Страница:
На пассажирской палубе порта топталось человек двести. Трудно было понять, чем они занимались: то ли встречали кого-то, то ли провожали, то ли просто проводили время. Народ снизу прибывал, но какого-либо ярко выраженного лидера в этом скопище не наблюдалось. Первый остановленный ими - юноша с большим цилиндром в руках, услышав имя Лэя-Матри-Биорга, притормозил, поддерживая коленом цилиндр; указал пальцем в самый центр толпы и побежал дальше. Тут-то и произошло то, что окончательно развеяло все сомнения Матлина. Из толпы прямо на него выскочил мальчишка лет девяти и застыл, как вкопанный. - Феликс Матлин? - воскликнул он на чистейшем русском языке. - Вы еще живы? Пока к Феликсу Матлину возвращался дар речи, мальчишка кинулся наутек, да так шустро, что проследить траекторию его движения было невозможно. Матлин выскочил на перила площадки, с которой были видны все лифты и спусковые панели, но все, что ему удалось разглядеть, - это маленькую фигурку, улепетывающую в направлении подземной трассы. - Стой!!! - изо всех сил заорал он. - Остановись! - их уже разделяла почти стометровая высота яруса. Как мальчишке удалось спуститься вниз с такой скоростью, Матлин не понял, да и не время было... Точно также он впоследствии не понимал, каким образом ему удалось сорваться с перил. Лишь пролетев метров двадцать вниз, вспомнил, что на нем нет ремонтного жилета со страховочным "карманом". А еще через двадцать метров его начало тошнить, и он принял решение тормозить любой ценой, обо что попало, но дальше аварийной планки манжета реакция не сработала. Все, что успела для него сделать защитная система костюма, это отшвырнуть его в сторону за три метра до камней нижней площади. Он еще разглядел впереди силуэт убегающего мальчика и даже попытался броситься за ним, но на ноги встать не смог: вся левая часть тела оказалась переломана. Он не почувствовал боли и еще несколько раз пробовал встать, пока не наткнулся на вязкое страховочное поле, как раз на том месте, куда должен был приземлиться изначально. Это сработала страховка Суфа и, если б он не хватал манжет был бы в полном порядке. Он уткнулся лицом в каменную плиту... его очень сильно тошнило.
Матлину так и не удалось ни на минуту потерять сознание. К своему жесточайшему отвращению, он помнил все до ничтожных подробностей: переполох, который произошел на верхней площадке из-за его нетрадиционного способа перемещаться по ярусам; его погрузку и транспортировку в некое подобие гостиницы. Впрочем, он не исключал, что это, может быть, КПЗ в своем цивилизованном варианте или камера для психбольных. Он наблюдал, как спаивали его кости очень интересным "паяльником", издающим шипение и запах жареной курицы; как стягивали его порванные сосуды, отсасывали гематомы. Возможно, пытались давать наркоз, но наркоз на него не действовал так же, как боль. С ним еще много чего делали интересного, но, не дождавшись конца процедур, он уснул. Может, на нервной почве, может, от обычной усталости и спал, пока Али с Суфом его не разбудили. Было утро следующего дня. - Извини, - сказал ему Суф, - знал бы сразу, что ты выкинешь такой идиотский номер - подключили бы синхронную страховку... - Ты слышал, что сказал пацан? - Да, Али перевел мне. - Он сказал, что мне давно уже следует быть покойником. - Безусловно, он был прав, - согласился Суф, и Матлин заскрипел зубами от ярости. - Только не вздумайте поругаться! - вмешался Али. Обе конфликтующие стороны выдержали паузу, свирепо взирая друг на друга. - Я уже сам говорил с ним, - продолжил Суф. - С Лэем (мать его...) Биоргом? - Матри-Биоргом. Если ты намерен иметь с ним дела, произноси имя полностью. И вообще, здесь так принято, даже если имя содержит адрес и род занятий, - будь любезен... - Ладно, ладно, кто он такой? - Мрачный тип, - Суф изобразил на лице гримасу отвращения, - зануда. Но, кажется, он тоже тебя узнал.
К вечеру того же дня мрачный тип Лэй-Матри-Биорг сам стоял на пороге его покоев. Он оказался человеком лет 45, среднего роста, чуть полноватым с милой наружностью провинциального бухгалтера, не чуждого никаким человеческим слабостям. Ни страха, ни отвращения это существо у Матлина никоим образом не вызывало. - А... - протянул Биорг, - я не верил ни ушам, ни глазам своим до последней минуты! Передо мною действительно Феликс Матлин? Я не сплю и не нахожусь в плену безумных иллюзий? - весь этот монолог он произнес на чистейшем русском языке, без какого-либо даже намека на акцент. - Присаживайтесь, - пригласил его Матлин. - Благодарю вас, покорно благодарю. Надолго ли в наши края? - Мне хотелось бы повидать Короеда и я тотчас же вас покину. - Как жаль, право же, как жаль. Не стоило бы так торопиться, - его подчеркнутая театральность начинала действовать на нервы, - тем более, того, кого вы пожелали видеть, здесь нет. Но я, пожалуй, взялся бы устроить вам встречу с Лоином Гренсом. Мне кажется, она доставит вам удовольствие. - Меня интересует Андрей Короед. - Ни секунды не сомневаюсь, что это достойнейшая личность, но, кажется, мы с вами с трудом понимаем друг друга. Я бы, с позволения сказать, настаивал на вашей встрече с Лоином Гренсом. В противном случае, я отказываюсь понимать причину такого визита. - Откуда вы меня знаете? - Господин Лоин Гренс знает о вас все. - Это он вез меня сюда? - Точнее, он пытался это сделать, но после неудачи бесконечно об этом сожалел. - Что ему от меня понадобилось? Биорг сделал удивленное лицо. - Ему от вас? Спаси Господи! Ровным счетом ничего. Ему нужно было всего лишь от вас избавиться, отвязаться. Это вы, позвольте заметить, пристали к нему, как банный лист. - Вы хорошо говорите по-русски. - Это мой третий родной язык. - Прошу вас, будьте внимательнее и уточните: избавиться или отвязаться? - Право же, - удивился он еще больше, - не вижу разницы. Он всего лишь хотел, чтобы вы оставили его в покое. - Прекрасно. Ведите меня к нему.
