Василенко Иван. Жизнь и приключения Заморыша

   Прибежал с билетом в руке пан Сигизмунд, и мы тоже заработали локтями. Наконец мы вырвались на воздух и как сумасшедшие побежали к поезду.
   Но в какой вагон ни заглядывали, всюду уже было полно. Из одного окна высунулся парень с жульническими глазами и с серебряной серьгой в ухе.
   - Красотки, сюда! Сюда!... - замахал он рукой акробаткам. - У нас весело!..
   Из открытых окон вагона неслась знакомая мне песня:
   Ой, гоп, чики-рики,
   Шарманщики-рики,
   Ростовские
   Карманщики-рики!
   У дверей вагона стоял человек в железнодорожной форме и хмуро смотрел на бегущих людей.
   - Кондуктор, место есть? - спросил пан Сигизмунд.
   - Место-то есть, да... - Железнодорожник замялся.
   - Что такое?
   - А вы не слышите? Жулики с "дела" домой едут. Пассажиры опасаются: заглянут - и назад.
   - Ну, нашему пассажиру нечего опасаться, - засмеялся пан Сигизмунд. - У него вошь за душой.
   Жулики нас встретили веселыми криками:
   - Барышенции!.. Папаша!.. Сидайте!... Мускатику хочите?
   Когда они узнали, что еду только я, то поморщили носы.
   - Э, жалко!.. Такие крали - и на тебе!.. Это даже неблагородно с вашей стороны: подложили нам турка - и драпу!
   Зойка сунула мне вязаный платок.
   - Ночью, может, холодно будет, так ты закутайся. А приедешь домой, отдай бабке. Он пуховый, из козьей шерсти, тепленький. И ходи до бабки чаще. У меня только и есть на свете - ты да бабка. - Она размазала ладонью слезы и задорно сказала: - Я не успокоюсь, покуда не сделаю зараз четыре сальто-мортале. Всех на свете акробаток побью. В самый Петербург поеду! Тогда моя бабка заживет! На извозчике ездить будет. А ты, Митенька, тоже не поддавайся. И учись там поусердней, чтоб все точки с запятыми превзошел.
   А пан Сигизмунд в это время говорил кондуктору:
   - Ты ж не забудь перевести мальчика в Синельникове на ростовский поезд. Вот тебе, голубчик, двугривенный, выпьешь за мое здоровье. Да не просто вытури в Синельникове из вагона, а сам доведи до ростовского поезда, а то как бы хлопчик не заехал к чертовой матери... Вот тебе еще пятачок на леденцы ребятам!
   Ударили три раза в колокол, снаружи кто-то засвистел. Пан Сигизмунд, а за ним Маня, Даша и Галя бросились из вагона.
   Последней выскочила Зойка. Вагон дернулся, заскрипел, под ним что-то застучало, забормотало, и все в окне поплыло назад. Зойка еще долго бежала рядом и кричала:
   - Закутайся ночью в платок, слышишь? А бабка пусть чай крепкий не пьет - для сердца вредно!..
   Что она еще кричала, я не расслышал, потому что жулики изо всех сил заорали:
   Козел козлиху
   Долбанул в пузиху.
   Не плачь, козлиха,
   Заживет пузиха!
   И замелькали в окне телеграфные столбы, железнодорожные будки, круглые водокачки, красные фуражки начальников вокзалов.
   Всю дорогу жулики пили водку и потешались надо мной, особенно тот, что с серьгой. Он повязывал мне на голову Зойкин платок и дразнил:
   - Марусечка!..
   Один жулик, одетый, как барин, но с перебитым носом, сказал:
   - Поедем с нами в Ростов. Я из тебя мирового вора сделаю, хочешь? Ты ж такой заморыш, что в любую форточку влезешь.
   Я сказал, что не хочу лазить в форточки.
   - А чего ж ты хочешь?
   - Я хочу под облаками летать!
   Жулики сначала опешили, но потом тот, что с серьгой, сказал:
   - Куда тебе под облака! Под облаками орлы летают, а ты воробей.
   Я обиделся и сказал:
   - Сам ты воробей! Чижик!
