Василенко Иван. Жизнь и приключения Заморыша

   "Символ веры" я выучил по-гречески быстро. Дамиан сказал, что хоть я и тощий, а память у меня, как у лошади. Он привел меня к Анастаса и велел петь. Пока я пел, патер от удовольствия говорил: "Ца-ца-ца!.. Эма!.. Орео!.. Ца-ца-ца!" Но потом покачал головой и сказал, что в церковь меня выпускать рано, надо еще подкормить. Он велел мне побольше есть и поменьше бегать. Я сказал:
   - Разрешите мне, патер, здесь и ночевать. Домой ходить далеко - весь жир растрясу.
   - О, да!.. Мосна, мосна!.. Эма!.. Орео!.. - воскликнул он и приказал поселить меня в келье монаха Нифонта.
   Это мне и надо было. Я пришел домой и сказал, что, пока класс готовится к экзаменам, я буду ночевать в монастыре: там тихо и никто не мешает. Мама даже руками всплеснула:
   - Господи, совсем монахом стал!
   Но отец сказал, что это я хорошо придумал.
   - Какие тут занятия под гвалт босяков! Хоть уши затыкай!
   Келья Нифонта помещалась еще выше бархатной комнаты Анастасэ, где-то чуть ли не на чердаке. Потолок в ней был низкий и скошенный к окошку, а окошко выходило на крышу. В келье стояли стол и Нифонтова кровать. Мне тоже принесли кровать. Ночевать в одной комнате с чернобородым монахом было страшно, но я уже научился владеть собой - наверно, в то время, когда готовился стать йогом и подолгу смотрел на паука. Нифонт принес на тарелке здоровенный кусок пирога и жестяную кружку, полную сметаны. Он зажег лампу, сказал: "Кусай", - и ушел.
   Я остался один. Намерение у меня было такое: приготовить уроки и лечь спать, а утром, когда монахи еще спят, пробраться в кухню и тихонько обстучать все ее стены. Если кто из монахов услышит, то подумает, что это на кухне рубят мясо для котлет.
   Я еще не успел написать сочинение на тему "О любви к богу и царю", которое нам задал батюшка, как начались чудеса. Где-то, очень близко, заговорили два человека. Один голос был густой, другой - высокий, визгливый. Хотя я не мог разобрать ни одного слова, оба голоса показались мне знакомыми. Я стал прислушиваться.
   Голоса слышались то совсем, рядом, то доносились откуда-то издали, будто из-под пола. Вдруг близко, вероятно в самой келье, что-то тоненько запело на двух нотах: пи-и, пи-и, пи-и. У меня по спине мурашки забегали. Первой мыслью было - бежать. Но подошвы мои приклеились к полу. Я сжался и сидел неподвижно, пока не понял, что пикало в широкой жестяной трубе, которую я еще раньше заметил. Она выходила из пола и уходила в потолок. Только позднее я догадался, что это был вентилятор. Постепенно подошвы мои отклеивались от пола, но я не убежал, а, пересилив страх, тихонько подкрался к трубе и стал прислушиваться. По-прежнему доносились голоса и по-прежнему в трубе пикало. Я осмелел до того, что даже приложил к трубе ухо. И тут до меня отчетливо донеслись слова, сказанные визгливым человеком:
   - Ну вот, немного вытянуло. Охота вам сосать эти ваши сигары. Ей-ей, наши папиросы "Дюбек" куда приятнее. Это вас все Дука совращает.
   И сейчас же чей-то новый голос, крепкий, но хрипловатый, пропел:
   - Дукало - здесь, Дукало - там, Дукало - вверх, Дукало - вниз, Ду-у-укало!
   Визгливый засмеялся и с удовольствием сказал:
   - Вот дьявол! Достаточно назвать его имя, как он тут как тут.
   Я еще плотнее прижался к трубе и тут же почувствовал, что нога моя за что-то зацепилась. Всмотревшись, я увидел, что над полом торчит какая-то штука, похожая на печную задвижку. Я подвинул в сторону ногу, но вместе с ногой потянулась и задвижка.
   Неожиданно на полу открылась узкая светлая щелочка. Не помню, как долго я стоял, прежде чем решился нагнуться и заглянуть в нее.