Поздней ночью на транспортный этаж здания гостиницы, вышли двое и, преодолев пешком несколько пролетов вниз, уселись в длинную белую машину. Машина поднялась над дорогой, со свистом пронеслась до конца улицы и нырнула в туннель на оживленную подземную магистраль, о существовании которой праздные туристы, падающие с перил космопортов, возможно, не догадывались. По крайней мере, это наводило на мысль, что подземная часть города не заканчивается прозаическим подвалом. Спустя несколько часов, машина вонзилась в круглую дыру, служащую воротами павильона, из которого торчали лифтовые шахты, приглашающие спуститься еще ниже. Лифт работал, как стандартный технопарковый лифт Ареала: по любой траектории - вниз, вбок, по диагонали, как в детской игре с шариком, который должен прокатиться по доске препятствий и шлепнуться в нужную лунку - ни за что не уследишь, как он до этой лунки докатится. Биорг прямо из кабины отомкнул тяжелую дверь, за которой показался широкий, залитый светом коридор, похожий на холл дорогого отеля. Пол был устлан ковровой дорожкой, на стенах висели светильники дневного света. Здесь же, в керамических вазах, росли обычные комнатные растения: фикусы, кактусы, ни чем не отличающиеся от своих собратьев, выросших где-нибудь в Калифорнии или в московских столовках. - Прошу вас, точно следуйте за мной, - Биорг провел его мимо зала с фонтаном, по мраморной лестнице в коридорный тупичок, в который выходили двери двух апартаментов. На одной из них красовалась полированная деревянная коробка, похожая на почтовый ящик. Биорг тихонько постучал по ящику и, приоткрыв дверь, просунул голову внутрь. - Господин Лоин Гренс, к вам посетитель. Но в комнате было темно и тихо. - Зайдите, Феликс, подождите там, а я тем временем разыщу его, - он почти силой впихнул Матлина в комнату и закрыл дверь.
Нащупав на стене выключатель, Матлин успокоился. Люстра осветила комнату с высоким потолком, на стенах которой вместо окон размещались яркие витражи со сценами охоты и пасторальными пейзажами. Посреди стоял стол, заваленный горой исписанных бумаг, а вокруг были, то ли расставлены, то ли разбросаны кресла и стулья. К комнате примыкала небольшая столовая, совсем маленькая спаленка за тяжелой занавеской с колокольчиками и туалетные комнаты, выложенные светлой плиткой. Окинув все это взглядом случайного посетителя, Матлин вернулся в гостиную и сел на диван, стараясь совладать со своим подлым желанием сунуть нос в чужие рукописи. Тем более, что из-под груды бумаг торчала плоская портативная машинка с русским алфавитом. Просидев еще с четверть часа, он, со скуки, отправился рассматривать витражи, но тут из коридора послышались шаги, и дверь распахнулась настежь. - Феликс! Ты жив! Господи, как я рад! Как я безумно рад, что ты нашелся! На пороге прихожей собственной персоной стоял Андрюха Короед, и его бледная физиономия переливалась всеми оттенками счастья. Он размашистой походкой подошел к Матлину и обнял его. - Феликс! Скажи хоть слово! Скажи, что я не сплю, что это действительно ты! - Знаешь, дружище, - пробормотал Матлин, с трудом унимая дрожь в голосе, кажется, я сам не вполне в этом уверен...
УЧЕБНИК ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ Искусство. Естество. Бонтуанские ментальные оболочки.
Возможно, адаптация терминов не очень удачна. Искусство в Ареале имеет смысл, несколько отличающийся от земного аналога. Может, дело только в моем неправильном понимании, но ничего более подходящего в своем словарном запасе не нахожу. Искусство в Ареале следует понимать дословно как "опосредованное творение", вторичное, производное. Ему противостоит термин "непосредственное творение". По аналогии с Искусством, переведу его как "Естество". Естество - то, что не имеет автора-создателя; то, что произвела на свет сама природа; и, наконец, то, что сделано неизвестным автором. Даже если это вещь вполне ручной работы, но до тех пор, пока неизвестно, чьих именно рук, сама вещь и всякий способ ее мировоззренческого осмысления относится к категории Естества. Для человеческого менталитета такое толкование абсолютно бессмысленно, даже смешно. Не только для человека, в пределах всех родственных и схожих фактур. В Ареале этот смысл возник в результате необходимости четко разграничить Искусство и Естество в не родственной среде, где не подскажет чутье и не сработает инстинкт. Эти же категории являются исходным уровнем познания (чего угодно) и в общей арифметике бытия используются в связке с такими же исходными категориями: "первичное" и "вторичное". В продолжении этого ряда есть еще "третичное", "четвертичное" и т.д. Невозможно представить, сколько всего степеней опосредованного. В конце этого списка может померещиться сам черт рогатый. Но начало выглядит вполне логично: 1. Первичные творения - Естество - предискусство 2. Вторичные творения - Искусство - творения Естества 3. Третичные творения - 1-ое Постискусство - творения творений Естества 4. Четвертичные творения - 2-ое Постискусство - и т.д.
