Такая возможность принесла некоторое успокоение. По крайней мере, более или менее ясной становилась линия поведения.
   Иван Павлович приподнялся на локте и пристально посмотрел на кота.
   Тот муркнул еще разик и утерся лапой.
   — Прекратите прикидываться, Бегемот или как вас там! — отрывисто проговорил Иван. — Говорите по-русски!
   Кот уселся поудобнее, задрал заднюю лапу и принялся нализывать приватные места.
   — Ну, так у нас разговора не получится. Прошу вас выйти вон!
   Иван дотянулся до валявшегося рядом полотенца, скрутил жгутом и попытался стегнуть кота. Зверь проворно отпрянул и убежал.
   «В спальню… — грустно констатировал Иван, услышав характерный звон стекла, сбрасываемого на паркет. Уезжая, Алиска оставила на трюмо почти всю свою выдающуюся косметику, а Иван так и не выкинул ее, должно быть, в подсознательной надежде, что хозяйка когда-нибудь вернется за ней.
   — Павиан! — в сердцах закричал он, вскочив, схватил швабру и ринулся в погоню.
   Когда Иван вбежал в спальню, гадский кот благополучно валялся на широченной хозяйской кровати и коготками испытывал на прочность шелковое покрывало.
   — Вот я тебя!..
   Иван с силой обрушил швабру на кровать, но по коту промазал. Зато зацепил антикварный ночник, осыпав покрывало осколками расписных амурчиков. Кот взвился нетопырем, приземлился на туалетный столик, опрокинул любимую Алисину вазу с икебаной из сухих роз и виноградных листьев, и между ног Ивана юркнул в гостиную, где погром продолжился с новой силой.
   Еще минут десять Иван гонялся за животным, в энергичных движениях и бурных эмоциях пережигая похмелье, пока яснеющее сознание не пробила мысль, в сущности, элементарная: пространство квартиры, хоть и не маленькое, но замкнутое, не считая, конечно, распахнутого окна на кухне, но ведь зловредный котяра, и отличие от некоторых, не самоубийца, и сигать с восьмого этажа не станет, так что деваться скотине при всем желании некуда. Следовательно, пространство нужно разомкнуть настоящим образом.
   Так Иван и поступил — немного повозившись с замками, цепочками и шпингалетами, настежь распахнул тяжелые створки железной, замаскированной под мореный дуб входной двери и принялся выгонять кота в прихожую. Задуманное удалось наполовину — в прихожую кот отступил, но очень, зараза, ловко забился там под вешалку, куда швабра на длинной ручке никак не пролезала.
   Иван остановился, подумал — и пошел за пылесосом.
   Возвратился он, волоча красное шведское чудо на колесиках и грозно выставив перед собой гофрированный шланг с нацепленной щеткой.
   — Сейчас ты у меня попляшешь!.. — начал Иван, перевел взгляд в направлении противника и зажмурился, надеясь растворить в темноте явившееся ему видение.
   Но видение раствориться не пожелало, только ухмыльнулось и гадким голосом осведомилось:
   — Ты на кого это катишь, чмо гороховое?
   Леня Брюшной явился с двумя вопросами, которые казались Ивану Ларину столь же вечными и неразрешимыми, как и все остальные, мучающие по традиции русскую интеллигенцию.
   Вопрос первый: где Алиса, вопрос второй: где деньги? «Какое небо голубое!» — рефреном прозвучало в мозгу: фраза была похожа на ту самую, из любимого в детстве фильма. Да и сейчас любимого. И произнесена была таким же задушевным голоском. Только вид у Брюшного был совсем не задушевный. И если по фильму Базилио с Алисой вели разговор после драки, то этот диалог, очевидно, должен предшествовать очередному избиению. Иван почувствовал это всем своим естеством и заранее стал прикидывать, куда надежнее было бы забиться во избежание новых травм.
   — Слышь, литератор хренов? — продолжал допрос Брюшной. — Ты писать собираешься чего-нить?
   Он присел к монитору. Летящие звездульки его в транс не вогнали. Потыкал наугад по клавишам и несколько минут, наверное, созерцал текст.
   — Чтой-то за хрень? — спросил он, наконец, поворачиваясь в кресле. — Где братки, цепи, блин?! Что это за стихи? Да еще на английском! Ты что, блин, в Лондоне сидишь, Маяковский хренов?