   Первое, что я увидел, была крышка стола с перламутровым узором. За столом три фигуры: одна - с рыжей головой, две другие - черноволосые. Я сразу догадался: тот, кто говорил густо, был патер Анастасэ, а кто визгливо - наш батюшка. Я узнал и третьего: это был известный всему городу шалопай, сын греческого коммерсанта Дукало, или короче - Дука. Я сам видел, как его однажды хоронили.
   Он лежал в гробу, на катафалке, а за катафалком шли его приятели, такие же шалопаи, громко плакали и причитали: "Ой, Дука, на кого ты нас оставил?" Около кладбищенских ворот Дука неожиданно поднялся в гробу. Народ в страхе разбежался, а Дука с приятелями поехал в ресторан праздновать свое "воскресение". Вот этот Дука и сидел теперь за столом с батюшками.
   Я узнал и малиновые занавески около высокой кровати, * сияющий киот в углу. Ясно, это была бархатная комната патера. Дука взял со стола бутылку, разлил микстуру по серебряным стаканчикам.
   Все трое выпили, крякнули и заели кружочками лимона. Наш батюшка пожевал лимонную корочку, выплюнул ее в тарелку и спросил:
   - Как живете, Дука? Что это вас не видно стало? Раньше вы каждый день разъезжали по городу на своих беговых дрожках, а тут как в воду канули.
   Дука тоже пожевал корочку, но не выплюнул, а проглотил ее и только после этого ответил:
   - Вы, отец Евстафий, ослепли, что ли? Улицами теперь овладела чернь. Хорошенькое дельце! Я выеду на беговых дрожках, а меня стянут с них и тихонько о землю ударят.
   - За что? Вы же никому зла не делали. Ваш достойный родитель - греческий подданный. Вы тоже.
   - А я знаю, за что? Им хочется делать революции, так они хоть кого прибьют. Не-ет, я лучше подожду. Главноначальствующий полковник Дегтярников сказал по секрету моему папе, что скоро сюда прибудут донцы - целая сотня. Вот тогда я и поеду на своих беговых дрожках. Пусть только тронут, - а нагайки не хочешь?! Вот так будет хорошо. Здорово хорошо!
   - Здорово хорошо! - крикнул и наш батюшка.Что там рабочие! Среди учителей - и то появились вольнодумцы! Можете представить, детям о французской революции рассказывают. Да как! Прямо смакуют. Забыли и свое клятвенное обещание служить царю верой и правдой, и священное писание, где прямо говорится: "Несть власти, аще не от бога".
   - Здорово хоросо - тоже не хоросо, - отозвался Анастаса. - Надо их потихонька на коленка ставить. - Он выдвинул из стола ящик, покопался в нем и положил на стол две колоды карт. - Стукалка? - спросил он.
   Душа у меня ушла в пятки.
   "Заметил!" - мелькнуло у меня в голове. Я еще не успел отпрянуть, как услышал ответ нашего батюшки: - Покер.
   - Какой же покер втроем? - спросил Дука. - Стукалка!
   - Ну, стукалка так стукалка, - согласился батюшка.
   Дука сдал карты и бросил на стол монету.
   - В банке пять рублей.
   Наш батюшка отвернул полу рясы, пошарил в кармане.
   - Рубль.
   Дука укоризненно покачал головой.
   - Все жадничаете! Анастаса, четыре свободных.
   - Четыре, - кивнул патер.
   Дука еще несколько раз сдавал карты, потом постучал по столу и сказал:
   - Стучу.
   Я вернулся к столу и дописал сочинение. Но заснуть еще долго не мог: внизу все стучали и стучали. А под конец стали топать ногами и петь:
   Пезо ке гело, Сена поли агапо! *
   Пришел Нифонт, лег на свою кровать и захрапел. Такого страшного храпа я еще никогда не слышал. Потом на крыше стали возиться и кричать коты. И котов таких горластых я раньше не слышал.
   Заснул я только под утро.
   * Играю и смеюсь, Тебя крепко люблю! (греческ.)
   МЫ ВЫБРАСЫВАЕМ ЦАРЯ В МУСОРНЫЙ ЯЩИК
   На другой день все шло до четвертого урока обыкновенно, а на четвертый вместо Алексея Васильевича пришел почему-то Лев Савельевич. Мы сказали:
   - У нас сейчас история.
