Валтари Мика. Императорский всадник

   Дружных аплодисментов удостоилась укротительница львов, стройная, гибкая девушка, которая стремительно выскочила из тьмы ворот и, пре следуемая тремя свирепыми хищниками, побежала наискосок через арену. Шумок недовольства зародился в рядах зрителей, но красавица вдруг резко обернулась и ударами хлыста погнала львов назад. Хищники слушались ее, вставали на задние лапы, делая стойки, как обыкновенные собаки, и даже прыгали через обручи.
   Однако шум и крики одобрения очень раздражали животных, и когда укротительница, выполняя самый рискованный трюк, положила голову в пасть огромнейшему льву, тот неожиданно сжал челюсти и откусил ей голову. Этот непредвиденный поворот событий вызвал такой неподдельный восторг и такую бурю аплодисментов, что я успел спасти льва от расправы. Цепь рабов, вооруженных факелами и раскаленными прутьями, окружила его и быстро загнала обратно в клетку. Тем не менее конные лучники собрались застрелить хищника, и я был так обеспокоен судьбой дорогостоящего дрессированного льва, что безоружный выскочил на арену и принялся руководить рабами.
   Я столь разозлился на зубастого злодея, что пнул его кованым сапогом в челюсть, дабы тот выплюнул голову своей несчастной жертвы. Он грозно зарычал, но не набросился на меня, ибо и сам, видимо, здорово перепугался.
   После того как отряд раскрашенных негров затравил носорога, посередине арены установили деревянную корову. Мимический актер Парис так живо представил историю о Дедале и Пасифае^[57], что, когда огромный бык взобрался на корову, большинство зрителей простодушно верили, будто внутри нее действительно сидит Пасифая.
   Симон-волшебник с его золочеными сверкающими крыльями явился для всех полной неожиданностью. Парис попытался вовлечь его в танец, но Симон одним взмахом роскошного крыла гордо отстранил его. Несколько моряков мгновенно подняли чародея на помост, укрепленный на самой верхушке раскачивающейся мачты. Иудеи, сидевшие в верхних рядах, принялись осыпать его проклятиями и ругательствами, но остальные зрители заставили их умолкнуть. Оказавшись высоко над амфитеатром, Симон-волшебник важно раскланялся во все стороны, подобно триумфатору. Думаю, до последнего мгновения он был убежден, что победит всех своих хулителей.
   Затем он широко размахнул крыльями, повернулся лицом к императорской ложе и прыгнул вниз. Он упал совсем рядом с Нероном, так что несколько капель его крови брызнули на цезаря, и тут же умер. Позже было множество споров о том, пролетел он хотя бы несколько метров или же нет. Некоторые утверждали, будто видели, что он повредил левое крыло, когда в корзине его поднимали на верхушку мачты. Другие же считали, что его падение предопределили проклятия иудеев. Не знаю, кто был прав, но мне кажется, не стоило ему все-таки обрезать бороду — может, с ней он бы и впрямь полетел.
   Но представление, несмотря ни на что, продолжалось. Моряки ловко натянули канат толщиной в руку между основанием мачты и первым рядом амфитеатра, и на глазах восхищенной и пораженной публики по нему осторожно и медленно пошел огромный слон. На голове у него сидел всадник, известный всему Риму своей дерзостью. Разумеется, это не он обучил слона ходить по канату — тот прошел бы и без седока, — но и он сорвал свою долю аплодисментов за представление, доселе невиданное.
   Думаю, публика осталась довольна. Лучшими номерами были единодушно признаны смертельный прыжок Симона-волшебника и выступление укротительницы львов; жаль только, твердили все, что чародей и девушка погибли так быстро. Сенаторы и всадники, выступившие в качестве охотников, радовались, что обошлись без несчастий, и лишь отдельные зрители роптали, что так и не пролилась человеческая кровь во славу римских богов, и с тоской вспоминали жестокие игрища, устраивавшиеся во времена Клавдия.
   И все же люди мужественно перенесли свое разочарование, ибо дары Нерона, розданные в перерывах между номерами, и впрямь оказались на редкость щедрыми. Удаление из амфитеатра преторианцев тоже весьма понравилось плебеям, внезапно пристрастившимся к свободе, и в битвах за билетики-жребии из слоновой кости увечья получили не более сотни человек.