   Он хотел схватить меня за ухо, но тот, что с перебитым носом, прикрикнул:
   - Ша! Не замай младенца!
   Они начали ругаться, но остальные их разняли, и они опять стали пить водку.
   Один спросил, где я украл феску. Я сказал, что мне ее подарил турецкий матрос Юсуф. Они принялись расспрашивать меня. Я рассказал все, что со мной случилось.
   На станции Синельникове мы пересели в ростовский поезд.
   Так я с жуликами и доехал до своего города. Жулики поехали дальше, в Ростов, а я пошел домой.
   ВОЗВРАЩЕНИЕ
   К чайной я подходил, когда уже стемнело.
   Освещенные окна были видны еще издали. "Прогнали отца или не прогнали? - с дрожью в душе думал я. - Открою дверь, а за буфетом уже не отец сидит, а кто-нибудь другой. Где я буду тогда искать своих! Город большой, в нем хоть кто затеряется. И останусь я один на свете, без отца с матерью, без Петра".
   Я подошел ближе и заглянул в окно. О радость! За буфетом сидел отец и щелкал на счетах. Я прошел дальше и заглянул в окно "того" зала. Там, за длинным столом, среди босяков сидел Витя и с кем-то играл в шахматы. Я обрадовался еще больше, но тут же к радости примешалась обида: занимаются своими делами, будто я и не уходил из дому. Наверно, им все равно, жив я или уже давно гденибудь ноги протянул.
   Теперь страх подкрался с другой стороны: "Что, если отец начнет меня бить? Тогда хоть опять беги куда глаза глядят".
   Я вскарабкался на забор и прыгнул во двор, на кучу угольной золы. Отсюда тихонько пробрался в нашу комнату. В комнате было темно и тихо. Я даже слышал, как бьется у меня сердце. Вдруг близко зашлепали босыми ногами. Конечно, это Маша. Я проворно залез под кровать. Но Маша услышала шорох и испуганно крикнула:
   - Кто тут?..
   Не дождавшись ответа, она убежала.
   Я затаил дыхание. Через минуту послышался знакомый скрип маминых туфель и шлепанье Машиных ног.
   Мама и Маша стали чиркать спичками.
   Мама сказала:
   - Это тебе почудилось.
   - Нет, не почудилось, - ответила Маша. - Я слышала своими ушами. - И сейчас же крикнула: - Ой, под кроватью кто-то!..
   Мама опять чиркнула спичкой, нагнулась и не своим голосом сказала:
   - Боже мой, Митя...
   Маша взвизгнула и умчалась.
   А еще через минуту отец, мама, Маша и Витя хватали меня руками, прижимали к себе, целовали в щеки, в нос, куда попало.
   Потом отец всех из комнаты услал и начал мне говорить, как я нехорошо поступил, что ушел из дому.
   Я сидел понурясь на кровати, а он ходил по комнате и все говорил, говорил, говорил. И я уже слов не понимал, а только слышал его голос и с тоской думал, когда же он кончит, чтобы я мог встать и побежать к Вите и Маше.
   Наконец он кончил. Я сказал:
   - Прости, папочка!
   А за дверью стояли Маша и Витя и ждали. Как только я вышел, они потащили меня во двор, чтобы я им все рассказал. Им не терпелось узнать, где я был и почему на мне турецкая феска.
   Отец раньше времени закрыл чайную. Мы сели в "этом" зале ужинать. Мама все подкладывала и подкладывала мне на тарелку. И тут, при ярком свете газового фонаря, я увидел, что у отца клок волос стал белым, будто его посыпали мукой.
   Мы, дети, очень любили маму, а отца боялись. Но сейчас, когда я увидел этот седой клок, мне стало жалко отца до слез.
   Узнав, как арестовали Петра, отец сказал:
   - Сволочи! Петра небось сразу нашли, а ребенка, сколько я ни обивал пороги в полицейском управлении, и не подумали искать!
   Наконец мы улеглись. Мама потушила лампу и зажгла ночник. Я был счастлив, что вот опять дома, что вижу на потолке знакомый светлый кружок от ночника и слышу, как рядом посапывает Витя. Но седой клок все стоял перед моими глазами и не давал мне уснуть. Я думал: ведь отец любит нас и лезет из кожи, чтобы одеть и прокормить, почему же он часто бывает такой несправедливый с нами? Без него мы громко разговариваем, смеемся, но, только он покажется в дверях, мы сразу умолкаем.
