Страница:
Мне все больше казалось, что он и сам не знает, чего хочет.
— Значит, ты приехал в Рим, чтобы разбогатеть? — спросил я.
Отец сердито и резко ответил:
— Ты лучше всех знаешь, что самое мое заветное желание — навсегда уйти от дел. Однако мои вольноотпущенники убеждают меня, что сидеть на мешке с золотом — это значит совершать преступление против государства и общества. Кроме того, я хочу еще прикупить земли в Цере, откуда происходит моя собственная фамилия; ведь Манилиями мы стали только благодаря усыновлению, и об этом тебе не следует забывать.
Он внимательно посмотрел на меня и сказал: — Ты — мой сын, об этом говорит фамильная складка в уголках глаз, которая есть у всех наших родственников… Я побывал в имперском архиве и отыскал списки всадников времен императора Гая. Рядом с моим именем не оказалось никаких пометок. Оно лишь подчеркнуто волнистой линией, но всем известно, что у Гая сильно тряслись руки из-за его болезни. Да и вообще — против меня не выдвинуто обвинение; приговора суда также не существует. Почему имя мое исключено из списков? Этого я не знаю. Может, потому, что я долго не появлялся в Риме? Прокуратор Понтий Пилат сам на целых десять лет впал в немилость, потерял свой пост и был смещен в Галилею. Но у императора Клавдия есть еще и тайный архив, и там конечно же может найтись какая-нибудь запись не в мою пользу. На днях я встречался с вольноотпущенником цезаря Феликсом, который интересуется положением дел в Иудее. Он обещал при удобном случае разузнать поподробнее о моем деле через Нарцисса, личного секретаря императора. Я бы не прочь и сам побеседовать с этим человеком, но он так высокомерен, что нужно заплатить десять тысяч сестерциев, только чтобы быть допущенным к нему. Дело, конечно, не в деньгах, но я не хотел бы, чтобы вопрос о моей собственной чести решался подкупом.
Потом отец сказал, что внимательно выслушивает и запоминает все, что рассказывают об императоре Клавдии, — и доброе, и злое. Ведь в конечном счете именно от императора зависит, внесут наше имя вновь в список всадников или нет, а Клавдий с возрастом становится все более капризным, так что он часто, повинуясь прихоти или по наитию, способен внезапно отменить прежнее решение. Во время заседания сената или судебного разбирательства он может неожиданно задремать и забыть, о чем идет речь. Каждую свободную минуту отец использовал для того, чтобы читать все написанное императором Клавдием; он просмотрел даже пресловутое наставление по игре в кости.
— Наш цезарь один из немногих римлян, которые еще в состоянии говорить и писать по-этрусски, — объявил отец. — Если хочешь доставить мне удовольствие, немедленно отправляйся в публичную библиотеку на Палатине и попроси там его сочинение по истории этрусков. Оно большое, состоит из нескольких свитков, но при этом довольно занимательное. Из него можно узнать даже смысл слов, употребляемых жрецами при ритуалах жертвоприношений и до сих пор просто вытверживаемых наизусть. Потом мы с тобой как-нибудь съездим в Цере и навестим наше имение, которое я и сам еще ни разу не видел. Там ты получишь коня и покатаешься верхом.
Разговор с отцом нагнал на меня еще большую тоску, и я готов был расплакаться. Когда он вышел, Барб хитро подмигнул мне и сказал:
— Да, быстро же взрослые забывают свою юность. Но я-то помню, как в твоем возрасте частенько ревел без причины и едва ли не каждую ночь видел страшные сны. Я знаю, как можно было бы тебе помочь и вернуть спокойствие и румянец, но твой отец — человек суровый, и я поостерегусь давать тебе советы.
Тетушка Лелия тоже все чаще озабоченно поглядывала на меня, а однажды, оглянувшись по сторонам, сказала:
— Если ты поклянешься Юпитером, что ничего не скажешь отцу, я доверю тебе одну тайну.
Из чистой вежливости я пообещал молчать, хотя внутренне улыбнулся, ибо не верил, что моя тетушка Лелия и вправду может знать хоть какую-нибудь тайну. И однако я заблуждался, потому что она рассказала мне следующее:
— В той комнате, где ты спишь, довольно долго жил иудейский чародей по имени Симон. Сам он, правда, называл себя самарянином, но иудей ли, самарянин — какая разница, верно? Запах его зелий и магические знаки на стенах — вот что беспокоит тебя во сне. Несколько лет назад он пришел в Рим и вскоре приобрел славу целителя, ясновидца и кудесника. Сенатор Марцелл приютил его в своем доме и даже распорядился изваять его статую, ибо считал, будто Симон обладает божественной силой. Чтобы доказать это, самарянин погрузил однажды молодого раба в сон, подобный смерти, а затем вновь пробудил его к жизни, хотя юноша уже был холоден как лед и не подавал ни малейших признаков жизни. Я сама видела все это своими собственными глазами.
— Конечно, конечно, — сказал я. — В Антиохии я узнал об иудеях еще и не такое.
— Возможно, — нетерпеливо перебила она, — но дай же мне закончить. Другие иудеи, которые живут вон там, на том берегу реки, а также те, что живут здесь, на Авентине, завидовали славе Симона. Ведь вдобавок он умел еще делаться невидимым и летать по воздуху. Поэтому они призвали другого волшебника, которого также звали Симон. Оба колдуна должны были помериться силами. Симон, я говорю о моем Симоне, попросил другого мага внимательно посмотреть на облако — и вдруг исчез. Когда же он появился вновь, то все ахнули, потому что чародей летел на этом облаке над Форумом. Тогда другой иудей громовым голосом воззвал к своему божку Христу, и мой Симон грянулся оземь, сломав при этом ногу. Он сильно расстроился, велел увести себя вон из Рима и скрывался, пока не срослась нога, в одном из пригородных поместий, где находился до тех пор, пока не исчез другой Симон, который, кстати, как раз его и лечил. После этого Симон-волшебник вернулся со своей дочерью назад, и, поскольку у него уже не было покровителя, я позволила им жить у меня. Он оставался в доме, пока у меня были деньги, а потом переселился в хижину при храме Селены, где и принимал своих почитателей. Больше он уже не летал и не воскрешал мертвых, а его дочь даже стала жрицей храма, и многие патриции прислушивались к ее прорицаниям; сам же Симон научился отыскивать пропавшие вещи.
— К чему ты все это мне рассказываешь? — спросил я ее непонимающе.