   Октавия, супруга императора, ничего не сказала по поводу того, что Нерон дозволил прекрасной Акте смотреть представление из императорской ложи, правда, она сидела за ширмой и наблюдала за всем через отверстие в ней. Агриппины в амфитеатре не было. Нерон велел сообщить, что матери его нездоровится. Кто-то съязвил, что она, должно быть, объелась грибов. Сам я этого не слышал, Нерон же заявил, будто он счастлив, когда римляне даже в его присутствии без опаски высказывают свои мысли.
   Зверей у меня, к моей печали, поубавилось, но какое-то количество хищников все же осталось в живых, и я разработал план, по которому в будущем зверинец следовало постоянно пополнять животными из разных стран; впредь, решил я, представления не должны зависеть от воли случая. Нужно устроить так, чтобы за короткий срок можно было подготовить хорошее представление, если Нерон вдруг сочтет необходимым развлечь народ в какой-нибудь из праздников. А поскольку мне были известны непростые жизненные обстоятельства Нерона, я считал разумным заранее подготавливать плебс к политическим событиям, отвлекая его развлечениями от ненужных раздумий.
   Копыта убитых носорогов всю ночь, как это делают африканцы, тушились в большой яме и к утру превратились в прозрачную желеобразную массу. Я собирался украсить этим редкостным лакомством, которое пока вообще было неизвестно в Риме, пиршественный стол императора. Печально оглядывал я пустые клетки, рабов, бесцельно бродивших около них, и наш скромный домик, в котором мы с Сабиной провели много трудных, но, по-моему, вполне счастливых дней.
   — О Сабина! — благодарно воскликнул я. — Ты так замечательно умеешь ухаживать за животными! Если бы не это твое искусство и не твое трудолюбие, я ни за что бы ни справился с императорским поручением. Завтра мы заживем своей прежней жизнью, но я всегда буду с удовольствием вспоминать недели, отданные нашим четвероногим питомцам!
   — Как это — заживем прежней жизнью? — резко спросила Сабина. — О чем это ты толкуешь, Минуций?
   — Дела мои в зверинце окончены, и, смею надеяться, отец твой и цезарь остались довольны, — отвечал я бодро и радостно. — Сейчас я иду с этим вот кушаньем к Нерону, а наш управляющий произведет расчет с императорской казной. Нерон ничего не смыслит в денежных вопросах, да и мне, откровенно говоря, счетоводство дается нелегко. Но я уверен, что там все в порядке, а мои денежные потери меня не слишком заботят. Возможно, Нерон и возместит мне расходы, но все же высшая награда — это аплодисменты зрителей. Хорошо, что все благополучно закончилось, а то я думал, что не перенесу треволнений последних дней.
   — Не перенесешь треволнений? Вот как? — вскричала Сабина. — О боги, да я просто не верю своим ушам! Ты же сделал только первый шаг! Первый! Неужто ты собираешься бросить на произвол судьбы львов, которые остались теперь без укротительницы, или этих забавных обезьянок, удивительно похожих на людей? Одна из них так кашляет, что у меня просто сердце разрывается. Я уже не говорю о всех других животных. Нет, Минуций, позволь мне думать, что ты просто устал и находишься в дурном расположении духа. Мой отец пообещал, что ты не покинешь зверинец и будешь дальше служить здесь Риму — под моим надзором, разумеется. Это освободит отца от массы хлопот — например, ему не придется все время выпрашивать в сенате дополнительные средства на содержание зверинца.
   Теперь уже наступала моя очередь не верить своим ушам
   — Флавия Сабина, — сказал я, — но я никогда не помышлял о том, чтобы посвятить свою жизнь зверям, как бы милы и забавны они ни были. Позволь напомнить тебе, что по отцовской линии я, как Отон или еще кое-кто, происхожу от этрусских царей.
   Сабина насмешливо фыркнула.
