Улин Виктор. Хрустальная сосна

   - Ну, так начало нашей совместной трудовой деятельности, - ответил Аркадий, пощипывая свою гадкую бородку.
   - Значит так. Если уже в самом деле душа в заднице горит - выпивайте все в первый день, - сказал командир. - Хоть до успячки допивайтесь. Но - чтоб потом ни-ни. Никаких эксцессов. Ясно?! Меня в парткоме предупредили. Поэтому давайте так: вы тихо, и я тихо. Идет?
   - Какие могут быть эксцессы?! - усмехнулся Аркадий, отворачивая тугую крышку. - Что мы, алкаши, что ли… По сто грамм всего и будет. Давайте - быстро сдвигаем кружки!
   Но никто не торопился.
   - Ну чего вы телитесь? Давайте - испаряется же добро!
   - А может, не надо? - нерешительно пискнул кто-то из девчонок.
   - Надо, Федя, надо…- Аркадий категорически рубанул ладонью. - Вот ты чего отказываешься? - обратился он почему-то ко мне. - Все пьют, а ты не хочешь? Откалываешься от коллектива? Парткома испугался? Я пожал плечами.
   - Аа… - усмехнулся он. - Ты, наверное, вообще не пьешь.
   - Почему не пью? - возразил я, ощутив обиду, словно этот сморчок уличил меня в чем-то очень позорном. - Пью. Но не всегда. И… Не со всеми.
   Сказав последние слова, я тут же спохватился: ведь их можно было понимать и так, что я отказываюсь пить с нашей только что сложившейся колхозной компанией, хотя имел в виду одного лишь Аркадия. Нависла неловкая тишина.
   - Вот что, мужики, - вдруг сказал Славка. - Коли так пошло сразу, то давайте с самого начала и уговоримся: пьянство считать мероприятием добровольным и никого к нему не принуждать.
   Все засмеялись, однако Саша-К согласился всерьез:
   - Верно сказано. Пусть кто без этого не может - пьет. Но чтоб других не принуждать.
   - Иди в свою палатку и соси спирт хоть до потери пульса, - добавила Вика. - А нам тут воздух не порть.
   - Почему это я должен уйти? - возмутился Аркадий. - А не вы, к примеру?
   - Потому что у вороны две ноги, и особенно левая, - ответил Саша-К.
   - Хочешь - возьми плошку, налей туда своей вонючей гидрашки и лакай на четвереньках, - добавил я, уничтожая его до конца. - Потом мы тебя в реку бросим, когда будет достаточно.
   - А тебе и не предлагаю, - окрысился Аркадий. - Ну ладно, мужики.
   Идем в нашу палатку, раз дамы против. Кто со мной?
   Он встал, держа бутыль подмышкой.
   За ним поднялся фиксатый Геныч. Немного поколебавшись, к нему присоединился Лавров - что меня, надо сказать, сильно удивило. Посмотрев на Гену, к ним присоединилась Тамара. Поддернула свои отвисшие груди, едва прикрытые зелеными лоскутками купальника, и пошла, играя огромной мясистой задницей.
   Больше желающих выпить не нашлось.
   Посидев еще немного за дощатым столом, мы допили холодный чай, погрызли тающие остатки домашнего печенья. Потом Саша-К ушел на ферму разведывать насчет молока, а мы перешли на кострище.
   Судя по всему, предыдущая смена любила отдохнуть вечером: место было оборудовано с любовью и знанием дела. Для самого костра выложили специальную площадку из кирпичей. Вокруг расположились доски-скамейки и несколько толстых бревен. Даже дров нам на первый вечер оставили в изрядном количестве.