   Выросший в самой читающей стране на свете, Брюшной уважения к писательскому труду, тем не менее, не питал никакого. Первый удар отправил Ларина в угол, уже знакомый ему по предыдущей встрече. С каким счетом должна была бы закончиться нынешняя встреча Ивана Ларина с Брюшным, осталось неизвестным. Но, скорее всего, парой сломанных ребер дело бы не обошлось. Однако на этот раз вмешался ангел-хранитель. Ангел не спустился с небес, пройдя сквозь стены и двери, а предпочел более традиционный способ — вошел через дверь, которую Брюшной, как и Иван, не догадался запереть.
   История повторяется дважды, пришло в голову последнему, — первый раз в виде трагедии, второй — в виде фарса.
   Для спасителя ангел был одет весьма щеголевато: в черное длиннополое пальто с широкими лацканами, на голове — черное кепи а-ля Михаил Шемякин, на ногах — высокие черные ботинки на шнуровке. В руке, обтянутой черной перчаткой, незнакомец держал черный самсонитовый кейс. Обладатель такой упаковки должен был передвигаться на чем-то вроде «роллс-ройса». Возможно, поэтому Брюшной замешкался — если что и вызывало у него уважение, так это большие деньги. Лева попытался было выяснить, кто таков нежданный гость, бить, не спросив имени, было не в его правилах. Но нежданный гость придерживался иного мнения. Узрев распростертого на полу Ивана, он не стал выяснять имя и социальное положение обидчика, а, поставив кейс возле вешалки, применил боксерский хук в челюсть. Брюшной скривился и побагровел. Он понял, что допустил ошибку, явившись без своих друзей-братков. Справиться с Иваном Лариным, даже трезвым, для бандита труда не представляло, но тут пошел уже совсем другой коленкор… Пришелец быстро оценил результат и нанес новый удар, вложив в него куда больше силы. Бандит зашатался и отступил, глядя ошеломленно на гостя. По морде Брюшного не били очень давно.
   — Ты че, сука? — ошеломленно произнес он. — Ты знаешь, кто я?!
   — Нет, и не хочу знать! — вымолвил человек с таким презрением, что в другой раз Брюшной уже за один этот тон постарался бы стереть неизвестного господина с лица земли.
   Но сейчас это было затруднительно. Загнанный в тот самый угол, где еще недавно комфортно располагался Иван Ларин, он не пытался сопротивляться. Особенно после того, как гость сунул ему под нос некое удостоверение. Корочки весьма походили на настоящие, а чутье подсказывало Брюшному, что даже если это и не так, то все равно — за этим фраером кто-то стоит. Кто-то, с кем ему не тягаться. Стиснув зубы, часть из которых уже находилась на полу прихожей, он стал отползать к дверям.
   По пути подобрал один из зубов — не хотел оставлять врагу части тела. Как и многие представители опасных профессий, Брюшной был суеверен.
   — Ну? — сказал незнакомец и уселся на освободившееся кресло.
   Иван мрачно наблюдал за гостем. Радость от поражения ненавистного врага уже улетучилась. Во-первых, Брюшной не забудет навестить его снова, когда этот пижон уйдет. Может, сидит сейчас в своей машине и дожидается. И что тогда будет, мамочки!
   Лучше сразу в ванную и бритвой по венам. Этот способ он приберегал напоследок. Как римский патриций. Да, можно еще успеть наговорить что-нибудь на диктофон, презентованный Алиской на его последние именины. Именины! Он и думать про них забыл, а она узнала и поздравила. Не без корысти — по такому поводу пришлось тащить ее по магазинам и ресторанам. А диктофон так и лежал без дела. Ларин предпочитал заносить собственные мысли сразу на бумагу или в память компьютера. Стоило ему нажать кнопку записи, как мысли, куда-то исчезали. Собственный голос на пленке казался чужим, а фразы, которые этот голос произносил, напыщенными и глупыми. Словом, диктофон появлялся на столе, только чтобы не огорчать Алиску, в качестве антуража, так сказать. А вот сейчас он очень пригодится. Так и представлял себе Иван мрачных милиционеров, слушающих с фуражками в руках его последнюю прощальную речь. Может, и Алиска приедет на похороны! Нет, побоится! Ну, взгрустнет хотя бы. Нам и то радость!
   Кроме того, сам посетитель не внушал доверия. Неизвестно, что ему нужно. Может, лучше с Брюшным было остаться? Вон этот как молотит — еще чище. И что за корочки он ему показал? Комитетовские, может? Вполне возможно — из-за Алиски! Решили фирмачи, что от Брюшного толку мало, и обратились в органы…
   — Честно говоря, не ожидал ничего подобного! — сказал посетитель. — Что за притон у тебя здесь?