   - У вас сейчас будет русский, - ответил Лев Савельевич. - Тарасов, чем выражается подлежащее?
   Тарасов встал, но от неожиданности не мог сказать ни слова.
   - Кто скажет? - спросил Лев Савельевич.
   Никто руки не поднял.
   - Да вы что, остолопы! - крикнул Лев Савельевич.
   Он когда сердился, то всегда выражался подобными словами.
   Я вспомнил, что говорил вчера батюшка в комнате Анастаса, и у меня заныло сердце. Я поднял руку.
   - Ну? - сказал Лев Савельевич.
   Но, вместо того чтобы ответить, чем выражается подлежащее, я спросил учителя:
   - Где наш Алексей Васильевич?
   Учитель нахмурился, кашлянул и пробормотал:
   - Не знаю...
   Тогда встал Андрей Кондарев и прямо сказал:
   - Нет, вы знаете, только скрываете. У нас история сейчас, а не русский.
   И пошел из класса, не спросив разрешения.
   За ним пошел Илька, за Илькой - я. А за нами - все остальные хлопцы.
   Лев Савельевич выскочил из класса и что-то закричал нам вслед, но мы даже не обернулись. С топотом и гиканьем мы уже спускались по лестнице, когда дорогу нам преградил сам инспектор училища Михаил Семенович, самый страшный человек из всего училищного начальства. Меж собой мы звали его Михаилом Косолапым.
   И он действительно своей дородностью, маленькими глазками и вывернутой в сторону ступней одной ноги был похож на медведя.
   - Стоп! - рявкнул он. - Кто отпустил?
   Мы замерли.
   - Почему гвалт? Кто отпустил, я спрашиваю!
   Подбежал Лев Савельевич:
   - Никто не отпускал, Михаил Семенович. Сорвались, как бешеные, и понеслись. Точно нечистая сила в них вселилась.
   - Зачинщики? - выкрикнул инспектор.
   Все молчали. Лев Савельевич немного выждал и со злорадством ткнул пальцем сначала в Андрея, потом в Ильку и, чуть поколебавшись, в меня.
   - Вот они, зачинщики, вот!
   - Шапки! - приказал инспектор.
   Это означало, что мы трое остаемся "без обеда" и должны отнести свои фуражки в учительскую.
   - Марш по местам!
   Мы понуро вернулись в класс.
   Лев Савельевич сел за стол, погладил бороду, запустил кончик ее в рот. Покусал и спросил:
   - Нуте-с, так чем выражается подлежащее? Кто скажет?
   Но и на этот раз никто не поднял руку. Видя, что ничего не получается, Лев Савельевич принялся объяснять какое-то склонение.
   Его никто не слушал. Даже не смотрели на него. Когда прозвенел звонок, он встал, с грохотом оттолкнул стул и быстро вышел.
   Училище опустело, затихло. Слышно было только, как где-то в другом классе сторожиха шаркает метлой.
   Андрей, Илька и я сидели рядышком и молчали.
   - Как думаете, где Алексей Васильевич? - первым заговорил я.
   - Спрашиваешь! Известно где: в тюрьме, - сказал Илька.
   Я и сам подозревал это, но от такого решительного ответа у меня будто оторвалось что-то в груди.
   - Откуда ты знаешь? - попробовал я поспорить.
   - Знаю, - загадочно ответил Илька.
   - За что?
   - За французскую революцию.
   - Так ведь про французскую революцию и в нашей "Истории" напечатано.
   - Напечатано, да не так.
   Андрей больше зсе молчит, а тут он заговорил:
   - Нашему царю тоже надо голову отрубить, как Людовику. Пусть не расстреливает людей.
   Илька присвистнул.
   - А другой царь будет лучше?
   Мы опять помолчали.
   - Как думаешь, Илька, кто на Алексея Васильевича донес? - спросил Андрей.
   - Известно кто - батюшка.
   - Наверно, он, - сказал и Андрей.
   - Он, я знаю, - вырвалось у меня.
   Илька повернулся ко мне и подозрительно спросил:
   - Откуда ты знаешь?
