Страница:
– Тут спал французский офицер, когда Вена была занята войсками Наполеона, – пояснил Джэсон.
Джэсон пришел в восторг от широких окон, выходящих на Петерсплац.
– Весь день у нас будет солнце! – объявил он. Музыкальная комната удивила Дебору. В ней стояло большое черное фортепьяно и было множество книг, среди них некоторые по музыке.
– Раньше здесь жил музыкант, – пояснил Джэсон. – Он сам обставил эту комнату. Тут была его постоянная квартира.
– А что с ним случилось? Джэсон, нахмурившись, молчал.
– Он попал в тюрьму? Или заболел?
– Нет. Потом узнаешь. Он умер несколько недель назад. Поэтому и освободилась квартира. Он был другом Эрнеста Мюллера, который и направил меня сюда.
Если раньше Дебора готова была признать мудрость его решения, то теперь ее настроение изменилось. Мысль о том, что ей придется жить в доме, где кто-то умер, спать на его кровати, навела ее на грустные размышления о собственной смертности и ей захотелось без оглядки бежать отсюда.
Джэсон поспешил увести ее в спальню, весело говоря:
– Мало того, что я смогу тут играть и сочинять музыку, – и это вновь усилило страхи Деборы – уж не хочет ли Джэсон поселиться тут надолго? – В нашем распоряжении прелестный сад, где можно почитать и отдохнуть.
Окна спальни выходили в густой сад и небольшой аккуратно ухоженный двор с фонтаном, окруженным каменными нимфами. Дебора смотрела на деревья, на фонтан со статуей Венеры посредине – изо рта у нее текла вода. Кругом порхали птицы и пахло цветами. Джэсон радостно озирал сад.
– А какая здесь кровать? Удобная?
– Превосходная. С солидным матрацем и большими подушками. Музыкант, живший тут, любил комфорт.
– От чего он умер?
– Не знаю. Какое это имеет значение? Нам повезло, что такая прекрасная квартира оказалась свободной, – сказал Джэсон.
Попробовал бы кто-нибудь так жестокосердно говорить о Моцарте, мелькнуло у Деборы. Она перешла к более практичным вещам.
– А как с отоплением? Скоро начнется зима, и я вовсе не хочу мерзнуть.
– Ты не наблюдательна. В каждой комнате есть печка. Странно, но она что-то не заметила ни одной. Неужели она стала такой рассеянной? Дебора присела на кровать. Как все нелепо получается, думала она; Джэсон, по-видимому, устраивается надолго, а денег, дай бог, чтобы хватило на два месяца.
– Не правда ли, уютные комнаты? Чего еще можно пожелать?
Не нужно позволять ему так уж восхищаться этой квартирой, и она спросила:
– А плата какая?
– Мне по карману. Так тебе нравятся комнаты?
У нее не хватило духу сказать нет. Она опустила голову, чтобы он не разглядел сомнения в ее глазах.
– Здесь лучше, чем в гостинице.
– А то, что Моцарт жил рядом, создает волнующее ощущение его присутствия. Как его симфония соль минор. – Ему нужно проникнуться атмосферой, в которой жил Моцарт, и здесь ему это удастся, подумал Джэсон.
– Позволь мне заплатить за квартиру хотя бы половину, Джэсон, дорогой, ты все делал по-своему, и путешествие обошлось нам очень дорого. Мы скоро сядем на мель.
Вероятно, в ее словах была доля правды, к тому же он часто в последнее время подумывал, не остаться ли им на постоянное жительство в Вене, о Бостоне он вспоминал все реже. Однако быстрота, с которой таяли деньги, тревожила его, их хватит едва ли на несколько месяцев, а между тем задержаться в Вене придется гораздо дольше.
– И я хочу внести свою долю и почувствовать себя твоим партнером, – добавила Дебора.
– Ты купила карету.
– Но это ничуть не связало тебя. Считай, что я даю тебе свою долю в долг. Ты возвратишь мне его по возвращении в Бостон.
Но он отказался от ее денег, сказав коротко:
– Я обойдусь.
После переезда на Петерсплац Джэсон условился встретиться с Губером.
Управление полиции находилось за углом их дома, что, по мнению Джэсона, составляло известное удобство, но пугало Дебору. На этот раз их провели в кабинет к Губеру вежливо и без задержек.
– Гроб, видимо, замолвил за нас словечко, – шепнул Деборе Джэсон.
Губер, поднявшись из-за стола, приветствовал их и предложил сесть.
– Я рад, что вы послушались моего совета и сообщили свой новый адрес, – сказал он. – Гроб известил меня, что вы хотите повидать Бетховена.
– Да, господин Губер. Как только он вернется в Вену.
– Сочинение оратории для него полезное занятие. У вас есть соответствующий текст?
– Текст? – Джэсон намерен был обсудить этот вопрос вначале с самим композитором, но Губер требовательно ждал ответа.
– У меня есть несколько текстов на выбор.
– Я полагаю, вы предложите ему религиозный сюжет?
– Постараюсь. Разве Бетховену указывают, что ему сочинять?
– Иногда это случается. Как долго вы собираетесь прожить на новой квартире? Хотя вы и гости, но злоупотреблять нашим гостеприимством не следует.
– Три месяца. Или, с вашего позволения, чуть дольше.
– Дольше?
– Переговоры могут затянуться. Я слышал, Бетховен бывает упрям.
– Это верно. – Губер записал их адрес на Петерсплац. Джэсон спросил: – Господин Губер, вы знали, что Бетховен находится в Бадене?
– Да.
– Но вы сказали, что…
– Что гостиница находится рядом с его домом. Я помню. Что вас беспокоит?
– О, ничего, господин Губер, – поспешно ответил Джэсон. – Вы так предупредительны, я…
– Вы жили рядом с Бетховеном. Так сказать, эмоционально.
– Конечно. Я буду весьма благодарен, господин Губер, если вы вернете нам паспорта, – сказал Джэсон.
– Не сомневаюсь. – Губер не двинулся с места.
– Как только все уладится, вы обещали нам их вернуть. Губер встал, показывая, что визит окончен.
Джэсон еле сдерживался, а Дебора в отчаянии воскликнула:
– Что от нас требуется, чтобы нам вернули паспорта?
– Вы удовлетворены своим посещением кладбища? – спросил Губер!
– Значит, это ваши люди устроили обыск у нас в комнатах? – возмутился Джэсон.
– В ваших комнатах? – рассердился Губер. – У вас есть доказательства?
– Мои записи лежали не в том порядке, как я их оставил.
– Вы уверены?
– Совершенно.
– Что ж, не все люди достаточно аккуратны, – холодно заметил Губер.