   Вкрадчиво и незаметно спустились сумерки. Загустели, словно вишневый кисель, но совсем еще не стемнело, и луна, робко всходящая над паромной переправой, была желтой и даже слегка красноватой. Мы не спеша разожгли костер. С болота веяло влажноватой прохладой - и конечно же, налетела туча комаров. Сидя у костра, мы яростно обмахивались ветками. Сухие дрова, как назло, горели ровным пламенем, пуская волнистую струю чистого жара, и ни единой струйки дыма не выбивалось из-под тяжело рассыпающихся поленьев. Я сходил в палатку, надел резиновые сапоги, натянул оба свитера на рубашку, а поверх еще и свой армейский китель. Одежда стала непроницаемой, однако руки остались беззащитными. Наконец кто-то догадался сунуть в костер сырую ветку. Сразу повалил густой дым, сизыми волнами завиваясь у земли. Мы закашляли, протирая глаза, однако комары отступили.
   А потом вдруг стемнело, и воздух стал совершенно недвижим, и дым, раскрутившись, пошел вверх прямой ровной колонной. Но и комары тоже исчезли. То ли насытились, то ли просто улетели спать. И сделалось невыразимо хорошо. Так, как только может быть у тихого ночного костра в молодости, когда предстоящая жизнь кажется столь же бесконечной, загадочной и счастливой, как само раскинувшееся над головой настоящее, не городское, совершенно черное небо. Незаметно вернувшийся командир принес десятилитровую флягу с парным молоком. Мы пустили по кругу несколько кружек. Я быстро надулся так, что живот забулькал, словно грелка. За лесом прогудел поезд. Далекий и печальный, протяжный его голос длинным эхом пронесся над степью и рекой, медленно угасая во влажном ночном воздухе где-то у переправы.
   Все молчали.
   - Ну что, Женя? - вопросительно взглянул на меня Славка, - Наверное, пора…
   Я и сам чувствовал, что пора. Достал из чехла гитару, слегка подстроил сбившиеся струны. Поудобнее устроился на толстом, высоком бревне. Передо мной сидели ребята. Парни и девушки, с которыми предстояло провести целый месяц. Я еще не узнал их толком, и даже не все имена впечатались в память. Но на их лицах плясали теплые отсветы костра, отчего они казались милыми, и уже почти родными. Я взял несколько аккордов, разминая пальцы. Новые струны звучали чистыми, колокольными тонами. И голос мой, кажется, был готов к работе. Закрыв на секунду глаза, я запел:
   - Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены,
   Тих и печален ручей у хрустальной сосны… Я очень любил эту песню. Хотя она была очень грустной, почти надрывной, как все песни про разлуку. Но петь ее сейчас было приятно и совсем не грустно. Ведь ни о какой разлуке не шла речь. Впереди был целый месяц - бесконечный, как будущее счастье… Народ слушал, даже не переговариваясь между собой. Песня, кажется, оторвала всех от себя и заставила наконец поверить, что мы действительно вырвались из города и оказались на воле. Вместе с чем-то еще, обещающим и куда-то зовущим.
   Катя сидела напротив меня, рядом со Славкой - и не отрываясь, смотрела на меня. Мне бы, конечно, было приятнее, если бы она сидела рядом со мной, но зато так я мог видеть ее через огонь.
   - Женя, а откуда ты взял хрустальную сосну? - спросила она, когда, допев, я опустил гитару, и последний звук второй струны медленно растаял в ночном воздухе. - Мене кажется, у Визбора вообще-то была янтарная.
   - Да, обычно янтарная, какой же ей быть еще, - согласился я. - Но однажды я на одной записи слышал, как Юрий Иосифович сказал именно "хрустальная". Может, просто оговорился, думал в тот момент о чем-то другом.
   - О рюмке водки, например, - вставила Вика.
   Все засмеялись, но я продолжал:
   - Хрустальная… Абсурд, конечно. Но мне так этот образ понравился, что с тех пою всегда именно так.
   - Надо же… хрустальная сосна… Что же это такое может быть? - задумчиво проворила Катя.
   - Может, инеем покрытая, - предложил я.