   — Твое происхождение, мягко говоря, сомнительно, а уж о твоей гречанке-матери тебе вообще стоит забыть. Что же до восковых масок предков в доме твоего отца, так они принадлежат Туллии. Среди Флавиев по крайней мере были консулы. Времена очень изменились, Минуций. Неужели ты не понимаешь, что управлять зверинцем — пост политический, достойный зависти, хотя многие этого пока еще и не осознали?
   — Я не намерен вступать в соперничество с глотателями огня или чревовещателями, — твердо сказал я. — И мне надоело, что немало уважаемых людей давно уже прикрывают при встрече со мной свои носы краешком тоги, не в силах вынести запаха зверинца, которым от меня несет. Пятьсот лет назад благородный патриций мог еще кичиться тем, что пропах туком^[58], но то было очень давно. Вдобавок мне, честно говоря, мешают львята, расположившиеся на нашем супружеском ложе. По-моему, к ним ты более благосклонная, чем к собственному мужу.
   Лицо Сабины побледнело от гнева.
   Я никогда не говорила о твоих супружеских достоинствах, потому что не хотела оскорблять тебя, — зло сказала она и помолчала, пытаясь овладеть собой. — Умный чуткий мужчина давно сделал бы свои выводы. Да, мы с тобой люди разные, но брак есть брак, и жить в нем — значит не только делить ложе. На твоем месте я бы радовалась, что жена нашла себе достойное занятие, помогающее ей заполнить пустоту в жизни. Мы сохраним зверинец, это мое твердое решение, тем более что и отец поддерживает меня!
   Но у моего отца может быть другое мнение, и он имеет право его высказать, — жалко пролепетал я. — Между прочим, даже его денег не хватит на постоянное содержание зверинца.
   Главным, однако, было не это. Меня глубоко оскорбили ее жалобы на то, что я плохой супруг.
   Поскольку мне следовало спешно, пока оно не остыло, нести желе из носорожьих копыт в Палатинский дворец, я прекратил нашу ссору, которая хотя и не была первой, оказалась самой неприятной из всех.
   Нерон, естественно, пригласил меня принять участие в трапезе и, желая выказать свое расположение, распорядился выдать мне в награду и в возмещение расходов полмиллиона сестерциев. Мне стало понятно, что он и представления не имеет, во что на самом деле обходится содержание зверинца. Впрочем, он и не мог этого знать, ибо никто никогда не занимался даже приблизительными подсчетами; однако я промолчал: ведь мой отец был очень богат.
   Спустя какое-то время я ворчливо попросил, чтобы пост управляющего зверинцем был включен в реестр государственных должностей — тогда я мог бы внести его в свой послужной список, если вдруг вздумаю оставить его. Это предложение вызвало шутливую дискуссию, конец которой положил мой тесть, заявивший, что такая важная и требующая большого собственного состояния должность не может зависеть от капризов сената — а вдруг в один прекрасный день он возьмет да и назначит на нее кого-нибудь недостойного. По его мнению, назначение на эту должность обязано быть юридически закреплено как прерогатива императора и его награда — наподобие места дворного повара или управляющего императорским гардеробом; тот же, кто откажется занять ее, рискует впасть у императора в немилость.
   — По выражению лица нашего повелителя я догадываюсь, что ты все еще пользуешься его доверием, — заключил мой тесть, повернувшись ко мне. — Пока это зависит от меня как городского префекта, только ты будешь управляющим зверинца. А теперь не мешай больше нашей важной беседе.
   И Нерон стал пылко излагать нам свои планы. Он собирался по греческому примеру проводить каждые пять лет игры, чтобы развить у римлян вкус и несколько образовать их.
   — Смею утверждать, что они послужат укреплению государства! — воскликнул он. — Лично я склонен к тому, чтобы рассматривать эти игры как величайшие состязания всех времен и народов.
   Для начала их можно скромно именовать Нероновыми, чтобы народ постепенно привык к ним. Мы разделим их на три части: на художественные, атлетические и на обычные состязания колесниц. На атлетические игры мы пригласим весталок, так как я слышал, что на греческих Олимпийских играх непременно присутствуют жрицы. Тогда Нероновы игры быстро сравнятся по значению с Олимпийскими. Со временем все благородные состязания обретут в Риме свой приют, и политически это будет справедливо: ведь мы — достойные преемники Эллады.
