Страница:
— Не понимаю.
— Надо полагать, это был нелегкий случай. Даже странно, что я выжил.
— Тогда ты подумал…
— Я ни о чем не успел подумать. Просто боялся сгореть, ничего больше.
— Тебе повезло, Корн. Следом за тобой ехал грузовик. Тебя вытащили, и через несколько минут ты уже был в клинике.
— Помню. Я обогнал его перед самым поворотом. Представляю себе, сколько хлопот было у Кар. Когда она сможет меня навестить?
— Кар?
— Да, Кар, моя жена.
— Пока ты еще очень слаб. Но когда кончится срок изоляции…
— Сколько мне ждать?
— Не думай об этом. Сейчас ты заснешь. Мы и так слишком долго разговаривали. Проснешься окрепшим и не будешь чувствовать холода.
— Но я не хочу спать… — сказал он, и его тут же стало клонить ко сну. Ответа он не услышал.
— Ты проснулся? Прекрасно… — Над ним склонился невысокий мужчина. Корн видел его глаза, огромные, темные, с тем странным выражением, которое бывает только у близоруких. — Я Тельп, твой ведущий. Как самочувствие?
— Пожалуй, неплохо.
Корн пошевелил ногами. В комнате было светло, и сначала он подумал, что светит солнце. Но за окном шел дождь, и только стены горели ярким желтым светом.
— Прекрасно! — сказал Тельп. — Ты даже не представляешь себе, как я рад. Попробуй встать, — он подал Корну руку.
«Я могу двигаться, честное слово, могу двигаться», — подумал Корн, коснулся босыми ногами ковра и встал.
— Я не чувствую слабости, — сказал он.
— Так и должно быть. Вначале ты даже почувствуешь некоторый избыток сил, пока не привыкнешь.
— Не понимаю.
— Это довольно сложно, и все же так оно и есть. Помни, ты стал сильнее, наверняка сильнее, чем был раньше.
— Укрепляющее лечение?
— Нечто подобное, — Тельп улыбнулся, и Корн заметил, что хирург — его одногодка, а может, и моложе. Корн сделал несколько шагов по комнате.
— А лицо, как мое лицо?
— Хочешь себя увидеть?
— Да.
— Зеркало! — крикнул Тельп, хотя в комнате никого не было.
— Его принесут?
Тельп усмехнулся и показал на боковую стену. Часть ее теперь отражала внутреннее убранство комнаты, и, подойдя ближе, Корн увидел себя. Это было его лицо, может, немного изменившееся, но наверняка его. Сначала он не понял, какие же произошли изменения, потом сообразил: на лице не было морщин.
— Пластическая операция?
— Тебя пришлось немного подремонтировать, — Тельп опять улыбнулся. — Надеюсь, ты не в претензии?
— Конечно.
Корн смотрел на свое лицо, на коротко подстриженные волосы и на странный, переливчатый материал, плотно облегающий тело. Ни одной пуговицы. На Тельпе был костюм из такого же материала.
— Как его снять? — спросил Корн.
Тельп подошел и слегка потянул материал у шеи — он разошелся вдоль невидимого шва. Корн увидел свою грудь, исчерченную тонкими, поблекшими шрамами.
— А вы меня здорово искромсали…
— Да, но срослось, как видишь, отлично.
— Совсем не больно, — заметил Корн, показывая на шрамы. — Но вообще со мной было много мороки…
— Иначе и быть не могло. Ты — моя докторская диссертация, Корн.
— Докторская? Так серьезно?
— Серьезней некуда. Совершенно новое дело. Уникальная операция.
— Правда?
— Ты еще в этом убедишься. Во всяком случае, сейчас твой организм работает, как говорится, без перебоев. Понимаешь? На все сто, а то и на двести. У тебя впереди целая жизнь. Можешь стать даже космонавтом.
— Правда? Девушка говорила только о лыжных прогулках…
— Девушка?
— Та, с которой я разговаривал, когда проснулся.
— Кома.
— Это ее имя?
— Да. Она тебя курирует. Я только врач: операция, предварительные процедуры…
— Да. Наверно, у тебя масса пациентов. У Кар их всегда полным-полно.
— У кого?
— У Кар, моей жены. Ты же должен был с ней связаться.
— Да, конечно.
— Это она меня сюда поместила. У вас очень современная клиника.
Тельп некоторое время смотрел в окно на ветви дерева, качающиеся под порывом ветра, потом сказал:
— Одно ясно: своей жизнью ты обязан ей.
— И тебе…
— Моя роль, — замялся Тельп, — в определенном смысле вторична.
— Не понимаю.
— Мы еще успеем поговорить об этом. А теперь поешь. Первый настоящий обед после долгого периода искусственного питания. Ты рад?
— Еще бы.
— Сейчас подадут. Возможно, он покажется тебе несколько странным, но ты пока на диете.
Кори хотел было спросить, когда кончится изоляция, но в этот момент дверь открылась, въехал столик и запахло бульоном. Тельп пододвинул стул.
— Садись и ешь. Хочешь послушать музыку? Еще древние заметили, что музыка благотворно влияет на процесс пищеварения.
— Здесь есть радио? — Корн осмотрелся, но не увидел приемника.
— Только динамик. Что бы ты хотел послушать?
— Мне все равно, — Корн сел и расстелил на коленях салфетку. Динамик зашумел, послышались мелодичные звуки.
— Это ты включил?
— Я? Нет. Это автоматика, — сказал Тельп и вышел.
«Уж не слишком ли много здесь автоматики?» — подумал Корн, но потом принялся за еду и забыл об этом. Еще раз он вспомнил об автоматике после обеда, когда столик сам выкатился из комнаты, а дверь за ним сразу же закрылась. Корну захотелось посмотреть, что же происходит со столиком. Он подошел к двери и подождал, пока она откроется, но дверь так и не открылась.
Он вернулся, подошел к окну, взглянул на серое небо — надвигались сумерки. Потом лег и уснул.
Опять, как и в то злосчастное утро, он был на обледеневшем за ночь шоссе. Опять обгонял большие автобусы. На горизонте синели далекие горы. Обогрев работал уже несколько минут, в машине было тепло и, делая первые виражи, Корн насвистывал марш, который помнил еще с юношеских времен. А потом резкий поворот и странная спазма в желудке, когда колеса оторвались от поверхности шоссе. Он проснулся, чувствуя, как кровь стучит в висках. И услышал голос:
— …опять, опять неконтролируемые сны. Это недопустимо. Сколько раз можно повторять…
— Схема рекомбинации предусматривает эту фазу, — говорила женщина. Этот голос был ему знаком.
— Какое мне дело до ваших фаз! Это мой пациент.