   Я уже засыпал, когда отчетливо услышал голос отца: "Выгонят!" Я поднял голову. Но нет, в комнате было тихо. "Выгонят!.. Гадкое, противное, мучительное слово! Это оно всему причиной!" - смутно подумал я.
   Но счастье, что я опять дома, с такой силой нахлынуло на меня, что я обнял руками подушку и заснул.
   На другой день я узнал, что мое бегство, какое оно горе ни причинило всему нашему семейству, спасло отца.
   Медведева из себя выходила, требуя, чтобы отца выгнали. И ему уже объявили, чтобы он очистил помещение.
   Но когда узнали, что его сын, боясь наказания за дерзкий смех над дамой-патронессой, бежал из дому, то смягчились и не тронули.
   Говорят, за отца хлопотала мадам Прохорова, та, что с усиками.
   Мама сказала:
   - Дай бог ей здоровья. Все-таки она хорошая, хоть у нее и ветер в голове.
   И жизнь пошла по-прежнему: я сидел за буфетом.
   Маша мыла на кухне посуду, а Витя играл в "том" зале в шахматы и следил, чтобы босяки не рвали газеты на цигарки.
   Когда наступил август и листья на деревьях стали сохнуть, все мы перешли спать из комнаты во двор.
   И вот, проснувшись ночью, я опять услышал разговор мамы с отцом. Мама говорила:
   - Что же это такое! Переехали из деревни в город, чтоб дети учились, а они пошли в половые да судомойки. Дошло до того, что из дому бегут.
   - Чтоб учить - надо деньги иметь, - отвечал отец. - А где их взять, деньги эти?
   - Да ведь немножко от покойного Хрюкова еще осталось, царство небесное неудачнику!
   - Те я хотел про черный день придержать...
   - Про черный день!.. Куда уж черней, когда вшивых босяков обслуживаем!.. - Мама помолчала и сказала: - Конечно, не в гимназию, а хоть бы так куда-нибудь. В четырехклассное городское, что ли... Там, говорят, за право учения с бедных могут и не брать...
   На другой день отец посадил меня за таблицу умножения.
   А еще через, неделю мама перекрестила меня, и я пошел с отцом в школу держать экзамен.
   В школе за столом сидели учитель с золотыми пуговицами на тужурке и батюшка. Они вызывали мальчишек к столу и задавали им разные вопросы. Вызвали и меня.
   Батюшка спросил:
   - Молитву господню знаешь?
   - Знаю, - ответил я.
   - Ну, прочти.
   - "И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим. Воздадите кесареви - кесарево, а божие - богови!" - бойко прочитал я.
   - И все? - удивился батюшка. - А где же "не введи мя во искушение, но избави мя от лукавого"? Где "хлеб наш насущный даждь нам днесь"? И потом - зачем ты приплел "кесареви - кесарево"? Это же совсем из другого места.
   Я молчал.
   - Не силен, брат, ты в слове божием, - вздохнул батюшка.
   Тогда за меня взялся учитель. Он сказал:
   - Возьми мел и напиши: "Просьба принять меня в приготовительный класс".
   Я знал, что Витя держит экзамен в первый класс, и написал на доске: "Прозба принять меня в первый клас",
   - Ишь, куда захотел! - усмехнулся учитель. - Ну, а таблицу умножения ты, "прозба", знаешь?
   - Знаю, - ответил я.
   - Ну, скажи.
   - Пятью пять - двадцать пять, шестью шесть - тридцать шесть, семью семь - сорок семь, - с готовностью ответил я.
   - Здорово! - удивился учитель. - А стишки?
   Я хотел прочитать стишки про "наоборот", которые читал клоун в цирке, но побоялся участка и прочел про козла с козлихой.
   Батюшка так засмеялся, что у него запрыгал живот, а учитель только головой покачал.
   - Эх, ты! Ну, прочитал бы про травушку-муравушку или про букашку, а то на тебе - про козлиху!