   Подобные грандиозные замыслы не могли вдохновить меня, ибо здравый смысл подсказывал, что такие состязания, да еще устроенные по греческому образцу, очень принизят значение представлений с животными, а вместе с тем и моей должности. Впрочем, я хорошо знал народ Рима и был уверен, что удовольствие ему доставят именно выступления зверей, а не пение, музыка и состязания атлетов. Однако же художественные склонности Нерона и его честолюбивые планы неизбежно низведут амфитеатр в разряд примитивных недостойных развлечений.
   Возвращаясь в наш дом неподалеку от зверинца, я и так находился не в лучшем расположении духа, а тут еще на мое несчастье я застал у нас тетушку Лелию, ожесточенно спорившую с Сабиной. Тетушка явилась, чтобы забрать тело Симона-волшебника, которого она по иудейскому обычаю намеревалась похоронить несожженным. У Симона, как оказалось, не было, кроме нее, ни единого друга, могущего сослужить ему эту последнюю грустную службу. Иудеи и еще некоторые люди рыли за городскими стенами подземные пещеры и хоронили в них своих мертвецов, не предавая тела огню. Тетушка Лелия потратила уйму времени, прежде чем разведала, где же находятся эти таинственные могильники.
   Я выяснил, что в положенный срок никто не забрал тело Симона-волшебника, и потому оно, как и трупы погибших в зверинце рабов, было отдано на съедение хищникам. Вообще-то мне не нравился такой обычай, хотя это, естественно, позволяло уменьшить расходы на содержание зверинца. Нужно было лишь следить, чтобы мясо не было испорченным, и я строго-настрого запретил подчиненным скармливать зверям людей, умерших от болезней.
   Надо отдать должное Сабине, выслушав причитания тетушки Лелии, она тут же сообразила, как ей следует поступить. Поскольку Симон-волшебник был очень известным человеком, она не стала отделываться отговорками, а признала, что погибший заслужил погребение по обычаю своего народа и быстро отправила в амфитеатр нескольких рабов. Кое-что им спасти удалось: отогнав львов на безопасное расстояние, они подобрали обглоданный череп и несколько костей.
   Торопливо уложив останки мага в урну, я передал ее тетушке, попросив, чтобы она ради собственного спокойствия ни в коем случае не поднимала крышку. Сабина презрительно вздернула подбородок: она не понимала таких тонкостей.
   С этого вечера мы стали ночевать в разных комнатах, и я с горечью заметил, что сплю просто отлично, потому что мне уже не нужно защищаться от львят, которые вечно возились вокруг нас и у которых за последнее время прорезались довольно-таки острые зубы.
   После гибели Симона-волшебника тетушка Лелия как-то быстро утратила интерес к жизни и остатки разума. Она давно уже превратилась в старую женщину, седую и морщинистую, но если прежде тетушка все же пыталась скрыть свою немощь нарядами, париками да румянами, то теперь она, одетая весьма небрежно, являлась в мой дом и бродила по нему, что-то невнятно бормоча себе под нос или рассказывая нам о давно прошедших временах, которые она помнила куда лучше, чем то, что было с ней вчера.
   Вскоре я стал замечать, что она не в состоянии ответить, кто у нас нынче император и путает меня с моим отцом, и я решил как можно чаще оставаться в моем старом доме на Авентине. Сабина была не против. Наоборот, казалось, теперь ее властолюбие вполне удовлетворялось тем, что она сможет распоряжаться зверинцем как единственная его хозяйка.
   Она прекрасно ладила с дрессировщиками, не смотря на то, что они, весьма умелые и искусные в своем деле, были как правило людьми малообразованными и даже невежественными и не могли говорить ни о чем другом, кроме своих зверей. Сабина следила за выгрузкой животных с кораблей и гораздо лучше меня умела торговаться с купцами. Но главное, что ей удалось сделать, это приучить всю прислугу зверинца к строжайшей дисциплине.
   Спустя некоторое время я вынужден был признаться себе, что у меня, собственно говоря, не так уж много дел. Надо было только не забывать каждый месяц давать Сабине деньги. Поступлений из императорской казны не хватало ни на содержание зверей, ни тем более на новые приобретения. Потому-то мне и дали понять, что управляющий зверинцем — это почетная должность, предполагающая большое личное состояние.