   Голос показался Ивану знакомым. Он прищурился, вглядываясь в лицо посетителя.
   — Нил Баренцев! — представился тот, облегчив проблему идентификации.
   — Точно! — признал его теперь Иван. — Ни фига себе!
   От сердца сразу отлегло, ванна, бритва и диктофон отодвинулись куда-то не на второй даже, а на тридесятый план.
   — «Золото наших цепей»! — Баренцев повертел в руках глянцевый томик, примостившийся в углу стола, и бросил назад, не открывая. — Полистал уже, была оказия. Ты сам-то перечитываешь это?
   — Каждый зарабатывает, чем может! — буркнул Ларин.
   Как бы ни рад он был видеть Баренцева, но выслушивать сейчас нотации не входило в его планы.
   — Ты сам-то чем, интересно, занимался столько лет? — спросил он, разглядывая баренцевский прикид.
   — Врать не буду — бывало всякое, — задумчиво проговорил Нил, ничего не объясняя. — Только разница между нами в том, что у тебя талант, Иван…
   — Талант на хлеб не намажешь, — вздохнул Ларин. — Ты представляешь, что значит — жить на вольных хлебах литератору? Ждать год-два, пока твой бессмертный опус напечатают тиражом в десять тысяч экземпляров, половина которого будет лежать на полках в магазинах, дожидаясь уценки. Удостоиться упоминания в статье какого-нибудь критикана, который, может, не отыщет в нем недостатков, но постарается пнуть, просто потому что у него жизнь не сложилась, как и у меня… Нет, брат Нил, сыт по горло я искусством. Только проблема в том, что искусством-то сыт не будешь! А мне, как и всякому созданию из плоти и крови, требуется иногда жрать, а временами и пить… Кстати, ты не захватил с собой?
   Он сделал жест рукой, показывая, что на самом деле это не столь уж важно. Не хотелось, очень не хотелось признаваться перед Нилом, перед Нилом — богачом, а может и миллионером, что он обыкновенный чертов алкоголик совкового розлива. Не хотелось признаваться, что его тошнит от всех братков, как реальных, так и вышедших из-под его пера. Сейчас он готов был грудью встать на защиту своих опусов. В конце концов, у советских собственная гордость.
   — Захватил! — сообщил Баренцев. — Только на продолжительное застолье не рассчитывай!
   — Уезжаешь?
   — Уезжаем! Сейчас оклемаешься немного, и начнем собираться, документы, считай, уже сделаны. Я за тем, собственно, и явился, чтобы тебе предложить поработать на нас, а теперь вижу, что не предлагать нужно, а брать за шкирку и тащить! Пока ты не спился окончательно или тебя эти твои персонажи не замочили…
   Он мотнул головой в сторону прихожей.
   — У меня контракт! — сказал, подумав, Иван.
   — У меня есть адвокат, уладим!
   — На кого это «на нас»? — подозрительно спросил Ларин, следя за тем, как Нил вытаскивает из дипломата бутылку виски.
   — Голливудская студия «Мунлайт Пикчерз» предлагает тебе написать сценарий!
   Предложение показалось Ивану шуткой, и он недобро нахмурился, но, вспомнив, что Баренцев только что спас его от кулаков Брюшного, решил в драку не лезть.
   — Я серьезно! — заверил его Баренцев. — Есть люди, коим это позарез нужно, и один из этих людей сейчас перед тобой.
   Иван усмехнулся, обвел взглядом пришедшую за последние месяцы в невообразимый упадок квартирку и еще раз усмехнулся. Нам терять нечего, кроме своих цепей — вот так каламбур. И какая месть Алиске, пусть локти кусает, стерва. Как там говорится, успех — лучшая месть?
   Сборы не заняли много времени. Нищему собраться — только перепоясаться. Иван Ларин нищим, разумеется, не был, но, хорошенько подумав, взял с собой только небольшой чемодан. Аванса, который обещал выплатить Баренцев, должно было хватить на новый гардероб. Несмотря на приличные гонорары, Иван большого значения одежде не придавал — Алиска занималась этим вопросом, что было справедливо, поскольку ее волновало, в каком виде появится Иван Ларин на публике.
   Просмотрел быстро список работ, кое-что сбросил по Интернету на почтовый ящик, чтобы забрать потом.
   Странно, думал Иван, стоя в аэропорту. Никакой щемящей тоски, никакого чувства утраты. Может быть, потому что он знает — всегда есть возможность вернуться.