   Он оглядел меня с ног до головы, подумал и сказал:
   - А занятный. Жалко такого не принять.
   - Как же его, Николай Петрович, принять, когда он молитвы господней не знает! - ответил батюшка и вытер красным платочком глаза. - Ох, насмешил меня, грешного!
   - А вы, батюшка, поучите его молитве этой, он и будет знать.
   Учитель мне понравился, и я сказал:
   - Вы только примите, а я все точки с запятыми превзойду.
   И меня приняли.
   С этого дня пошла новая жизнь.
   ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ
   ВЕСНА
   ЧЕТЫРЕ УРОКА
   - Мимоходенко Дмитрий!
   Я пошел к доске. С парты мне видны были стриженые затылки всех мастей и бородатое лицо Льва Савельевича, склоненное над классным журналом. Теперь, когда я стоял у доски, я видел черную волнистую макушку учителя и много мальчишеских рожиц. Конечно, все мальчишки уже приготовились прыскать и хихикать: раз Лев Савельевич вызвал к доске Заморыша значит, будет потеха. А главное, у каждого пропал страх, что Лев Савельевич может вызвать сегодня и его: потеха с Заморышем раньше звонка никогда не кончалась.
   - Учи-ил? - по обыкновению нараспев, спросил меня учитель.
   - Учил, Лев Савельевич, - охотно ответил я.
   - С любо-овию?..
   - Нет, Лев Савельевич. Разве интересно склонять по-церковнославянски "раб"?
   Мальчишки захихикали. Учитель повернулся ко мне лицом:
   - И ты мне это так прямо и говоришь?
   - А как же! Вы же сами приказывали нам говорить всегда правду. От слов "рабоу", "рабямь", "рабе" у меня затылок болит.
   Учитель долго молчал, потом вздохнул и потянулся за ручкой.
   - Ну что ж, раз ты сам признаешься, то незачем и время тратить на опрос. Ставлю тебе единицу.
   Он обмакнул перо в чернила, но ставить отметку в журнале не спешил, видно, ждал, что я скажу.
   И я сказал так, будто советовался с ним, какую правильнее поставить мне отметку:
   - Единицы, наверно, мало: все-таки я два часа зубрил. Да вы меня, на всякий случай, спросите, Лев Савельевич.
   Учитель взял в руку свою длинную, бороду, засунул кончик ее в рот. Пожевав бороду, он сказал:
   - Хорошо, Мимоходенко, я проверю, чего ты достиг за два часа зубрежки без любви к предмету. Но прежде ответь мне на такой вопрос: представь себе, что ты идешь по улице... Да, по улице...
   Все с любопытством ждали, что сегодня придумал Лев Савельевич, чтобы потешиться надо мной. По голосу учителя я, конечно, догадывался, что вопрос, который он мне задаст, будет каверзный.
   - Так вот, ты идешь по улице... Представил это себе?
   - Нет, Лев Савельевич, еще не представил.
   - Почему?
   - Да вы же не сказали, по какой: по Петропавловской, по Ярмарочной или по Приморской.
   - Все равно, по улице вообще.
   - Как же все равно? На Петропавловской дома большие и магазинов не счесть, зато деревьев почти совсем нету, а на Ярмарочной тополи растут, зато дома маленькие.
   - Ну хорошо, пусть будет по Петропавловской. Представил?
   - Теперь представил.
   - Вот идешь ты и видишь: стоит на тротуаре лоток. Представил?
   - В каком же это месте - лоток?
   - Ну, скажем, около музыкального магазина Когеля.
   - Там, Лев Савельевич, лотки никогда не стоят. Лотки дальше, около магазина Арбузова.
   - Ладно, пусть около Арбузова, - согласился Лев Савельевич. - И вот ты видишь лоток, а на лотке халву.
   Мальчишки разводят руками так, будто растягивают резиновую ленточку: тяни, мол, тяни. И я тяну.
   - А какая халва, Лев Савельевич? Медовая или сахарная?
   - Допустим, сахарная. Представил?
   - С орехами или без орехов?
   - Скажем, с орехами. Представил?
   Я прикрыл глаза и так стоял до тех пор, пока Лев Савельевич не сказал:
   - Ну?