   Мне давала неплохие доходы торговля мылом моего галльского отпущенника; другой отпущенник — египтянин — занимался изготовлением модных притираний для женщин, и Геракс присылал из Коринфа щедрые дары. Мои вольноотпущенники охотно вкладывали средства в новые предприятия. Мыловар сбывал свои пахучие изделия во всех крупных городах империи, а Геракс в Коринфе наживался на спекуляциях земельными участками. И только зверинец не приносил мне ровным счетом ничего.
   В Риме давно не хватало жилья, и я, желая заработать на этом, велел построить на опустошенном пожаром земельном участке, дешево приобретенном мной благодаря тестю, семиэтажный доходный дом. Кое-какие деньги принесли снаряженные мною в Фессалию, Армению и Африку экспедиции по отлову диких зверей, которых я продавал в провинциальные города. Впрочем, лучших хищников я, разумеется, оставлял себе.
   Вскоре стали поступать и доходы от кораблей, плававших из Красного моря в Индию и частично мне принадлежавших, ибо на них часто доставляли всяческих редких животных.
   Заключив соглашение с неким арабским шейхом, Рим получил крепость с размещенным там постоянным гарнизоном на южном побережье Красного моря. Это было весьма кстати, поскольку жители империи богатели и хотели покупать как можно больше предметов роскоши, а наглые парфяне не пропускали римские караваны через свои земли, назвавшись посредниками и требуя огромной доли прибыли.
   Александрия от этого только выиграла, а вот такие большие торговые города, как Антиохия и Иерусалим, стали терпеть убытки, потому что цены на товары из Индии резко упали. Тогда венные сирийские торговцы через своих доверенных лиц стали распространять в Риме слухи, что вот-вот разразится война с Парфией, ибо необходимо открыть сухопутные торговые пути в Индию.
   Как только в Армении воцарилось спокойствие, Рим вступил в переговоры с гирканами, населявшими земли у соленого Каспия к северу от Парфянского царства. Таким образом в обход парфян была проторена дорога в Китай и появилась возможность везти шелка и другие товары по Черному морю в Рим. Честно говоря, обо всем этом у меня были весьма смутные представления, как, впрочем, и у многих моих сограждан. Так, например, некоторые говорили, будто верблюжьи караваны с товарами идут из Китая до побережья Черного моря целых два года; однако здравомыслящие люди не верили, что существуют страны, расположенные так далеко. Они справедливо полагали, что подобные россказни были выгодны торговцам, желавшим оправдать баснословные цены на свои товары.
   Когда Сабину посещало скверное настроение, она требовала от меня, чтобы я сам отправлялся за новыми зверями: за тиграми в Индию, за драконами, о которых ходило столько удивительных ле генд, в Китай, или же в знойную Нубию за носорогами. Я сердился на жену, и временами мне действительно хотелось все бросить и возглавить какую-нибудь экспедицию, но в конце концов разум всегда побеждал, и я говорил себе, что опытные люди вроде меня способны на нечто большее, чем ловля тигров или борьба с тяготами дальних странствий.
   Потому ежегодно в день смерти моей матери я давал свободу рабу из зверинца и снаряжал его в путешествие за хищниками. Одного такого грека-вольноотпущенника, большого, надо сказать, любителя приключений, я отправил в Гирканию, велев попытаться достичь Китая. Поскольку грек был довольно искусен в письме, я надеялся получить от него толковый отчет о путешествии, чтобы создать потом новую книгу. Но грек этот точно в воду канул.
   После смерти Британника и моей женитьбы наши пути с Нероном постепенно разошлись. Когда сейчас я думаю об этом, мне кажется, что брак мой с Сабиной явился в известном смысле бегством от императорского окружения. Наверное, именно поэтому я так внезапно и безоглядно влюбился в нее.