   - Или оттепель была, дождь прошел, а ночью ударил мороз, и наутро она оказалась словно стеклянная, - добавил Славка. Все замолчали. Словно каждый пытался представить себе эту непонятную и очевидно не существующую в природе хрустальную сосну. А я запел дальше.
   Я любил и, вероятно, умел исполнять песни на гитаре. И знал их неимоверное множество. Десятки, сотни, может быть, даже тысячу текстов и мелодий. В моем репертуаре было практически все: барды, романсы, эстрада разных лет - на любой вкус. Но я знал, что в первый вечер, когда меня еще никто не знает, надо показать что-то особенное. Заинтересовать собой сразу - и тогда на весь месяц мне будет обеспечено стопроцентное обоюдное удовольствие петь весь вечер перед друзьями у костра…
   И сегодня я решил показать им не Окуджаву и не романсы, и даже не шлягеры. которым легко было бы подпевать - а одного лишь Визбора. Тем более, что я знал уйму его песен. И начав с известной, сразу перешел на другие - которые были практически незнакомы большинству людей, не собиравших записей специально для разучивания и исполнения. Пел я про парусник и про ледокол, и про другой ледокол, и про усталый пароходик, про космос и про встающий после пьянки город Иркутск, про рояль в весеннем лесу и про пули, которые пролетят мимо, и про женщину, которая больше нигде не живет…
   Я чувствовал себя в ударе. И понял, что поймал нужную струю: народ слушал завороженно. Катя вообще не спускала с меня глаз, крепко схватившись, очевидно, от избытка чувств, за Славкину руку. Даже маленькая Люда, которой по возрасту совершенно не должны были нравиться эти песни, грустно смотрела в костер, ковыряя прутиком красные угли.
   В этот вечер можно был петь бесконечно. Но я почувствовал, что с непривычки уже начинают болеть подушечки пальцев левой руки. И, кроме того, чутьем исполнителя - так, словно я и в самом деле был не случайным инженером, а настоящим профессионалом - я знал, что народ еще не устал и хочет песен еще, еще и еще. Значит надо завершать выступление именно сейчас. Чтоб замолчать, не востребованным до дна, удовлетворив не до конца. И не успеть сразу надоесть слушателям. И я решительно отложил гитару.
   Несколько минут мы тихо сидели у костра, слушая его треск и шипение. Потом кто-то из ребят принес магнитофон и начались танцы. Народ уже, конечно, устал от всего суетного дня, но несколько человек все-таки вышли в круг. На кассете шло подряд много очень быстрых мелодий, и с каждой новой записью силы танцующих иссякали. Наконец на площадке у костра остались всего двое - Лавров и девица с кольцом. Ольга, так, кажется, ее звали.
   Быстрый танец они танцевали непривычно: не просто выламывались друг перед другом, а держались за руки, и почти синхронные движения их были пластичны и не лишены грации. Но скоро устали и они. Магнитофон замолчал: в первую ночь стоило экономить батарейки. Мы еще некоторое время посидели у остывающего костра, молча поглядывая на рубиновые угли, а потом тихо разбрелись по палаткам.

*4*

   Утром я проснулся от странных звуков.
   Открыв глаза, я лежал несколько минут, не вылезая из мешка. Судя по всему, снаружи уже рассвело и даже взошло солнце: косой потолок палатки источал теплое янтарное сияние. И откуда-то неслись звуки, напоминавшие протяжный скрип, или свист. Я оделся и выбрался наружу. Было еще по-утреннему знобко; весь громадный луг казался серым от недавно выпавшей росы.
   А звуки раздавались из-за перелеска - то чаще, то реже, одинаково протяжные и тревожно тянущие душу… Господи, да ведь это журавли!
   - вдруг догадался я, вспомнив прошлый год. Как я сразу не узнал их щемящие крики? Они, конечно же, на большом лугу. Я быстро побежал туда. Болото преградило мне путь. Из-под ног выскочила лягушка, с размаху плюхнулась в черную воду, мгновенно и бесшумно исчезнув на дне. Журавли кричали все громче и призывнее, но я их так и не увидел - может, они были и вовсе не на том лугу, а где-нибудь еще дальше, за следующим перелеском: в сыром утреннем воздухе невозможно определить расстояние по звуку.