Губер, по-видимому, зол, что его поймали с поличным, подумал Джэсон.
– У вас что-нибудь украли? – спросил Губер.
– Нет.
– Мы в Вене не унижаемся до воровства. Мы воспитанные люди. Если вы скажете, кто водил вас на кладбище, я верну вам паспорта.
Дебора хотела ответить, но Джэсон ее опередил:
– Простой слуга, господин Губер, он указал нам дорогу. Я не вижу ничего необычного в посещении кладбища. Это знаменитое место.
– Лишь по одной причине, Отис. Итак, вы не припоминаете имени человека, который вас туда водил?
Джэсон колебался. А затем, сделав вид, что старается припомнить, но безуспешно, сказал:
– Очень сожалею, господин Губер, не помню.
– Вы увидели на кладбище все, Что хотели?
– Все там очень печально, господин Губер. Ни могилы, ни креста, ни записи о похоронах.
– Однако весь мир уже с этим примирился. Советую и вам сделать то же самое.
Вернувшись домой, Дебора сказала, что они должны быть благодарны Губеру за предупреждения и послушаться его совета. Но Джэсону показалось, что откровенность начальника полиции была вызвана другими причинами, он, возможно, просто угрожал им. Джэсону не сиделось на месте, он хотел немедленно повидать Эрнеста Мюллера и рассказать, что Губер уже знает об их посещении кладбища. В отличие от Деборы, он не испытывал ни страха, ни волнения, и воспринял угрозу Губера, как брошенный ему вызов. Он с гордостью сказал:
– Я снял эту квартиру еще и по другой причине. Тут имеется выход на улицу через сад, о котором никому не известно, кроме нашей хозяйки, а она обещала держать это в секрете. Если кто-нибудь за нами следит, а я подозреваю, что так оно и есть, он никогда не догадается, что нас нет дома. Не к чему подвергать Эрнеста лишней опасности.
Обеспокоенная этим откровением, Дебора отказалась остаться дома одна и отправилась к Мюллеру вместе с Джэсоном.
За ними, по-видимому, никто не следил: когда они вошли в дом Мюллера на Вейбурггассе, они не заметили на улице ни души.
Эрнест поджидал их. Он выразил уверенность, что они остались довольны новой квартирой. Но когда Дебора попыталась разузнать у Эрнеста, кто жил в этой квартире до них, музыкант уклонился от прямого ответа.
– Смерть прежнего жильца случилась внезапно. Я не хочу вспоминать об этом печальном событии. К чему вас расстраивать?
– А вам известно о потайном выходе? Поэтому вы и посоветовали нам снять эту квартиру.
– Выход не потайной, а для удобства, уважаемая госпожа Отис. Неужели вы предпочитаете, чтобы за вами ходили по пятам?
Мюллер смотрел на нее с чуть лукавой усмешкой.
– А почему вы не известили нас о предстоящем концерте, не сказали, что вы в нем участвуете?
– Я не знал, что вас это интересует. Госпожа Отис, неужели я должен предупреждать вас обо всем, что делаю?
Она покраснела, не удовлетворенная ответом. Джэсону эта перепалка надоела. – Эрнест, Губеру известно о нашем посещении кладбища.
– И то, что я вас сопровождал? – Мюллер явно встревожился.
– Нет, я сказал, что нас туда водил слуга.
– Прекрасно. – Эрнест облегченно вздохнул. – Вы, кажется, кое-чему научились.
Научились оберегать его, Эрнеста, во вред себе, с недовольством подумала Дебора.
– Кстати, я узнал, что все сестры Вебер находятся в Зальцбурге. Могу устроить вам с ними встречу и, возможно, даже с сестрой Моцарта, Наннерль, которая очень слаба здоровьем. Но для встречи с ними нужно подыскать причину.
– К примеру, можно сказать, что я пишу книгу о Моцарте.
– Не подойдет. Этим занят теперешний муж Констанцы, Георг фон Ниссен. Следует подыскать более основательную причину.
– Как вы думаете, получу я разрешение на поездку в Зальцбург?
– Если Бетховен возьмется за ораторию, это ослабит подозрения Губера. Пройдет немало времени, прежде чем он ее напишет, поэтому ваше посещение одного из красивейших городов на земле будет вполне оправданным.
– Но это родина Моцарта, – напомнила Дебора. – О чем Губеру прекрасно известно.
– Многие люди из-за этого посещают Зальцбург. Но чтобы повидать сестер Вебер, в особенности Констанцу, нужна причина более убедительная.
– Предположим, я ей кое-что привез. Скажем, из Америки.
– Подарок, – задумчиво проговорил Эрнест. – К примеру, деньги. От почитателей ее мужа, своего рода дань уважения к ней как к вдове Моцарта.
– Великолепная идея! – воскликнул Джэсон.
– Сумма не должна быть большой.
– Вы назначите ее сами.
Дебора ужаснулась, а Джэсону план Эрнеста пришелся по душе.
Ведь им не хватит денег на обратный путь, думала Дебора и, желая перевести разговор на другую тему, спросила:
– Эрнест, а не могли бы мы послушать музыку Сальери? Такая просьба, по всей видимости, несколько оскорбила Мюллера. Но Дебора настаивала:
– Мы судили о Моцарте по его музыке, так не кажется ли вам, что нам следует послушать и Сальери.
– Вам не понравится его музыка. Ее сейчас почти не исполняют.
– Но он ведь еще жив!
– Его музыка оказалась недолговечной.
– Я все-таки хочу иметь собственное суждение. Не правда ли, Джэсон?
Джэсон согласно кивнул, а Эрнест, хотя и настроенный против, был вынужден сказать:
– У меня есть его соната для фортепьяно и скрипки. Мы можем сыграть ее вместе с вашим мужем.
Джэсон играл сонату Сальери и испытывал чувство, будто оскверняет память Моцарта. Музыка Сальери оказалась скучной, лишенной вдохновения, с налетом сентиментальности.
Дебора слушала, надеясь уловить в музыке искру таланта, уверенный голос мастера, ей хотелось доказать Эрнесту, что он неправ, но чем дольше слушала, тем больше охладевала. Соната Сальери оказалась скучнейшим сочинением умелого ремесленника, лишенного всякой музыкальности. Лишь во второй части соната прозвучала мелодично и приятно, и Дебора угадала причину: это было явным подражанием Моцарту.
Когда соната кончилась, Джэсон с Деборой обменялись понимающими взглядами, а Эрнест сказал необычным для него примирительным тоном:
– Я не хотел играть Сальери, не люблю я его музыку. Но, видимо, вы правы, это было необходимо. Теперь вы понимаете, отчего он так завидовал Моцарту?