   - Знаю, - ответил я.
   Илька посмотрел на меня и вздернул плечом.
   - Тебя не поймешь. За Алексея Васильевича стоишь, а с попами компанию водишь. Ты ж сам говоришь, что донес поп.
   - А ты мне все говоришь? - с укором спросил я. - Ты тоже от меня все скрываешь.
   - Я! Разве я имею право тайну выдавать?! Да пусть меня тоже в тюрьму посадят, пусть мне палач руки-ноги ломает - я все равно смолчу.
   - И я, - сказал за Илькой Андрей.
   - И я, - сказал за Андреем я.
   Пришла сторожиха подметать пол и выгнала нас из класса. Мы отправились во двор и сели на скамью, на солнышке. Скамья стояла под самым окном учительской.
   Окно было открыто. Илька предложил выкрасть фуражки и убежать. Так мы и решили. Но тут из окна донесся громкий говор. Мы узнали голоса Артема Павловича и Льва Савельевича. Лев Савельевич говорил:
   - Идите домой, Артем Павлович, проспитесь.
   А Артем Павлович отвечал:
   - Я пойду, пойду, но раньше ответьте мне на проклятый вопрос: кто мы, люди или чиновники?
   - Странный вопрос, неуместный.
   - Нет, уместный. Если бы мы были люди, мы пошли б к жандармскому полковнику и плюнули ему в лицо: не трогай порядочных людей! Да, порядочных! Только он один и был среди нас порядочный, а все остальные либо чинодралы, либо просто сволочи, хоть и числятся учителями. Мы учителя, а чему мы учим, чему?
   - Не знаю, чему учите вы, а я учу детей великому русскому языку.
   Артем Павлович хрипло рассмеялся.
   - Это вы-то учите великому русскому языку?! Вы-то?! Да если бы Тургенев услышал, как вы учите детей этому великому русскому языку, он взял бы вас за ухо и вывел из класса.
   - Ну, знаете ли, Артем Павлович, - запальчиво крикнул Лев Савельевич, - вы хоть и пьяны, а думайте, что говорите!..
   - А то что будет? - придирчиво спросил Артем Павлович. - На дуэль вызовете? Так теперь на дуэлях не дерутся, да и смелости у вас не хватит. Или, может, донесете на меня, как донесла какая-то скотина на Алексея Васильевича? Если б знать, кто это сделал! Я б его в уборной утопил.
   - Руки коротки!.. - крикнул Лев Савельевич.
   - Ижица!.. Рабе!..
   Хлопнула дверь, и в учительской все стихло. Мы немного подождали, потом подставили Ильке плечи.
   Илька влез в окно и выбросил нам фуражки. Но прежде чем убежать, мы прокрались в зал, вырезали перочинным ножом из золоченой рамы портрет царя и отнесли его во двор, в мусорный ящик.
   ШОКОЛАД С ПРЕДСКАЗАНИЕМ СУДЬБЫ
   Вечером в бархатную комнату Анастасэ опять пришел Дука. Хотя он и патер говорили больше по-гречески, чем по-русски, я из разговора все-таки понял, что ночью в монастырь должны приехать две подводы. Скоро пришел и наш батюшка. Сначала, как и вчера, все пили микстуру и заедали ее лимоном, потом позвали Дамиана и вчетвером принялись играть в карты. Когда пили, Дука рассказывал разные случаи из своих похождений, а патер и наш батюшка слушали и смеялись.
   - Мой папа думает, что из меня никогда не выйдет настоящий коммерсант. Ну, это мы еще посмотрим! А почему он так думает, вы знаете? Однажды я нанял тридцать шесть извозчиков. Сам сел в передний экипаж, а остальным велел ехать за мной. Так мы проехали по всем улицам города. И все говорили: "Вот Дука едет на тридцати шести экипажах". Что, скажете, не остроумно? Так нет же, папа сказал, что я какургас *, и стал от меня запирать деньги в железный шкаф, а мне на мелкие расходы выдавать только по тридцать золотых в месяц.
   * Паршивый, дрянной (греческ.),
   - По тридцать золотых? - всплеснул батюшка руками.
   - Вы считаете, что это много? Пфе! Я трачу в пять раз больше. Я умею из рубля делать пять!