   Постояв немного, я пошел обратно к лагерю. Мой след отчетливо темнел на серой мокрой траве.
   На кухне уже хозяйничали Тамара и Ольга с кольцом. Обе были какие-то заспанные, с усталыми, синеватыми лицами, и в то же время какие-то разморенные - словно всю ночь гуляли. Да, похоже, в этой компании до гулянок доходит быстро, - подумал я. Я помог им растопить печь, потом отправился к реке. Вода оказалась совершенно черной и такой холодной, что от одного ее вида сводило зубы. Но я все-таки стащил свитер, зашел в струю, насколько позволяли сапоги и, замирая, умылся и даже немного поплескал на себя.
   А солнце уже вовсю сияло над противоположным берегом; и роса сверкала, словно тысячи быстрых бриллиантов, и пора было будить остальных.
   На гулкий звон ржавого лемеха, что висел на огромной черемухе возле кухни, народ начал выползать из палаток. А журавли все еще кричали. Громко и надрывно, словно хотели разбудить нас как следует.
   - Слышишь? - спросил я сонного Славку.
   - А что это?… - зевнул он.
   - Журавли.
   - Журавли?! - мгновенно проснувшись загорелся он. - Пошли посмотрим!
   - Да я ходил уже… За болотом они, не видать ничего.
   - Вечером туда слазаем! После работы.
   - Вечером их уже не будет, я их повадки по прошлому году помню.
   Лучше подождем, пока выйдем во вторую смену, тогда с утра за ними и отправимся.
   - Заметано, - ответил Славка.
   Мы не успели съесть безвкусное подобие каши, сотворенное нашими полуживыми поварихами, как к лагерю, оглушительно сигналя, подъехал разбитый грузовик.
   - Эй, работники городские, мать вашу растудыт так и эдак!!!- заорал шофер, молодой кудрявый парень в цветастой рубахе. - Живо кончай жратву, на работу пора ехать!
   - Остынь, а то радиатор, на хрен, выкипит, - ответил Саша-К. -
   Сейчас, еще пять минут. Чай допьют и поедем. Мы же первый день, не думали, что ты так рано появишься!
   - А я не могу ждать! - заерепенился тот. - Сказал садись - значит садись.
   А то сейчас развернусь и уеду, и будете шесть километров до полевого стана пешком баздюхать!
   Он опять загудел и нажал на газ. Двигатель дико взревел на холостом ходу. Славка закашлялся, поперхнувшись чаем.
   - Давай-давай, - кричал шофер. - Это вам не в городе перед телевизором!
   Через коленку вашу мать!! Еще полминуты, и адью!
   - Какой ты скорый, а, - вдруг пропела рыжая Вика, вставая из-за стола. - Ты все остальное тоже так же быстро… Или хоть что-то не торопясь умеешь?
   Она подошла к машине и, встряхнув дьявольскими своими волосищами, нежным движением погладила капот.
   - Немного еще подожди.
   Шофер замолчал, будто его выключили и выпучился на нее с разинутым ртом.
   - А ты зайди пока к нам, молока вчерашнего выпей, - продолжала Вика, склонив голову и поводя плечами.
   Груди ее шевельнулись, как живые, под чистой белой футболкой, надетой на голое тело.
   - Не… Спасибо…- хрипло выдавил шофер, не спуская с нее горящих глаз. - Молока не надо. Я так подожду…
   Мы быстро управились с невкусным завтраком и полезли в грузовик. Вика молча забралась к шоферу в кабину. Мы со Славкой подсадили в кузов девчонок - Катю и секретаршу Люду, - запрыгнули сами, и машина понеслась.