Корн открыл глаза. Около кровати стоял Тельп. Больше никого не было.
— Он проснулся. Займитесь им. Я вернусь попозже.
Корн взглянул на дверь, но там не было никого. Тельп смотрел ему в глаза.
— Не так уж приятно видеть во сне кошмары? Но это пройдет! Потом у тебя будут нормальные сны, которых ты не будешь помнить.
— А она… почему она вышла?
— Кто? Кома? Вернется. Теперь ты будешь под ее опекой. Она следит за твоей адаптацией.
— Она психолог?
— И психолог тоже. Ну, что ж, я ухожу. Я пришел, потому что у тебя подскочило давление, участился пульс, и я решил узнать, что случилось…
— Знаешь что, с меня довольно, — сказал Корн.
— Не понимаю.
— Я сыт по горло этой изоляцией. Я чувствую себя здоровым, совершенно здоровым, хочу видеть родных, знакомых. Я хочу выйти.
— Скоро выйдешь.
— Уже слышал.
— А что ты хочешь услышать еще?
— Когда же я выйду?
Тельп внимательно взглянул на него.
— Пройдешь курс адаптации. Это отнимет дня два, три. Потом выйдешь и остальное будешь решать сам. Но эти несколько дней тебе придется побыть здесь. Ты взрослый человек, Корн.
Около двери Тельп еще раз обернулся, взглянул на Корна и сказал:
— Тебе тридцать один год. У тебя еще все впереди. Помни об этом.
Он ушел, а Корн смотрел в потолок, который тлел и переливался в темноте еле видимым голубоватым светом, и размышлял о том, что же хотел ему сказать близорукий врач с широким лбом. Потом потолок погас, и Корн остался в темноте.
Он открыл глаза, когда почувствовал прикосновение ко лбу у самых волос. В комнате опять было светло. На стуле около кровати сидела девушка и смотрела на него.
«Портрет, — подумал он. — Она словно сошла с картины старых мастеров».
— Кома? — спросил он.
— Да. Вот и я.
— Знаю, ты психолог. Ты отвечаешь за мою адаптацию?
— Можно сказать и так. Но весь курс адаптации — попросту беседа, — она говорила спокойно, четко, как хороший лектор.
— И с чего же ты собираешься начать?
— Безразлично. Ведь ты когда-то увлекался астрономией?
— Да, еще в школе, перед выпускными экзаменами. Откуда ты знаешь?
— Ты должен привыкнуть к тому, что я знаю о тебе очень многое, и не удивляться. Договорились?
— Да. Итак, я занимался астрономией еще до того, как поступил на физическое отделение.
— Я обрадовалась, когда узнала об этом. С теми, кто по ночам смотрел в небо, мне легче разговаривать: они как бы вне времени. Это остается на всю жизнь.
— Не понимаю.
— Понимаешь, только, может, еще не знаешь об этом. Вспомни.
Он хотел сказать, что не знает, о чем же ему надо вспоминать, но внезапно ощутил вечерний ветер, веющий с опаленной солнцем пустыни, и вспомнил небо, на котором горели яркие вечерние звезды. Это было давно, лет десять — двенадцать назад. Разбитая дорога, низкие глинобитные домишки, блеяние коз, а потом равнина и какие-то развалины — оттуда он смотрел в небо.
— Звезды над пустыней кажутся ближе, — говорил старик-азиат, — и поэтому здесь построили обсерваторию. По ночам смотрели в небо, а утром, когда восходило солнце, спускались вниз, в подземелье, на отдых. Вот уже тысяча лет, как они ушли, но если б они жили сегодня, все было бы точно так же.
— Ты знала об этой обсерватории? — спросил Корн.
— Да. Но тогда ты был еще слишком молод, и все казалось тебе неизменным, или, скорее, очень медленно изменяющимся. Так бывает всегда, пока ты молод. Если мы замечаем, что все изменяется, — значит, мы стареем. С годами дни становятся короче, лето сливается с зимой и следующим летом, а осени и весны мы почти не замечаем.
— Зачем ты мне об этом говоришь?
— Потому что время — твоя проблема.
— Проблема?
— Да.
Он не понял. Внимательно посмотрел на девушку, увидел ее неподвижные темные глаза и волосы, гладкие и собранные на затылке в пучок, и спросил:
— Сколько тебе лет?
— Мне? Разве это важно?
— Думаю, что да. Ты разговариваешь со мной, как старшая сестра, вводящая мальчика в жизнь, а я подозреваю, что ты еще играла в песочек, когда я сдавал выпускные экзамены.
— Я никогда не играла в песочек, — Кома сказала это спокойно, и все-таки ему почудилось, что он ее обидел.
— Ну, пусть сравнение и неудачное, — заметил он, оправдываясь. — Но все равно ты моложе меня. Мне кажется, тебе есть что мне сказать, и я бы хотел, чтобы ты сказала об этом просто и ясно.
Она немного помолчала, потом, улыбнувшись, ответила:
— Корн, я скажу тебе только одно. Разговор с тобой — моя работа. Я знаю, что делаю, и поэтому нам придется еще немного побеседовать. Разве что ты очень устал…
— Я не устал, но мне бы хотелось скорее покончить с этой процедурой. Потом я буду разговаривать с тобой на любые темы.
— Не думаю, чтобы ты сюда вернулся. Скажи, ты когда-нибудь хотел стать космонавтом?
— Каждый мальчишка мечтает об этом.
— Но потом ты мечтал еще и о другом?
— Возможно… когда-то. Не помню.
На самом деле он помнил. Это было, когда вернулась первая венерианская экспедиция. На экране телевизора он видел толпы, флаги с серебряными знаками космонавтов и цветы, которые девушки бросали в машины. А в машинах сидели люди, знакомые по фотографиям, люди, вернувшиеся оттуда.
Тех, что возвратились в металлических ящиках, стоявших в трюмах ракет, не показывали, но их гибель только подчеркивала героизм живых. В тот раз еще он опоздал в кино, потому что телепередача была длинной, а он хотел посмотреть ее всю. Но тогда ему было уже столько лет, что он не мог представить себя улыбающимся в автомобиле вместе с ними. Может, он в ту пору еще воображал, как покидает ракету там, на Венере, погружается в скафандре в белые испарения планеты.
— Я — космонавт? Мне как-то трудно это себе представить, — сказал он.
— Экспедиции к отдаленным планетам, возвращение через несколько лет…
— Нет, это не по мне.
Она снова помолчала.
— А имя профессора Бедфорда тебе не знакомо?
— Нет. Какое-то изречение, теорема? Или я должен помнить его по выступлению на каком-нибудь съезде?