   - Представил, Лев Савельевич.
   - Хорошо. Вот и ответь мне, Мимоходенко, как ты поступишь: пройдешь мимо лотка или остановишься и поглазеешь?
   Я вздохнул:
   - Чего ж глазеть, Лев Савельевич! Денег-то все равно нету.
   - Значит, пройдешь мимо?
   - Мимо, Лев Савельевич.
   - А если б в кармане у тебя медяки звенели? Остановился б?
   - Тогда б, конечно, остановился.
   - Ага! Остановился б! - торжествующе вскричал учитель. - Остановился б! Так какой же ты после этого Мимоходенко, если не мимо проходишь, а останавливаешься около каждого лотка с халвой?!
   Довольный своей выдумкой, учитель тоненько, с взвизгиванием, смеется. Смеется и весь класс. Сбитый с толку, я молчу.
   Вдоволь насмеявшись, учитель сказал:
   - А теперь просклоняй мне по-церковнославянски слово "раб". Послушаем, что у тебя получается, когда ты зубришь без должной любви к предмету.
   Я взял мел и точно, как напечатано в церковнославянской грамматике, написал на доске слово "раб" во всех падежах, даже ударение поставил над "е" в форме звательного падежа. Пока я писал, Лев Савельевич жевал бороду и косился на доску.
   - Так, правильно. Рабе. Именно рабе. Что ж, Мимоходенко, поставлю тебе тройку с минусом. Поставил бы тебе пять, но две единицы высчитываю из оценки за нелюбовь к предмету, а минус ставлю в назидание, дабы ты впредь с должным чувством относился к языку, на котором совершали богослужение еще наши далекие предки.
   - Адам и Ева, - вставил верзила Степка Лягушкин, желая показать свой знания.
   - Адам и Ева, - машинально повторил Лев Савельевич, но тут же спохватился и назвал Степку дураком.
   Вписав в журнал тройку с длинным и толстым, как бревно, минусом, учитель ласково сказал:
   - Ну как, Мимоходенко, ты доволен? Правильно я тебе поставил оценку?
   - Правильно, Лев Савельевич, - ответил я с удовольствием. - Все-таки три с минусом это же не три с двумя минусами, правда?
   - Постой, постой! - потянулся опять за ручкой Лев Савельевич. - Именно с двумя! Второй минус за то, что ты, негодяй, осмеливаешься говорить со мной, как равный с равным.
   Но тут весь класс как мог стал на мою защиту:
   - Лев Савельевич! Это же не потому! Лев Савельевич, это ж потому, что он у нас немножко пристукнутый! Лев Савельевич, не ставьте ему второго минуса!
   Раздался звонок, и учитель, еще раз укусив бороду, вышел из класса.
   Только Николай Петрович, тот добрый учитель, который принимал меня в приготовительный класс, время от времени ставил мне четверки, но Николая Петровича в нашем училище уже три года нет, а все остальные учителя, как бы хорошо я ни ответил, никогда мне больше тройки не ставили. Почему не знаю. Может, потому, что я щуплый, как цыпленок, и младше всех в классе.
   Как же такому ставить четверку? Вот Алексей Васильевич - тот мог бы и мне поставить четыре, но он редко опрашивает учеников.
   Меня еще ни разу не спрашивал: так у меня по истории никакой отметки и не стоит.
   В перемену ко мне подошел круглоголовый, плотный Илька Гиря.
   Он хлопнул меня по спине и сказал:
   - Молодец, Заморыш! Здорово растянул разговор. Если бы не ты, стоять бы мне сегодня истуканом у доски: у меня от того "рабе" язык вроде суконного делается. - Он хитровато подмигнул мне: - Задачи решил?
   - Решил, - ответил я, заранее зная, к чему дело клонится.
   - Наверно, неправильно?
   - Правильно.
   - И с ответом сходится?
   - Сходится.
   - Ну-ка, дай, проверю.
   Я охотно протянул ему тетрадь. Илька сейчас же принялся списывать решения. Списал и сказал:
   - Правильно. А я думал тебе помочь.