Тетушка Лелия сплела пальцы рук и сказала задумчиво:
— Я очень скучаю по Симону-волшебнику, но он больше не хочет видеть меня. Я думаю, это из-за твоего отца. Все, конечно, было бы иначе, если бы я была богата, однако сейчас речь о другом. Понимаешь, я уверена, что этот волшебник сможет излечить тебя от кошмаров и унять твое беспокойство, а его дочь составит тебе предсказание и расскажет, чем тебе следует питаться и что, наоборот, вредно для тебя, какие дни удачны, а в какие ты должен быть осторожен. Мне, например, Симон воспретил есть горох, и с тех пор мне становится дурно от одного только его вида.
Отец дал мне несколько золотых монет, желая, во-первых, утешить, а во-вторых, заставить сходить в библиотеку и прочитать там историю этрусков. Хотя я и считал тетушку бедной старой женщиной, у которой уже не все в порядке с мозгами и которая нашла спасение в суевериях и волшебстве, ибо жизнь ее не особенно баловала, я вовсе не осуждал ее за это, полагая, что волшебник Симон с его дочерью — это куда интереснее, чем посещение пыльной библиотеки, где заплесневевшие старики, как крысы, беспрестанно шуршат манускриптами. К тому же я помнил обет, данный мной в Дафниях, и знал, что настала пора мне посетить храм Богини Луны.
Когда я пообещал тетушке Лелии пойти с ней к волшебнику, она ужасно обрадовалась, нарядилась как могла лучше, умастила себя благовониями, нарумянила увядающие щеки, водрузила на голову рыжий парик, подаренный ей отцом, и нацепила на свою морщинистую шею ожерелье из драгоценных камней. Барб, хохоча во все горло, всеми богами заклинал ее покрыть голову, иначе люди на улице наверняка примут ее за хозяйку дома терпимости. Тетушка Лелия нисколько не обиделась на него за эти слова. Она лишь игриво погрозила ему пальчиком и строго-настрого запретила идти с нами. Однако Барб обещал отцу не спускать с меня в Риме глаз, и в конце концов мы сошлись на том, что он будет сопровождать нас до храма, а затем останется ждать снаружи.
Храм Богини Луны на Авентине был так стар, что все предания, связанные и с ним, и с храмом Дианы, когда-то стоявшим на его месте, давно стерлись из людской памяти: было только известно, что давным-давно Сервий Туллий повелел воздвигнуть его из дорогих пород дерева. Позднее вокруг круглого деревянного здания построили еще одно, из камня. Внутренность храма считалась священной, поэтому там не было даже каменного пола, а лишь плотно утоптанная земля. В храме отсутствовали привычные для других святилищ предметы: я увидел, помимо жертвенных даров, только одно большое каменное яйцо, черное и блестящее от ароматических масел. При входе в полутьму храма нас охватил трепет, какой вызывают только древние места обитания богов. Подобное я испытал прежде лишь в храме Сатурна — одном из самых почитаемых и красивых. Это храм Времени, и до сих пор раз в год верховный жрец, которым, согласно традиции, является сам император, вбивает медный гвоздь — символ ушедшего года — в дубовый столб, возвышающийся посреди храма.
Но в храме Богини Луны не было никакого священного столба, а было лишь каменное яйцо. Рядом с ним на трехногой скамейке сидела мертвенно-бледная женщина — такая неподвижная, что поначалу я принял ее за изваяние. Тетушка Лелия заговорила с ней приниженно-робким голосом, назвала ее Еленой и купила у нее священного масла, чтобы окропить им каменное яйцо. Когда она разбрызгивала это масло, она бормотала какое-то заклинание, которое могут знать только женщины, ибо мужчинам не положено приносить яйцу жертву. Рассматривая жертвоприношения, я, к моей радости, заметил множество маленьких серебряных кружек. При мысли о том, что я давал обет принести жертву Богине Луны, кровь бросилась мне в лицо и я решил, когда придет время, обязательно принести в этот храм свою жертву в закрытой кружке.
Тут бледная женщина повернулась в мою сторону, внимательно осмотрела меня своими черными пронзительными глазами, а затем усмехнулась и сказала:
— Не стыдись своих мыслей, прекрасный юноша. Богиня Луны могущественней, чем ты думаешь. Если ты заслужишь ее расположение, она наделит тебя силой, которая понадобится тебе куда больше, чем все дары силача Марса или мудрой Минервы.
Ее латынь звучала как-то странно, и мне казалось, будто она говорит со мной на некоем древнем, уже забытом языке. Ее лик, чудилось мне, становился все больше и больше, от него струился свет, подобный свету луны, и, когда жрица улыбнулась, я увидел, что она, несмотря на свою мертвенную бледность, удивительно прекрасна. Тетушка Лелия опять заговорила с Еленой, и в голосе у нее появились вдруг такие мяукающие и мурлыкающие интонации, что я подумал — она похожа на худую кошку, которая, ластясь, кружит вокруг каменного яйца.
— Нет-нет, вовсе не кошка, — сказала жрица, все еще улыбаясь. — Она львица, разве ты не видишь? Так что же ты сделал со львом, мальчик?
Ее слова меня сильно смутили, потому что на мгновение мне показалось, будто там, где стояла тетушка, я действительно увидел тощую, печальную львицу, которая посмотрела на меня с таким же немым укором, как и лев под Антиохией, когда я пронзил его лапу копьем. Впрочем, стоило мне провести ладонью по лбу, как наваждение тот час исчезло.
— Дома ли твой отец, и как ты думаешь, примет ли он нас? — спросила тетушка Лелия.
— Отец мой Симон имеет привычку мгновенно переноситься в некоторые страны, чтобы предстать перед теми, кто почитает его божественную силу, — ответила жрица Елена. — Но я знаю, что сейчас он бодрствует и ожидает вас обоих.
Она вывела нас из храма через заднюю дверь и проводила к высокому доходному дому, расположенному всего в нескольких шагах от святилища. На первом этаже этого дома была лавка, торговавшая всякими любопытными вещицами — например, пластинками из меди с изображениями луны и звезд (дорогими и подешевле) и крохотными каменными яйцами. При дневном свете жрица вдруг приобрела совершенно обычный вид. Ее узкое лицо было натерто желтой краской, а белый плащ выглядел грязным, и от него приторно пахло благовониями. Я успел еще разглядеть, что она уже не молода. Она провела нас через лавку в захламленную заднюю комнату, где на тюфяке сидел чернобородый человек с большим крючковатым носом. Он посмотрел на нас тяжелым отсутствующим взглядом, словно все еще витал в иных мирах, и вдруг неловко поднялся, дабы поприветствовать тетушку Лелию.
— Я только что беседовал с эфиопским волшебником, — заявил он странно глухим голосом, — но почувствовал, что ты направляешься ко мне, и вернулся. Почему ты докучаешь мне, Лелия Манилия? По твоему шелковому платку и ожерелью я вижу, что ты получила то богатство, которое я тебе предсказывал. Что еще тебе нужно?