   - Ты не умеес дерзать язык за зуби, - сурово сказал Анастасэ.
   - Ничего, свои люди, - подмигнул Дука и начал рассказ о том, как он однажды въехал на осле в ресторан.
   Когда сели играть в карты, я прикрыл щелку заслонкой и взялся за уроки. Но, когда внизу затопали ногами и запели "Пезо ке гело", я опять заглянул в щелку. На столе карт уже не было, а были серебряные стаканчики и две пустые бутылки. Наш батюшка перестал притопывать ногами, обнял Дуку и сказал:
   - Дука, вы милейший парень. Но все-таки скажите, как вы из рубля делаете пять. Скажите, Дука! Я за вас всю жизнь буду бога молить, я ваше имя в книжечку "О здравии" на вечные времена внесу.
   Дука хитро подмигнул:
   - Это, отец Евстафий, коммерческая тайна. Зачем мне лишние конкуренты! Шевелите мозгами сами. Настоящий коммерсант из всякой ситуации сделает деньги. Вот, например, в Харькове уже месяц бастуют рабочие кондитерской фабрики "Жорж Борман". Если б у меня были свободные оборотные средства, я бы сам начал делать шоколад. Весь Юг России у меня скупал бы его. Да что ситуация! Коммерсант должен сам делать ситуацию. Давайте мне оборотные средства, так я в два счета стану шоколадным королем!
   - Бастуют на кондитерской фабрике! - Батюшка развел руками. - Отец небесный, что за времена! Едят на работе печенье с конфетами - и еще недовольны! А как бы вы, Дука, сделались шоколадным королем? Это интересно. Скажите! Может, и найдутся тогда оборотные средства. Вы станете королем, а я вице-королем.
   - Вы хотите знать? Пожалуйста, сделайте ваше одолжение. Видели, как на базаре попугай вытаскивает из коробочки билетики с предсказанием судьбы? Всего за пятачок.
   - Ну видел.
   - В этом все дело.
   Батюшка с удивлением уставился на Дуку.
   - То есть, это как же? Вы хотите, чтоб я, господний служитель, на котором почиет благодать божия, ходил с попугаем по базару?
   - Какой же вы шоколадный вице-король, если не понимаете своего компаньона с полуслова! Каждая плитка шоколада нашей фабрики будет упакована вместе с предсказанием, напечатанным золотыми буквами на меловой бумаге. Надо только гениально придумать эти предсказания. Например: "Ваша судьба скоро переменится. Вы встретите трефового короля". Или: "Остерегайтесь пиковой дамы: она строит против вас козни". Сколько стоит обыкновенная плитка шоколада? Серебряная монета в двадцать копеек. А мы будем продавать по двадцать три копейки. Кто поскупится дать лишние три копейки и получить в придачу к шоколаду предсказание, которое хватает прямо за душу? Мы разорим всех шоколадных фабрикантов и набьем наши несгораемые кассы золотом. Вот тогда мы запоем: "Пезо ке гело, сена поли агапо". Соображать надо, святой отец!
   Пока Дука говорил, в глазах у нашего батюшки, как у кошки, светились желтые огоньки. А когда Дука умолк, батюшка вскочил и не своим голосом крикнул:
   - Дука, вы гениальный человек! Гениальный! Берите меня в свои компаньоны!
   - И менэ, - сказал Анастасэ.
   - И менэ, - как в бочку прогудел Дамиан. - Я буду болтайтис тесто.
   - Какое тесто? - не понял Дука.
   - Соколадное. Эма, какой будет тесто! Орео!..
   Скоро наш батюшка ушел. А патер, Дука и Дамиан уселись на бархатный диван и закурили толстые черные сигары. Я смотрел, как ка сигарах постепенно нарастал круглый белый пепел, и незаметно для себя, тут же на полу, задремал. И мне приснилось, будто я стою в монастырской кухне и стучу молоточком, но не по стенам, а по большому медному котлу, в котором варят для монахов суп. Только звук получался не чистый и звонкий, как в Илькиной кузнице, а грубый, скрежещущий.