   Саша- К, которому надо было с утра поймать председателя, Аркашка и наш бригадир Володя сидели на корточках в углу кузова, девчонки пристроились на каком-то тряпье. А мы со Славкой стояли в полный рост, держась за помятую кабину.
   Когда машина пролетала ухаб, кузов подпрыгивал, словно желая оторваться от шасси и лететь своей дорогой - и сердце замирало, мгновенно облившись сладким ужасом. Встречный ветер бил нам в лица, трепал волосы, забирался мне под китель, обжигая утренним приятным холодком.
   Колхоз, лето, дорога, ветер навстречу… Молодость.
   В душе было радостно и свободно.
   Шофер завез Сашу в правление, потом сгрузил девчонок на краю морковного поля и, наконец, доставил на полевой стал нас. Так началась наша работа.

*5*

   За годы колхозного стажа - и в студенческие времена, и уже здесь, в НИИ, я сделался профессиональным сельхозрабочим. Потому что не осталось, пожалуй, такого вида сельскохозяйственной техники, которая была бы мне незнакома. Я работал на веялке, на стогомете и на молотилке, на измельчителе и даже на достаточно редком у нас картофелекопателе, и таскал мешки около гранулятора… Но почему-то больше всего мне нравился именно агрегат витаминной муки - то есть, сокращенно, АВМ, - на котором нам предстояло работать нынче. Не знаю, почему, ведь работу на этом агрегате не могла назваться легкой. Там всегда было жарко и пыльно, и стоял такой грохот, что к концу смены уши казались заложенными ватой. Но зато результат труда подлежал немедленной оценке.
   К агрегату привозили машины или тракторные тележки свежескошенной травы - ее предстояло разгрузить вилами, потом тем же способом перекидать в бункер, похожий на ребристый кузов самосвала. Трава проходила длинный путь по транспортерам и внутренностям агрегата, кружилась невидимая в горячих струях циклонов и, пройдя несколько кругов в огромном вращающемся сушильном барабане, высыпалась из горловин раздатчика готовой травяной мукой. То есть просто-напросто мелко изрубленным, искусственно высушенным сеном. Оставалось только вовремя подставлять бумажные мешки.
   Около барабана бывало жарко даже в прохладный день. Грохотал привод, предсмертно скрипели опорные ролики, завывал вентилятор, нагнетавший горячий воздух - и перекрывая все остальное, ревело за толстым стеклом соляровое пламя в камере сгорания. Возле горловин можно было просто сойти с ума от стука. Дико выла мельница - несколько железных дисков, между которыми измельчались в труху стебли сухой травы. Скрежетали и грохотали разболтанные приводы раздатчика-дозатора. Все крутилось, сновало вверх и вниз, нехотя ползли облепленные смазкой и травой цепи по маслянисто блестящим звездочкам. С непривычки казалось, что вся эта техника вот-вот взорвется или просто разлетится вдребезги, не оставив вокруг себя ничего живого. Потом постепенно наступало привыкание, и грохот казался не таким уж адским, и становилось ясным, что по крайней мере в нашу смену никакого взрыва не будет.
   Однако все время приходилось оставаться начеку. Поскольку можно было в любой момент остаться без пальцев или без всей руки, а то и без головы - стоило лишь зазеваться или ненароком на что-нибудь облокотиться. Конструкторами, конечно, предусматривались различные защитные элементы, кожухи и ограничители, не позволявшие ничему лишнему попасть в опасную зону движущихся частей. Но все эти полезные, не влияющие на рабочие качества машины детали давно были потеряны, сломаны или просто утащены. Впрочем, я почти нигде не встречал на подобных аппаратах каких-либо сохранившихся защитных приспособлений.