Тетушка Лелия робко отвечала, что я, ее племянник, сплю в комнате, где прежде долго жил Симон, и что по ночам мне снятся страшные сны и я скриплю зубами и даже кричу. Она хотела бы знать причины этого и, если возможно, получить средство для облегчения моих мук.
— Кроме того, я должна была тебе деньги, драгоценный мой Симон, но ты, полный обиды, слишком уж стремительно покинул меня, и я не успела вернуть долг, — сказала она и попросила, чтобы я дал волшебнику три золотых монеты.
Однако Симон-чародей не стал брать деньги, а кивнул в сторону жрицы Богини Луны (ибо наша провожатая приходилась ему дочерью), и та равнодушно приняла золото. Три этих римских монеты равнялись трем сотням золотых сестерциев или же семидесяти пяти сотням серебряных, а потому меня возмутило их высокомерие.
Волшебник вновь уселся на свою подстилку и попросил меня сесть напротив него. Жрица Елена бросила несколько ароматических кореньев в пылающий очаг.
— Я слышал, ты сломал ногу, когда летал, — сказал я вежливо, пока колдун молча разглядывал меня.
— У меня была башня на той стороне Самарийского моря… — начал он монотонно.
Но тетушка Лелия умоляюще и нетерпеливо перебила его:
— Ах, Симон, значит, ты уже не хочешь повелевать мной, как прежде?
Волшебник поднял вверх палец. Тетушка Лелия немедленно закрыла рот и уставилась на него.
— Ни о чем не тревожься, Лелия Манилия, и не мешай нам. Иди лучше выкупайся в известном тебе источнике. После омовения в его водах ты ощутишь необыкновенное блаженство и снова станешь молодой.
Тетушка Лелия, однако, осталась на прежнем месте. Она стояла и безучастно глядела перед собой, делая при этом такие движения, как будто раздевалась. Симон-волшебник снова посмотрел на меня и продолжал:
— У меня была башня из камня. Луна и все пять планет были в моем услужении, и моя сила была очень велика. Сама Богиня Луны приняла человеческий облик и стала моей дочерью. С ее по мощью я мог проникать взором в прошлое и будущее. Но вот из Галилеи пришли волшебники, чье могущество превосходило мое собственное. Им стоило лишь возложить руки на голову человека — и на него тут же снисходил дух и начинал говорить его устами. Я был еще молод и хотел превзойти все искусства. Поэтому я попросил их проделать то же со мной и пообещал им много золота, если они передадут мне свою силу и я стану равен им. Но они отказались, прокляли меня и запретили пользоваться именем их бога в моем волшебстве. Посмотри мне в глаза, мальчик. Как твое имя?
— Минуций, — отвечал я с некоторым усилием. От его рассказа, а главное, от его монотонного голоса у меня начала кружиться голова. — Разве ты не можешь, не спрашивая меня, узнать мое имя, ведь ты великий маг? — полюбопытствовал я насмешливо.
— Минуций, Минуций, — повторил он. — Волшебная сила, живущая во мне, подсказывает, что, не успеет еще луна три раза народиться заново, как ты получишь новое имя. Но я не закончил свой рассказ. Итак, я не внял галилейским волшебникам и продолжал исцелять именем их бога. Тогда они начали преследовать меня и потащили в суд в Иерусалиме из-за маленькой золотой фигурки Эроса, которую по доброй воле подарила мне одна богатая матрона. Смотри мне прямо в глаза, Минуций. Они наслали на нее чары, так что женщина совершенно забыла, что сама подарила мне фигурку, и стала утверждать, будто я сделался невидимым и украл ее. Сейчас, мальчик, ты убедишься, что я и впрямь умею становиться невидимым, как только захочу! Я считаю до трех, Минуций: раз, два, три! Вот ты меня уже и не видишь.
Он действительно исчез, но только на одно мгновение, когда мне вдруг почудилось, будто я смотрю на мерцающий шар, похожий на полную луну. Я резко встряхнул головой, зажмурился, а потом от крыл глаза: Симон сидел на прежнем месте.
— Я вижу тебя, как и раньше, чародей, — сказал я недоверчиво. — Но теперь я не могу глядеть тебе в глаза.
Он дружелюбно рассмеялся, замахал руками и ответил:
— Ты упрямый мальчишка, и я не хочу принуждать тебя, ибо это все равно бесполезно. Однако взгляни на Лелию Манилию.
Я обернулся. Моя тетушка стояла с отрешенным видом, вытянув вверх руки и откинувшись назад. Морщины вокруг ее глаз и рта разгладились, и она показалась мне удивительно стройной и молодой.
— Где ты сейчас, Лелия Манилия? — властно спросил Симон-волшебник.
Тетушка Лелия тотчас отозвалась нежным девичьим голосом:
— Я купаюсь в твоем источнике. Струи воды ласкают меня, и я трепещу от наслаждения.
— Так продолжай же свое омовение, Лелия, — велел маг и вновь обратился ко мне: — Это совсем не сложный фокус, который никому не причиняет вреда. Я мог бы так заколдовать тебя, строптивец, что ты ходил бы, постоянно спотыкаясь и бестолково размахивая руками, но мне жаль попусту тратить свою волшебную силу. Лучше мы с дочерью предскажем твою судьбу, раз уж ты здесь. Спи, Елена.
— Я сплю, Симон, — отвечала жрица покорно, хотя глаза ее были широко раскрыты.
— Что ты знаешь об этом юноше, что зовется Минуцием? — спросил волшебник.
— Его зверь — лев, — сказала жрица. — И лев, рассвирепев, прыгает на меня, а я не смею убежать. За львом я вижу мужчину, который угрожает кому-то смертоносным дротиком. Лица его я раз глядеть не могу, он из слишком далекого будущего, зато я отчетливо вижу большое помещение с ящиками, где лежат свитки. Женщина, развернув, протягивает ему один из них. Женщина эта молода, у нее темные руки, и ее отец вовсе не отец ей. Остерегайся ее, Минуций! А теперь я вижу, как ты скачешь на вороном жеребце. На тебе красивый блестящий панцырь. Я слышу шум толпы… Опять лев, он совсем близко, и я должна убежать от него. Симон, Симон, спаси меня!
Тут она закричала и закрыла лицо руками. Симон резко приказал ей проснуться, а потом испытующе посмотрел на меня и спросил:
— Уж не волшебник ли ты сам, раз лев так ревностно охраняет тебя? Будь покоен, больше тебе не станут сниться страшные сны — ведь ты всегда можешь позвать на помощь своего льва. Услышал ли ты то, что хотел услышать?