   Когда у меня вновь появилось свободное время, я стал приглашать в свой дом римских писателей. Марк Анней Лукан, сын одного из племянников Сенеки, охотно беседовал со мной, потому что я без лести хвалил его поэтическое дарование. Петроний, который был старше меня всего на несколько лет, с удовольствием прочел мою маленькую вещицу о приключениях в стане киликийских разбойников и с одобрением отзывался об умелом использовании мною народного языка.
   Петроний казался мне человеком глубоко образованным, поставившим себе целью саму жизнь свою превратить в произведение искусства, — конечно, лишь после завершения политической карьеры. Его общество, однако, утомляло меня, потому что он имел неприятную привычку днем спать, а ночью бодрствовать; он утверждал, будто с наступлением темноты в Риме становится так шумно, что заснуть просто невозможно.
   Я взялся писать нечто вроде трактата о диких зверях — об их ловле, повадках, об уходе за ними и их дрессировке. Опасаясь, что читатели заскучают, я попутно рассказывал многочисленные удивительные случаи из жизни животных, которые произошли на моих глазах или на глазах моих знакомых, причем я использовал право любого писателя слегка приукрашивать события, дабы повествование было захватывающим. Петроний сказал, что книга должна получиться в высшей степени занимательной, и даже позаимствовал из нее для своих собственных сочинений несколько соленых выражений, любимых завсегдатаями представлений в амфитеатре.
   Я больше не принимал участия в ночных хождениях Нерона по злачным местам Рима — ведь тесть мой был префектом города. И, как выяснилось, я поступил весьма предусмотрительно, потому что конец этих диких забав оказался весьма печальным.
   Нерон никогда не сердился, если в уличных потасовках ему доставалась пара ударов, ибо считал это подтверждением того, что драка велась честно. Одной ночью под руку ему попался сенатор, вступившийся за честь своей супруги. Сей муж довольно чувствительно ударил цезаря по голове и вдруг с ужасом узнал в обидчике императора. По глупости он утром отправил Нерону письмо, в котором униженно просил у него прощения. Нерону пришлось вслух удивиться тому, что человек, избивший повелителя Рима, все еще жив и к тому же распространяет бесстыдные письма о своем злодеянии. Сенатор вынужден был послать за врачом, и тот вскрыл ему вены.
   Сенека отнесся к происшествию неодобрительно и решил, что Нерону следует какими-то иными способами усмирять свои дикие порывы. Поэтому он велел привести в порядок цирк императора Гая Юлия у подножья Ватиканского холма и предоставил его в распоряжение Нерона. Там, в окружении преданных друзей, ему и впрямь удавалось отвести душу, носясь по арене на колеснице, запряженной четверкой.
   Агриппина подарила сыну свои сады, которые простирались до самого Яникульского холма. Сенека надеялся, что конные состязания, в которых Нерон почти открыто принимал участие, умерят его неприлично пылкую для императора страсть к музыке и пению. В короткий срок Нерон стал отважным, искусным возничим. Недаром он с раннего детства обожал лошадей.
   В Британии Флавий Веспасиан окончательно рассорился с Осторием и получил приказ о возвращении. Юный Тит отличился на службе, однажды мужественно взяв на себя командование отрядом конницы и поспешив на помощь отцу, окруженному бриттами. Впрочем, Веспасиан считал, что смог бы выпутаться из этой передряги и без посторонней помощи.
   Сенека считал тлеющую маленькую войну в Британии бесполезной и опасной и настаивал на том, что займы, выданные им британским владыкам, предназначались для поддержания мира в стране, а вовсе не для развязывания боевых действий, разоряющих казну. Нерон приказал Веспасиану несколько месяцев отправлять консульскую службу, а затем сделал его членом почетной жреческой коллегии и распорядился о назначении Веспасиана на обычный срок проконсулом в Африку.
   Когда мы встретились с ним в Риме, Веспасиан некоторое время молча разглядывал меня, потом лукаво улыбнулся и сказал.
   — Ты сильно изменился за эти годы, Минуций Манилиан, и я имею в виду не только шрамы на твоем лице. В бытность твою в Британии я и мечтать не смел, что мы в один прекрасный день сделаемся родственниками. Но, разумеется, молодому человеку в Риме гораздо вольготнее, чем в британских болотах, где можно заполучить лишь ревматизм да жену-дикарку.