   Впрочем, если рассуждать здраво, то по-дурному убить может и дома разрядом тока из неисправной розетки…
   Тем более, я эту технику знал и работать на ней не боялся. Наибольшей неприятностью на АВМ была сама мука, которая валилась непрерывным потоком из жерл дозатора: стоило замешкаться, убирая полный полуторапудовый мешок, как эта чертова горячая труха начинала сыпаться, как вихрь - застилая глаза, забивая нос и уши, кусачими колючками заползая под одежду…
   Помимо нас, простых рабочих, АВМ обслуживали два техника, считавшихся квалифицированными - хотя при своем опыте я мог бы с ними поспорить. Один пожилой и толстый, в зеленой кепке, представился как дядя Федя. Второго, который был помоложе - точнее, не поддавался возрастному определению - мы звали просто Николаем. И находился при АВМ еще один мужик по имени Степан - средних лет, чуть косоватый, с огромными баками и вечной хитрой усмешкой на широком лице. Техники работали попеременно, Степан числился возчиком: лениво погоняя желтую кобылу, он каждый день с утра до вечера грохотал на раздолбанной телеге, отвозя готовые мешки от агрегата к навесу, где они согласно технологии оставались сутки на свежем воздухе, чтоб полностью остыть и лишиться опасности самовозгорания, а потом уже из-под навеса на склад. По прямой навес отстоял от АВМ на десяток метров, и теоретически мы могли обойтись без Степановой кобылы, перетаскивая их не спеша в течение смены на руках - но дорогу перегораживал гранулятор.
   Огромное, мрачное сооружение размером с трехэтажный дом. Его полагалось монтировать рядом с АВМ, чтобы готовую муку тут же перерабатывать в гранулы, которые лучше хранятся, не слеживаются и не гниют.
   Но здешний гранулятор, по сути, названия своего не оправдывал. А являлся, можно сказать, лишь полномасштабным макетом. Надо думать, что колхоз отвалил за него немалые деньги. Но агрегату не повезло, причем по-крупному. То ли денег все-таки не хватило, то ли мастера из "Сельхозтехники" с самого начала работ оказались пьяными в стельку, но гранулятор, смонтировали в неправильно: развернули по чертежу ровно на со восемьдесят градусов. Так, что приемный бункер, который по всем правилам должен смотреть на АВМ, всегда готовый принять свежую муку, очутился на противоположной стороне. И проклятую траву пришлось бы сначала возить телегой на гранулятор, а потом точно так же - и опять с неправильной стороны - отвозить гранулы под навес. Но кроме того, мастера перепутали еще и расположение кабелей в намертво забетонированных трубах под фундаментом. Так что правильно подключить все приводы к распределительному щиту через пульты не брался никто.
   Да, похоже, особо и не пытался. Потому что за год, прошедший с моего пребывания тут, несчастный гранулятор не приобрел признаков жизни, зато существенно облегчился от ненужных деталей. С него исчезли все электродвигатели, которые под силу отвинтить и снять без подъемных приспособлений. И даже громадный полутонный мотор дробилки был поднят с толстых - в руку толщиной! - анкерных ботов и сдвинут на метр в сторону. Вероятно, его не утащили лишь потому, что не нашли применения в личном хозяйстве. Сорванные приводные цепи ржавели по всей округе, сквозь них дружно прорастали лопухи. Фундамент искрошился, кое-где просел, а кое-где вспучился, и из него невинно, словно так положено, торчали веселые ромашки. А на верху самого большого циклона, поднявшегося в небо метров на десять, свила себе гнездо какая-то птица.
   Огромный агрегат медленно разваливался на части, напоминая скелет какого-нибудь мамонта. Но когда я спросил дядю Федю, почему его не демонтируют, на хрен, чтоб на загораживал дорогу - тот хитро усмехнулся и ответил, что машина свое дело служит. В том смысле, что при приезде всяческих комиссий председатель колхоза издали показывал, что у него, как и положено, работают в паре два сложных агрегата. Тем более, даже один АВМ производил столько грохоту и дыма, что с некоторого расстояния было уже не понять, сколько агрегатов функционирует в самом деле. И проверяющие верили и ставили плюсы в нужных графах.