— Главное я услышал, — признал я. — Правда это или нет, я не знаю, но мне было интересно, и я обязательно вспомню о тебе и твоей дочери, если однажды мне придется скакать на вороном коне сквозь большую толпу.
Симон-волшебник кивнул и обратился к тетушке Лелии со следующими словами:
— Пора тебе выходить из источника, Лелия. Пускай твой божественный друг на прощание ущипнет тебя в руку. Ты уже знаешь, что это со всем не больно. Надеюсь, ты хочешь согреться?
Тетушка Лелия медленно освобождалась от чар. Она вздохнула и послушно ощупала свою левую руку. Я с жадным любопытством уставился на тетушкино запястье и вдруг увидел, что на нем расплылось голубое пятно. Тетушка потерла его, и по ее телу пробежал трепет удовольствия; мне пришлось торопливо отвести взгляд. Жрица Елена, чьи губы были призывно приоткрыты, насмешливо посмотрела на меня, но я смущенно потупился. Я был в смятении; я дрожал и предпочел побыстрее распрощаться. Тетушку Лелию мне пришлось взять под руку и насильно вывести из комнаты волшебника: она все еще была не в себе.
Когда мы оказались в лавке, жрица отыскала на полке маленькое черное яйцо из камня и протянула его мне со словами:
— Это мой подарок. Пусть он охраняет твои сны во время полнолуния.
Я вдруг почувствовал к Елене сильное отвращение и понял, что не хочу принимать от нее никаких даров, а потому проговорил:
— Я куплю его. Сколько ты за него хочешь?
— Всего лишь один из твоих светлых волос ков, — сказала жрица Елена и уже было протянула руку, но тетушка Лелия испуганно оттолкнула ее и шепнула мне, чтобы я дал женщине денег.
У меня не было с собой мелких монет, и я дал ей золотой. (Возможно, впрочем, что своим прорицанием она вполне заслужила его.) Жрица равнодушно приняла монету и высокомерно сказала:
— Дорого же ты ценишь свои волосы. Но может, ты и прав. Одна богиня знает это.
Перед храмом я нашел Барба, который безуспешно попытался скрыть от нас то обстоятельство, что он не терял времени даром и опустошил не одну чашу. Нетвердой походкой он поплелся за нами. Тетушка Лелия была в радостном расположении духа. Она пощупала синяк у себя на руке и сказала:
— Симон-волшебник давно уже не был со мной таким добрым. Я чувствую себя посвежевшей и помолодевшей, и у меня больше ничего не болит. Но я рада, что ты не дал его бесстыдной дочери ни единого своего волоска, ибо с помощью волоса она смогла бы во сне тайно посещать тебя.
Тут она в испуге прикрыла рукой рот, испытующе посмотрела на меня и закончила:
— Да ведь ты уже не ребенок, и наверняка твой отец давно все тебе объяснил. Так вот, я знаю совершенно точно, что Симон иногда околдовывает мужчин и велит им делить ложе с его дочерью. Такой мужчина оказывается в его полной власти, но при этом добивается успеха в жизни. Я должна была бы предупредить тебя заранее, но мне даже в голову не пришло, что она так себя поведет, ведь ты еще очень молод. О намерениях Елены я догадалась лишь тогда, когда она попросила твой волос.
После разговора с Симоном-волшебником мне и вправду перестали сниться страшные сны. Вернее, они мне снились, но я не позволял им пугать меня, ибо, не просыпаясь, слушался мудрого чародея и звал на подмогу своего льва. Лев являлся тот час, грозно порыкивая, ложился передо мной — и страхи мгновенно отступали. Зверь казался мне удивительно живым, так что его хотелось погладить; я протягивал руку, радостно смеясь, и просыпался, осознав вдруг, что вожу ладонью по мягкой поверхности покрывала.
Лев настолько мне нравился, что я старался позвать его сразу, как только закрывал глаза; мало того: бродя по городским улицам и площадям, я воображал, будто лев сопровождает меня и охраняет от неведомых врагов.
Спустя несколько дней после разговора с Симоном-волшебником я вспомнил о пожелании отца и отправился в библиотеку у подножия Палатина, где и спросил у мрачного библиотекаря историю этрусков императора Клавдия. Сначала он презрительно отклонил мою просьбу, ибо на мне была тога мальчика, но я уже успел привыкнуть к заносчивости римлян и хорошо знал, как следует поступать в подобных случаях. Я с негодованием заявил, что напишу самому императору и пожалуюсь ему, что мне не выдали в библиотеке его собственные сочинения. Тогда библиотекарь поспешил подозвать одетого в голубое раба, и тот отвел меня в зал, в котором стояла большая статуя императора Клавдия, и указал нужный ящик.
Однако я не спешил приступать к чтению. Мое внимание привлекла статуя Клавдия, и я никак не мог отвести от нее изумленный взгляд. Император был изображен в виде Аполлона, и скульптор правдиво, без прикрас передал худобу членов и хитрое, обрюзгшее от пьянства лицо цезаря, так что статуя вызывала скорее улыбку, чем благоговение. И мне вдруг подумалось, что император нисколько не тщеславен, иначе бы он не допустил, чтобы такая вот карикатура была выставлена в публичной библиотеке.
Сначала мне показалось, что я в зале один, и я решил, что римляне не очень-то высоко ценят Клавдия как писателя и его творения лежат тут без всякой пользы и покрываются пылью. Но внезапно я заметил, что в глубине помещения возле узкого окна сидит спиной ко мне молодая женщина и читает какой-то свиток. Некоторое время я искал историю этрусков, однако нашел лишь историю Карфагена (тоже, кстати, сочиненную Клавдием) и в конце концов обнаружил, что ящик, в котором должна была храниться нужная мне рукопись, пуст. Я снова посмотрел на читающую женщину и увидел, что перед ней прямо на полу лежит целая груда манускриптов.
Я собирался пробыть в библиотеке до закрытия (а закрывали ее с наступлением темноты, ибо пользоваться лампами во избежание пожара запрещалось), так что мне вовсе не хотелось уходить, не сбросив с плеч груз этой тяжкой и скучной повинности. Я, конечно, боялся заговорить с незнакомкой, однако, собравшись с духом, все же подошел к ней и спросил, не читает ли она случайно историю этрусков, а если да, то нужны ли ей все эти свитки одновременно? Вопрос мой прозвучал нарочито насмешливо, хотя я отлично знал, что многие образованные женщины очень любили читать и подолгу просиживали в библиотеке; правда, интересовали их чаще всего не исторические сочинения, а занимательные вымыслы Овидия, любовные похождения и воспоминания путешественников.