Каждая вещь, каждое явление, суждение, знамение... (от странствующего астероида до человеческой цивилизации), имеет в этой шкале свое заслуженное место. От правильного определения своей категории зависит многое, если не сказать, все. Возникает вопрос, каким образом можно ее определить, нам, находящимся внутри системы? Первична или вторична цивилизация, к которой мы принадлежим? Возникла ли она естественным образом или ее произвели искусственно? Отвечу: по косвенным признакам. Надо представить себе, чем искусственная фактура может отличаться от настоящей и оглядеться по сторонам. Земля в этом смысле представляет собой настоящий ребус. Здесь с одинаковым успехом можно найти признаки, говорящие о том, что эта цивилизация имеет ярко выраженное естественное происхождение: явные исторические циклы, мощные рывки в развитии и т.п.. Можно найти аргументы в ползу абсолютной вторичности: допустим, многорасовость, гуманитарно-техногенный дисбаланс и т.д. На первый взгляд, казалось бы, истину следует искать посередине, но нет "Между Искусством и Естеством середины не бывает, - гласит аритаборская пословица. - Между Искусством и Естеством могут быть только бонтуанцы, а там, где есть бонтуанцы, никогда не будет ни середины, ни равновесия." И с этим невозможно не согласиться: цикличность развития фактуры с непрекращающимися кризисами дисбаланса может свидетельствовать о бонтуанских влияниях. Собственно, бонтуанские влияния вычисляются в первую очередь именно по таким смешанным вариантам и по ряду других характерных деталей, одна из которых будет рассмотрена прямо сейчас. Речь пойдет о явлении, которое по аналогии с ноосферой Вернадского, можно назвать ментасферой. Это нефизический и нематериальный в нашем понимании аспект, некий единый для всего человечества "банк данных" идей, образов, пережитых событий, интерпретаций - то, что передается с языком и без языка, со способностью видеть окружающий мир в одних и тех же красках, с нажитой системой ценностей и мировоззрений; то, чему не всегда способствует фундаментальное образование и то, на что иногда пагубно влияет излишне оригинальный менталитет. В истории философии, начиная с античной и кончая современными попытками интерпретировать немецкую классику, можно найти много других удачных терминов, но ни один из них до конца не отражает сути явления. К тому же, ментасфера по смыслу стыкуется с понятием И-инфополя, а при более детальном рассмотрении является для Земли внешним защитно-преобразующим фильтром от ИИП. Иначе это называется бонтуанскими И-информационными оболочками, которые имеют цель защиты и коррекции развития. Создание подобных оболочек происходит всякий раз по-разному. Иногда яйцо появляется раньше курицы, иногда курица раньше яйца, - все зависит от того, о каких конкретно "яйцах" идет речь. Процесс этот обоюдный, творческий с обоих сторон. Обитатели бонтуанских фактур по ходу развития получают дар влияния коллективного сознания на физические процессы и такого же рода обратную связь влияния физических процессов на коллективное сознание. Сознание индивида-фактуриала обычно слишком слабо для самостоятельной деятельности в ментальных оболочках. Даже если отдельные уникумы предъявляют конкретные результаты своих сознательных манипуляций, это оказывается сплошной иллюзией. Вероятнее всего, они находят способ (иногда непроизвольно) манипулировать коллективным сознанием. И, чем сильней и насыщенней эта так называемая ментальная оболочка, тем сильнее ее воздействие на фактуру. Это и принято называть "бонтуанской интеллектуальной чумой". На ранних ступенях "чума" может оказаться увлекательной и стимулирующей. По крайней мере, бонтуанские фактуры в Ареале, если можно так выразиться, котируются (как ребенок-аристократ, с детства владеющий французским языком и изысканными манерами рядом со своими сверстниками из заводских трущоб). Но для развития фактуры на поздних ступенях эта самая оболочка может оказать дурную услугу - стать настоящими кандалами развития. Она имеет худшее свойство выморочных аристократических семейств - зацикливание на самой себе и захиревание от постоянных кровосмешений. Если не расширять в нужном темпе ее границы, она, следуя законам генетики, накапливает и передает вредный, саморазрушающий "генофонд". Рвать извне этот замкнутый круг может быть опасно для цивилизации, особенно перенаселенной. Изнутри же для этого требуется прорыв колоссальной мощности, на который планетарная цивилизация вряд ли способна. Прочие фактуры отличаются от бонтуанских именно отсутствием защитных оболочек. В них не доминирует коллективное сознание, по сравнению с бонтуанскими собратьями, они тормозят в развитии, больше подвержены разрушающим влияниям извне. Если в их среде каким-то образом возникает общая похожая ментасфера - она не столь сильна, более контактна с инфополями и развивается естественным путем изнутри. На это уходит несравнимо больше времени и сил, но в итоге получается, скорее, проводник ИИП, чем фильтр, и "кровосмесительными" болезнями он не страдает. Одна из первооснов бонтуанских манипуляций с ранней фактурой - так называемая "коррекция развития", которую можно считать сбоем в генетически заложенной последовательности развития Естества. Такая прививка может оказаться эффективной лишь в случае, если время ее проведения рассчитано с ювелирной точностью и долгий послепрививочный карантин проходит под контролем. Малейшая неточность дозы и "больного" становится проще усыпить, чем вылечить. Отчасти, именно этим и объясняется существование закрытых бонтуанских заповедников, внутри которых ничего интересного для Ареала нет. Но все, что ни делается, - делается во благо. Так называемое "бонтуанское Искусство" имеет вполне конкретную цель. Дело в том, что выращивание управляемого коллективного сознания в итоге дает набор стойких (типично бонтуанских) мировоззренческих канонов, позволяющих фактуриалу решить неразрешимую задачу осознания себя в окружающем его мире в той же степени, что и осознания окружающего мира внутри себя. В конечном итоге, это формирует способность цивилизации как ментальной общности адаптироваться на стадии Ареала, где, как правило, выживают лишь отдельные индивиды. Это, по мнению бонтуанцев, лишает иммунитета перед такими вещами, как "старость", "смерть", "тупик" и тому подобные категории бытия. Перед ними уязвим индивид, но не уязвима общность индивидов. На стадии фактуры это благое начинание частенько деградирует в банальную религиозность, "ментальную прику*", так называемую точку отсчета. Она возникает, подчас, непроизвольно и может с полным правом относить себя к категории Естества, но перспективы ее трансформации на уровнях Искусства, вызывают множество противоречивых догадок.