   Для списывания Илька выбрал перемену перед уроком истории не случайно: он, как и все мы, знал, что Алексей Васильевич не скоро появится. И правда, Гиря успел переписать решения всех трех задач, сыграть у стенки с Лягушкиным в перышки, схватиться с коренастым Петей Марковым в классической французской борьбе и под гиканье всех ребят, сопя и кряхтя, припечатать его лопатки к запыленному полу, а Алексей Васильевич все еще копался в учительской, подбирал исторические карты. Помогать ему в этом отправилось чуть ли не полкласса. Во всем двухэтажном здании стояла тишина, а наш класс ходуном ходил.
   Но вот распахнулась дверь, и быстрым, легким шагом вошел Алексей Васильевич. Как всегда, на нем не форменный синий сюртук с золотыми пуговицами, а короткий пиджачок и черный галстук с крапинками. Алексей Васильевич худощав, щеки впалые (говорят, у него чахотка), через пенсне видны добрые светлые глаза. Под мышкой он держит классный журнал и кипу каких-то брошюр, а в руке - спичечную коробочку с кнопками, За Алексеем Васильевичем гурьбой идут его помощники, и каждый несет вчетверо сложенную историческую или географическую карту. Учитель подходит к столу с таким видом, будто сейчас начнет объяснять урок, но, подойдя, задумывается, раскрывает брошюрку и принимается ее молча читать, видимо совершенно забыв, где он находится. Читает, что-то подчеркивает карандашом и машинально время от времени, не отрывая глаз от книги, шепчет: "Тише!.." Мальчишки уже развесили на доске, подставках и всех стенах карты и занялись своими делами: там играют в перышки, там в кружочки и крестики, причем выигравший дает щелчок в лоб проигравшему; там разложили на парте хлеб и сало и уписывают за обе щеки.
   Когда до звонка осталось минут двадцать, Алексей Васильевич вдруг оторвался от книжки и со словами: "Да что же это такое!" - подбежал к передней парте.
   Здесь он схватил за волосы первого попавшегося под руку мальчишку и задал ему выволочку. Покрасневший, как вареный рак, мальчишка с ревом закричал:
   - За что вы меня!.. Один я, что ли!.. Все кричат!..
   Алексей Васильевич отступил на три шага и возмущенно сказал:
   - Это же безобразие!..
   Некоторое время он смотрел на наказанного, потом сокрушенно вздохнул, опять подошел к нему и погладил по голове.
   Наступила полная тишина. Ребята смотрели на Алексея Васильевича виноватыми глазами: до чего довели человека! Да, какого! Многие из нас могли бы жизнь за него отдать.
   Алексей Васильевич вернулся к столу и с расстроенным видом стал листать какую-то книжку. Мы слушали шелест переворачиваемых страниц и сидели не дыша.
   - Да, да... - проговорил наконец учитель, и мы все поняли, что он продолжает свои размышления, но теперь уже вслух. - Да, да... За период жизни одного человека сколько всемирно известных исторических событий! Гибель испанской "Непобедимой армады", Варфоломеевская ночь, казнь шотландской королевы Марии Стюарт, крестьянские восстания в Австрии, крестьянские восстания против турок и венгерских феодалов... А какие люди жили одновременно с этим человеком! Галилео Галилей, Питер Пауль Рубенс, Рембрандт ВанРейн, Пьер Корнель, Мигель Сервантес де Сааведра, Лопе де Вега... Кто же этот великий, бывший современником других великих и свидетелем неизгладимых в памяти человечества событий? Имя ему - Вильям Шекспир! - Алексей Васильевич склрнил голову набок, помолчал, будто прислушивался к давно минувшим событиям. Потом раскрыл книжечку, на обложке которой стояло: "Ричард III", и принялся читать:
   А причастившись тайн, соединим
   Мы с Белой розой Алую навек.
   О, долго Англия была безумна,
   Сама себя терзала в исступленье:
   Брат брата убивал в слепом бою,
   Отец убийцей был родного сына,
   Сын по приказу убивал отца...
   Раздается звонок, но Алексей Васильевич не слышит и продолжает читать. Мы не спускаем с него глаз. За дверью крики, топот. Алексей Васильевич читает. Опять звонок. В коридоре постепенно все стихает. Алексей Васильевич читает. И вот раскрывается дверь, на пороге появляется Артем Павлович, наш учитель математики.