21. Бетховен
Джэсон пришел в восторг от широких окон, выходящих на Петерсплац.
– Весь день у нас будет солнце! – объявил он. Музыкальная комната удивила Дебору. В ней стояло большое черное фортепьяно и было множество книг, среди них некоторые по музыке.
– Раньше здесь жил музыкант, – пояснил Джэсон. – Он сам обставил эту комнату. Тут была его постоянная квартира.
– А что с ним случилось? Джэсон, нахмурившись, молчал.
– Он попал в тюрьму? Или заболел?
– Нет. Потом узнаешь. Он умер несколько недель назад. Поэтому и освободилась квартира. Он был другом Эрнеста Мюллера, который и направил меня сюда.
Если раньше Дебора готова была признать мудрость его решения, то теперь ее настроение изменилось. Мысль о том, что ей придется жить в доме, где кто-то умер, спать на его кровати, навела ее на грустные размышления о собственной смертности и ей захотелось без оглядки бежать отсюда.
Джэсон поспешил увести ее в спальню, весело говоря:
– Мало того, что я смогу тут играть и сочинять музыку, – и это вновь усилило страхи Деборы – уж не хочет ли Джэсон поселиться тут надолго? – В нашем распоряжении прелестный сад, где можно почитать и отдохнуть.
Окна спальни выходили в густой сад и небольшой аккуратно ухоженный двор с фонтаном, окруженным каменными нимфами. Дебора смотрела на деревья, на фонтан со статуей Венеры посредине – изо рта у нее текла вода. Кругом порхали птицы и пахло цветами. Джэсон радостно озирал сад.
– А какая здесь кровать? Удобная?
– Превосходная. С солидным матрацем и большими подушками. Музыкант, живший тут, любил комфорт.
– От чего он умер?
– Не знаю. Какое это имеет значение? Нам повезло, что такая прекрасная квартира оказалась свободной, – сказал Джэсон.
Попробовал бы кто-нибудь так жестокосердно говорить о Моцарте, мелькнуло у Деборы. Она перешла к более практичным вещам.
– А как с отоплением? Скоро начнется зима, и я вовсе не хочу мерзнуть.
– Ты не наблюдательна. В каждой комнате есть печка. Странно, но она что-то не заметила ни одной. Неужели она стала такой рассеянной? Дебора присела на кровать. Как все нелепо получается, думала она; Джэсон, по-видимому, устраивается надолго, а денег, дай бог, чтобы хватило на два месяца.
– Не правда ли, уютные комнаты? Чего еще можно пожелать?
Не нужно позволять ему так уж восхищаться этой квартирой, и она спросила:
– А плата какая?
– Мне по карману. Так тебе нравятся комнаты?
У нее не хватило духу сказать нет. Она опустила голову, чтобы он не разглядел сомнения в ее глазах.
– Здесь лучше, чем в гостинице.
– А то, что Моцарт жил рядом, создает волнующее ощущение его присутствия. Как его симфония соль минор. – Ему нужно проникнуться атмосферой, в которой жил Моцарт, и здесь ему это удастся, подумал Джэсон.
– Позволь мне заплатить за квартиру хотя бы половину, Джэсон, дорогой, ты все делал по-своему, и путешествие обошлось нам очень дорого. Мы скоро сядем на мель.
Вероятно, в ее словах была доля правды, к тому же он часто в последнее время подумывал, не остаться ли им на постоянное жительство в Вене, о Бостоне он вспоминал все реже. Однако быстрота, с которой таяли деньги, тревожила его, их хватит едва ли на несколько месяцев, а между тем задержаться в Вене придется гораздо дольше.
– И я хочу внести свою долю и почувствовать себя твоим партнером, – добавила Дебора.
– Ты купила карету.
– Но это ничуть не связало тебя. Считай, что я даю тебе свою долю в долг. Ты возвратишь мне его по возвращении в Бостон.
Но он отказался от ее денег, сказав коротко:
– Я обойдусь.
После переезда на Петерсплац Джэсон условился встретиться с Губером.
Управление полиции находилось за углом их дома, что, по мнению Джэсона, составляло известное удобство, но пугало Дебору. На этот раз их провели в кабинет к Губеру вежливо и без задержек.
– Гроб, видимо, замолвил за нас словечко, – шепнул Деборе Джэсон.
Губер, поднявшись из-за стола, приветствовал их и предложил сесть.
– Я рад, что вы послушались моего совета и сообщили свой новый адрес, – сказал он. – Гроб известил меня, что вы хотите повидать Бетховена.
– Да, господин Губер. Как только он вернется в Вену.
– Сочинение оратории для него полезное занятие. У вас есть соответствующий текст?
– Текст? – Джэсон намерен был обсудить этот вопрос вначале с самим композитором, но Губер требовательно ждал ответа.
– У меня есть несколько текстов на выбор.
– Я полагаю, вы предложите ему религиозный сюжет?
– Постараюсь. Разве Бетховену указывают, что ему сочинять?
– Иногда это случается. Как долго вы собираетесь прожить на новой квартире? Хотя вы и гости, но злоупотреблять нашим гостеприимством не следует.
– Три месяца. Или, с вашего позволения, чуть дольше.
– Дольше?
– Переговоры могут затянуться. Я слышал, Бетховен бывает упрям.
– Это верно. – Губер записал их адрес на Петерсплац. Джэсон спросил: – Господин Губер, вы знали, что Бетховен находится в Бадене?
– Да.
– Но вы сказали, что…
– Что гостиница находится рядом с его домом. Я помню. Что вас беспокоит?
– О, ничего, господин Губер, – поспешно ответил Джэсон. – Вы так предупредительны, я…
– Вы жили рядом с Бетховеном. Так сказать, эмоционально.
– Конечно. Я буду весьма благодарен, господин Губер, если вы вернете нам паспорта, – сказал Джэсон.
– Не сомневаюсь. – Губер не двинулся с места.
– Как только все уладится, вы обещали нам их вернуть. Губер встал, показывая, что визит окончен.
Джэсон еле сдерживался, а Дебора в отчаянии воскликнула:
– Что от нас требуется, чтобы нам вернули паспорта?
– Вы удовлетворены своим посещением кладбища? – спросил Губер!
– Значит, это ваши люди устроили обыск у нас в комнатах? – возмутился Джэсон.
– В ваших комнатах? – рассердился Губер. – У вас есть доказательства?
– Мои записи лежали не в том порядке, как я их оставил.
– Вы уверены?
– Совершенно.
– Что ж, не все люди достаточно аккуратны, – холодно заметил Губер.