(2)
   Еще задолго до беловежских соглашений Таджикистан, как, впрочем, и большинство национальных республик «Союза нерушимого», оказался не самым уютным местом для «русскоязычного» населения. Нет, никаких открытых проявлений вражды со стороны аборигенов Скавронские не ощущали, наоборот, все было тихо, можно сказать, благостно. Давно уже забылись и быльем поросли грязные сплетни и пересуды, сопровождавшие Надину беременность и рождение Данилки. Надя закончила университет и готовилась к поступлению в аспирантуру, мама Наташа по-прежнему работала в школе, к шестидесятилетию Антона Адамовича железнодорожное начальство отвалило юбиляру приличную денежную премию и именные часы, ЦК Таджикистана представил его к правительственной награде, правда, с этим что-то не срослось, и ограничились почетной грамотой. Сразу две республиканские газеты напечатали очерки о славном трудовом пути инженера Скавронского.
   — А ты, Пират, как, не подумываешь рвать когти? — спросил Антона за рюмочкой востоковед Шура Захаров, специально прилетевший на юбилей друга из Москвы, куда он перебрался еще в середине восьмидесятых, — под крылышко почти всесильного академика Примакова. — Поверь мне, рано или поздно это придется сделать, и чем раньше — тем лучше. Очень скоро здесь будет весьма хреновато!
   — Да вы, батенька, пессимист! — Антон Адамович решил перевести все в шутку.
   — Я-то как раз оптимист, только хорошо информированный! — в тон ему возразил Захаров и добавил уже серьезно: — Настоятельно советую. С трудоустройством помогу. Москву не обещаю, там все схвачено, а вот в Питер, на Октябрьскую дорогу — это реально. Там сейчас заправляет мой старый кореш Коля Аксененко, он мне кое-чем обязан, так что…
   — Ага, очень я там нужен, прямо с руками оторвут! А то у них своих пенсионеров не хватает! — проворчал Скавронский для порядку, хотя для себя решение уже принял.
   — Что-то рановато ты на пенсию засобирался, мы еще повоюем, черт возьми!… Рэпэтэ?
   Захаров разлил по рюмкам остатки дефицитного коньяка.
   И то ли накаркал, то ли в воду глядел московский гость.
   Жизнь как-то резко, сразу дала сбой. Колючий ветер недобрых перемен рвал в клочья привычный жизненный уклад, нагонял на сердце тревожную волну. Продукты из магазинов исчезали столь же стремительно, как росли цены на базарах, к давно привычным перебоям с водой добавились перебои с газом, электричеством, выплатой пенсий и зарплат. В глазах людей появился голодный злой блеск, они, уже не таясь, во всем винили алчную Москву, до нитки обворовавшую всю Среднюю Азию. Совсем рядом, в Ферганской долине, шли масштабные вооруженные стычки, в самом городе эхом Карабаха прокатилась волна армянских погромов. Группа деятелей национальной культуры выступила с открытым письмом, требуя положить конец «культурному геноциду и принудительной русификации». На улицах, на базарах, в чайханах люди сбивались в кучки, о чем-то оживленно переговаривались — и замолкали, завидев европейское лицо… Соседи и знакомые вдруг засобирались на родину, историческую и не очень. Танеевы — в Казань, Магалашвили — в Москву, Шпомеры — в Мюнхен, Кованько — в Хайфу, Рабиновичи — в Филадельфию. А несколько старшеклассников заявили Наташе, что больше не намерены изучать язык и литературу «оккупантов».
   — Вы с Шуркой правы, — сказала она мужу после этого случая. — Надо ехать.
   Переезд прошел неожиданно легко. Надежда сама удивилась тому, с какой легкостью она сумела проститься с местом, где выросла. Словно что-то подсказывало — этот период жизни пройден, нужно подвести черту…
   Ленинград конца девяностого года был совсем не тот, каким он запомнился Антону в конце пятидесятых, во времена такой уже далекой молодости. Сейчас здесь было грязновато, холодновато, голодновато, но при этом начисто отсутствовало то тягостное, нутряное напряжение, предощущение взрыва, чувство завтрашней войны, последнее время не покидавшее его в теплом и солнечном Душанбе. А одно это уже перевешивало весь «негатив» — очереди, пустые прилавки, обилие грязных, пьяных, неряшливо одетых и отвратительно пахнущих людей, тесную двухкомнатную квартирку в дальнем северном районе.