— Нет. Он жил очень давно. Еще до твоего рождения. Твой отец наверняка знал это имя.
— Так позвони ему и спроси.
— Не шути.
— Я говорю серьезно. Если тебе это нужно…
— Я-то знаю, кто такой Бедфорд. Он вошел в историю как первый человек, позволивший себя заморозить. Он умирал от рака, и когда его признали безнадежным больным, тело его охладили, так что жизненные процессы в организме приостановились. Потом его заключили в герметическую оболочку и погрузили в жидкий азот. Теоретически процесс был обратимым. Но только теоретически. В то время никто не мог вылечить такого больного.
— Он решил подождать иных времен? И поэтому… заморозился?
— Подождать, пока люди не научатся возвращать замороженным телам жизнь и лечить рак. Для него время остановилось.
— Он умер.
— Нет, он… ждет. Это промежуточное состояние между жизнью и смертью — ожидание. Когда находишься вне времени. Состояние, в котором космонавты летят к Урану и Нептуну. Когда Бедфорд проснется, в глубине космоса разгорятся новые солнца.
Он заметил, что глаза ее неподвижны и черты лица стали резче.
— Для него время тоже будет проблемой? — спросил он наконец.
— Да.
Корн понял. Он долго молча смотрел на стены, горевшие неизменным светом, наконец спросил:
— Сколько… сколько лет?
— Сорок один год. Сорок один год миновал зимой.
— Это много? — задал он бессмысленный вопрос.
— Много, — ответила Кома.
— Надо полагать, это был нелегкий случай. Даже странно, что я выжил.
— Тогда ты подумал…
— Я ни о чем не успел подумать. Просто боялся сгореть, ничего больше.
— Тебе повезло, Корн. Следом за тобой ехал грузовик. Тебя вытащили, и через несколько минут ты уже был в клинике.
— Помню. Я обогнал его перед самым поворотом. Представляю себе, сколько хлопот было у Кар. Когда она сможет меня навестить?
— Кар?
— Да, Кар, моя жена.
— Пока ты еще очень слаб. Но когда кончится срок изоляции…
— Сколько мне ждать?
— Не думай об этом. Сейчас ты заснешь. Мы и так слишком долго разговаривали. Проснешься окрепшим и не будешь чувствовать холода.
— Но я не хочу спать… — сказал он, и его тут же стало клонить ко сну. Ответа он не услышал.
— Ты проснулся? Прекрасно… — Над ним склонился невысокий мужчина. Корн видел его глаза, огромные, темные, с тем странным выражением, которое бывает только у близоруких. — Я Тельп, твой ведущий. Как самочувствие?
— Пожалуй, неплохо.
Корн пошевелил ногами. В комнате было светло, и сначала он подумал, что светит солнце. Но за окном шел дождь, и только стены горели ярким желтым светом.
— Прекрасно! — сказал Тельп. — Ты даже не представляешь себе, как я рад. Попробуй встать, — он подал Корну руку.
«Я могу двигаться, честное слово, могу двигаться», — подумал Корн, коснулся босыми ногами ковра и встал.
— Я не чувствую слабости, — сказал он.
— Так и должно быть. Вначале ты даже почувствуешь некоторый избыток сил, пока не привыкнешь.
— Не понимаю.
— Это довольно сложно, и все же так оно и есть. Помни, ты стал сильнее, наверняка сильнее, чем был раньше.
— Укрепляющее лечение?
— Нечто подобное, — Тельп улыбнулся, и Корн заметил, что хирург — его одногодка, а может, и моложе. Корн сделал несколько шагов по комнате.
— А лицо, как мое лицо?
— Хочешь себя увидеть?
— Да.
— Зеркало! — крикнул Тельп, хотя в комнате никого не было.
— Его принесут?
Тельп усмехнулся и показал на боковую стену. Часть ее теперь отражала внутреннее убранство комнаты, и, подойдя ближе, Корн увидел себя. Это было его лицо, может, немного изменившееся, но наверняка его. Сначала он не понял, какие же произошли изменения, потом сообразил: на лице не было морщин.
— Пластическая операция?
— Тебя пришлось немного подремонтировать, — Тельп опять улыбнулся. — Надеюсь, ты не в претензии?
— Конечно.
Корн смотрел на свое лицо, на коротко подстриженные волосы и на странный, переливчатый материал, плотно облегающий тело. Ни одной пуговицы. На Тельпе был костюм из такого же материала.
— Как его снять? — спросил Корн.
Тельп подошел и слегка потянул материал у шеи — он разошелся вдоль невидимого шва. Корн увидел свою грудь, исчерченную тонкими, поблекшими шрамами.
— А вы меня здорово искромсали…
— Да, но срослось, как видишь, отлично.
— Совсем не больно, — заметил Корн, показывая на шрамы. — Но вообще со мной было много мороки…
— Иначе и быть не могло. Ты — моя докторская диссертация, Корн.
— Докторская? Так серьезно?
— Серьезней некуда. Совершенно новое дело. Уникальная операция.
— Правда?
— Ты еще в этом убедишься. Во всяком случае, сейчас твой организм работает, как говорится, без перебоев. Понимаешь? На все сто, а то и на двести. У тебя впереди целая жизнь. Можешь стать даже космонавтом.
— Правда? Девушка говорила только о лыжных прогулках…
— Девушка?
— Та, с которой я разговаривал, когда проснулся.
— Кома.
— Это ее имя?
— Да. Она тебя курирует. Я только врач: операция, предварительные процедуры…
— Да. Наверно, у тебя масса пациентов. У Кар их всегда полным-полно.
— У кого?
— У Кар, моей жены. Ты же должен был с ней связаться.
— Да, конечно.
— Это она меня сюда поместила. У вас очень современная клиника.
Тельп некоторое время смотрел в окно на ветви дерева, качающиеся под порывом ветра, потом сказал:
— Одно ясно: своей жизнью ты обязан ей.
— И тебе…
— Моя роль, — замялся Тельп, — в определенном смысле вторична.
— Не понимаю.
— Мы еще успеем поговорить об этом. А теперь поешь. Первый настоящий обед после долгого периода искусственного питания. Ты рад?
— Еще бы.
— Сейчас подадут. Возможно, он покажется тебе несколько странным, но ты пока на диете.
Кори хотел было спросить, когда кончится изоляция, но в этот момент дверь открылась, въехал столик и запахло бульоном. Тельп пододвинул стул.
— Садись и ешь. Хочешь послушать музыку? Еще древние заметили, что музыка благотворно влияет на процесс пищеварения.
— Здесь есть радио? — Корн осмотрелся, но не увидел приемника.