— Значит, ты приехал в Рим, чтобы разбогатеть? — спросил я.
Отец сердито и резко ответил:
— Ты лучше всех знаешь, что самое мое заветное желание — навсегда уйти от дел. Однако мои вольноотпущенники убеждают меня, что сидеть на мешке с золотом — это значит совершать преступление против государства и общества. Кроме того, я хочу еще прикупить земли в Цере, откуда происходит моя собственная фамилия; ведь Манилиями мы стали только благодаря усыновлению, и об этом тебе не следует забывать.
Он внимательно посмотрел на меня и сказал: — Ты — мой сын, об этом говорит фамильная складка в уголках глаз, которая есть у всех наших родственников… Я побывал в имперском архиве и отыскал списки всадников времен императора Гая. Рядом с моим именем не оказалось никаких пометок. Оно лишь подчеркнуто волнистой линией, но всем известно, что у Гая сильно тряслись руки из-за его болезни. Да и вообще — против меня не выдвинуто обвинение; приговора суда также не существует. Почему имя мое исключено из списков? Этого я не знаю. Может, потому, что я долго не появлялся в Риме? Прокуратор Понтий Пилат сам на целых десять лет впал в немилость, потерял свой пост и был смещен в Галилею. Но у императора Клавдия есть еще и тайный архив, и там конечно же может найтись какая-нибудь запись не в мою пользу. На днях я встречался с вольноотпущенником цезаря Феликсом, который интересуется положением дел в Иудее. Он обещал при удобном случае разузнать поподробнее о моем деле через Нарцисса, личного секретаря императора. Я бы не прочь и сам побеседовать с этим человеком, но он так высокомерен, что нужно заплатить десять тысяч сестерциев, только чтобы быть допущенным к нему. Дело, конечно, не в деньгах, но я не хотел бы, чтобы вопрос о моей собственной чести решался подкупом.
Потом отец сказал, что внимательно выслушивает и запоминает все, что рассказывают об императоре Клавдии, — и доброе, и злое. Ведь в конечном счете именно от императора зависит, внесут наше имя вновь в список всадников или нет, а Клавдий с возрастом становится все более капризным, так что он часто, повинуясь прихоти или по наитию, способен внезапно отменить прежнее решение. Во время заседания сената или судебного разбирательства он может неожиданно задремать и забыть, о чем идет речь. Каждую свободную минуту отец использовал для того, чтобы читать все написанное императором Клавдием; он просмотрел даже пресловутое наставление по игре в кости.
— Наш цезарь один из немногих римлян, которые еще в состоянии говорить и писать по-этрусски, — объявил отец. — Если хочешь доставить мне удовольствие, немедленно отправляйся в публичную библиотеку на Палатине и попроси там его сочинение по истории этрусков. Оно большое, состоит из нескольких свитков, но при этом довольно занимательное. Из него можно узнать даже смысл слов, употребляемых жрецами при ритуалах жертвоприношений и до сих пор просто вытверживаемых наизусть. Потом мы с тобой как-нибудь съездим в Цере и навестим наше имение, которое я и сам еще ни разу не видел. Там ты получишь коня и покатаешься верхом.
Разговор с отцом нагнал на меня еще большую тоску, и я готов был расплакаться. Когда он вышел, Барб хитро подмигнул мне и сказал:
— Да, быстро же взрослые забывают свою юность. Но я-то помню, как в твоем возрасте частенько ревел без причины и едва ли не каждую ночь видел страшные сны. Я знаю, как можно было бы тебе помочь и вернуть спокойствие и румянец, но твой отец — человек суровый, и я поостерегусь давать тебе советы.
Тетушка Лелия тоже все чаще озабоченно поглядывала на меня, а однажды, оглянувшись по сторонам, сказала:
— Если ты поклянешься Юпитером, что ничего не скажешь отцу, я доверю тебе одну тайну.
Из чистой вежливости я пообещал молчать, хотя внутренне улыбнулся, ибо не верил, что моя тетушка Лелия и вправду может знать хоть какую-нибудь тайну. И однако я заблуждался, потому что она рассказала мне следующее:
— В той комнате, где ты спишь, довольно долго жил иудейский чародей по имени Симон. Сам он, правда, называл себя самарянином, но иудей ли, самарянин — какая разница, верно? Запах его зелий и магические знаки на стенах — вот что беспокоит тебя во сне. Несколько лет назад он пришел в Рим и вскоре приобрел славу целителя, ясновидца и кудесника. Сенатор Марцелл приютил его в своем доме и даже распорядился изваять его статую, ибо считал, будто Симон обладает божественной силой. Чтобы доказать это, самарянин погрузил однажды молодого раба в сон, подобный смерти, а затем вновь пробудил его к жизни, хотя юноша уже был холоден как лед и не подавал ни малейших признаков жизни. Я сама видела все это своими собственными глазами.
— Конечно, конечно, — сказал я. — В Антиохии я узнал об иудеях еще и не такое.
— Возможно, — нетерпеливо перебила она, — но дай же мне закончить. Другие иудеи, которые живут вон там, на том берегу реки, а также те, что живут здесь, на Авентине, завидовали славе Симона. Ведь вдобавок он умел еще делаться невидимым и летать по воздуху. Поэтому они призвали другого волшебника, которого также звали Симон. Оба колдуна должны были помериться силами. Симон, я говорю о моем Симоне, попросил другого мага внимательно посмотреть на облако — и вдруг исчез. Когда же он появился вновь, то все ахнули, потому что чародей летел на этом облаке над Форумом. Тогда другой иудей громовым голосом воззвал к своему божку Христу, и мой Симон грянулся оземь, сломав при этом ногу. Он сильно расстроился, велел увести себя вон из Рима и скрывался, пока не срослась нога, в одном из пригородных поместий, где находился до тех пор, пока не исчез другой Симон, который, кстати, как раз его и лечил. После этого Симон-волшебник вернулся со своей дочерью назад, и, поскольку у него уже не было покровителя, я позволила им жить у меня. Он оставался в доме, пока у меня были деньги, а потом переселился в хижину при храме Селены, где и принимал своих почитателей. Больше он уже не летал и не воскрешал мертвых, а его дочь даже стала жрицей храма, и многие патриции прислушивались к ее прорицаниям; сам же Симон научился отыскивать пропавшие вещи.
— К чему ты все это мне рассказываешь? — спросил я ее непонимающе.