   "Ага, - подумал я, - так вот куда запрятал пират Куркумели свои сокровища. Он их вынул из стены и засунул в котел, чтоб я не догадался, где они, а мой волшебный молоточек все равно их нашел".
   Вдруг в кухню вбегает Дука и, увидев меня, кричит: "Анастасэ, Дамиан, григора, григора! Какого вы дьявола копаетесь!" "Сейчас меня схватят", - подумал я и от страха проснулся. Хоть я уже не спал, в ушах у меня по-прежнему что-то грохотало и скрежетало, попрежнему я слышал голос Дуки: "Дьяволос! С такими жирными гусями ола та эхаса! *" Я заглянул в щелочку: Анастаса и Дамиан впопыхах стаскивали с себя свои черные рясы. Скрежет вдруг умолк. Только слышно было через наше чердачное окно, как лошадь бьет подковой о булыжник. Я вылез на крышу и глянул вниз. Около каменного крыльца и сумраке ночи виднелись две подводы, нагруженные какими-то ящиками. Тихонько скрипнула дверь, и с крыльца во двор сошли Анастасэ, Дамиан и Дука. Патер и монах были не в рясах, а в штанах и рубашках. "Григора, григора", - опять сказал Дука. Дамиан подставил спину, патер и Дука положили на нее большой ящик, монах крякнул и понес его в дом. "Григора, григора", сказал ему вслед Дука. Я побоялся, что меня заметят, тихонько вполз в окно и опять оказался около щели. Анастасэ и Дамиан втаскивали на согнутых спинах ящики в бархатную комнату, а Дука помогал им ставить эти ящики один на другой и все время шипел. А я совсем не интересовался, что было в ящиках и почему их таскают не простые монахи, а сам патер, регент и посторонний .монастырю человек - Дука. Я думал только о том, что Анастасэ и Дамиан сейчас заняты каким-то своим делом и, значит, можно стучать в кухне сколько угодно.
   Осторожно сошел я вниз и приоткрыл дверь в кухню.
   В кухне было темно. Я чиркнул спичкой и зажег захваченную с собой свечку. Покапав воском, я прикрепил ее к столу. Противно зашуршали в мусоре и побежали по полу в разные стороны толстые черные тараканы. Я вытащил из кармана молоточек и принялся постукивать по стенам. Я придвигал стол к стенам, на стол ставил табуретку и стучал под самым потолком: звук везде получался одинаковый. Только там, где шел дымоход, звук менялся: он был глухой и гулкий. Но не в дымоход же замуровал пират свои сокровища! Я даже заглянул в медный бак, в тот самый, который приснился мне во сне.
   Там сидел огромный тараканище и притворялся дохлым.
   Больше не было ничего.
   Когда я вернулся в келью Нифонта и посмотрел в щелку, в комнате Анастасэ было уже темно и тихо.
   * Все потеряем (греческ.).
   В ГРЕЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ
   Я ждал, что меня, Ильку и Андрея выгонят из училища. Кого ж еще могли подозревать? Кроме нас троих, никто в училище после занятий не оставался. Когда мы на другой день проходили через зал, то увидели, что царь по-прежнему красуется в своей золоченой раме, будто его и не выбрасывали в мусорный ящик.
   Конечно, это был другой портрет, но такой точно.
   Первым уроком была геометрия. Артем Павлович пришел заспанный и нахмуренный. И все видели, что ему сегодня особенно противны и теорема, которую он объяснял, и мел, и доска, и все на свете. Так и ушел, ничего не сказав о портрете.
   На второй урок пришел Лев Савельевич. Он тоже про портрет ничего не говорил, а только все кусал бороду.
   На третий явился батюшка. Этот начал с того, что в Харькове забастовали рабочие кондитерской фабрики "Жорж Борман".
   - Чего им еще надо! - сказал он. - Целый день едят пирожные и закусывают шоколадными конфетами. Так нет, подавай им еще какую-то свободу! Что, их в тюрьме держат, что ли? Какая им нужна еще свобода! А все это - работа смутьянов, разных там социалистов, врагов нашей великой державы и православной церкви. Детей - и тех в разврат ввергают. До чего дошли! Портрет государя императора, божьего помазанника... Но тут батюшка поперхнулся и опять начал ругать рабочих кондитерской фабрики.