Губер, по-видимому, зол, что его поймали с поличным, подумал Джэсон.
– У вас что-нибудь украли? – спросил Губер.
– Нет.
– Мы в Вене не унижаемся до воровства. Мы воспитанные люди. Если вы скажете, кто водил вас на кладбище, я верну вам паспорта.
Дебора хотела ответить, но Джэсон ее опередил:
– Простой слуга, господин Губер, он указал нам дорогу. Я не вижу ничего необычного в посещении кладбища. Это знаменитое место.
– Лишь по одной причине, Отис. Итак, вы не припоминаете имени человека, который вас туда водил?
Джэсон колебался. А затем, сделав вид, что старается припомнить, но безуспешно, сказал:
– Очень сожалею, господин Губер, не помню.
– Вы увидели на кладбище все, Что хотели?
– Все там очень печально, господин Губер. Ни могилы, ни креста, ни записи о похоронах.
– Однако весь мир уже с этим примирился. Советую и вам сделать то же самое.
Вернувшись домой, Дебора сказала, что они должны быть благодарны Губеру за предупреждения и послушаться его совета. Но Джэсону показалось, что откровенность начальника полиции была вызвана другими причинами, он, возможно, просто угрожал им. Джэсону не сиделось на месте, он хотел немедленно повидать Эрнеста Мюллера и рассказать, что Губер уже знает об их посещении кладбища. В отличие от Деборы, он не испытывал ни страха, ни волнения, и воспринял угрозу Губера, как брошенный ему вызов. Он с гордостью сказал:
– Я снял эту квартиру еще и по другой причине. Тут имеется выход на улицу через сад, о котором никому не известно, кроме нашей хозяйки, а она обещала держать это в секрете. Если кто-нибудь за нами следит, а я подозреваю, что так оно и есть, он никогда не догадается, что нас нет дома. Не к чему подвергать Эрнеста лишней опасности.
Обеспокоенная этим откровением, Дебора отказалась остаться дома одна и отправилась к Мюллеру вместе с Джэсоном.
За ними, по-видимому, никто не следил: когда они вошли в дом Мюллера на Вейбурггассе, они не заметили на улице ни души.
Эрнест поджидал их. Он выразил уверенность, что они остались довольны новой квартирой. Но когда Дебора попыталась разузнать у Эрнеста, кто жил в этой квартире до них, музыкант уклонился от прямого ответа.
– Смерть прежнего жильца случилась внезапно. Я не хочу вспоминать об этом печальном событии. К чему вас расстраивать?
– А вам известно о потайном выходе? Поэтому вы и посоветовали нам снять эту квартиру.
– Выход не потайной, а для удобства, уважаемая госпожа Отис. Неужели вы предпочитаете, чтобы за вами ходили по пятам?
Мюллер смотрел на нее с чуть лукавой усмешкой.
– А почему вы не известили нас о предстоящем концерте, не сказали, что вы в нем участвуете?
– Я не знал, что вас это интересует. Госпожа Отис, неужели я должен предупреждать вас обо всем, что делаю?
Она покраснела, не удовлетворенная ответом. Джэсону эта перепалка надоела. – Эрнест, Губеру известно о нашем посещении кладбища.
– И то, что я вас сопровождал? – Мюллер явно встревожился.
– Нет, я сказал, что нас туда водил слуга.
– Прекрасно. – Эрнест облегченно вздохнул. – Вы, кажется, кое-чему научились.
Научились оберегать его, Эрнеста, во вред себе, с недовольством подумала Дебора.
– Кстати, я узнал, что все сестры Вебер находятся в Зальцбурге. Могу устроить вам с ними встречу и, возможно, даже с сестрой Моцарта, Наннерль, которая очень слаба здоровьем. Но для встречи с ними нужно подыскать причину.
– К примеру, можно сказать, что я пишу книгу о Моцарте.
– Не подойдет. Этим занят теперешний муж Констанцы, Георг фон Ниссен. Следует подыскать более основательную причину.
– Как вы думаете, получу я разрешение на поездку в Зальцбург?
– Если Бетховен возьмется за ораторию, это ослабит подозрения Губера. Пройдет немало времени, прежде чем он ее напишет, поэтому ваше посещение одного из красивейших городов на земле будет вполне оправданным.
– Но это родина Моцарта, – напомнила Дебора. – О чем Губеру прекрасно известно.
– Многие люди из-за этого посещают Зальцбург. Но чтобы повидать сестер Вебер, в особенности Констанцу, нужна причина более убедительная.
– Предположим, я ей кое-что привез. Скажем, из Америки.
– Подарок, – задумчиво проговорил Эрнест. – К примеру, деньги. От почитателей ее мужа, своего рода дань уважения к ней как к вдове Моцарта.
– Великолепная идея! – воскликнул Джэсон.
– Сумма не должна быть большой.
– Вы назначите ее сами.
Дебора ужаснулась, а Джэсону план Эрнеста пришелся по душе.
Ведь им не хватит денег на обратный путь, думала Дебора и, желая перевести разговор на другую тему, спросила:
– Эрнест, а не могли бы мы послушать музыку Сальери? Такая просьба, по всей видимости, несколько оскорбила Мюллера. Но Дебора настаивала:
– Мы судили о Моцарте по его музыке, так не кажется ли вам, что нам следует послушать и Сальери.
– Вам не понравится его музыка. Ее сейчас почти не исполняют.
– Но он ведь еще жив!
– Его музыка оказалась недолговечной.
– Я все-таки хочу иметь собственное суждение. Не правда ли, Джэсон?
Джэсон согласно кивнул, а Эрнест, хотя и настроенный против, был вынужден сказать:
– У меня есть его соната для фортепьяно и скрипки. Мы можем сыграть ее вместе с вашим мужем.
Джэсон играл сонату Сальери и испытывал чувство, будто оскверняет память Моцарта. Музыка Сальери оказалась скучной, лишенной вдохновения, с налетом сентиментальности.
Дебора слушала, надеясь уловить в музыке искру таланта, уверенный голос мастера, ей хотелось доказать Эрнесту, что он неправ, но чем дольше слушала, тем больше охладевала. Соната Сальери оказалась скучнейшим сочинением умелого ремесленника, лишенного всякой музыкальности. Лишь во второй части соната прозвучала мелодично и приятно, и Дебора угадала причину: это было явным подражанием Моцарту.
Когда соната кончилась, Джэсон с Деборой обменялись понимающими взглядами, а Эрнест сказал необычным для него примирительным тоном:
– Я не хотел играть Сальери, не люблю я его музыку. Но, видимо, вы правы, это было необходимо. Теперь вы понимаете, отчего он так завидовал Моцарту?