   Устроились, в целом, неплохо. Антон, помимо зарплаты, приносил со службы отменные продуктовые наборы. Наташу в новой школе ценили, Данилу тоже больше похваливали. Надежда теперь работала в научной библиотеке и в свободное время там же набирала материал для диссертации. Перемену климата Скавронские перенесли хорошо, никто не болел.
   А в прессе появлялись тревожные новости о националистических выступлениях в республиках СССР.
   — Дело пахнет керосином! — приговаривал Антон, вертя в руках очередную газету.
   — Может, все еще образуется! — горячилась в ответ мать. — Не может быть, чтобы все вот так, за секунду, прекратило существование!
   — Нет, милая, коготок увяз — всей птичке пропасть. Сейчас все пойдет по нарастающей: Прибалтика, Грузия, Молдавия. Никто тут не удержит. Еще эта поганая история в Тбилиси!
   — А здравый смысл? — возражала Наташа, цепляясь и последнюю возможность.
   — Милая, милая… — качал он головой. — Здравый смысл в такие времена не котируется! Не будет больше здравого смысла ни с той, ни с другой стороны. И как надолго — знает, только Бог!
   Когда споры приобретали политическую окраску, Антон морщился. Эпоха гласности и плюрализма не вселяла в него никаких надежд, не порождала никаких иллюзий. К старости он стал впадать в тот самый скептицизм, от которого, как ему раньше казалось, он застрахован. Сам с грустью подмечал, что превращается в брюзжащего старикана. Он смотрел на свою еще такую молодую, не изъеденную ржавчиной рефлексии жену и утешал себя лишь тем, что из них двоих он уйдет первым.
   Но человек предполагает, а бог располагает. В декабре девяносто первого Наташу сбил пьяный водитель. Насмерть. Вот тогда Антон впервые проклял себя за то, что решил перевезти семью в Ленинград, теперь снова Петербург. Проклял, несмотря на то, что знал, какой силой обладает его слово. А, что там — разве змея может умереть от собственного яда? С мучительным трудом привыкал к тому, что ее больше нет.
   «Бог располагает… Что ж ты меня наказываешь, Господи?!»
   Он стал чаще заходить в храмы. Особенно любил Никольский собор, даже несмотря на затянувшийся ремонт, строительные леса рядом со стенами и внутри. Раздавал мелочь нищим попрошайкам, облепившим вход. В храме оставался недолго, сил выстоять службу уже не хватало. Антон Адамович выбирался наружу и устраивался на скамейке, любовался на золотые купола.
   Там, на скамейке, Надежда и отыскала его в пасмурный вечер. Он и раньше запаздывал, но в этот раз ее захватило дурное предчувствие. Оставила Данилу и, быстро собравшись, отправилась к собору, знала, где он обычно отдыхает.
   Ветер перебирал седые волосы, рядом лежали шляпа и зонтик. Никто не обратил внимания на пожилого человека, сидящего в сумерках. Глаза были устремлены куда-то вдаль, в небо.
   Надежда присела рядом на скамейку, будто он еще был живой, и заплакала.
   — Документики, гражданочка! — проходивший милиционер отреагировал на эти слезы по-своему.
   — Человек умер! — сказала Надежда.
 
   По дороге, ожидая рейса в Хитроу, Никита вздумал связаться со старым князем Новолуцким, благословившим его на розыски корней и снабдившим деньгами, без которых эти поиски окончились бы, так и не начавшись. Рассказать старику, что деньги его потрачены не напрасно, похвастаться, в конце концов. Ведь кое-какие результаты уже имеются. Отыскать его номер труда не составило, однако поговорить им было уже не суждено. Князь скончался неделю тому назад, причем сообщивший об этом молодой человек был крайне нелюбезен.
   — Извините, у нас очень много дел… — он бросил трубку раньше, чем опешивший Захаржевский успел выразить соболезнование.
   «Какой-нибудь внук или вообще внучатый племянник», — подумал он. Почему-то было очень жалко старого аристократа, с которым он, собственно говоря, и знаком-то не был, но который принял живое участие в его судьбе. А эти наследство, наверное, делят, решил он зло. Ответивший ему молокосос по-русски говорил без акцента. Наверняка приехал по такому случаю из России. Теперь еще княжеский титул на себя нацепит. А скорее — продаст. Да, вот уж кто не будет интересоваться корнями! Нынешнее поколение живет сегодняшним днем. Печально это, господа!
   Отыскать Скавронских оказалось не так сложно, как сначала предполагал Никита. Руководствуясь интуицией, он предпочел справочному бюро первый попавшийся компьютерный клуб, где молодой и нахальный хакер без проблем нашел нужную информацию. К счастью, покинувшая в начале девяностых солнечный Таджикистан семья не осела в каком-нибудь Мухосранске, забытом Богом и электронными сетями. Лом, в котором теперь жили Скавронские, стоял на северной окраине Петербурга. Такое удачное начало Никита счел хорошей приметой. Он переписал адрес и телефонный номер. Прежде чем навестить Надежду Скавронскую, следовало позвонить. Он знал, что Анна Давыдовна уже предупредила Скавронскую о его визите и его ждут. Что за связь существовала между бабушкой и этой женщиной, он не знал и думать на эту тему отказывался категорически. Хватит с него чудес.
   С проспекта Луначарского Никита свернул на нужную ему улицу Демьяна Бедного. Вспомнилась эпиграмма, написанная прославленным министром культуры на не менее прославленного пролетарского поэта: «Демьян, ты мнишь себя уже почти советским Беранже, ты правда „бэ“, ты правда „жэ“, но все же ты не Беранже!»
   Само собой, подобные вирши не печатались в советских книгах, но ведь как-то сохранились. Что написано пером, как известно, не вырубишь ничем.
   Ныне Демьян занимал при Луначарском скромную должность переулка, и оба были на отшибе. Отчего их не переименовали в эпоху перестройки, когда низвергались старые идолы? Забыли, или иного имени не нашлось? Как говорил один из его прокоммунистически настроенных знакомых по клубу: «они все хотели нам только добра»! Забывая, что при коммунистах его нетрадиционное увлечение вполне могло бы закончиться лесоповалом. А сейчас он сам торговал лесом, опровергая народное представление, будто «этим» занимаются чуть ли не исключительно представители артистических профессий. Никита обычно отвечал приятелю, что благими намерениями дорога в ад вымощена.
   — Ад? — собеседник заглядывал под стол. — Где он ад, а?! Здесь не вижу, там не вижу! Не вижу, значит, нет!
   — Мы и дна морского не видим, но оно есть! — возражал Захаржевский.
   Не потому, что сам верил в преисподнюю, просто аргумент собеседника казался ему больно уж жлобским.
   — А может, и нету! — отвечал тот.
   На это Захаржевскому уже нечего было ответить. Тем более, что оба обычно бывали пьяны, когда начиналась метафизика.
   По улицам слонялись какие-то подростки, каждый второй с бутылкой пива. «Возможно, они немногим отличаются от тех, какими когда-то были мы… — подумал Никита. — В конце концов, тогда тоже непременно какой-нибудь пень брел мимо и ворчал про себя на распущенную молодежь. Хотя… оставалась какая-то прямо-таки баснословная, по нынешним меркам, невинность». Или это только казалось? Тот же Демьян орал перед строем красноармейцев о том, что его мать была б…! Такая вот народная невинность и чистота, воспетая разными славянофилами. Все вранье! Вот отчего возвращаться в Россию оказывается не так сладко, как мнится там, за границей. Вместе с тобой возвращается чувство, что тебя вечно обманывали, обманывают и будут обманывать, неважно, кто там на троне — царь, генсек или президент. Сейчас, по крайней мере, можно вынуть фигу из кармана, как говаривал другой знакомый, абсолютно традиционной ориентации, хоть и слывший «голубым» среди непродвинутой публики из-за экстравагантного внешнего вида. И добавлял непременно: «Посмотреть на нее и положить обратно!»
   «Интересно, — рассуждал Никита, пробираясь мимо каких-то пустых ящиков, раскисших под дождем, мимо старух, продававших яйца, — какими будут улицы через два-три поколения? Может, молодые пары начнут заниматься любовью прямо на тротуарах?»
   Было неуютно, промозгло и сыро. Здесь, на питерской окраине, казалось, было еще неуютнее, чем в центре города. Собственно говоря, почему казалось? Так оно и было. Там, в центре, ветру негде было разгуляться, а здесь сплошной простор. Пришла на память шотландская деревушка и уютный огонек в печи. И ветер над шотландским берегом уже казался своим. Как в детстве, когда летом скучаешь по городу и школе, а зимой не можешь дождаться конца учебы, когда семья перебирается на дачу. Воистину, хорошо там, где нас нет.
   Зашел в темный двор. Запах невывезенного мусора, кошка сидит на переполненном контейнере и смотрит на двух крыс, копошащихся в объедках. То ли не может выбрать, какая потолще, то ли не решается связываться. Грызуны здоровые.