   Нам же из-за этого умирающего монстра приходилось по много раз за смену нагружать и разгружать Степанову телегу. В первый день работы дядя Федя суетился вокруг нас, наблюдая и поминутно дергая ненужными указаниями. Потом понял, что, как это ни странно, но мы - никчемные с точки зрения деревенского жителя городские инженеры - оказались знатоками агрегата, и успокоился. Тем более, что обслуживание АВМ не отличалось особой хитростью. Требовалось лишь загрузить бункер свежей травой, потом поднять его с помощью гидропривода - что я умел делать не хуже дяди Феди - и можно было в полном смысле слова загорать, пока вся порция не пройдет через сушилку и дробилку. Правда, требовали постоянного внимания горловины раздатчика, откуда сыпалась трава, но с этим вполне справлялся один человек.
   Поэтому мы сразу начали работать по вахтам: в течение часа один стоял у горловин, а остальные загружали бункер. Не расслабляясь, конечно. без предела: стоило лишь зазеваться, как очередной приехавший шофер, которому все было до лампочки, мог за одну секунду свалить новую траву метрах в десяти от бункера. И эту кучу потом приходилось перекидывать вилами часа два. Однако уговорами и руганью можно было заставить любого водителя въехать на бетонное возвышение перед агрегатом и выгрузить свой груз прямо в бункер. После чего оставалось лишь подчистить просыпавшееся, поднять бункер и в самом деле отдыхать.
   Загорать или лечь спать в старом автобусе без колес, что стоял за агрегатом и служил бытовкой и складом запчастей. А можно было даже сходить к недалекой столовой и выпить холодной ключевой воды из огромной бочки, что наполнялась насосом из пробуренной тут же скважины, а потом набрать трехлитровую банку, чтоб моги попить другие.
   В первый же вечер Саша-К объявил, что работать нам предстоит по открытому наряду. То есть денег мы не получим, а нас лишь будут кормить обедом на полевом стане да выдавать продукты для ужина и завтрака, ну и еще молоко на ферме. Кто-то зароптал, но меня такой расклад не удивил и не огорчил, а даже обрадовал. В колхозе мне заплатили всего однажды. Семь рублей пятьдесят копеек за две недели труда. И за эти деньги - если их можно назвать таковыми - нам не давали жизни. Продуктов выделяли только чтоб мы не умерли с голоду - напоминая об оплате. Гоняли, как негров на плантации - напоминая об оплате. И так далее. Здесь же, судя по всему, нас не собирались попрекать копейками. Да еще по возвращении, если повезет, имелась надежда выпросить у начальства отгулов восемь. В нашей жесткой системе с турникетом и двумя злыми вахтершами, прозванными "сестрами Геббельс", это кое-что значило.
   А если бы за работу заплатили хоть полтинник, об отгулах не стоило бы мечтать: об этом рассказывал Мироненко, который, как и я, в молодости имел богатый опыт сельхозработ. Однако норму выработки за смену с нас требовали. Она была, конечно, не такой уж большой но работать приходилось не для вида. Агрегат наш именовался "АВМ-0.65", что означало, что за смену при средних условиях из средней свежескошенной травы он мог давать в среднем шесть с половиной центнеров травяной муки. В пересчете на мешки это выходило сто семьдесят пять штук. И только тот, кто хоть однажды вкалывал на таком агрегате, способен оценить, много это или мало.
   В первый день с непривычки работать было тяжело. К тому же нас тормозил Аркадий. Стоя на вахте у горловины, он двигался с такой ленивой медлительностью, что едва не половина муки рассеивалась в воздухе, пока он, недовольно кряхтя, отваливал полный мешок к куче готовых, а потом так же неторопливо подставлял следующий. За час его работы из дозатора на землю просыпалась огромная зеленая гора муки, которую раздул ветер. И все-таки за первую смену мы насыпали сто тридцать девять мешков - до нормы не хватило немного. Вечерняя смена, как мы узнали ночью, тоже не дотянула - они дали сто пятьдесят с чем-то.