Тетушка Лелия сплела пальцы рук и сказала задумчиво:
— Я очень скучаю по Симону-волшебнику, но он больше не хочет видеть меня. Я думаю, это из-за твоего отца. Все, конечно, было бы иначе, если бы я была богата, однако сейчас речь о другом. Понимаешь, я уверена, что этот волшебник сможет излечить тебя от кошмаров и унять твое беспокойство, а его дочь составит тебе предсказание и расскажет, чем тебе следует питаться и что, наоборот, вредно для тебя, какие дни удачны, а в какие ты должен быть осторожен. Мне, например, Симон воспретил есть горох, и с тех пор мне становится дурно от одного только его вида.
Отец дал мне несколько золотых монет, желая, во-первых, утешить, а во-вторых, заставить сходить в библиотеку и прочитать там историю этрусков. Хотя я и считал тетушку бедной старой женщиной, у которой уже не все в порядке с мозгами и которая нашла спасение в суевериях и волшебстве, ибо жизнь ее не особенно баловала, я вовсе не осуждал ее за это, полагая, что волшебник Симон с его дочерью — это куда интереснее, чем посещение пыльной библиотеки, где заплесневевшие старики, как крысы, беспрестанно шуршат манускриптами. К тому же я помнил обет, данный мной в Дафниях, и знал, что настала пора мне посетить храм Богини Луны.
Когда я пообещал тетушке Лелии пойти с ней к волшебнику, она ужасно обрадовалась, нарядилась как могла лучше, умастила себя благовониями, нарумянила увядающие щеки, водрузила на голову рыжий парик, подаренный ей отцом, и нацепила на свою морщинистую шею ожерелье из драгоценных камней. Барб, хохоча во все горло, всеми богами заклинал ее покрыть голову, иначе люди на улице наверняка примут ее за хозяйку дома терпимости. Тетушка Лелия нисколько не обиделась на него за эти слова. Она лишь игриво погрозила ему пальчиком и строго-настрого запретила идти с нами. Однако Барб обещал отцу не спускать с меня в Риме глаз, и в конце концов мы сошлись на том, что он будет сопровождать нас до храма, а затем останется ждать снаружи.
Храм Богини Луны на Авентине был так стар, что все предания, связанные и с ним, и с храмом Дианы, когда-то стоявшим на его месте, давно стерлись из людской памяти: было только известно, что давным-давно Сервий Туллий повелел воздвигнуть его из дорогих пород дерева. Позднее вокруг круглого деревянного здания построили еще одно, из камня. Внутренность храма считалась священной, поэтому там не было даже каменного пола, а лишь плотно утоптанная земля. В храме отсутствовали привычные для других святилищ предметы: я увидел, помимо жертвенных даров, только одно большое каменное яйцо, черное и блестящее от ароматических масел. При входе в полутьму храма нас охватил трепет, какой вызывают только древние места обитания богов. Подобное я испытал прежде лишь в храме Сатурна — одном из самых почитаемых и красивых. Это храм Времени, и до сих пор раз в год верховный жрец, которым, согласно традиции, является сам император, вбивает медный гвоздь — символ ушедшего года — в дубовый столб, возвышающийся посреди храма.
Но в храме Богини Луны не было никакого священного столба, а было лишь каменное яйцо. Рядом с ним на трехногой скамейке сидела мертвенно-бледная женщина — такая неподвижная, что поначалу я принял ее за изваяние. Тетушка Лелия заговорила с ней приниженно-робким голосом, назвала ее Еленой и купила у нее священного масла, чтобы окропить им каменное яйцо. Когда она разбрызгивала это масло, она бормотала какое-то заклинание, которое могут знать только женщины, ибо мужчинам не положено приносить яйцу жертву. Рассматривая жертвоприношения, я, к моей радости, заметил множество маленьких серебряных кружек. При мысли о том, что я давал обет принести жертву Богине Луны, кровь бросилась мне в лицо и я решил, когда придет время, обязательно принести в этот храм свою жертву в закрытой кружке.
Тут бледная женщина повернулась в мою сторону, внимательно осмотрела меня своими черными пронзительными глазами, а затем усмехнулась и сказала:
— Не стыдись своих мыслей, прекрасный юноша. Богиня Луны могущественней, чем ты думаешь. Если ты заслужишь ее расположение, она наделит тебя силой, которая понадобится тебе куда больше, чем все дары силача Марса или мудрой Минервы.
Ее латынь звучала как-то странно, и мне казалось, будто она говорит со мной на некоем древнем, уже забытом языке. Ее лик, чудилось мне, становился все больше и больше, от него струился свет, подобный свету луны, и, когда жрица улыбнулась, я увидел, что она, несмотря на свою мертвенную бледность, удивительно прекрасна. Тетушка Лелия опять заговорила с Еленой, и в голосе у нее появились вдруг такие мяукающие и мурлыкающие интонации, что я подумал — она похожа на худую кошку, которая, ластясь, кружит вокруг каменного яйца.
— Нет-нет, вовсе не кошка, — сказала жрица, все еще улыбаясь. — Она львица, разве ты не видишь? Так что же ты сделал со львом, мальчик?
Ее слова меня сильно смутили, потому что на мгновение мне показалось, будто там, где стояла тетушка, я действительно увидел тощую, печальную львицу, которая посмотрела на меня с таким же немым укором, как и лев под Антиохией, когда я пронзил его лапу копьем. Впрочем, стоило мне провести ладонью по лбу, как наваждение тот час исчезло.
— Дома ли твой отец, и как ты думаешь, примет ли он нас? — спросила тетушка Лелия.
— Отец мой Симон имеет привычку мгновенно переноситься в некоторые страны, чтобы предстать перед теми, кто почитает его божественную силу, — ответила жрица Елена. — Но я знаю, что сейчас он бодрствует и ожидает вас обоих.
Она вывела нас из храма через заднюю дверь и проводила к высокому доходному дому, расположенному всего в нескольких шагах от святилища. На первом этаже этого дома была лавка, торговавшая всякими любопытными вещицами — например, пластинками из меди с изображениями луны и звезд (дорогими и подешевле) и крохотными каменными яйцами. При дневном свете жрица вдруг приобрела совершенно обычный вид. Ее узкое лицо было натерто желтой краской, а белый плащ выглядел грязным, и от него приторно пахло благовониями. Я успел еще разглядеть, что она уже не молода. Она провела нас через лавку в захламленную заднюю комнату, где на тюфяке сидел чернобородый человек с большим крючковатым носом. Он посмотрел на нас тяжелым отсутствующим взглядом, словно все еще витал в иных мирах, и вдруг неловко поднялся, дабы поприветствовать тетушку Лелию.
— Я только что беседовал с эфиопским волшебником, — заявил он странно глухим голосом, — но почувствовал, что ты направляешься ко мне, и вернулся. Почему ты докучаешь мне, Лелия Манилия? По твоему шелковому платку и ожерелью я вижу, что ты получила то богатство, которое я тебе предсказывал. Что еще тебе нужно?