21. Бетховен
В ожидании встречи с Бетховеном Джэсон коротал время, играя на фортепьяно и осматривая достопримечательности города. По утрам он разучивал фортепьянные сонаты Моцарта и Бетховена и сочинял свою собственную; днем Ганс возил его и Дебору по Вене.
Если Губер за ними следит, говорил Джэсон Деборе, то он убедится, что они заняты невинными развлечениями, но ей казалось, что Джэсон пытается внушить ей мысль, будто Вена может стать для них гостеприимным домом; и хотя осмотр памятников старины подчас доставлял ей удовольствие, страхи и сомнения не покидали ее.
Близкое соприкосновение с миром Моцарта, казалось Джэсону, должно оказать на них свое благотворное действие. Возможно, в свое время и он достигнет успехов на поприще музыки. Он молод, впереди у него целая жизнь, а Вена – колыбель прекрасной музыки, которую он жаждал послушать. И Джэсон упражнялся в игре на фортепьяно и усиленно занимался композицией. Но когда он закончил сонату для фортепьяно, проиграл ее Деборе и захотел узнать ее мнение, она растерялась, не зная что ответить.
Разноречивые чувства долга, любви и нежелание его обидеть заставляли ее молчать. Новое сочинение Джэсона показалось ей явным подражанием Моцарту.
– Хочу услыхать от тебя одну правду. Моцарт довлеет надо мной, я знаю. Но я старался уйти от его влияния.
– Мне нечего сказать.
– Твое молчание красноречивее слов.
Джэсон чувствовал, что приходит к горькому выводу: никогда между ним и Деборой не будет настоящего душевного единения, для нее он прежде всего муж и любовник, а не музыкант. Бесполезно убеждать ее в обратном.
Он встал и решительно закрыл крышку фортепьяно.
– Прости меня, – она видела как сильно он раздражен и чувствовала приближение ссоры, – но к чему тебя обманывать?
– Я не нуждаюсь в жалости. – Лучше он сыграет свою сонату Эрнесту. На Эрнеста, по крайней мере, можно положиться и обрести у него желанную поддержку.
Знакомство с Веной, прекрасным городом, таящим массу соблазнов, доставляло им куда больше удовольствия. Они осмотрели Шёнбрунн и Гофбург, восторгаясь барочным великолепием этих дворцов. Посетили Бургтеатр, где впервые увидели свет оперы Моцарта, и театр „У Вены“, где была поставлена „Волшебная флейта“, и Джэсон пытался воссоздать в своем воображении атмосферу того времени.
Вена была гораздо меньше Лондона и плотнее населена. В то время как Лондон разрастался во все стороны, Вена, казалось, росла только вовнутрь. Джэсону это нравилось, а на Дебору темные узкие, кривые улочки производили гнетущее впечатление: ей казалось, будто вокруг нее крепостные стены, но она покорно следовала за Джэсоном, – ведь для него все это было неотъемлемой частью его поисков правды.
По совету Эрнеста они посетили маленький домик на Шулерштрассе, где Моцарт сочинил „Свадьбу Фигаро“ и где композитор провел свои самые счастливые дни, и Дом тевтонских рыцарей на Зингерштрассе, 7, где Моцарт бросил смелый вызов князю Колоредо, архиепископу Зальцбургскому. Джэсон прошел пешком по Блутгассе до Дома тевтонских рыцарей. Этот путь, без сомнения, не раз проделывал сам Моцарт.
Он представлял себе, как Моцарт прислоняется к желтой оштукатуренной стене старого дома на Блутгассе – узкому проходу, который никак не назовешь улицей, – чтобы наскоро набросать тему, внезапно родившуюся у него в голове, а прохожие в изумлении глядят на него, – что делает этот странный человек? А затем, отряхнув пыль с камзола, Моцарт с удовлетворенным видом идет дальше, к Зингер-штрассе, 7, к месту его унижений и побед.
Джэсон рассказывал Деборе обо всем, что приходило ему в голову, и радовался, когда она внимательно слушала и согласно кивала в ответ. Его догадки ее мало интересовали, но она решила избегать всяких пререканий. От долгого хождения пешком у нее болели ноги, и она рада была вернуться домой на Петерсплац.
Как-то вечером они сидели в саду – приближался ноябрь, заметно похолодало, хотя листья на деревьях еще не опали. Джэсон был в хорошем настроении. Он сказал:
– Дом наш прекрасно расположен. До любого места можно добраться пешком. А это так важно – узнать ту Вену, которую знал Моцарт. Я за эти дни многое себе уяснил.
Она не разделяла его мнения, но ответила: – Да, ты прав.
– И здесь безопаснее. В наше отсутствие никто в дом не заходит.
– Надеюсь, – услышав шаги Ганса, она замолчала; чем меньше он знает, тем лучше.
Ганс снял шляпу, что делал всякий раз в их присутствии и при упоминании имени Моцарта, и почтительно произнес:
– Господин Отис, я принес вам послание от господина Гроба – его кучер мне передал.
Джэсон прочел записку вслух:
„Бетховен готов вас принять. Я заеду за вами завтра днем и отвезу к нему. Рад сообщить, что он не только счастлив с вами познакомиться, но прямо с нетерпением ждет встречи“.
На следующий день они ехали к дому Бетховена на Иоганнесштрассе, и Джэсон по дороге не мог сдержать волнения. До Иоганнесштрассе было рукой подать, но Гроб настоял, чтобы они воспользовались каретой.
– Не удивляйтесь, если квартира Бетховена покажется вам неопрятной и запущенной, – говорил Гроб. – Всем известно, что экономки у него не уживаются. И он без конца меняет квартиры. Переезжает каждый год, иногда по несколько раз. Будьте осторожны в разговоре с ним. Самые невинные вопросы могут вызвать неожиданную бурю. Но не держитесь слишком робко или излишне подобострастно. Показывайте свое уважение, но явного восхищения и преклонения не проявляйте, он этого не любит. И запомните, когда дело дойдет до денег, торгуйтесь. Бетховен к этому готов.
Мыслимо ли торговаться с Бетховеном! В руках Джэсон сжимал сверток с бутылкой» самого лучшего вина, какое ему удалось купить. Он собирался преподнести его Бетховену; Эрнест сказал, что Бетховен неравнодушен к хорошему вину.
Чтобы избежать объяснений на бумаге в присутствии композитора, он приложил к подарку записку: тост за его здоровье. Эрнест предупредил, что Бетховен стесняется своей глухоты.
По дороге к дому Бетховена Джэсон все больше сознавал, как много зависит от того, удастся ли ему уговорить композитора принять заказ на ораторию. Только тогда им не будет грозить дальнейшая слежка Губера.
