется пережить все это заново.
   Казалось, он сломлен горем, и впервые я испытала сочувствие к нему. Несмотря на его высокомерие, он тоже страдал, и мой приезд, должно быть, разбередил старую боль.
   — Сильвия сказала мне, что Пол поехал бы в Нью-Йорк, чтобы меня увидеть, если бы вы не пригласили меня сюда.
   — Да. Он опрашивает всех, кто присутствовал при этой трагедии. Думает, даже у пятилетнего ребенка могли сохраниться воспоминания, которые он сможет использовать. Но теперь ты можешь сказать ему, что ничего не помнишь, и ему придется оставить тебя в покое. Может быть, то, что ты его ничем не поддержишь, нам поможет.
   — Конечно, я постараюсь, если он меня спросит, — пообещала я.
   — Теперь расскажи мне что-нибудь о себе, — сказал он. — Чем ты занимаешься? Чем ты хочешь заниматься?
   — Я хочу одного — быть художником.
   Он тихо рассмеялся от удовольствия, горечь ушла, настроение мгновенно изменилось, неожиданно став спокойным. Мои собственные эмоциональные состояния менялись не так быстро.
   — Значит, существует такая вещь, как гены! Склонность к рисованию прошла через всю нашу семью. Вместе с другими, менее приятными вещами. Я — несостоявшийся художник, поэтому я посвятил свою жизнь коллекционированию чужих работ. Как ценитель и критик я не имею себе равных. У Доротеи тоже был талант, но она над ним не работала. Ей было все равно.
   — А для меня это важно. Я очень много работаю. Этим я зарабатываю себе на жизнь, хотя, в основном, это — работа в рекламе. У меня была выставка картин в галерее в Нью-Йорке, я даже продала несколько из них. Мне уже не терпится начать работать в Санта-Фе.
   — Хорошо. Это хорошая страна для художников, и этот город к ним добр. Что там у тебя в руках, с чем ты играешь все время, пока мы говорим? Похоже на деревянную фигурку.
   Я вспомнила фигурку птички-полоза и вручила ее ему через стол.
   — Вы сделали мне ее, когда я была очень маленькая. Я ее сберегла. С этой игрушкой я ложилась в кровать, и она успокаивала меня, когда я чего-нибудь боялась.
   Он взял фигурку и стал рассматривать. Я знала, что он ощупывает пальцами, чтобы почувствовать гладкость полированного дерева и черточки, которые сделал в нем резец. Его любовь к дереву как средству самовыражения была ясно видна из того, как он трогал фигурку, и, может быть, в этой любви была и печаль, потому что он больше не мог создавать, как раньше. Я почувствовала связь понимания с ним, потому что я тоже хотела создавать.
   — Да, я ее помню, — сказал он. — Я помню большие надежды, которые я возлагал на тебя, на дочь Доротеи. Ты меня тогда любила совсем бескорыстно. Ничего от меня не хотела. — Вдруг в его голос закралась подозрительность, и мое недолгое чувство связи с ним было разрушено. — Что теперь ты от меня хочешь?
   Эти перемены настроения меня раздражали, но на этот раз я была готова с ответом.
   — Ничего, кроме того, что вы захотите дать, дедушка.
   В ответ он посмотрел на меня высокомерно и гордо — в его взгляде не было теплоты.
   — Я мало что могу тебе дать. Но, может быть, есть что-то, что я хочу получить от тебя.
   — Я дам это вам, если смогу, — сказала я.
   — Ты похожа на Доротею. Великодушная. Я окружен людьми, которым я не могу больше доверять. Врагами. Я страдаю от этого. Но, в конце концов, сущность каждого настоящего испанца — в его способности страдать. Страдать и смеяться. Однако через некоторое время смех превращается в насмешку.
   Казалось, он впал в задумчивость, и я попыталась вытянуть его из этого состояния.
   — Мне бы хотелось узнать что-нибудь о моей бабушке, — сказала я мягко. — Какая была Кэти?
   Выражение его лица смягчилось, он открыл ящик стола и вынул оттуда картину в овальной рамке — еще одну миниатюру.
   — Это тоже написал я, еще до рождения детей.
   Он вручил мне миниатюру, и снова я увидела, что у него был дар портретиста. На меня смотрела молодая женщина с сильным характером. Это была женщина, которая ненавидела саманные стены, но любила мужа, и преданность ему не оставляла места для слабости. У нее были светлые волосы, как у Элеаноры, и на портрете они были коротко острижены и пушистыми завитками обрамляли ее юное лицо, но взгляд ее голубых глаз был взглядом взрослого человека, а очертания подбородка говорили о силе воли. Это была женщина, которая умела бороться.
   Моя бабушка, подумала я и почувствовала в себе пробуждение воспоминаний. Она не была чужой мне. Я узнала в ней часть себя, хотя внешне мы совсем не были похожи.
   Он взял у меня портрет и отложил его в сторону.
   — Потом она уже выглядела иначе, и я ее запомнил другой. Я хотел, чтобы у нее были длинные волосы, и она отрастила их, густые и тяжелые, как золото, которое они напоминали. Она их закалывала высоко на голове, и это придавало ей гордый и уверенный вид. Она могла бы быть знатной испанской дамой — моя Кэти.
   Кэти с фермы в Айове! Думала ли она когда-нибудь, что ей придется играть роль испанской дамы?
   — Жаль, что я ее не знала, — сказала я.
   Хуан Кордова сказал с отчаянием в голосе, скрывавшем в глубине гнев:
   — Она имела право тебя знать. Но твой отец увез тебя отсюда.
   — Думаю, что он сделал это из лучших побуждений. Он хотел, чтобы я выросла в другой среде.
   — И вдали от меня.
   Слова были откровенными, уверенными, и я не стала спорить.
   — Ну, хватит об этом, — продолжал он. — У меня нет времени для сентиментов. Нет времени для прошлого. Мне осталось недолго жить, а нужно еще многое сделать. Мы должны составить план.
   Я предполагала, меня ждет здесь именно проявление чувств, но теперь видела, что ошиблась. Здесь можно услышать лишь о планах Хуана Кордова.
   Некоторое время он молчал и о чем-то думал. Я с беспокойством ждала, не доверяя его планам относительно меня, и оглядывала комнату. Неизбежные белые стены и коричневые виги, украшавшие потолок. На окнах бургундские шторы, но так как эта комната находилась немногим выше гостиной, из нее не открывался вид вдаль, как из моей. Позади была дверь, за ней темнота спальни. А вокруг, на полках книжных шкафов и на маленьких столиках, стояли сокровища целой жизни. Мой взгляд остановился на прекрасно вырезанной и раскрашенной фигурке матадора, взмахивающего своим плащом. На полке ниже стояла глиняная ваза светло-коричневого цвета, на всей ее поверхности по кругу мчались, поднимая копыта, коричневые буйволы, убегая от охотников. Ваза казалась старинной, и, наверное, была дорогой. Однако здесь не было никого из тех устрашающих обитателей пустыни, которых я видела внизу. Может, Хуан Кордова взял на себя их роль, и мне пришло в голову, не я ли та жертва, на которую он нападет в следующий раз. Я отогнала эту тревожную мысль и опять стала разглядывать комнату.
   На стенах висели картины с видами Санта-Фе: собор Св. Франциска отбрасывал тень двойных башен на каменный тротуар, ряд саманных домиков, которые, может быть, стояли на этой улочке, изображение Аламеды и еще одно — залитая солнцем площадь. Без сомнения, это было написано местными художниками, и мне захотелось попробовать найти свои собственные виды, изобрести свои собственные сочетания красок для того, что я видела.
   — Я решил, — неожиданно сказал мой дедушка, и его голос был сильным, уверенным, без намека на слабость. — Есть кое-что, что ты сделаешь для меня сразу же.
   Я напряглась, во мне проснулась настороженность и желание сопротивляться. Но я ответила спокойно:
   — Я жду, дедушка.
   — Сначала ты поговоришь с Кларитой. — Его тон был грубым, он приказывал. — Она охраняет меня, как дракон, потому что врач сказал, что я должен беречь свои силы. Больше этого не будет. Ты будешь приходить сюда ко мне, когда захочешь, не ожидая ее разрешения. Скажи ей это. Потом скажи Элеаноре, что я больше не нуждаюсь в ее сопровождении во время прогулок в патио. С этих пор гулять со мной будешь ты. Что насчет Гэвина — скажешь ему, что он должен показать тебе магазин и все, что тебе нужно знать, Аманда. Он обучит тебя. Если тебе все ясно, иди и сразу же начинай.
   Должно быть, он услышал, как я вдохнула в себя воздух. Меня шокировало то, что меня, человека со стороны, поставили надо всеми в доме. Такой поступок никак нельзя было назвать справедливым, и я не собиралась позволить ему мной командовать. Вызывать гнев всей семьи, повинуясь этим своевольным приказам, — это было не по мне. Я не знала, что он замышлял, но я подозревала, что вряд ли мне это нужно. Мне нужно было от Кордова совсем другое.