Тетушка Лелия робко отвечала, что я, ее племянник, сплю в комнате, где прежде долго жил Симон, и что по ночам мне снятся страшные сны и я скриплю зубами и даже кричу. Она хотела бы знать причины этого и, если возможно, получить средство для облегчения моих мук.
— Кроме того, я должна была тебе деньги, драгоценный мой Симон, но ты, полный обиды, слишком уж стремительно покинул меня, и я не успела вернуть долг, — сказала она и попросила, чтобы я дал волшебнику три золотых монеты.
Однако Симон-чародей не стал брать деньги, а кивнул в сторону жрицы Богини Луны (ибо наша провожатая приходилась ему дочерью), и та равнодушно приняла золото. Три этих римских монеты равнялись трем сотням золотых сестерциев или же семидесяти пяти сотням серебряных, а потому меня возмутило их высокомерие.
Волшебник вновь уселся на свою подстилку и попросил меня сесть напротив него. Жрица Елена бросила несколько ароматических кореньев в пылающий очаг.
— Я слышал, ты сломал ногу, когда летал, — сказал я вежливо, пока колдун молча разглядывал меня.
— У меня была башня на той стороне Самарийского моря… — начал он монотонно.
Но тетушка Лелия умоляюще и нетерпеливо перебила его:
— Ах, Симон, значит, ты уже не хочешь повелевать мной, как прежде?
Волшебник поднял вверх палец. Тетушка Лелия немедленно закрыла рот и уставилась на него.
— Ни о чем не тревожься, Лелия Манилия, и не мешай нам. Иди лучше выкупайся в известном тебе источнике. После омовения в его водах ты ощутишь необыкновенное блаженство и снова станешь молодой.
Тетушка Лелия, однако, осталась на прежнем месте. Она стояла и безучастно глядела перед собой, делая при этом такие движения, как будто раздевалась. Симон-волшебник снова посмотрел на меня и продолжал:
— У меня была башня из камня. Луна и все пять планет были в моем услужении, и моя сила была очень велика. Сама Богиня Луны приняла человеческий облик и стала моей дочерью. С ее по мощью я мог проникать взором в прошлое и будущее. Но вот из Галилеи пришли волшебники, чье могущество превосходило мое собственное. Им стоило лишь возложить руки на голову человека — и на него тут же снисходил дух и начинал говорить его устами. Я был еще молод и хотел превзойти все искусства. Поэтому я попросил их проделать то же со мной и пообещал им много золота, если они передадут мне свою силу и я стану равен им. Но они отказались, прокляли меня и запретили пользоваться именем их бога в моем волшебстве. Посмотри мне в глаза, мальчик. Как твое имя?
— Минуций, — отвечал я с некоторым усилием. От его рассказа, а главное, от его монотонного голоса у меня начала кружиться голова. — Разве ты не можешь, не спрашивая меня, узнать мое имя, ведь ты великий маг? — полюбопытствовал я насмешливо.
— Минуций, Минуций, — повторил он. — Волшебная сила, живущая во мне, подсказывает, что, не успеет еще луна три раза народиться заново, как ты получишь новое имя. Но я не закончил свой рассказ. Итак, я не внял галилейским волшебникам и продолжал исцелять именем их бога. Тогда они начали преследовать меня и потащили в суд в Иерусалиме из-за маленькой золотой фигурки Эроса, которую по доброй воле подарила мне одна богатая матрона. Смотри мне прямо в глаза, Минуций. Они наслали на нее чары, так что женщина совершенно забыла, что сама подарила мне фигурку, и стала утверждать, будто я сделался невидимым и украл ее. Сейчас, мальчик, ты убедишься, что я и впрямь умею становиться невидимым, как только захочу! Я считаю до трех, Минуций: раз, два, три! Вот ты меня уже и не видишь.
Он действительно исчез, но только на одно мгновение, когда мне вдруг почудилось, будто я смотрю на мерцающий шар, похожий на полную луну. Я резко встряхнул головой, зажмурился, а потом от крыл глаза: Симон сидел на прежнем месте.
— Я вижу тебя, как и раньше, чародей, — сказал я недоверчиво. — Но теперь я не могу глядеть тебе в глаза.
Он дружелюбно рассмеялся, замахал руками и ответил:
— Ты упрямый мальчишка, и я не хочу принуждать тебя, ибо это все равно бесполезно. Однако взгляни на Лелию Манилию.
Я обернулся. Моя тетушка стояла с отрешенным видом, вытянув вверх руки и откинувшись назад. Морщины вокруг ее глаз и рта разгладились, и она показалась мне удивительно стройной и молодой.
— Где ты сейчас, Лелия Манилия? — властно спросил Симон-волшебник.
Тетушка Лелия тотчас отозвалась нежным девичьим голосом:
— Я купаюсь в твоем источнике. Струи воды ласкают меня, и я трепещу от наслаждения.
— Так продолжай же свое омовение, Лелия, — велел маг и вновь обратился ко мне: — Это совсем не сложный фокус, который никому не причиняет вреда. Я мог бы так заколдовать тебя, строптивец, что ты ходил бы, постоянно спотыкаясь и бестолково размахивая руками, но мне жаль попусту тратить свою волшебную силу. Лучше мы с дочерью предскажем твою судьбу, раз уж ты здесь. Спи, Елена.
— Я сплю, Симон, — отвечала жрица покорно, хотя глаза ее были широко раскрыты.
— Что ты знаешь об этом юноше, что зовется Минуцием? — спросил волшебник.
— Его зверь — лев, — сказала жрица. — И лев, рассвирепев, прыгает на меня, а я не смею убежать. За львом я вижу мужчину, который угрожает кому-то смертоносным дротиком. Лица его я раз глядеть не могу, он из слишком далекого будущего, зато я отчетливо вижу большое помещение с ящиками, где лежат свитки. Женщина, развернув, протягивает ему один из них. Женщина эта молода, у нее темные руки, и ее отец вовсе не отец ей. Остерегайся ее, Минуций! А теперь я вижу, как ты скачешь на вороном жеребце. На тебе красивый блестящий панцырь. Я слышу шум толпы… Опять лев, он совсем близко, и я должна убежать от него. Симон, Симон, спаси меня!
Тут она закричала и закрыла лицо руками. Симон резко приказал ей проснуться, а потом испытующе посмотрел на меня и спросил:
— Уж не волшебник ли ты сам, раз лев так ревностно охраняет тебя? Будь покоен, больше тебе не станут сниться страшные сны — ведь ты всегда можешь позвать на помощь своего льва. Услышал ли ты то, что хотел услышать?
— Главное я услышал, — признал я. — Правда это или нет, я не знаю, но мне было интересно, и я обязательно вспомню о тебе и твоей дочери, если однажды мне придется скакать на вороном коне сквозь большую толпу.
Симон-волшебник кивнул и обратился к тетушке Лелии со следующими словами:
— Пора тебе выходить из источника, Лелия. Пускай твой божественный друг на прощание ущипнет тебя в руку. Ты уже знаешь, что это со всем не больно. Надеюсь, ты хочешь согреться?
Тетушка Лелия медленно освобождалась от чар. Она вздохнула и послушно ощупала свою левую руку. Я с жадным любопытством уставился на тетушкино запястье и вдруг увидел, что на нем расплылось голубое пятно. Тетушка потерла его, и по ее телу пробежал трепет удовольствия; мне пришлось торопливо отвести взгляд. Жрица Елена, чьи губы были призывно приоткрыты, насмешливо посмотрела на меня, но я смущенно потупился. Я был в смятении; я дрожал и предпочел побыстрее распрощаться. Тетушку Лелию мне пришлось взять под руку и насильно вывести из комнаты волшебника: она все еще была не в себе.
Когда мы оказались в лавке, жрица отыскала на полке маленькое черное яйцо из камня и протянула его мне со словами:
— Это мой подарок. Пусть он охраняет твои сны во время полнолуния.
Я вдруг почувствовал к Елене сильное отвращение и понял, что не хочу принимать от нее никаких даров, а потому проговорил:
— Я куплю его. Сколько ты за него хочешь?
— Всего лишь один из твоих светлых волос ков, — сказала жрица Елена и уже было протянула руку, но тетушка Лелия испуганно оттолкнула ее и шепнула мне, чтобы я дал женщине денег.
У меня не было с собой мелких монет, и я дал ей золотой. (Возможно, впрочем, что своим прорицанием она вполне заслужила его.) Жрица равнодушно приняла монету и высокомерно сказала:
— Дорого же ты ценишь свои волосы. Но может, ты и прав. Одна богиня знает это.
Перед храмом я нашел Барба, который безуспешно попытался скрыть от нас то обстоятельство, что он не терял времени даром и опустошил не одну чашу. Нетвердой походкой он поплелся за нами. Тетушка Лелия была в радостном расположении духа. Она пощупала синяк у себя на руке и сказала:
— Симон-волшебник давно уже не был со мной таким добрым. Я чувствую себя посвежевшей и помолодевшей, и у меня больше ничего не болит. Но я рада, что ты не дал его бесстыдной дочери ни единого своего волоска, ибо с помощью волоса она смогла бы во сне тайно посещать тебя.
Тут она в испуге прикрыла рукой рот, испытующе посмотрела на меня и закончила:
— Да ведь ты уже не ребенок, и наверняка твой отец давно все тебе объяснил. Так вот, я знаю совершенно точно, что Симон иногда околдовывает мужчин и велит им делить ложе с его дочерью. Такой мужчина оказывается в его полной власти, но при этом добивается успеха в жизни. Я должна была бы предупредить тебя заранее, но мне даже в голову не пришло, что она так себя поведет, ведь ты еще очень молод. О намерениях Елены я догадалась лишь тогда, когда она попросила твой волос.
После разговора с Симоном-волшебником мне и вправду перестали сниться страшные сны. Вернее, они мне снились, но я не позволял им пугать меня, ибо, не просыпаясь, слушался мудрого чародея и звал на подмогу своего льва. Лев являлся тот час, грозно порыкивая, ложился передо мной — и страхи мгновенно отступали. Зверь казался мне удивительно живым, так что его хотелось погладить; я протягивал руку, радостно смеясь, и просыпался, осознав вдруг, что вожу ладонью по мягкой поверхности покрывала.
Лев настолько мне нравился, что я старался позвать его сразу, как только закрывал глаза; мало того: бродя по городским улицам и площадям, я воображал, будто лев сопровождает меня и охраняет от неведомых врагов.
Спустя несколько дней после разговора с Симоном-волшебником я вспомнил о пожелании отца и отправился в библиотеку у подножия Палатина, где и спросил у мрачного библиотекаря историю этрусков императора Клавдия. Сначала он презрительно отклонил мою просьбу, ибо на мне была тога мальчика, но я уже успел привыкнуть к заносчивости римлян и хорошо знал, как следует поступать в подобных случаях. Я с негодованием заявил, что напишу самому императору и пожалуюсь ему, что мне не выдали в библиотеке его собственные сочинения. Тогда библиотекарь поспешил подозвать одетого в голубое раба, и тот отвел меня в зал, в котором стояла большая статуя императора Клавдия, и указал нужный ящик.
Однако я не спешил приступать к чтению. Мое внимание привлекла статуя Клавдия, и я никак не мог отвести от нее изумленный взгляд. Император был изображен в виде Аполлона, и скульптор правдиво, без прикрас передал худобу членов и хитрое, обрюзгшее от пьянства лицо цезаря, так что статуя вызывала скорее улыбку, чем благоговение. И мне вдруг подумалось, что император нисколько не тщеславен, иначе бы он не допустил, чтобы такая вот карикатура была выставлена в публичной библиотеке.
Сначала мне показалось, что я в зале один, и я решил, что римляне не очень-то высоко ценят Клавдия как писателя и его творения лежат тут без всякой пользы и покрываются пылью. Но внезапно я заметил, что в глубине помещения возле узкого окна сидит спиной ко мне молодая женщина и читает какой-то свиток. Некоторое время я искал историю этрусков, однако нашел лишь историю Карфагена (тоже, кстати, сочиненную Клавдием) и в конце концов обнаружил, что ящик, в котором должна была храниться нужная мне рукопись, пуст. Я снова посмотрел на читающую женщину и увидел, что перед ней прямо на полу лежит целая груда манускриптов.
Я собирался пробыть в библиотеке до закрытия (а закрывали ее с наступлением темноты, ибо пользоваться лампами во избежание пожара запрещалось), так что мне вовсе не хотелось уходить, не сбросив с плеч груз этой тяжкой и скучной повинности. Я, конечно, боялся заговорить с незнакомкой, однако, собравшись с духом, все же подошел к ней и спросил, не читает ли она случайно историю этрусков, а если да, то нужны ли ей все эти свитки одновременно? Вопрос мой прозвучал нарочито насмешливо, хотя я отлично знал, что многие образованные женщины очень любили читать и подолгу просиживали в библиотеке; правда, интересовали их чаще всего не исторические сочинения, а занимательные вымыслы Овидия, любовные похождения и воспоминания путешественников.