Прежде чем постучать в дверь, Гроб объявил:
– Господин Пикеринг только что переслал мне четыреста гульденов от имени бостонского Общества Генделя и Гайдна – плату за ораторию господину Бетховену. Господин Пикеринг пишет, что деньгами я должен распоряжаться по собственному усмотрению.
Не успели Джэсон с Деборой выразить свое удивление таким недоверием со стороны Пикеринга, как им отворил дверь молодой человек лет тридцати в синем модном сюртуке.
Гроб представил его как «господина Шиндлера».
Шиндлер ожидал их прихода, – он вручил Джэсону свою визитную карточку, на которой золотыми буквами было написано: «L'ami de Beethoven». И тут же повел гостей вверх по каменной винтовой лестнице на второй этаж, предупреждая на ходу:
– Бетховен не слышит даже крика, поэтому приготовьтесь писать. – Перед дверью комнаты Шиндлер вручил каждому по тетради и большому карандашу.
Деборе было непонятно их назначение. Но Гроб стал что-то писать, и Джэсон последовал его примеру:
«Уважаемый господин Бетховен, позвольте выразить вам благодарность за то, что вы согласились нас принять. Ваша симфония ля мажор произвела на меня глубочайшее впечатление, и я сочту за великое счастье познакомить с нею Бостон и всю Америку».
Бетховен не слышал, как они вошли, хотя ожидал их прихода. Он сидел за фортепьяно, устремив взгляд в окно на деревья в саду, погруженный в глубокую задумчивость.
Джэсон с Деборой остановились у двери, а Шиндлер направился к Бетховену известить об их приходе, и Джэсон воспользовался возможностью незаметно его разглядеть.
Какой у него воинственный вид, мелькнуло у Джэсона Одна рука Бетховена была сжата в кулак; большая мужественная голова выглядела внушительно, подбородок выдавался вперед так, что нижняя губа прикрывала верхнюю. Решительность и непреклонная воля чувствовались во всем его облике.
Другой рукой Бетховен нежно поглаживал фортепьяно. Во внешности Бетховена было что-то противоречивое, подумал Джэсон. На первый взгляд композитор казался даже уродливым. Смуглое лицо было все в щербинах от оспы, как у многих людей его поколения, и в то же время щеки горели здоровым румянцем. Черты лица, тяжелые и крупные, казались грубыми: небольшой приплюснутый нос, резко очерченные скулы, глубокие складки у рта, маленькие глубоко сидящие глаза. Но когда Шиндлер коснулся плеча Бетховена, давая понять, что гости прибыли, выражение лица композитора тут же изменилось. Карие глаза оживились при виде молодой красивой женщины и ее спутника, тоже молодого и привлекательного. Молодость и красота магически подействовали на Бетховена и лицо его сразу сделалось приветливым.
Джэсон протянул Бетховену свой подарок с приложенной запиской: «С уважением господину Бетховену» и ту, что написал у двери, – и Бетховен просиял.
В порыве чувств он вдруг поднялся из-за фортепьяно и взял бутылку в руки с той же нежностью, что прежде гладил клавиши.
– Вы явно не краснокожий индеец и не дикарь, – сказал он. – Так давайте выпьем за ваше здоровье. Принесите-ка нам стаканы, Шиндлер.
Шиндлер поспешил исполнить приказание Бетховена, а Джэсон отметил, что композитор гораздо ниже ростом, чем он предполагал, плотного сложения, грузный и квадратный. А когда Бетховен подошел к Деборе и галантно поцеловал ей руку, стала заметна его легкая хромота Джэсона поразил лоб композитора, необычайно большой, свидетельствовавший о незаурядном уме. Улыбка сделала его лицо неожиданно мягким, а интерес, который вызвали у него посетители, придал его лицу живость и привлекательность. Казалось, обаяние его личности взяло верх над качествами, заданными природой, даже над самыми непривлекательными, и его внешность обрела ту значительность и достоинство, которые невольно покоряли.
– Почему вы не предупредили, что меня посетит столь прелестная молодая дама? – пожурил он Гроба. – Я бы позаботился о своей наружности. Мужчине не пристало уподобляться павлину, но красотой пренебрегать не следует.
Повернувшись к Деборе, Бетховен спросил:
– Вы любите музыку?
Она, не колеблясь, написала: «Да».
– И вам тоже понравилась моя симфония?
«Да, очень. Я рада, что мне посчастливилось ее услышать».
Бетховен широко улыбнулся, но тут же, погрустнев, пробормотал:
– В Вене теперь почти не исполняют мою музыку. В моде одни итальянцы, а Россини почитают чуть ли не за бога. Неужели и в Америке то же самое?
«У нас знамениты Гендель и Гайдн. А также Бетховен», – написал Джэсон. Он с удовлетворением отметил, что его немецкий язык от постоянной практики заметно улучшился, и ему не доставляло труда понимать Бетховена.
Бетховен был явно польщен замечанием гостя.
– Я тоже преклоняюсь перед Генделем, – начал он, но вернулся Шиндлер со стаканами. Бетховен пригласил Дебору и Джэсона за большой квадратный дубовый стол, не обращая внимания на Гроба и Шиндлера.
Дебора, смущенная подобным отношением хозяина, взяла того и другого под руки, желая усадить их рядом с собой. Ее поразило равнодушие Бетховена к соблюдению приличий. Интересно, подумала она, куда же Шиндлер поставит стаканы и бутылку. На столе в беспорядке громоздились книги, тетради для записей, ноты, чернильницы, перья и карандаши, тут же лежала старая ржавая слуховая трубка, явно вышедшая из употребления. Но Бетховен сдвинул все предметы к центру стола, что еще больше увеличило беспорядок, и повелительным жестом приказал Шиндлеру поставить стаканы и вино на стол.
А когда Дебора отдала свой стакан Шиндлеру, Бетховен сердитым тоном приказал тому принести еще два стакана. Дебора заметила, что черный сюртук композитора сильно помят, словно Бетховен спал в нем или он был единственным предметом его гардероба. Гостиная походила на лавку старьевщика, где было в беспорядке свалено множество предметов. За фортепьяно лежала скрипка, в одном углу было свалено грязное белье, в другом стояли неразвешанные картины, а под секретером Дебора в смущении увидела ночной горшок; из разорванной обивки дивана вылезала пакля; потрепанные диванные подушки были все в винных пятнах, а стулья поцарапаны и поломаны. Растрепанная шевелюра хозяина, вздымавшаяся над высоким одухотворенным лбом, словно густой непролазный кустарник, вполне соответствовала царившему кругом хаосу. Волос Бетховена, казалось, не касалась ни вода, ни гребень, ни ножницы. Шиндлер, вдруг извинившись, прошептал Деборе на ухо:
Если Губер за ними следит, говорил Джэсон Деборе, то он убедится, что они заняты невинными развлечениями, но ей казалось, что Джэсон пытается внушить ей мысль, будто Вена может стать для них гостеприимным домом; и хотя осмотр памятников старины подчас доставлял ей удовольствие, страхи и сомнения не покидали ее.