— Только динамик. Что бы ты хотел послушать?
— Мне все равно, — Корн сел и расстелил на коленях салфетку. Динамик зашумел, послышались мелодичные звуки.
— Это ты включил?
— Я? Нет. Это автоматика, — сказал Тельп и вышел.
«Уж не слишком ли много здесь автоматики?» — подумал Корн, но потом принялся за еду и забыл об этом. Еще раз он вспомнил об автоматике после обеда, когда столик сам выкатился из комнаты, а дверь за ним сразу же закрылась. Корну захотелось посмотреть, что же происходит со столиком. Он подошел к двери и подождал, пока она откроется, но дверь так и не открылась.
Он вернулся, подошел к окну, взглянул на серое небо — надвигались сумерки. Потом лег и уснул.
Опять, как и в то злосчастное утро, он был на обледеневшем за ночь шоссе. Опять обгонял большие автобусы. На горизонте синели далекие горы. Обогрев работал уже несколько минут, в машине было тепло и, делая первые виражи, Корн насвистывал марш, который помнил еще с юношеских времен. А потом резкий поворот и странная спазма в желудке, когда колеса оторвались от поверхности шоссе. Он проснулся, чувствуя, как кровь стучит в висках. И услышал голос:
— …опять, опять неконтролируемые сны. Это недопустимо. Сколько раз можно повторять…
— Схема рекомбинации предусматривает эту фазу, — говорила женщина. Этот голос был ему знаком.
— Какое мне дело до ваших фаз! Это мой пациент.
Корн открыл глаза. Около кровати стоял Тельп. Больше никого не было.
— Он проснулся. Займитесь им. Я вернусь попозже.
Корн взглянул на дверь, но там не было никого. Тельп смотрел ему в глаза.
— Не так уж приятно видеть во сне кошмары? Но это пройдет! Потом у тебя будут нормальные сны, которых ты не будешь помнить.
— А она… почему она вышла?
— Кто? Кома? Вернется. Теперь ты будешь под ее опекой. Она следит за твоей адаптацией.
— Она психолог?
— И психолог тоже. Ну, что ж, я ухожу. Я пришел, потому что у тебя подскочило давление, участился пульс, и я решил узнать, что случилось…
— Знаешь что, с меня довольно, — сказал Корн.
— Не понимаю.
— Я сыт по горло этой изоляцией. Я чувствую себя здоровым, совершенно здоровым, хочу видеть родных, знакомых. Я хочу выйти.
— Скоро выйдешь.
— Уже слышал.
— А что ты хочешь услышать еще?
— Когда же я выйду?
Тельп внимательно взглянул на него.
— Пройдешь курс адаптации. Это отнимет дня два, три. Потом выйдешь и остальное будешь решать сам. Но эти несколько дней тебе придется побыть здесь. Ты взрослый человек, Корн.
Около двери Тельп еще раз обернулся, взглянул на Корна и сказал:
— Тебе тридцать один год. У тебя еще все впереди. Помни об этом.
Он ушел, а Корн смотрел в потолок, который тлел и переливался в темноте еле видимым голубоватым светом, и размышлял о том, что же хотел ему сказать близорукий врач с широким лбом. Потом потолок погас, и Корн остался в темноте.
Он открыл глаза, когда почувствовал прикосновение ко лбу у самых волос. В комнате опять было светло. На стуле около кровати сидела девушка и смотрела на него.
«Портрет, — подумал он. — Она словно сошла с картины старых мастеров».
— Кома? — спросил он.
— Да. Вот и я.
— Знаю, ты психолог. Ты отвечаешь за мою адаптацию?
— Можно сказать и так. Но весь курс адаптации — попросту беседа, — она говорила спокойно, четко, как хороший лектор.
— И с чего же ты собираешься начать?
— Безразлично. Ведь ты когда-то увлекался астрономией?
— Да, еще в школе, перед выпускными экзаменами. Откуда ты знаешь?
— Ты должен привыкнуть к тому, что я знаю о тебе очень многое, и не удивляться. Договорились?
— Да. Итак, я занимался астрономией еще до того, как поступил на физическое отделение.
— Я обрадовалась, когда узнала об этом. С теми, кто по ночам смотрел в небо, мне легче разговаривать: они как бы вне времени. Это остается на всю жизнь.
— Не понимаю.
— Понимаешь, только, может, еще не знаешь об этом. Вспомни.
Он хотел сказать, что не знает, о чем же ему надо вспоминать, но внезапно ощутил вечерний ветер, веющий с опаленной солнцем пустыни, и вспомнил небо, на котором горели яркие вечерние звезды. Это было давно, лет десять — двенадцать назад. Разбитая дорога, низкие глинобитные домишки, блеяние коз, а потом равнина и какие-то развалины — оттуда он смотрел в небо.
— Звезды над пустыней кажутся ближе, — говорил старик-азиат, — и поэтому здесь построили обсерваторию. По ночам смотрели в небо, а утром, когда восходило солнце, спускались вниз, в подземелье, на отдых. Вот уже тысяча лет, как они ушли, но если б они жили сегодня, все было бы точно так же.
— Ты знала об этой обсерватории? — спросил Корн.
— Да. Но тогда ты был еще слишком молод, и все казалось тебе неизменным, или, скорее, очень медленно изменяющимся. Так бывает всегда, пока ты молод. Если мы замечаем, что все изменяется, — значит, мы стареем. С годами дни становятся короче, лето сливается с зимой и следующим летом, а осени и весны мы почти не замечаем.
— Зачем ты мне об этом говоришь?
— Потому что время — твоя проблема.
— Проблема?
— Да.
Он не понял. Внимательно посмотрел на девушку, увидел ее неподвижные темные глаза и волосы, гладкие и собранные на затылке в пучок, и спросил:
— Сколько тебе лет?
— Мне? Разве это важно?
— Думаю, что да. Ты разговариваешь со мной, как старшая сестра, вводящая мальчика в жизнь, а я подозреваю, что ты еще играла в песочек, когда я сдавал выпускные экзамены.
— Я никогда не играла в песочек, — Кома сказала это спокойно, и все-таки ему почудилось, что он ее обидел.
— Ну, пусть сравнение и неудачное, — заметил он, оправдываясь. — Но все равно ты моложе меня. Мне кажется, тебе есть что мне сказать, и я бы хотел, чтобы ты сказала об этом просто и ясно.
Она немного помолчала, потом, улыбнувшись, ответила:
— Корн, я скажу тебе только одно. Разговор с тобой — моя работа. Я знаю, что делаю, и поэтому нам придется еще немного побеседовать. Разве что ты очень устал…
— Я не устал, но мне бы хотелось скорее покончить с этой процедурой. Потом я буду разговаривать с тобой на любые темы.
— Не думаю, чтобы ты сюда вернулся. Скажи, ты когда-нибудь хотел стать космонавтом?
— Каждый мальчишка мечтает об этом.
— Но потом ты мечтал еще и о другом?
— Возможно… когда-то. Не помню.
На самом деле он помнил. Это было, когда вернулась первая венерианская экспедиция. На экране телевизора он видел толпы, флаги с серебряными знаками космонавтов и цветы, которые девушки бросали в машины. А в машинах сидели люди, знакомые по фотографиям, люди, вернувшиеся оттуда.
Тех, что возвратились в металлических ящиках, стоявших в трюмах ракет, не показывали, но их гибель только подчеркивала героизм живых. В тот раз еще он опоздал в кино, потому что телепередача была длинной, а он хотел посмотреть ее всю. Но тогда ему было уже столько лет, что он не мог представить себя улыбающимся в автомобиле вместе с ними. Может, он в ту пору еще воображал, как покидает ракету там, на Венере, погружается в скафандре в белые испарения планеты.
— Я — космонавт? Мне как-то трудно это себе представить, — сказал он.
— Экспедиции к отдаленным планетам, возвращение через несколько лет…
— Нет, это не по мне.
Она снова помолчала.
— А имя профессора Бедфорда тебе не знакомо?
— Нет. Какое-то изречение, теорема? Или я должен помнить его по выступлению на каком-нибудь съезде?
— Нет. Он жил очень давно. Еще до твоего рождения. Твой отец наверняка знал это имя.
— Так позвони ему и спроси.
— Не шути.
— Я говорю серьезно. Если тебе это нужно…
— Я-то знаю, кто такой Бедфорд. Он вошел в историю как первый человек, позволивший себя заморозить. Он умирал от рака, и когда его признали безнадежным больным, тело его охладили, так что жизненные процессы в организме приостановились. Потом его заключили в герметическую оболочку и погрузили в жидкий азот. Теоретически процесс был обратимым. Но только теоретически. В то время никто не мог вылечить такого больного.
— Он решил подождать иных времен? И поэтому… заморозился?
— Подождать, пока люди не научатся возвращать замороженным телам жизнь и лечить рак. Для него время остановилось.
— Он умер.
— Нет, он… ждет. Это промежуточное состояние между жизнью и смертью — ожидание. Когда находишься вне времени. Состояние, в котором космонавты летят к Урану и Нептуну. Когда Бедфорд проснется, в глубине космоса разгорятся новые солнца.
Он заметил, что глаза ее неподвижны и черты лица стали резче.
— Для него время тоже будет проблемой? — спросил он наконец.
— Да.
Корн понял. Он долго молча смотрел на стены, горевшие неизменным светом, наконец спросил:
— Сколько… сколько лет?
— Сорок один год. Сорок один год миновал зимой.
— Это много? — задал он бессмысленный вопрос.
— Много, — ответила Кома.
Витольд Зегальский
Состояние опасности
— Конечно, справишься, — Арат протянул на прощание руку.
— Через несколько месяцев пришлем замену. Ты должен выдержать.
Тед пожал протянутую руку и кисло улыбнулся.
— Понимаю, — сказал Арат, — но мы не можем дать тебе никого. Сам знаешь — у всех работы по горло. Правда, объект маленький, устаревший, но техконтроль не обнаружил крупных дефектов, так что особых забот у тебя не будет. Пока довольно одного человека, а потом переведем на полную автоматику. Ну, держись, старина!
Арат помахал рукой и пошел к вертолету. Тед смотрел, как он, покачиваясь, поднимается по ступенькам, закрывает дверцу, садится рядом с пилотом… выглядывает из кабины.
— Да посмотри как следует, может, все-таки найдешь хоть какой-то след Макса! — крикнул он, но его голос утонул в шуме моря. Вертолет дрогнул, медленно оторвался от бетонной плиты и, сделав круг над площадкой, помчался на запад.
Тед глядел ему вслед до тех пор, пока машина не скрылась из глаз. Гул моторов утих, и опять стал слышен лишь монотонный шум волн, бьющих о бетонные волноломы. С плоской крыши было видно только бескрайнее море, сливающееся с далеким горизонтом. Тед с отвращением подумал, что ему придется несколько месяцев прожить на этой богом забытой станции, в помещении, венчающем огромный пористый перевернутый обелиск, на двести метров уходящий в глубь моря. Над поверхностью воды возвышалась только станция, в которой размещались производственные цехи и жилые помещения, а ниже — лишь рыбы заселяли бесчисленные переходы и гроты. Сотни видов разместились на различных уровнях, откуда в соответствии с гармоиограммой их засасывали трубы транспортеров, отправляющие рыб в производственные помещения. Сооружение было старое. Несколько горизонтов уже бездействовало, но это никого особенно не огорчало, так как с года на год станцию должны были закрыть или модернизировать. Впрочем, недавно морское хозяйство специализировалось на разведении планктона и водоплавающих растений, менее трудоемком и более продуктивном.
— Надо же было, чтобы это выпало на мою долю! — со злостью сказал Тед. — Мало я насиделся в этих паршивых одиноких дырах! Мог бы наконец и отдохнуть.
Он часто разговаривал сам с собой. Это был прекрасный способ поддерживать психическое равновесие в безлюдных местах, способ, применяемый ихтиологами и командами малых космических станций.
Правда, можно разговаривать с автоматами, наносить телевизиты знакомым или беседовать на разные темы с информационно-увеселительным центром, но это заменители, не всегда дающие положительный результат. Автоматы бывают хорошими партнерами, если их память достаточно обширна, содержит необходимые тесты и связи. Электронный мозг средней мощности проявляет гениальность в определенной области, что не мешает ему совершенно не разбираться в целом ряде, казалось бы, простых вопросов.
Разговоры с центром перестали интересовать людей с тех пор, как выяснилось, что партнер или партнерша на пространственном экране — не более чем иллюзия, один из миллиардов образов, записанных в студии. Телевизиты же вызывали раздражение и депрессию, усугубляя ощущение изолированности от больших коллективов. Оставалось одно — говорить и слушать голос человека, пусть даже это значит слушать самого себя.
Тед пошел к выходу. Спустился на первый горизонт и, миновав жилую часть, толкнул дверь, ведущую в производственный цех.
Машины работали беззвучно: под прозрачными покрытиями бесшумно происходил процесс переработки рыбы, на щитах автоматов загорались и гасли контрольные лампочки. Тед подошел к пульту управления. В центральной части пульта, усеянного циферблатами и экранами, горела схема строения станции. На ней было много темных пятен. Тед нажал переключатель. Отозвался электронный мозг, управляющий всей станцией.
— Давно бездействуют нижние горизонты? — спросил Тед.
— В каком порядке докладывать? — ответил мозг вопросом на вопрос.
— Начиная с последнего отключенного уровня, в обратном порядке.
— Пожалуйста. Последняя авария произошла на третьем горизонте восемнадцатого июня две тысячи двести пятого года в девятнадцать ноль восемь. До этого вышли из строя секции А, В, С сто десятого горизонта…
Несколько минут Тед терпеливо слушал. Старому сооружению грозила гибель: лопались перекрытия и стены, замирали транспортные шахты, выходила из строя электрическая проводка. Производственный процесс следовало остановить, чтобы сохранить станцию в состоянии, пригодном для эксплуатации.
— Благодарю, — сказал он, — достаточно. А теперь запомни: меня зовут Тед.
— Хорошо, Тед.
— Если Макс дал тебе какие-нибудь указания, касающиеся его образа жизни, ну, например, просил тебя его разбудить, напомнить о том, что нужно бриться, или что-то в этом роде, с сегодняшнего дня это отменяется.
— Хорошо, Тед. Запомнить?
— Да.
Он на секунду задумался.
— Как тебя зовут? — бросил он в микрофон.
— Ева, — ответил мозг.
Тед улыбнулся. У каждого автомата, наделенного голосом, было имя — старый обычай, оставшийся со времен первых роботов. Работающий с машиной человек мог изменить это имя, изменить тембр голоса…
Но это случалось редко. Тед не собирался отступать от правил.
— Слушай, Ева, — сказал он. — Где Макс?
— Не знаю, Тед, я его не вижу.
— А где он был в последний раз?
— Сидел за пультом управления.
Тед непроизвольно оглянулся.
— Так же, как я?
— Да, Тед.
— А потом?
— Не знаю, Тед.
— Почему не знаешь?
— Он выключил меня. Потом я его искала, так как он был в опасности.
Тед нажал белую кнопку и задумался. Исчезновение Макса поразило всех. Обшарили всю станцию, склады, цехи и даже несколько подводных горизонтов, хотя скафандры и моторные лодки оказались на своих местах. Светловолосый норвежец исчез. Остался только след. Центральный мозг станции отметил, что в течение четырех часов существовала опасность для человеческой жизни. Потом предохранитель вернулся в нормальное положение. Из анализа записей следовало, что все это происходило в воде. Предполагали, что Макс неосторожно подошел к одному из волноломов и упал в воду, получив контузию. В районе станции акулы не были редкостью.
Когда Тед проснулся, было позднее утро. Солнце стояло высоко, и оконные плиты, поддерживающие постоянную силу света внутри жилых помещений, потемнели. Он вышел в коридор и некоторое время раздумывал, войти ли в комнату, которую еще недавно занимал Макс. Потом толкнул дверь.
Эта просторная комната не отличалась от других помещений подобного типа. Застекленная стена позволяла наблюдать за морем и небольшим бассейном, окруженным террасой. Меблировка была стереотипной — сменяющиеся картины, большой телевизионный экран. Все здесь было в полном порядке, словно ожидало возвращения хозяина. Педантичность Макса была хорошо известна. Его робот-прислуга получал от хозяина, наверно, самую подробную программу действий, какую только можно вообразить. Днем раньше в комнату Макса приходила комиссия. Но осмотр шкафов, письменного стола и записей не помог. Вещи оставили на месте, не очень-то зная, что с ними делать. Макс был «человеком из реторты», родился в институте и не имел родителей.
Тед нажал кнопку в стене. Кремовые плиты раздвинулась, открыв внутренность шкафа. Здесь висело несколько костюмов, лежали сорочки, несессер… Среди мелочей он заметил фотографию в рамке. Нажал кнопку, и на матовой поверхности появилось улыбающееся лицо девушки с голубыми глазами. Он долго рассматривал ее, пытаясь представить себе, как она восприняла трагическое сообщение. Потом опять нажал кнопку. Новое изображение не появилось: фотография оказалась единственной. Тед положил фотографию на место и подошел к окну.
Океан, омывая волнами стены станции, разбрызгивал пену, неспешно, зернышко за зернышком вымывал песок из бетонных стен. Светлая голубизна неба и более темная — моря сливались на горизонте. Ему показалось, что он понял, почему у девушки на фотографии голубые глаза. Наверное, Макс частенько стоял у окна.
На столе, рядом с экраном, лежала стопка бумаг и папок. Он бегло просмотрел их. Графики продукции, производительность машин, длинные ленты вычислений электронного мозга — все эти данные имели отношение к ремонту нижних горизонтов. Материала было много. Макс не терял времени даром. Тед подумал, что и ему надо будет заняться этим, чтобы заполнить несколько десятков дней пребывания на станции.
Он просмотрел названия микрофильмов в подсобной библиотеке. Нашел много микрофильмов об астронавтике, репортажей о космических полетах, романов и стихов. Макс когда-то пытался поступить в школу ракетных пилотов, но из-за незначительного дефекта сердца его кандидатуру отклонили. На его долю достались туристические экскупсии в лунные города и, может быть, тоска по несбывшемуся. Впрочем, Макс был хорошим ихтиологом и в совершенстве овладел своей профессией, что помогало ему отвлечься от мысли о рулях в кабине астронавигатора.
— Ну что ж, — сказал озадаченный Тед после осмотра, от которого, впрочем, многого и не ожидал, — надо заняться чем-то конкретным.
Некоторое время он в нерешительности глядел на записки. Потом все-таки взял их с собой. Часть производственных цехов бездействовала, под защитными покрытиями застыли ленты транспортеров, шестерни и подшипники. Роботы, выполняя решение контрольной комиссии, производили ремонт, заменяли вышедшие из строя части и смазку. Он подошел к одному из механизмов, у которого робот снимал огромную стальную деталь — ведущий вал с хватателей подъемника. Тед наклонился над размонтированной машиной. Предохранитель автомата задержал опускающийся рычаг с многотонным грузом. Робот ждал, пока Тед кончит осмотр и уберет голову.
Над ним висели ножи. Ряды ножей различного типа тянулись секциями на протяжении нескольких метров. Одни потрошили сырье, другие отделяли головы и хвосты. Отходы падали в канал, по которому их переправляли на нижние горизонты, где водились хищные виды рыб. Как и остальные машины на станции, эта была далека от требований современной техники. Тед пожал плечами и пошел дальше. Робот опять принялся за дело.
— Нет смысла запускать горизонты, — ворчал Тед под нос. — Все это похоже на огромный чулан. Здесь нужно устроить музей, и пусть автомат водит экскурсии. Нечего держать тут человека.
Он неохотно уселся за пульт управления и начал просматривать документы. Поначалу ему казалось, что разбираться в материалах, обработанных другим человеком, дело долгое, но вскоре он убедился, что это не так. Хаос в бумагах был только кажущимся; они составляли нечто целое, единую систему, дающую возможность быстро ориентироваться и в очень сложной ситуации. Прежде всего, Макс хотел исключить дальнейшие аварии. Автоматы под водой сами заменяли сработанные сегменты всасывающих каналов, латали дыры, восстанавливали сложную сеть электрических проводов. Положение было устойчивым, и вряд ли здесь Теда подстерегали какие-то неожиданности. Заданный центральному мозгу план технических осмотров гарантировал станции бесперебойную работу. На всех работающих горизонтах действовали телевизионные камеры, установленные в узловых пунктах.
Тед включил четвертый горизонт. На экране появились туманные контуры, потом они стали резче и наконец возникло четкое изображение внутренней части подводного зала, продырявленной просветами и устьями переходов. Степы, полные ниш и щелей, были отшлифованы морем. В колеблющихся колониях водорослей кормились косяки рыб. В потолке большой пещеры Тед увидел гладкий, воронкообразный выход шахты и ящик мегафона. Особые звуки привлекали в пещеру рыб, а мощный поток воды засасывал их в канал, ведущий в производственные цехи. Сейчас здесь было спокойно. Эксплуатация должна была начаться лишь через несколько месяцев.
— Через несколько месяцев пришлем замену. Ты должен выдержать.
Тед пожал протянутую руку и кисло улыбнулся.
— Понимаю, — сказал Арат, — но мы не можем дать тебе никого. Сам знаешь — у всех работы по горло. Правда, объект маленький, устаревший, но техконтроль не обнаружил крупных дефектов, так что особых забот у тебя не будет. Пока довольно одного человека, а потом переведем на полную автоматику. Ну, держись, старина!
Арат помахал рукой и пошел к вертолету. Тед смотрел, как он, покачиваясь, поднимается по ступенькам, закрывает дверцу, садится рядом с пилотом… выглядывает из кабины.
— Да посмотри как следует, может, все-таки найдешь хоть какой-то след Макса! — крикнул он, но его голос утонул в шуме моря. Вертолет дрогнул, медленно оторвался от бетонной плиты и, сделав круг над площадкой, помчался на запад.
Тед глядел ему вслед до тех пор, пока машина не скрылась из глаз. Гул моторов утих, и опять стал слышен лишь монотонный шум волн, бьющих о бетонные волноломы. С плоской крыши было видно только бескрайнее море, сливающееся с далеким горизонтом. Тед с отвращением подумал, что ему придется несколько месяцев прожить на этой богом забытой станции, в помещении, венчающем огромный пористый перевернутый обелиск, на двести метров уходящий в глубь моря. Над поверхностью воды возвышалась только станция, в которой размещались производственные цехи и жилые помещения, а ниже — лишь рыбы заселяли бесчисленные переходы и гроты. Сотни видов разместились на различных уровнях, откуда в соответствии с гармоиограммой их засасывали трубы транспортеров, отправляющие рыб в производственные помещения. Сооружение было старое. Несколько горизонтов уже бездействовало, но это никого особенно не огорчало, так как с года на год станцию должны были закрыть или модернизировать. Впрочем, недавно морское хозяйство специализировалось на разведении планктона и водоплавающих растений, менее трудоемком и более продуктивном.
— Надо же было, чтобы это выпало на мою долю! — со злостью сказал Тед. — Мало я насиделся в этих паршивых одиноких дырах! Мог бы наконец и отдохнуть.
Он часто разговаривал сам с собой. Это был прекрасный способ поддерживать психическое равновесие в безлюдных местах, способ, применяемый ихтиологами и командами малых космических станций.
Правда, можно разговаривать с автоматами, наносить телевизиты знакомым или беседовать на разные темы с информационно-увеселительным центром, но это заменители, не всегда дающие положительный результат. Автоматы бывают хорошими партнерами, если их память достаточно обширна, содержит необходимые тесты и связи. Электронный мозг средней мощности проявляет гениальность в определенной области, что не мешает ему совершенно не разбираться в целом ряде, казалось бы, простых вопросов.
Разговоры с центром перестали интересовать людей с тех пор, как выяснилось, что партнер или партнерша на пространственном экране — не более чем иллюзия, один из миллиардов образов, записанных в студии. Телевизиты же вызывали раздражение и депрессию, усугубляя ощущение изолированности от больших коллективов. Оставалось одно — говорить и слушать голос человека, пусть даже это значит слушать самого себя.
Тед пошел к выходу. Спустился на первый горизонт и, миновав жилую часть, толкнул дверь, ведущую в производственный цех.
Машины работали беззвучно: под прозрачными покрытиями бесшумно происходил процесс переработки рыбы, на щитах автоматов загорались и гасли контрольные лампочки. Тед подошел к пульту управления. В центральной части пульта, усеянного циферблатами и экранами, горела схема строения станции. На ней было много темных пятен. Тед нажал переключатель. Отозвался электронный мозг, управляющий всей станцией.
— Давно бездействуют нижние горизонты? — спросил Тед.
— В каком порядке докладывать? — ответил мозг вопросом на вопрос.
— Начиная с последнего отключенного уровня, в обратном порядке.
— Пожалуйста. Последняя авария произошла на третьем горизонте восемнадцатого июня две тысячи двести пятого года в девятнадцать ноль восемь. До этого вышли из строя секции А, В, С сто десятого горизонта…
Несколько минут Тед терпеливо слушал. Старому сооружению грозила гибель: лопались перекрытия и стены, замирали транспортные шахты, выходила из строя электрическая проводка. Производственный процесс следовало остановить, чтобы сохранить станцию в состоянии, пригодном для эксплуатации.
— Благодарю, — сказал он, — достаточно. А теперь запомни: меня зовут Тед.
— Хорошо, Тед.
— Если Макс дал тебе какие-нибудь указания, касающиеся его образа жизни, ну, например, просил тебя его разбудить, напомнить о том, что нужно бриться, или что-то в этом роде, с сегодняшнего дня это отменяется.
— Хорошо, Тед. Запомнить?
— Да.
Он на секунду задумался.
— Как тебя зовут? — бросил он в микрофон.
— Ева, — ответил мозг.
Тед улыбнулся. У каждого автомата, наделенного голосом, было имя — старый обычай, оставшийся со времен первых роботов. Работающий с машиной человек мог изменить это имя, изменить тембр голоса…
Но это случалось редко. Тед не собирался отступать от правил.
— Слушай, Ева, — сказал он. — Где Макс?
— Не знаю, Тед, я его не вижу.
— А где он был в последний раз?
— Сидел за пультом управления.
Тед непроизвольно оглянулся.
— Так же, как я?
— Да, Тед.
— А потом?
— Не знаю, Тед.
— Почему не знаешь?
— Он выключил меня. Потом я его искала, так как он был в опасности.
Тед нажал белую кнопку и задумался. Исчезновение Макса поразило всех. Обшарили всю станцию, склады, цехи и даже несколько подводных горизонтов, хотя скафандры и моторные лодки оказались на своих местах. Светловолосый норвежец исчез. Остался только след. Центральный мозг станции отметил, что в течение четырех часов существовала опасность для человеческой жизни. Потом предохранитель вернулся в нормальное положение. Из анализа записей следовало, что все это происходило в воде. Предполагали, что Макс неосторожно подошел к одному из волноломов и упал в воду, получив контузию. В районе станции акулы не были редкостью.
Когда Тед проснулся, было позднее утро. Солнце стояло высоко, и оконные плиты, поддерживающие постоянную силу света внутри жилых помещений, потемнели. Он вышел в коридор и некоторое время раздумывал, войти ли в комнату, которую еще недавно занимал Макс. Потом толкнул дверь.
Эта просторная комната не отличалась от других помещений подобного типа. Застекленная стена позволяла наблюдать за морем и небольшим бассейном, окруженным террасой. Меблировка была стереотипной — сменяющиеся картины, большой телевизионный экран. Все здесь было в полном порядке, словно ожидало возвращения хозяина. Педантичность Макса была хорошо известна. Его робот-прислуга получал от хозяина, наверно, самую подробную программу действий, какую только можно вообразить. Днем раньше в комнату Макса приходила комиссия. Но осмотр шкафов, письменного стола и записей не помог. Вещи оставили на месте, не очень-то зная, что с ними делать. Макс был «человеком из реторты», родился в институте и не имел родителей.
Тед нажал кнопку в стене. Кремовые плиты раздвинулась, открыв внутренность шкафа. Здесь висело несколько костюмов, лежали сорочки, несессер… Среди мелочей он заметил фотографию в рамке. Нажал кнопку, и на матовой поверхности появилось улыбающееся лицо девушки с голубыми глазами. Он долго рассматривал ее, пытаясь представить себе, как она восприняла трагическое сообщение. Потом опять нажал кнопку. Новое изображение не появилось: фотография оказалась единственной. Тед положил фотографию на место и подошел к окну.
Океан, омывая волнами стены станции, разбрызгивал пену, неспешно, зернышко за зернышком вымывал песок из бетонных стен. Светлая голубизна неба и более темная — моря сливались на горизонте. Ему показалось, что он понял, почему у девушки на фотографии голубые глаза. Наверное, Макс частенько стоял у окна.
На столе, рядом с экраном, лежала стопка бумаг и папок. Он бегло просмотрел их. Графики продукции, производительность машин, длинные ленты вычислений электронного мозга — все эти данные имели отношение к ремонту нижних горизонтов. Материала было много. Макс не терял времени даром. Тед подумал, что и ему надо будет заняться этим, чтобы заполнить несколько десятков дней пребывания на станции.
Он просмотрел названия микрофильмов в подсобной библиотеке. Нашел много микрофильмов об астронавтике, репортажей о космических полетах, романов и стихов. Макс когда-то пытался поступить в школу ракетных пилотов, но из-за незначительного дефекта сердца его кандидатуру отклонили. На его долю достались туристические экскупсии в лунные города и, может быть, тоска по несбывшемуся. Впрочем, Макс был хорошим ихтиологом и в совершенстве овладел своей профессией, что помогало ему отвлечься от мысли о рулях в кабине астронавигатора.
— Ну что ж, — сказал озадаченный Тед после осмотра, от которого, впрочем, многого и не ожидал, — надо заняться чем-то конкретным.
Некоторое время он в нерешительности глядел на записки. Потом все-таки взял их с собой. Часть производственных цехов бездействовала, под защитными покрытиями застыли ленты транспортеров, шестерни и подшипники. Роботы, выполняя решение контрольной комиссии, производили ремонт, заменяли вышедшие из строя части и смазку. Он подошел к одному из механизмов, у которого робот снимал огромную стальную деталь — ведущий вал с хватателей подъемника. Тед наклонился над размонтированной машиной. Предохранитель автомата задержал опускающийся рычаг с многотонным грузом. Робот ждал, пока Тед кончит осмотр и уберет голову.
Над ним висели ножи. Ряды ножей различного типа тянулись секциями на протяжении нескольких метров. Одни потрошили сырье, другие отделяли головы и хвосты. Отходы падали в канал, по которому их переправляли на нижние горизонты, где водились хищные виды рыб. Как и остальные машины на станции, эта была далека от требований современной техники. Тед пожал плечами и пошел дальше. Робот опять принялся за дело.
— Нет смысла запускать горизонты, — ворчал Тед под нос. — Все это похоже на огромный чулан. Здесь нужно устроить музей, и пусть автомат водит экскурсии. Нечего держать тут человека.
Он неохотно уселся за пульт управления и начал просматривать документы. Поначалу ему казалось, что разбираться в материалах, обработанных другим человеком, дело долгое, но вскоре он убедился, что это не так. Хаос в бумагах был только кажущимся; они составляли нечто целое, единую систему, дающую возможность быстро ориентироваться и в очень сложной ситуации. Прежде всего, Макс хотел исключить дальнейшие аварии. Автоматы под водой сами заменяли сработанные сегменты всасывающих каналов, латали дыры, восстанавливали сложную сеть электрических проводов. Положение было устойчивым, и вряд ли здесь Теда подстерегали какие-то неожиданности. Заданный центральному мозгу план технических осмотров гарантировал станции бесперебойную работу. На всех работающих горизонтах действовали телевизионные камеры, установленные в узловых пунктах.
Тед включил четвертый горизонт. На экране появились туманные контуры, потом они стали резче и наконец возникло четкое изображение внутренней части подводного зала, продырявленной просветами и устьями переходов. Степы, полные ниш и щелей, были отшлифованы морем. В колеблющихся колониях водорослей кормились косяки рыб. В потолке большой пещеры Тед увидел гладкий, воронкообразный выход шахты и ящик мегафона. Особые звуки привлекали в пещеру рыб, а мощный поток воды засасывал их в канал, ведущий в производственные цехи. Сейчас здесь было спокойно. Эксплуатация должна была начаться лишь через несколько месяцев.