Глава 7
- Ты не помнишь совсем ничего? Ни меня, ни Биорга? Ни... - Не трудись перечислять, ничего абсолютно. Удивленный Гренс прошелся взад-вперед по комнате, размахивая рукавами халата. - Даже не знаю, с чего начать. Надо, наверно, начать с того, что извиниться перед тобой. Это из-за меня, только из-за моей глупости ты влип в эту авантюру. Может быть, еще, конечно же, по совершенно нелепой случайности... В дверь осторожно просунулась голова мальчишки, того самого, за которым таинственно воскресший "покойник" безуспешно гнался у космопорта. Гренс сердито топнул на него ногой. - Засранец! Что ты себе позволил в разговоре с дядей Феликсом! Но мальчишка, ничуть не смутившись, вошел в комнату с огромным подносом, и, водрузив его на стол, принялся расставлять содержимое надлежащим порядком. Фужеры, чашки, вазы с фруктами и бутылки с вином, дымящийся фарфоровый чайник... Матлин искренне восхитился силой этого необыкновенного ребенка. Даже ему, взрослому человеку, все это поднять на одном подносе было бы нелегко. - Это мой сын, - объяснил Гренс, когда мальчик удалился. - Что? - Не удивляйся. Поживи здесь с годик-другой - перестанешь удивляться всему. Пришлось его усыновить, чтоб дать ребенку нормальное воспитание. Здесь это принято. Могу ли я тебя спросить, Феликс, представляешь ли ты, где сейчас находишься? - В каком смысле? Понятия не имею, что это за берлога. Думаю, километра полтора от поверхности грунта... - В смысле более глобальном. - Зона Акруса, протофактура. Ты это имеешь в виду? Глаза Лоина Гренса слегка округлились. Несколько минут он сосредоточенно гремел посудой, разливая в чашки горячий напиток и сваливая на пол остатки рукописей. - Слава Богу, - произнес он, наконец, - ты избавил меня от самых тяжелых объяснений. Признаюсь, с полгода им удавалось морочить мне голову, будто я на Земле. Не знаю, что ты называешь Акрусом и протофактурой, но слишком хорошо помню свой стресс, когда узнал, что все это - совершенно чужая планета. Теперь я вдвойне рад, что тебя нашли. - Ты собирался в чем-то покаяться? - Да, да! Именно так, друг мой, я поступил как последняя свинья. Ты всегда называл меня эгоистом и был прав! - Он размашистым жестом преподнес Матлину фужер, наполненный белым вином и уселся напротив него в кресле. Ну, что мне прикажешь делать с твоей амнезией? Просто не верится, никак не верится, что ты смог это забыть. Мне до сих пор снятся кошмары... - он осушил свой фужер, вставил в зубы сигарету и долго метался по карманам халата в поисках зажигалки, пока, наконец, не прикурил, не забылся в клубах дыма и не выдавил из себя первого основополагающего слова "прости". - Прости. Я должен буду рассказывать с самого начала, с детства, если позволишь... Собственно, в какой-то степени, твой провал памяти мог бы быть выгоден мне, но Феликс, ты был моим единственным другом, с кем мне еще говорить, если не с тобой. Со второго класса, с тех пор, как тебя перевели в нашу школу, ты знал обо мне больше, чем кто- либо. В отличие от тебя, я помню все: то, как мы сидели за одной партой, как ты учил меня умножать в столбик... Собственно, это неважно. Да, это тебя уже вряд ли заинтересует. Все началось, дай Бог памяти, классе в пятом, когда я первый раз убежал из дома. Из-за отца. Кажется, он тогда сильно накричал на мать и влепил мне затрещину. Это у нас и раньше случалось, но... именно после того побега у матери появилась навязчивая идея, что когда-нибудь я убегу из дома навсегда или отец забьет меня до смерти. Все это чуть не закончилось военным училищем, но, в конце концов, мать меня пожалела. Я засиживался на продленке допоздна, ходил в какие-то дурацкие кружки юных следопытов, где занятия проходили по вечерам, только для того, что поменьше маячить дома... - Он здорово тебя бил? - Это не то слово. - Ты никогда не говорил мне об этом. Гренс пожал плечами. - Это не самая приятная тема для разговора. После моего побега он прямо-таки взбесился, решил, что я связался с уличной шпаной, пью, курю, ворую... Отец у нас всегда был немного с приветом - трудное послевоенное детство... Но суть не в этом. Суть в том, что мне надо было каким-то образом выжить, и я нашел выход. Припоминаешь, о чем идет речь? - Какая-нибудь секта? Гренс снисходительно усмехнулся. - Феликс, мы росли в советские времена, хоть это ты можешь вспомнить? Какая там секта для пионеров? Ты помнишь кирпичный трехэтажный домик через дорогу, напротив твоего двора? - Дворец пионеров, который давно снесли? Там ты занимался в своем историческом кружке? - Да, да! Наконец-то! Все мои кошмары прекратились после встречи с Георгием Павловичем... - Помню Георгия Павловича. Ты говорил о нем, ну и что? - Вроде бы, по официальной версии, он был бывшим преподавателем университета, потрясающе интересный мужик. Я был от него без ума. - Ну, как же, как же! Это из-за него ты чуть не завалил выпускной экзамен? Гренс расхохотался. - Реформы Столыпина - не смеши меня. Я был маленьким самоуверенным идиотом! Феликс, ты же не будешь отрицать, что историю я знал лучше всех наших преподавателей вместе взятых? Матлин утвердительно закивал головой: без вопросов, он сам об этом не раз говорил несчастному маленькому, до неприличия начитанному Короеду, чтобы успокоить его после очередного конфуза. Он прекрасно помнил все этапы их плодотворного сотрудничества на экзаменах и контрольных, когда он себе в удовольствие решал для своего соседа по парте оба варианта по математике, зато учебника истории мог не открывать вообще. Андрюша Короед так же, в свое удовольствие, весь школьный курс истории излагал ему в самых увлекательных подробностях на уроках, на переменах и при каждом удобном случае, даже тогда, когда его совсем об этом не просили. - О, да! - Матлин в знак признательности приложил руку к сердцу. - Твоих заслуг никто не отрицает. - Чем мы только с Георгием Павловичем не занимались, - продолжил Гренс, начиная с антропологии и палеографии и кончая герменевтикой и футуристической лексикой. Для тебя это, наверное, как для меня "зона Акруса". Но и это неважно. Когда выяснилось, что наш дядя Жора никакого отношения к университету не имел, он не имел даже диплома историка... Удивительный был человек, он был для меня всем... Если ты можешь это понять. Он был моей семьей, моим домом, я пропадал у него круглые сутки. Ему даже удалось расположить к себе моего отца! Он относился ко мне, как к сыну... Только с ним я и мог чувствовать себя человеком. Ну, что же... Почему ты ничего не ешь? Давай-ка, не церемонься. Разговор будет долгим. - Кем был этот Георгий Павлович? Гренс пожал плечами. - Я очень часто сам себе задаю этот вопрос. И, представь себе, не нахожу достойного ответа. После школы мы больше не виделись. Он уехал в Краснодар к сыну. Мы переписывались до армии, он приглашал на лето в гости. Потом... представить себе не могу, что произошло. Он перестал отвечать на письма. Я ездил туда, но... - Что "но"? - Да нет, не подумай ничего особенного, такого адреса в Краснодаре не существовало никогда. Даже ничего похожего. - Он так и не объявился? Гренс растерянно помотал головой. - Ни он, ни родственники, ни знакомые. Куда я только ни обращался. Как сквозь землю... Словом, с тех пор мне ничего о нем не известно. До армии я валял дурака, а когда вернулся - успешно провалил экзамены в университет. Ты не можешь этого не помнить. - Да, разумеется. - Подло! Гадко! Представь себе: сдать на "отлично" все экзамены, и под корень завалить иностранный. И это после армии. Ты сразу поступил, тебе меня не понять.