Близкое соприкосновение с миром Моцарта, казалось Джэсону, должно оказать на них свое благотворное действие. Возможно, в свое время и он достигнет успехов на поприще музыки. Он молод, впереди у него целая жизнь, а Вена – колыбель прекрасной музыки, которую он жаждал послушать. И Джэсон упражнялся в игре на фортепьяно и усиленно занимался композицией. Но когда он закончил сонату для фортепьяно, проиграл ее Деборе и захотел узнать ее мнение, она растерялась, не зная что ответить.
Разноречивые чувства долга, любви и нежелание его обидеть заставляли ее молчать. Новое сочинение Джэсона показалось ей явным подражанием Моцарту.
– Хочу услыхать от тебя одну правду. Моцарт довлеет надо мной, я знаю. Но я старался уйти от его влияния.
– Мне нечего сказать.
– Твое молчание красноречивее слов.
Джэсон чувствовал, что приходит к горькому выводу: никогда между ним и Деборой не будет настоящего душевного единения, для нее он прежде всего муж и любовник, а не музыкант. Бесполезно убеждать ее в обратном.
Он встал и решительно закрыл крышку фортепьяно.
– Прости меня, – она видела как сильно он раздражен и чувствовала приближение ссоры, – но к чему тебя обманывать?
– Я не нуждаюсь в жалости. – Лучше он сыграет свою сонату Эрнесту. На Эрнеста, по крайней мере, можно положиться и обрести у него желанную поддержку.
Знакомство с Веной, прекрасным городом, таящим массу соблазнов, доставляло им куда больше удовольствия. Они осмотрели Шёнбрунн и Гофбург, восторгаясь барочным великолепием этих дворцов. Посетили Бургтеатр, где впервые увидели свет оперы Моцарта, и театр „У Вены“, где была поставлена „Волшебная флейта“, и Джэсон пытался воссоздать в своем воображении атмосферу того времени.
Вена была гораздо меньше Лондона и плотнее населена. В то время как Лондон разрастался во все стороны, Вена, казалось, росла только вовнутрь. Джэсону это нравилось, а на Дебору темные узкие, кривые улочки производили гнетущее впечатление: ей казалось, будто вокруг нее крепостные стены, но она покорно следовала за Джэсоном, – ведь для него все это было неотъемлемой частью его поисков правды.
По совету Эрнеста они посетили маленький домик на Шулерштрассе, где Моцарт сочинил „Свадьбу Фигаро“ и где композитор провел свои самые счастливые дни, и Дом тевтонских рыцарей на Зингерштрассе, 7, где Моцарт бросил смелый вызов князю Колоредо, архиепископу Зальцбургскому. Джэсон прошел пешком по Блутгассе до Дома тевтонских рыцарей. Этот путь, без сомнения, не раз проделывал сам Моцарт.
Он представлял себе, как Моцарт прислоняется к желтой оштукатуренной стене старого дома на Блутгассе – узкому проходу, который никак не назовешь улицей, – чтобы наскоро набросать тему, внезапно родившуюся у него в голове, а прохожие в изумлении глядят на него, – что делает этот странный человек? А затем, отряхнув пыль с камзола, Моцарт с удовлетворенным видом идет дальше, к Зингер-штрассе, 7, к месту его унижений и побед.
Джэсон рассказывал Деборе обо всем, что приходило ему в голову, и радовался, когда она внимательно слушала и согласно кивала в ответ. Его догадки ее мало интересовали, но она решила избегать всяких пререканий. От долгого хождения пешком у нее болели ноги, и она рада была вернуться домой на Петерсплац.
Как-то вечером они сидели в саду – приближался ноябрь, заметно похолодало, хотя листья на деревьях еще не опали. Джэсон был в хорошем настроении. Он сказал:
– Дом наш прекрасно расположен. До любого места можно добраться пешком. А это так важно – узнать ту Вену, которую знал Моцарт. Я за эти дни многое себе уяснил.
Она не разделяла его мнения, но ответила: – Да, ты прав.
– И здесь безопаснее. В наше отсутствие никто в дом не заходит.
– Надеюсь, – услышав шаги Ганса, она замолчала; чем меньше он знает, тем лучше.
Ганс снял шляпу, что делал всякий раз в их присутствии и при упоминании имени Моцарта, и почтительно произнес:
– Господин Отис, я принес вам послание от господина Гроба – его кучер мне передал.
Джэсон прочел записку вслух:
„Бетховен готов вас принять. Я заеду за вами завтра днем и отвезу к нему. Рад сообщить, что он не только счастлив с вами познакомиться, но прямо с нетерпением ждет встречи“.
На следующий день они ехали к дому Бетховена на Иоганнесштрассе, и Джэсон по дороге не мог сдержать волнения. До Иоганнесштрассе было рукой подать, но Гроб настоял, чтобы они воспользовались каретой.
– Не удивляйтесь, если квартира Бетховена покажется вам неопрятной и запущенной, – говорил Гроб. – Всем известно, что экономки у него не уживаются. И он без конца меняет квартиры. Переезжает каждый год, иногда по несколько раз. Будьте осторожны в разговоре с ним. Самые невинные вопросы могут вызвать неожиданную бурю. Но не держитесь слишком робко или излишне подобострастно. Показывайте свое уважение, но явного восхищения и преклонения не проявляйте, он этого не любит. И запомните, когда дело дойдет до денег, торгуйтесь. Бетховен к этому готов.
Мыслимо ли торговаться с Бетховеном! В руках Джэсон сжимал сверток с бутылкой» самого лучшего вина, какое ему удалось купить. Он собирался преподнести его Бетховену; Эрнест сказал, что Бетховен неравнодушен к хорошему вину.
Чтобы избежать объяснений на бумаге в присутствии композитора, он приложил к подарку записку: тост за его здоровье. Эрнест предупредил, что Бетховен стесняется своей глухоты.
По дороге к дому Бетховена Джэсон все больше сознавал, как много зависит от того, удастся ли ему уговорить композитора принять заказ на ораторию. Только тогда им не будет грозить дальнейшая слежка Губера.