   Он недоуменно таращит глаза.
   - Э-э... Алексей Васильевич, это, кажется, мой урок?
   Алексей Васильевич, в свою очередь, смотрит на него с недоумением, потом спохватывается, кладет под мышку журнал с кипой брошюр и газет и быстро уходит.
   На том урок истории и закончился. А задавал Алексей Васильевич на этот день "Тридцатилетнюю войну".
   От Артема Павловича, когда он еще только появился в дверях, пахнуло на нас крепкой сигарой и водочным перегаром. Усевшись за стол, учитель журнала не раскрыл, а просто спросил:
   - Кого я еще не вызывал?
   - Меня, - поднял руку Илька. - Идти?
   - Иди, - кивнул Артем Павлович.
   Илька положил ему тетрадь на стол и начал решать задачу. Но что-то пальцы слушались его плохо: мел выпадал из руки и закатывался то под парту* то под учительский стол. Да и голос был какой-то спотыкающийся.
   Кое-как Илька добрался до последнего действия, разделил 27,5 на 4,5, поставил знак равенства, и вывел 13.
   Учитель сидел спиной к доске и о чем-то думал.
   - Готово, Артем Павлович, - неожиданно бодрым голосом сказал Илька. - Тринадцать.
   - Правильно, тринадцать, - вяло отозвался Артем Павлович.
   Он раскрыл журнал, выставил отметку и только после этого повернулся и повел по доске всегда слезящимися глазами. Смотрел он со скукой, даже с отвращением.
   Видно было, что ему уже давно приелись и одни и те жезадачи, повторяющиеся каждый год, и порыжевшая доска с грязной тряпкой, и все мы, сорок горластых, непоседливых сорванцов. Вдруг его помятое, все в серой щетине лицо напряглось, мутные глаза уставились на последнюю строчку.
   - Что тако-ое? Ты разделил 27,5 на 4,5, и у тебя получилось 13? Как же это могло быть?
   Гиря пожал плечами:
   - Сам удивляюсь. Только сходится: в задачнике, в ответе, тоже 13.
   Они смотрели один на другого, пока Илька не вскрикнул:
   - О, да я ж, кажется, что-то пропустил! - Он схватил со стола тетрадь, глянул в нее и засмеялся. - Так и есть, одно действие пропустил. Сейчас, Артем Павлович, сейчас. - Дописав пропущенное действие и исправив последнее, он задорно сказал: - Вот так будет правильно!
   Лицо учителя опять потускнело.
   - Садись. Кого еще не вызывал?
   С парт закричали:
   - Мимоходенко! Мимоходенко!
   В этой четверти я уже отвечал, и против моей фамилии в журнале стоит тройка с минусом. Но раз ребята выкрикивают мою фамилию, значит, им самим не хочется отвечать, и я пошел к доске.
   Я кратко записал условие задачи. Перед тем как начать решать, посмотрел на Артема Павловича. Лицо у него было скучное-скучное.
   Мне стало жалко учителя. Я спросил:
   - Отчего это, Артем Павлович, в задачах говорится все про чиновников да про купцов? Купцы продают, а чиновники покупают. Будто других людей на свете нету.
   Учитель о чем-то думал и машинально ответил:
   - А какие ж еще люди?
   - Мало ли. Есть еще рабочие, мужики, босяки, циркачи,. Да вот, например, учителя - это тоже люди?
   - Учителя тоже чиновники, - по-прежнему машинально сказал Артем Павлович.
   - Чиновники?! - недоверчиво воскликнул я. - Какой же наш Алексей Васильевич чиновник? На нем и золотых пуговиц нет. Или Циолковский. Мы в чайной "Обозрение" получаем, так там его портрет напечатали. На Циолковском тоже пиджак обыкновенный.
   - Кто такой Циолковский?
   - А вы не знаете? Учитель, что в Калуге живет. Он собирается на Луну лететь.
   Артем Павлович точно проснулся. Он вскинул голову и свирепо крикнул:
   - Врешь!.. Учитель на Луну не полетит. Врешь!..