   Илька встал и сказал:
   - Вы, батюшка, не знаете. А мой двоюродный брат на Жоржа Бормана уже пятый год работает. Так он рассказывал, что женщины, которые конфеты начиняют и в бумажки заворачивают, те конфеты едят только первый день, а потом и не смотрели б на них. Жорж Борман тоже не дурак: он знает, как отбить у своих рабочих охоту к сладкому.
   Мы думали, что батюшка начнет ругаться, но он почему-то заулыбался и весь так и потянулся к Ильке.
   - А как, как? Как же он отбивает охоту? Это интересно!
   На последний урок пришел сам инспектор (он у нас преподавал естествознание).
   - Вот когда нам крышка, - шепнул Андрей.
   Но и Михаил Семенович ничего про портрет не сказал. Илька тоже боялся, а тут подмигнул нам с Андреем и сказал так, будто заранее все знал:
   - Что они, дураки, чтоб шум поднимать! Им же первым жандармы и всыпят. Скажут: "А вы куда, лупоглазые, смотрели?"
   Из училища я отправился в монастырь. Там меня поджидал сторож из церкви Михаила архангела.
   - Ангелочек! - радостно крикнул он, увидя меня. - А я-то жду-пожду. Вот батюшка прислал твое ангельское одеяние. Отбился ты от нас, совсем отбился. Все прихожане, слава тебе, господи, жалуются и спрашивают: "Куда улетел наш белый ангел?" А я хоть и знаю, что наш батюшка, слава тебе, господи, запродал тебя грекам, а молчу. Не мое это дело. Как думаешь, дадут мне монахи пообедать? Они что тут употребляют водку или свой греческий коньяк? Да мне, слава тебе, господи, все равно: я могу и того и другого, лишь бы не обнесли.
   Я сказал, что тут, кроме микстуры, ничего не пьют.
   - Знаем мы эту микстуру, - проворчал старик. - У нас вот тоже: привезу я бочоночек красного винца для причастия прихожан, ан глядь, его уже на донышке. Все "причащаются" подряд: и сам батюшка, и отец дьякон, и псаломщик, и регент. Один я отворачиваюсь: верблюд я, что ли, чтоб вино пить. Это ж сколько его надо выпить, чтоб в голове прояснилось!
   Пришел Дамиан и повел нас к Анастасэ. Патер брезгливо осмотрел мою ангельскую одежду и покачал головой:
   - Это глупо: ангелы не носят станы, ангелы носят хитоны.
   - Истинная правда, батюшка, - поддакнул сторож. Сколько я их видел, ангелов этих, все они были без штанов.
   - Ну, иди, - отпустил патер сторожа. - Иди с богом.
   - С богом! - Сторож поморщил свой дряблый нос. - Это я, батюшка, и сам знаю, с кем мне идти: с богом или с чертом. А вы бы лучше распорядились, чтоб ваши монахи покормили бедного человека. С самого утра, слава тебе, господи, не жрамши хожу.
   Но Анастасэ сделал вид, что не слышит, и сторож, посулив всем монахам холеру в бок, ушел.
   Патер скрылся за бархатной занавеской, а когда опять появился, то в руках у него была белая шелковая материя. Он по-гречески что-то сказал Дамиану, отдал ему материю, и мы с монахом отправились в самый дальний конец коридора, где слышно было, как за дверью что-то быстро-быстро стрекотало. Дамиан открыл дверь, и мы вошли в небольшую комнату, во всю длину которой тянулся узкий деревянный стол. За столом сидел монах с седыми клочкастыми волосами и строчил на машине сатиновую материю. Дамиан наклонился к клочкастому и прямо ему в ухо принялся кричать что-то погречески. Клочкастый развернул шелк, измерил его пальцами, потом измерил глазами мою фигуру и швырнул шелк Дамиану. Дамиан еще громче закричал, но клочкастый схватил его за ворот и вытолкал из комнаты. Это было страшно смешно, потому что Дамиан был вроде слона, а клочкастый - маленький и щуплый. Я хохотал как сумасшедший. Глядя на меня, и клочкастый захихикал. Наверно, я ему понравился: он отодвинул черный сатин, погладил меня по голове и принялся кроить белый шелк.