Матлину так и не удалось ни на минуту потерять сознание. К своему жесточайшему отвращению, он помнил все до ничтожных подробностей: переполох, который произошел на верхней площадке из-за его нетрадиционного способа перемещаться по ярусам; его погрузку и транспортировку в некое подобие гостиницы. Впрочем, он не исключал, что это, может быть, КПЗ в своем цивилизованном варианте или камера для психбольных. Он наблюдал, как спаивали его кости очень интересным "паяльником", издающим шипение и запах жареной курицы; как стягивали его порванные сосуды, отсасывали гематомы. Возможно, пытались давать наркоз, но наркоз на него не действовал так же, как боль. С ним еще много чего делали интересного, но, не дождавшись конца процедур, он уснул. Может, на нервной почве, может, от обычной усталости и спал, пока Али с Суфом его не разбудили. Было утро следующего дня. - Извини, - сказал ему Суф, - знал бы сразу, что ты выкинешь такой идиотский номер - подключили бы синхронную страховку... - Ты слышал, что сказал пацан? - Да, Али перевел мне. - Он сказал, что мне давно уже следует быть покойником. - Безусловно, он был прав, - согласился Суф, и Матлин заскрипел зубами от ярости. - Только не вздумайте поругаться! - вмешался Али. Обе конфликтующие стороны выдержали паузу, свирепо взирая друг на друга. - Я уже сам говорил с ним, - продолжил Суф. - С Лэем (мать его...) Биоргом? - Матри-Биоргом. Если ты намерен иметь с ним дела, произноси имя полностью. И вообще, здесь так принято, даже если имя содержит адрес и род занятий, - будь любезен... - Ладно, ладно, кто он такой? - Мрачный тип, - Суф изобразил на лице гримасу отвращения, - зануда. Но, кажется, он тоже тебя узнал.
К вечеру того же дня мрачный тип Лэй-Матри-Биорг сам стоял на пороге его покоев. Он оказался человеком лет 45, среднего роста, чуть полноватым с милой наружностью провинциального бухгалтера, не чуждого никаким человеческим слабостям. Ни страха, ни отвращения это существо у Матлина никоим образом не вызывало. - А... - протянул Биорг, - я не верил ни ушам, ни глазам своим до последней минуты! Передо мною действительно Феликс Матлин? Я не сплю и не нахожусь в плену безумных иллюзий? - весь этот монолог он произнес на чистейшем русском языке, без какого-либо даже намека на акцент. - Присаживайтесь, - пригласил его Матлин. - Благодарю вас, покорно благодарю. Надолго ли в наши края? - Мне хотелось бы повидать Короеда и я тотчас же вас покину. - Как жаль, право же, как жаль. Не стоило бы так торопиться, - его подчеркнутая театральность начинала действовать на нервы, - тем более, того, кого вы пожелали видеть, здесь нет. Но я, пожалуй, взялся бы устроить вам встречу с Лоином Гренсом. Мне кажется, она доставит вам удовольствие. - Меня интересует Андрей Короед. - Ни секунды не сомневаюсь, что это достойнейшая личность, но, кажется, мы с вами с трудом понимаем друг друга. Я бы, с позволения сказать, настаивал на вашей встрече с Лоином Гренсом. В противном случае, я отказываюсь понимать причину такого визита. - Откуда вы меня знаете? - Господин Лоин Гренс знает о вас все. - Это он вез меня сюда? - Точнее, он пытался это сделать, но после неудачи бесконечно об этом сожалел. - Что ему от меня понадобилось? Биорг сделал удивленное лицо. - Ему от вас? Спаси Господи! Ровным счетом ничего. Ему нужно было всего лишь от вас избавиться, отвязаться. Это вы, позвольте заметить, пристали к нему, как банный лист. - Вы хорошо говорите по-русски. - Это мой третий родной язык. - Прошу вас, будьте внимательнее и уточните: избавиться или отвязаться? - Право же, - удивился он еще больше, - не вижу разницы. Он всего лишь хотел, чтобы вы оставили его в покое. - Прекрасно. Ведите меня к нему.
Поздней ночью на транспортный этаж здания гостиницы, вышли двое и, преодолев пешком несколько пролетов вниз, уселись в длинную белую машину. Машина поднялась над дорогой, со свистом пронеслась до конца улицы и нырнула в туннель на оживленную подземную магистраль, о существовании которой праздные туристы, падающие с перил космопортов, возможно, не догадывались. По крайней мере, это наводило на мысль, что подземная часть города не заканчивается прозаическим подвалом. Спустя несколько часов, машина вонзилась в круглую дыру, служащую воротами павильона, из которого торчали лифтовые шахты, приглашающие спуститься еще ниже. Лифт работал, как стандартный технопарковый лифт Ареала: по любой траектории - вниз, вбок, по диагонали, как в детской игре с шариком, который должен прокатиться по доске препятствий и шлепнуться в нужную лунку - ни за что не уследишь, как он до этой лунки докатится. Биорг прямо из кабины отомкнул тяжелую дверь, за которой показался широкий, залитый светом коридор, похожий на холл дорогого отеля. Пол был устлан ковровой дорожкой, на стенах висели светильники дневного света. Здесь же, в керамических вазах, росли обычные комнатные растения: фикусы, кактусы, ни чем не отличающиеся от своих собратьев, выросших где-нибудь в Калифорнии или в московских столовках. - Прошу вас, точно следуйте за мной, - Биорг провел его мимо зала с фонтаном, по мраморной лестнице в коридорный тупичок, в который выходили двери двух апартаментов. На одной из них красовалась полированная деревянная коробка, похожая на почтовый ящик. Биорг тихонько постучал по ящику и, приоткрыв дверь, просунул голову внутрь. - Господин Лоин Гренс, к вам посетитель. Но в комнате было темно и тихо. - Зайдите, Феликс, подождите там, а я тем временем разыщу его, - он почти силой впихнул Матлина в комнату и закрыл дверь.
Нащупав на стене выключатель, Матлин успокоился. Люстра осветила комнату с высоким потолком, на стенах которой вместо окон размещались яркие витражи со сценами охоты и пасторальными пейзажами. Посреди стоял стол, заваленный горой исписанных бумаг, а вокруг были, то ли расставлены, то ли разбросаны кресла и стулья. К комнате примыкала небольшая столовая, совсем маленькая спаленка за тяжелой занавеской с колокольчиками и туалетные комнаты, выложенные светлой плиткой. Окинув все это взглядом случайного посетителя, Матлин вернулся в гостиную и сел на диван, стараясь совладать со своим подлым желанием сунуть нос в чужие рукописи. Тем более, что из-под груды бумаг торчала плоская портативная машинка с русским алфавитом. Просидев еще с четверть часа, он, со скуки, отправился рассматривать витражи, но тут из коридора послышались шаги, и дверь распахнулась настежь. - Феликс! Ты жив! Господи, как я рад! Как я безумно рад, что ты нашелся! На пороге прихожей собственной персоной стоял Андрюха Короед, и его бледная физиономия переливалась всеми оттенками счастья. Он размашистой походкой подошел к Матлину и обнял его. - Феликс! Скажи хоть слово! Скажи, что я не сплю, что это действительно ты! - Знаешь, дружище, - пробормотал Матлин, с трудом унимая дрожь в голосе, кажется, я сам не вполне в этом уверен...
УЧЕБНИК ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ Искусство. Естество. Бонтуанские ментальные оболочки.
Возможно, адаптация терминов не очень удачна. Искусство в Ареале имеет смысл, несколько отличающийся от земного аналога. Может, дело только в моем неправильном понимании, но ничего более подходящего в своем словарном запасе не нахожу. Искусство в Ареале следует понимать дословно как "опосредованное творение", вторичное, производное. Ему противостоит термин "непосредственное творение". По аналогии с Искусством, переведу его как "Естество". Естество - то, что не имеет автора-создателя; то, что произвела на свет сама природа; и, наконец, то, что сделано неизвестным автором. Даже если это вещь вполне ручной работы, но до тех пор, пока неизвестно, чьих именно рук, сама вещь и всякий способ ее мировоззренческого осмысления относится к категории Естества. Для человеческого менталитета такое толкование абсолютно бессмысленно, даже смешно. Не только для человека, в пределах всех родственных и схожих фактур. В Ареале этот смысл возник в результате необходимости четко разграничить Искусство и Естество в не родственной среде, где не подскажет чутье и не сработает инстинкт. Эти же категории являются исходным уровнем познания (чего угодно) и в общей арифметике бытия используются в связке с такими же исходными категориями: "первичное" и "вторичное". В продолжении этого ряда есть еще "третичное", "четвертичное" и т.д. Невозможно представить, сколько всего степеней опосредованного. В конце этого списка может померещиться сам черт рогатый. Но начало выглядит вполне логично: 1. Первичные творения - Естество - предискусство 2. Вторичные творения - Искусство - творения Естества 3. Третичные творения - 1-ое Постискусство - творения творений Естества 4. Четвертичные творения - 2-ое Постискусство - и т.д.
Каждая вещь, каждое явление, суждение, знамение... (от странствующего астероида до человеческой цивилизации), имеет в этой шкале свое заслуженное место. От правильного определения своей категории зависит многое, если не сказать, все. Возникает вопрос, каким образом можно ее определить, нам, находящимся внутри системы? Первична или вторична цивилизация, к которой мы принадлежим? Возникла ли она естественным образом или ее произвели искусственно? Отвечу: по косвенным признакам. Надо представить себе, чем искусственная фактура может отличаться от настоящей и оглядеться по сторонам. Земля в этом смысле представляет собой настоящий ребус. Здесь с одинаковым успехом можно найти признаки, говорящие о том, что эта цивилизация имеет ярко выраженное естественное происхождение: явные исторические циклы, мощные рывки в развитии и т.п.. Можно найти аргументы в ползу абсолютной вторичности: допустим, многорасовость, гуманитарно-техногенный дисбаланс и т.д. На первый взгляд, казалось бы, истину следует искать посередине, но нет "Между Искусством и Естеством середины не бывает, - гласит аритаборская пословица. - Между Искусством и Естеством могут быть только бонтуанцы, а там, где есть бонтуанцы, никогда не будет ни середины, ни равновесия." И с этим невозможно не согласиться: цикличность развития фактуры с непрекращающимися кризисами дисбаланса может свидетельствовать о бонтуанских влияниях. Собственно, бонтуанские влияния вычисляются в первую очередь именно по таким смешанным вариантам и по ряду других характерных деталей, одна из которых будет рассмотрена прямо сейчас. Речь пойдет о явлении, которое по аналогии с ноосферой Вернадского, можно назвать ментасферой. Это нефизический и нематериальный в нашем понимании аспект, некий единый для всего человечества "банк данных" идей, образов, пережитых событий, интерпретаций - то, что передается с языком и без языка, со способностью видеть окружающий мир в одних и тех же красках, с нажитой системой ценностей и мировоззрений; то, чему не всегда способствует фундаментальное образование и то, на что иногда пагубно влияет излишне оригинальный менталитет. В истории философии, начиная с античной и кончая современными попытками интерпретировать немецкую классику, можно найти много других удачных терминов, но ни один из них до конца не отражает сути явления. К тому же, ментасфера по смыслу стыкуется с понятием И-инфополя, а при более детальном рассмотрении является для Земли внешним защитно-преобразующим фильтром от ИИП. Иначе это называется бонтуанскими И-информационными оболочками, которые имеют цель защиты и коррекции развития. Создание подобных оболочек происходит всякий раз по-разному. Иногда яйцо появляется раньше курицы, иногда курица раньше яйца, - все зависит от того, о каких конкретно "яйцах" идет речь. Процесс этот обоюдный, творческий с обоих сторон. Обитатели бонтуанских фактур по ходу развития получают дар влияния коллективного сознания на физические процессы и такого же рода обратную связь влияния физических процессов на коллективное сознание. Сознание индивида-фактуриала обычно слишком слабо для самостоятельной деятельности в ментальных оболочках. Даже если отдельные уникумы предъявляют конкретные результаты своих сознательных манипуляций, это оказывается сплошной иллюзией. Вероятнее всего, они находят способ (иногда непроизвольно) манипулировать коллективным сознанием. И, чем сильней и насыщенней эта так называемая ментальная оболочка, тем сильнее ее воздействие на фактуру. Это и принято называть "бонтуанской интеллектуальной чумой". На ранних ступенях "чума" может оказаться увлекательной и стимулирующей. По крайней мере, бонтуанские фактуры в Ареале, если можно так выразиться, котируются (как ребенок-аристократ, с детства владеющий французским языком и изысканными манерами рядом со своими сверстниками из заводских трущоб). Но для развития фактуры на поздних ступенях эта самая оболочка может оказать дурную услугу - стать настоящими кандалами развития. Она имеет худшее свойство выморочных аристократических семейств - зацикливание на самой себе и захиревание от постоянных кровосмешений. Если не расширять в нужном темпе ее границы, она, следуя законам генетики, накапливает и передает вредный, саморазрушающий "генофонд". Рвать извне этот замкнутый круг может быть опасно для цивилизации, особенно перенаселенной. Изнутри же для этого требуется прорыв колоссальной мощности, на который планетарная цивилизация вряд ли способна. Прочие фактуры отличаются от бонтуанских именно отсутствием защитных оболочек. В них не доминирует коллективное сознание, по сравнению с бонтуанскими собратьями, они тормозят в развитии, больше подвержены разрушающим влияниям извне. Если в их среде каким-то образом возникает общая похожая ментасфера - она не столь сильна, более контактна с инфополями и развивается естественным путем изнутри. На это уходит несравнимо больше времени и сил, но в итоге получается, скорее, проводник ИИП, чем фильтр, и "кровосмесительными" болезнями он не страдает. Одна из первооснов бонтуанских манипуляций с ранней фактурой - так называемая "коррекция развития", которую можно считать сбоем в генетически заложенной последовательности развития Естества. Такая прививка может оказаться эффективной лишь в случае, если время ее проведения рассчитано с ювелирной точностью и долгий послепрививочный карантин проходит под контролем. Малейшая неточность дозы и "больного" становится проще усыпить, чем вылечить. Отчасти, именно этим и объясняется существование закрытых бонтуанских заповедников, внутри которых ничего интересного для Ареала нет. Но все, что ни делается, - делается во благо. Так называемое "бонтуанское Искусство" имеет вполне конкретную цель. Дело в том, что выращивание управляемого коллективного сознания в итоге дает набор стойких (типично бонтуанских) мировоззренческих канонов, позволяющих фактуриалу решить неразрешимую задачу осознания себя в окружающем его мире в той же степени, что и осознания окружающего мира внутри себя. В конечном итоге, это формирует способность цивилизации как ментальной общности адаптироваться на стадии Ареала, где, как правило, выживают лишь отдельные индивиды. Это, по мнению бонтуанцев, лишает иммунитета перед такими вещами, как "старость", "смерть", "тупик" и тому подобные категории бытия. Перед ними уязвим индивид, но не уязвима общность индивидов. На стадии фактуры это благое начинание частенько деградирует в банальную религиозность, "ментальную прику*", так называемую точку отсчета. Она возникает, подчас, непроизвольно и может с полным правом относить себя к категории Естества, но перспективы ее трансформации на уровнях Искусства, вызывают множество противоречивых догадок.
Глава 7
- Ты не помнишь совсем ничего? Ни меня, ни Биорга? Ни... - Не трудись перечислять, ничего абсолютно. Удивленный Гренс прошелся взад-вперед по комнате, размахивая рукавами халата. - Даже не знаю, с чего начать. Надо, наверно, начать с того, что извиниться перед тобой. Это из-за меня, только из-за моей глупости ты влип в эту авантюру. Может быть, еще, конечно же, по совершенно нелепой случайности... В дверь осторожно просунулась голова мальчишки, того самого, за которым таинственно воскресший "покойник" безуспешно гнался у космопорта. Гренс сердито топнул на него ногой. - Засранец! Что ты себе позволил в разговоре с дядей Феликсом! Но мальчишка, ничуть не смутившись, вошел в комнату с огромным подносом, и, водрузив его на стол, принялся расставлять содержимое надлежащим порядком. Фужеры, чашки, вазы с фруктами и бутылки с вином, дымящийся фарфоровый чайник... Матлин искренне восхитился силой этого необыкновенного ребенка. Даже ему, взрослому человеку, все это поднять на одном подносе было бы нелегко. - Это мой сын, - объяснил Гренс, когда мальчик удалился. - Что? - Не удивляйся. Поживи здесь с годик-другой - перестанешь удивляться всему. Пришлось его усыновить, чтоб дать ребенку нормальное воспитание. Здесь это принято. Могу ли я тебя спросить, Феликс, представляешь ли ты, где сейчас находишься? - В каком смысле? Понятия не имею, что это за берлога. Думаю, километра полтора от поверхности грунта... - В смысле более глобальном. - Зона Акруса, протофактура. Ты это имеешь в виду? Глаза Лоина Гренса слегка округлились. Несколько минут он сосредоточенно гремел посудой, разливая в чашки горячий напиток и сваливая на пол остатки рукописей. - Слава Богу, - произнес он, наконец, - ты избавил меня от самых тяжелых объяснений. Признаюсь, с полгода им удавалось морочить мне голову, будто я на Земле. Не знаю, что ты называешь Акрусом и протофактурой, но слишком хорошо помню свой стресс, когда узнал, что все это - совершенно чужая планета. Теперь я вдвойне рад, что тебя нашли. - Ты собирался в чем-то покаяться? - Да, да! Именно так, друг мой, я поступил как последняя свинья. Ты всегда называл меня эгоистом и был прав! - Он размашистым жестом преподнес Матлину фужер, наполненный белым вином и уселся напротив него в кресле. Ну, что мне прикажешь делать с твоей амнезией? Просто не верится, никак не верится, что ты смог это забыть. Мне до сих пор снятся кошмары... - он осушил свой фужер, вставил в зубы сигарету и долго метался по карманам халата в поисках зажигалки, пока, наконец, не прикурил, не забылся в клубах дыма и не выдавил из себя первого основополагающего слова "прости". - Прости. Я должен буду рассказывать с самого начала, с детства, если позволишь... Собственно, в какой-то степени, твой провал памяти мог бы быть выгоден мне, но Феликс, ты был моим единственным другом, с кем мне еще говорить, если не с тобой. Со второго класса, с тех пор, как тебя перевели в нашу школу, ты знал обо мне больше, чем кто- либо. В отличие от тебя, я помню все: то, как мы сидели за одной партой, как ты учил меня умножать в столбик... Собственно, это неважно. Да, это тебя уже вряд ли заинтересует. Все началось, дай Бог памяти, классе в пятом, когда я первый раз убежал из дома. Из-за отца. Кажется, он тогда сильно накричал на мать и влепил мне затрещину. Это у нас и раньше случалось, но... именно после того побега у матери появилась навязчивая идея, что когда-нибудь я убегу из дома навсегда или отец забьет меня до смерти. Все это чуть не закончилось военным училищем, но, в конце концов, мать меня пожалела. Я засиживался на продленке допоздна, ходил в какие-то дурацкие кружки юных следопытов, где занятия проходили по вечерам, только для того, что поменьше маячить дома... - Он здорово тебя бил? - Это не то слово. - Ты никогда не говорил мне об этом. Гренс пожал плечами. - Это не самая приятная тема для разговора. После моего побега он прямо-таки взбесился, решил, что я связался с уличной шпаной, пью, курю, ворую... Отец у нас всегда был немного с приветом - трудное послевоенное детство... Но суть не в этом. Суть в том, что мне надо было каким-то образом выжить, и я нашел выход. Припоминаешь, о чем идет речь? - Какая-нибудь секта? Гренс снисходительно усмехнулся. - Феликс, мы росли в советские времена, хоть это ты можешь вспомнить? Какая там секта для пионеров? Ты помнишь кирпичный трехэтажный домик через дорогу, напротив твоего двора? - Дворец пионеров, который давно снесли? Там ты занимался в своем историческом кружке? - Да, да! Наконец-то! Все мои кошмары прекратились после встречи с Георгием Павловичем... - Помню Георгия Павловича. Ты говорил о нем, ну и что? - Вроде бы, по официальной версии, он был бывшим преподавателем университета, потрясающе интересный мужик. Я был от него без ума. - Ну, как же, как же! Это из-за него ты чуть не завалил выпускной экзамен? Гренс расхохотался. - Реформы Столыпина - не смеши меня. Я был маленьким самоуверенным идиотом! Феликс, ты же не будешь отрицать, что историю я знал лучше всех наших преподавателей вместе взятых? Матлин утвердительно закивал головой: без вопросов, он сам об этом не раз говорил несчастному маленькому, до неприличия начитанному Короеду, чтобы успокоить его после очередного конфуза. Он прекрасно помнил все этапы их плодотворного сотрудничества на экзаменах и контрольных, когда он себе в удовольствие решал для своего соседа по парте оба варианта по математике, зато учебника истории мог не открывать вообще. Андрюша Короед так же, в свое удовольствие, весь школьный курс истории излагал ему в самых увлекательных подробностях на уроках, на переменах и при каждом удобном случае, даже тогда, когда его совсем об этом не просили. - О, да! - Матлин в знак признательности приложил руку к сердцу. - Твоих заслуг никто не отрицает. - Чем мы только с Георгием Павловичем не занимались, - продолжил Гренс, начиная с антропологии и палеографии и кончая герменевтикой и футуристической лексикой. Для тебя это, наверное, как для меня "зона Акруса". Но и это неважно. Когда выяснилось, что наш дядя Жора никакого отношения к университету не имел, он не имел даже диплома историка... Удивительный был человек, он был для меня всем... Если ты можешь это понять. Он был моей семьей, моим домом, я пропадал у него круглые сутки. Ему даже удалось расположить к себе моего отца! Он относился ко мне, как к сыну... Только с ним я и мог чувствовать себя человеком. Ну, что же... Почему ты ничего не ешь? Давай-ка, не церемонься. Разговор будет долгим. - Кем был этот Георгий Павлович? Гренс пожал плечами. - Я очень часто сам себе задаю этот вопрос. И, представь себе, не нахожу достойного ответа. После школы мы больше не виделись. Он уехал в Краснодар к сыну. Мы переписывались до армии, он приглашал на лето в гости. Потом... представить себе не могу, что произошло. Он перестал отвечать на письма. Я ездил туда, но... - Что "но"? - Да нет, не подумай ничего особенного, такого адреса в Краснодаре не существовало никогда. Даже ничего похожего. - Он так и не объявился? Гренс растерянно помотал головой. - Ни он, ни родственники, ни знакомые. Куда я только ни обращался. Как сквозь землю... Словом, с тех пор мне ничего о нем не известно. До армии я валял дурака, а когда вернулся - успешно провалил экзамены в университет. Ты не можешь этого не помнить. - Да, разумеется. - Подло! Гадко! Представь себе: сдать на "отлично" все экзамены, и под корень завалить иностранный. И это после армии. Ты сразу поступил, тебе меня не понять.