Прежде чем постучать в дверь, Гроб объявил:
– Господин Пикеринг только что переслал мне четыреста гульденов от имени бостонского Общества Генделя и Гайдна – плату за ораторию господину Бетховену. Господин Пикеринг пишет, что деньгами я должен распоряжаться по собственному усмотрению.
Не успели Джэсон с Деборой выразить свое удивление таким недоверием со стороны Пикеринга, как им отворил дверь молодой человек лет тридцати в синем модном сюртуке.
Гроб представил его как «господина Шиндлера».
Шиндлер ожидал их прихода, – он вручил Джэсону свою визитную карточку, на которой золотыми буквами было написано: «L'ami de Beethoven». И тут же повел гостей вверх по каменной винтовой лестнице на второй этаж, предупреждая на ходу:
– Бетховен не слышит даже крика, поэтому приготовьтесь писать. – Перед дверью комнаты Шиндлер вручил каждому по тетради и большому карандашу.
Деборе было непонятно их назначение. Но Гроб стал что-то писать, и Джэсон последовал его примеру:
«Уважаемый господин Бетховен, позвольте выразить вам благодарность за то, что вы согласились нас принять. Ваша симфония ля мажор произвела на меня глубочайшее впечатление, и я сочту за великое счастье познакомить с нею Бостон и всю Америку».
Бетховен не слышал, как они вошли, хотя ожидал их прихода. Он сидел за фортепьяно, устремив взгляд в окно на деревья в саду, погруженный в глубокую задумчивость.
Джэсон с Деборой остановились у двери, а Шиндлер направился к Бетховену известить об их приходе, и Джэсон воспользовался возможностью незаметно его разглядеть.
Какой у него воинственный вид, мелькнуло у Джэсона Одна рука Бетховена была сжата в кулак; большая мужественная голова выглядела внушительно, подбородок выдавался вперед так, что нижняя губа прикрывала верхнюю. Решительность и непреклонная воля чувствовались во всем его облике.
Другой рукой Бетховен нежно поглаживал фортепьяно. Во внешности Бетховена было что-то противоречивое, подумал Джэсон. На первый взгляд композитор казался даже уродливым. Смуглое лицо было все в щербинах от оспы, как у многих людей его поколения, и в то же время щеки горели здоровым румянцем. Черты лица, тяжелые и крупные, казались грубыми: небольшой приплюснутый нос, резко очерченные скулы, глубокие складки у рта, маленькие глубоко сидящие глаза. Но когда Шиндлер коснулся плеча Бетховена, давая понять, что гости прибыли, выражение лица композитора тут же изменилось. Карие глаза оживились при виде молодой красивой женщины и ее спутника, тоже молодого и привлекательного. Молодость и красота магически подействовали на Бетховена и лицо его сразу сделалось приветливым.
Джэсон протянул Бетховену свой подарок с приложенной запиской: «С уважением господину Бетховену» и ту, что написал у двери, – и Бетховен просиял.
В порыве чувств он вдруг поднялся из-за фортепьяно и взял бутылку в руки с той же нежностью, что прежде гладил клавиши.
– Вы явно не краснокожий индеец и не дикарь, – сказал он. – Так давайте выпьем за ваше здоровье. Принесите-ка нам стаканы, Шиндлер.
Шиндлер поспешил исполнить приказание Бетховена, а Джэсон отметил, что композитор гораздо ниже ростом, чем он предполагал, плотного сложения, грузный и квадратный. А когда Бетховен подошел к Деборе и галантно поцеловал ей руку, стала заметна его легкая хромота Джэсона поразил лоб композитора, необычайно большой, свидетельствовавший о незаурядном уме. Улыбка сделала его лицо неожиданно мягким, а интерес, который вызвали у него посетители, придал его лицу живость и привлекательность. Казалось, обаяние его личности взяло верх над качествами, заданными природой, даже над самыми непривлекательными, и его внешность обрела ту значительность и достоинство, которые невольно покоряли.
– Почему вы не предупредили, что меня посетит столь прелестная молодая дама? – пожурил он Гроба. – Я бы позаботился о своей наружности. Мужчине не пристало уподобляться павлину, но красотой пренебрегать не следует.
Повернувшись к Деборе, Бетховен спросил:
– Вы любите музыку?
Она, не колеблясь, написала: «Да».
– И вам тоже понравилась моя симфония?
«Да, очень. Я рада, что мне посчастливилось ее услышать».
Бетховен широко улыбнулся, но тут же, погрустнев, пробормотал:
– В Вене теперь почти не исполняют мою музыку. В моде одни итальянцы, а Россини почитают чуть ли не за бога. Неужели и в Америке то же самое?
«У нас знамениты Гендель и Гайдн. А также Бетховен», – написал Джэсон. Он с удовлетворением отметил, что его немецкий язык от постоянной практики заметно улучшился, и ему не доставляло труда понимать Бетховена.
Бетховен был явно польщен замечанием гостя.
– Я тоже преклоняюсь перед Генделем, – начал он, но вернулся Шиндлер со стаканами. Бетховен пригласил Дебору и Джэсона за большой квадратный дубовый стол, не обращая внимания на Гроба и Шиндлера.
Дебора, смущенная подобным отношением хозяина, взяла того и другого под руки, желая усадить их рядом с собой. Ее поразило равнодушие Бетховена к соблюдению приличий. Интересно, подумала она, куда же Шиндлер поставит стаканы и бутылку. На столе в беспорядке громоздились книги, тетради для записей, ноты, чернильницы, перья и карандаши, тут же лежала старая ржавая слуховая трубка, явно вышедшая из употребления. Но Бетховен сдвинул все предметы к центру стола, что еще больше увеличило беспорядок, и повелительным жестом приказал Шиндлеру поставить стаканы и вино на стол.
А когда Дебора отдала свой стакан Шиндлеру, Бетховен сердитым тоном приказал тому принести еще два стакана. Дебора заметила, что черный сюртук композитора сильно помят, словно Бетховен спал в нем или он был единственным предметом его гардероба. Гостиная походила на лавку старьевщика, где было в беспорядке свалено множество предметов. За фортепьяно лежала скрипка, в одном углу было свалено грязное белье, в другом стояли неразвешанные картины, а под секретером Дебора в смущении увидела ночной горшок; из разорванной обивки дивана вылезала пакля; потрепанные диванные подушки были все в винных пятнах, а стулья поцарапаны и поломаны. Растрепанная шевелюра хозяина, вздымавшаяся над высоким одухотворенным лбом, словно густой непролазный кустарник, вполне соответствовала царившему кругом хаосу. Волос Бетховена, казалось, не касалась ни вода, ни гребень, ни ножницы. Шиндлер, вдруг извинившись, прошептал Деборе на ухо: