Страница:
Папа упивался, всем этим восторженным поклонением. Он написал Маме, что портрет получился чудесный: Вольфганг на нем очень красив и похож на нее.
Вольфганг же считал, что расточаемые ему похвалы сильно преувеличены. Ведь он не сделал ничего такого, чего не делал прежде. И когда его назначили капельмейстером Веронской филармонической академии, он воспринял это назначение как нечто само собой разумеющееся.
Такой же триумф ожидал Вольфганга в Мантуе и в Кремоне, но в Милане, первом большом итальянском городе, их ждало разочарование.
Граф Фирмиан, генерал губернатор и наместник Марии Терезии в Ломбардии, их старый знакомый и покровитель, дал знать Леопольду, что сможет принять их только через одну-две недели. Оставалось ждать, и Леопольд пытался развеять огорчение посещениями оперы.
Задержка в Милане лишь обрадовала Вольфганга. Посещение онеры доставляло ему огромное удовольствие. Охваченный непреодолимым желанием выразить чувства, порожденные обилием впечатлений, он написал Наннерль длинное письмо. Это было 26 января, в канун его четырнадцатилетия, и ему хотелось как-то отметить столь важное событие.
«Моя любимая сестра! Кончилась немецкая клоунада и началась итальянская. Теперь мы слушаем одни только оперы. Но даже постановка «Руджиеро», которая идет с большим успехом в Вероне, в отношении пения оставляет желать лучшего. В ней поет одна баронесса, которая обладает сносным голосом и хорошей фигурой, но фальшивит нещадно. Премьер-кастрат поет слегка в манере Манцуоли, у него красивый и сильный голос, но он слишком стар. На вид ему дашь все пятьдесят пять, и у него дрожит кадык. У примадонны прелестный голос, но его не расслышать из-за болтовни в зрительном зале.
В Мантуе прекрасная опера, мы там видели «Деметрио» нашего друга Гассе, но с голосами дела опять же обстоят неважно. Примадонна поет хорошо, но слишком тихо. Вторая певица имеет наружность гренадера и соответственно мощный голос и поет так, будто зла на весь мир. Кастрат поет лирично, но чересчур напрягается на высоких нотах. Второй певец староват и мне не понравился. Тенор немного лучше, но поет с натугой, что вообще отличает итальянских теноров. Герой-танцовщик хорош, прима-балерина тоже хороша и, как говорят, недурна собой, но я ее близко не видел. Есть и шуточный персонаж, который делает неплохие прыжки, но при этом издает непристойные звуки.
Пиччинни, который собирается писать еще одну оперу, находится здесь, и мы, возможно, с ним увидимся. Хоть он и неаполитанец, но пользуется сейчас в Милане большой популярностью. Однако как он ни старается создавать мелодичные вещи, его музыка оглушительна и слишком вычурна.
Других новостей, пожалуй, пет, могу, правда, сообщить тебе, что лейпцигский поэт Геллерт недавно умер и с тех пор не пишет стихов.
Я здоров и по-прежнему люблю паясничать. Тысячу раз целую Мамины ручки, а тебя сто раз нежно чмокаю в щеку. Addio. Вольфганг в Германии, Амадео в Италии».
Прошло несколько недель, прежде чем Моцартов известили, что граф Фирмиан готов дать им аудиенцию.
27
28
Вольфганг же считал, что расточаемые ему похвалы сильно преувеличены. Ведь он не сделал ничего такого, чего не делал прежде. И когда его назначили капельмейстером Веронской филармонической академии, он воспринял это назначение как нечто само собой разумеющееся.
Такой же триумф ожидал Вольфганга в Мантуе и в Кремоне, но в Милане, первом большом итальянском городе, их ждало разочарование.
Граф Фирмиан, генерал губернатор и наместник Марии Терезии в Ломбардии, их старый знакомый и покровитель, дал знать Леопольду, что сможет принять их только через одну-две недели. Оставалось ждать, и Леопольд пытался развеять огорчение посещениями оперы.
Задержка в Милане лишь обрадовала Вольфганга. Посещение онеры доставляло ему огромное удовольствие. Охваченный непреодолимым желанием выразить чувства, порожденные обилием впечатлений, он написал Наннерль длинное письмо. Это было 26 января, в канун его четырнадцатилетия, и ему хотелось как-то отметить столь важное событие.
«Моя любимая сестра! Кончилась немецкая клоунада и началась итальянская. Теперь мы слушаем одни только оперы. Но даже постановка «Руджиеро», которая идет с большим успехом в Вероне, в отношении пения оставляет желать лучшего. В ней поет одна баронесса, которая обладает сносным голосом и хорошей фигурой, но фальшивит нещадно. Премьер-кастрат поет слегка в манере Манцуоли, у него красивый и сильный голос, но он слишком стар. На вид ему дашь все пятьдесят пять, и у него дрожит кадык. У примадонны прелестный голос, но его не расслышать из-за болтовни в зрительном зале.
В Мантуе прекрасная опера, мы там видели «Деметрио» нашего друга Гассе, но с голосами дела опять же обстоят неважно. Примадонна поет хорошо, но слишком тихо. Вторая певица имеет наружность гренадера и соответственно мощный голос и поет так, будто зла на весь мир. Кастрат поет лирично, но чересчур напрягается на высоких нотах. Второй певец староват и мне не понравился. Тенор немного лучше, но поет с натугой, что вообще отличает итальянских теноров. Герой-танцовщик хорош, прима-балерина тоже хороша и, как говорят, недурна собой, но я ее близко не видел. Есть и шуточный персонаж, который делает неплохие прыжки, но при этом издает непристойные звуки.
Пиччинни, который собирается писать еще одну оперу, находится здесь, и мы, возможно, с ним увидимся. Хоть он и неаполитанец, но пользуется сейчас в Милане большой популярностью. Однако как он ни старается создавать мелодичные вещи, его музыка оглушительна и слишком вычурна.
Других новостей, пожалуй, пет, могу, правда, сообщить тебе, что лейпцигский поэт Геллерт недавно умер и с тех пор не пишет стихов.
Я здоров и по-прежнему люблю паясничать. Тысячу раз целую Мамины ручки, а тебя сто раз нежно чмокаю в щеку. Addio. Вольфганг в Германии, Амадео в Италии».
Прошло несколько недель, прежде чем Моцартов известили, что граф Фирмиан готов дать им аудиенцию.
27
Граф Карл Иосиф Фирмиан стоял у окна своей приемной в глубоком раздумье и ждал появления гостей. Внезапно он принялся ходить взад и вперед по блестящему паркету, а потом остановился перед высоким до потолка венецианским зеркалом на противоположной стене. Он верой и правдой служил Марии Терезии и тем не менее через год, в крайнем случае через два, его место займет мальчик. Третий сын Марии Терезии, эрцгерцог Фердинанд, которому через полгода исполнится шестнадцать, будет назначен наместником Ломбардии после его брака с принцессой Моденской. А граф Фирмиан чувствовал себя в расцвете сил. Он посмотрел в зеркало и увидел там одутловатого коренастого мужчину пятидесяти четырех лет, с грубоватыми чертами лица, вполне бодрого и энергичного. Однако что толку? Фердинанд был Габсбургом, и в глазах Марии Терезии это решало все.
Она неустанно читала своим подданным душеспасительные проповеди, а сама любыми средствами укрепляла власть Габсбургов. Графу ничего не оставалось. Он знал, что ему придется примириться с второстепенным положением или обречь себя на отставку и, следовательно, забвение. Но если он останется советником эрцгерцога, что соответствовало желанию императрицы, как она сама ему намекнула, то он будет самостоятельно принимать почти все решения и сможет осуществить задуманный план.
Если взять Моцарта за образец нормально развитого юноши, всем сразу стала бы очевидна детская незрелость Фердинанда. Музыкант был на полтора года моложе эрцгерцога, но по уму превосходил его лет на десять. Сравнение вызвало улыбку на лице графа. Но тут нужно держать ухо востро. Если у Марии Терезии появится хотя бы тень подозрения, придется совершенно отстранить от себя Моцартов. Все же мысль эта сильно занимала графа, и он подумал, почему бы не рискнуть? К тому времени, как лакей доложил ему о приходе четырех самых известных в Италии оперных композиторов, которых он хотел повидать до появления Моцартов, граф совсем повеселел.
Адольф Гассе, Джовании Саммартипи, Никола Пиччинни и Иозеф Мысливечек прибыли каждый отдельно, но граф Фирмиан приказал ввести их всех вместе. У всех четверых на лицах было написано изумление. Что бы это значило? Получив приглашение, каждый на них решил, что ему предложат новый заказ для Миланской оперы. Теперь же каждый заподозрил какой-то подвох.
Музыканты склонились в поклоне, и граф Фирмиан подумал, что во всей Италии пет композитора, красивее Гассе, который даже в свои семьдесят лет был хорош, и невольно задался вопросом, уж не способствовало ли это успеху Гассе, как-никак итальянцы ведь большие поклонники физической красоты.
А Саммартини, который был, наверное, не моложе Гассе, совсем высох за последние несколько месяцев, как показалось графу. Однако влиянием этого человека никак нельзя пренебрегать. У Саммартини учился Глюк, он слыл самым уважаемым миланским музыкантом, и его оперы и симфонии исполнялись повсюду.
Но наиболее знаменитым композитором в Италии сейчас считался сорокадвухлетний Пиччинни. Маленький, худощавый, с длинным носом, острым подбородком и серьезным бледным лицом, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ожидая, когда же заговорит граф.
Чех Мысливечек чувствовал себя неловко. В свои тридцать три года он был еще мало известен. Мысливечек добился успеха во Флоренции и Болонье, но для Милана это не имело большого значения.
Всем подали вино, а Мысливечку кофе. Нарушив затянувшееся молчание, Пиччинни вдруг стал рассыпаться в похвалах последней опере Гассе «Деметрио», которую сам он, к сожалению, еще не имел счастья слышать.
Гассе вздохнул:
– Боюсь, это моя последняя опера. Она не имеет успеха.
– Нет, нет! Это была бы слишком большая потеря! – воскликнул Пиччинни.
Гассе с сомнением посмотрел на него, но промолчал.
– Моцарты тоже должны прийти, – неожиданно объявил граф Фирмиан.
Пиччинни готов был обратиться в бегство, Саммартини по смог скрыть удивления, Мысливечек как-то растерялся, а Гассе спросил:
– И отец и сын?
– Конечно! Они веди, кажется, неразлучны?
– Обычно, да. Ваше сиятельство, вы собираетесь дать мальчику новый заказ?
– А вы считаете, стоит?
– Я не импресарио, ваше сиятельство, – сказал Гассе.
– Но, насколько я знаю, вы хвалили его князю Кауницу? Ведь так?
– Вы правы, наше сиятельство.
Граф Фирмиан улыбнулся. Этого музыканта легко не проведешь. Чтобы добиться своего теперешнего положения, Гассе, подобно многим другим композиторам в Италии, пришлось также овладеть искусством интриги. В иных случаях добившийся успеха композитор мог бы оказаться лучшим правителем, чем Габсбург, думал граф. Сказать бы это Марии Терезии!
– Вы считаете, «Мнимую простушку» стоило бы поставить? – спросил он Гассе.
– Трудно сказать. Никогда не знаешь заранее, будет ли опера иметь успех.
– Маэстро Пиччинни, ваши оперы Афлиджио все-таки ставил.
– Я тут ни при чем, ваше сиятельство. Он сам всегда решает, что ему ставить в своем театре.
– Ну, а вы как считаете: следовало поставить оперу этого мальчика или нет?
– Не знаю, ваше сиятельство. Право, мне неловко отвечать на подобный вопрос.
– Я получил от его отца несколько симфонических сочинений Вольфганга, которые мальчик любезно посвятил мне, – сказал Саммартини, – они хорошо построены и производят прекрасное впечатление. И написаны с большим вкусом.
Граф Фирмиан добавил:
– Я слышал его игру на клавесине, когда ему было шесть лет. И никогда этого не забуду.
Леопольд привык к неожиданностям и гордился своим умением никогда не терять присутствия духа, но, увидев четырех композиторов в сборе, лишился дара речи. Он считал графа Фирмиана другом, на которого можно положиться, однако сейчас почуял что-то неладное. А Вольфганг так обрадовался Гассе, что бросился прямо к старику, позабыв вначале поклониться графу.
Леопольд стал приносить извинения за сына, по граф Фирмиан перебил:
– Я разделяю его чувства, господин Моцарт. Как музыкант господин Гассе стоит выше меня. – И граф представил Леопольду других гостей.
Искусно маневрируя, Леопольд держался подальше от Пиччинни, которого считал хитрым неаполитанцем, не заслуживающим доверия. Оп испытывал некоторую скованность, разговаривая с Мысливечком, не зная, считать ли его соперником, но был с ним вежлив. С Гассе же и Саммартини все шло отлично, особенно после того, как подошедший граф Фирмиан спросил:
– Ваш сын сохранил свое изумительное туше?
– Он добился еще большего совершенства, ваше сиятельство, – ответил Леопольд, чувствуя, как к нему возвращается уверенность.
– Поразительно! Вам не кажется, господин Гассе?
– Мне кажется, ваше сиятельство, игра Вольфганга говорит сама за себя.
– Что вы хотите, чтобы я сыграл, маэстро Гассе? – спросил Вольфганг.
– Пусть это решит его сиятельство.
– Немного попозже, – сказал граф. – Успеется. – Он опять повернулся к Леопольду: – Ваш сын изменился. Повзрослел. И стал совсем смуглым.
– Это от обилия воздуха и частого сидения у очага, ваше сиятельство.
– А теперь скажите, как насчет оперы?
– Для Миланского театра, ваше сиятельство? – Не может быть, думал Леопольд, никогда еще ни одна его заветная мечта не осуществлялась с такой легкостью. – Вы хотите, чтобы мой сын написал оперу?
– Но он способен ее написать. Так ведь?
– Да, да, ваше сиятельство! – воскликнул Леопольд, – ведь ты можешь, Вольфганг?
Вольфганг, обсуждавший с Саммартини достоинства посвященных ему симфоний, был недоволен, что его прервали, но, увидев серьезное выражение на лице Папы, тут же переспросил:
– В чем дело, Папа?
– Не хотел бы ты сочинить оперу для Миланского театра?
К его изумлению, Вольфганг молчал. Леопольд чуть было не закричал: «Ты что – ума решился?» – но, сделав над собой усилие, спросил:
– Разно ты не слышал моего вопроса?
– Я слышал, Папа, – но… – Он заметил, с каким вниманием слушает его Гассо. – Маэстро Гассе, мне очень понравился «Деметрио». Я знаю наизусть почти все арии.
– Спасибо, Вольфганг.
Нет, его сын не решился ума, подумал Леопольд. Более изящного комплимента не придумаешь, это, без сомнения, поможет делу.
– Но, маэстро, – продолжал Вольфганг, – когда я слушал ее, мне стало так нехорошо.
Все ждали, что последует дальше.
– В зале было столько посторонних звуков, что я часто не мог разобрать слов.
– Такова уж итальянская публика, – сказал Гассе.
– Почему бы им не принимать заранее слабительное, может, тогда притихли бы, – заметил Вольфганг.
Леопольд замер от ужаса. Вольфганг, конечно, прав, но какая грубость!
– Значит, итальянская публика всегда так шумно ведет себя? – обратился Вольфганг к Гассе.
– За очень редкими исключениями.
– Вы бы посмотрели, что делается в Неаполе, – вмешался Пиччинни. – Потому я и пишу такую бравурную музыку. Иначе ее не услышат.
Миланская публика ничуть не лучше, заметил Саммартини. Мысливечек сказал, что флорентийская публика заглушает иногда даже оркестр; Гассе объявил, что итальянскую публику только тогда увлечешь, когда действие касается непосредственно ее. Разговор необычайно оживился.
Композиторы говорили, перебивая один другого, и было трудно что-нибудь разобрать, но граф прервал беседу, хлопнув в ладоши.
– Браво! Вы полностью подтвердили правоту мальчика! – воскликнул он и жестом приказал Вольфгангу начинать.
Когда он кончил, все композиторы, включая Пиччинни, зааплодировали, а затем граф попросил Саммартини испытать композиторские способности мальчика.
Саммартини велел ему сочинить четыре новые арии на слова Метастазио. Вольфганг мгновенно выполнил заданное, и Саммартини, прочитав ноты, объявил:
– Ваше сиятельство, они действительно прекрасно написаны.
Его поддержал Гассе, затем Мысливечек; последним, хоть и неохотно, высказал свое одобрение Пиччинни.
Граф Фирмиан поздравил Моцартов. Он был доволен: мальчик произвел должное впечатление, и музыкантам ничего не оставалось, как одобрить сочинение ребенка, хотя в душе каждый остался при своем мнении.
– Ваше сиятельство, мой сын сочтет за честь написать для вас оперу, – сказал Леопольд.
– Не для меня, а для эрцгерцога, – поправил граф Фирмиан. – Все будет зависеть от нею.
Леопольд пришел в недоумение. Слово графа ведь закон в Милане. Просто он, подобно всем правителям, никогда не даст прямого ответа, тут же решил Леопольд.
– Если ваш сын выступит у меня во дворце на приеме в честь невесты эрцгерцога принцессы Моденской и ее отца герцога и им понравится музыка, пожалуй, можно будет надеяться на получение заказа.
– Да благословит вас бог за вашу доброту, ваше сиятельство.
– Постарайтесь, чтобы мальчик был на высоте. Вольфганг хотел было сказать, что он и так всегда на высоте, но Леопольд поспешил заверить графа:
– Без всякого сомнения, ваше сиятельство.
– Прекрасно! Вольфганг, вы что-то хотели сказать?
– Это, наверное, будет замечательный, торжественный прием, ваше сиятельство.
– Вы не боитесь?
– Чего же бояться, ваше сиятельство? Надо только настроиться на торжественный лад.
Увидев, что граф Фирмиан рассмеялся, а вовсе не рассердился, Леопольд сказал:
– Ваше сиятельство, Вольфганг мог бы быть отличным первым капельмейстером или концертмейстером. Он уже третий концертмейстер в Зальцбурге.
Вот была бы потеха, подумал граф Фирмиан: шестнадцатилетний правитель, а при нем четырнадцатилетний капельмейстер!
– Он нисколько не уступает музыкантам, вдвое старше его.
– Интересная мысль. Итак, мой управляющий договорится с вами о концерте. – Это был знак, что аудиенция окончена.
Саммартини поздравил Леопольда с успехом, его примеру последовали Мысливечек и Пиччинни, хотя Леопольду казалось, что оба они раздражены, а Пиччинни так даже ненавидит в эту минуту Вольфганга. Но куда же девался Гассе?
А Гассе уже спускался с младшим Моцартом по красивой мраморной лестнице: они обсуждали любимое блюдо Вольфганга – клецки с кислой капустой. Гассе приглашал мальчика на настоящий немецкий обед, сытный и вкусный.
– Мы очень благодарны вам за приглашение, маэстро, – сказал подоспевший Леопольд, – но неизвестно, будет ли у Вольфганга время. Ему придется усиленно готовиться к концерту.
– Вы следите за каждым шагом сына, это может испортить его.
– Разве похоже, что я его порчу? – спросил Леопольд.
– Пока нет, но неизвестно, как это отразится на нем в дальнейшем.
– Он нуждается в руководстве. Он еще очень молод.
– Только по годам.
– И он не возражает против моего руководства. Разве не так, Вольфганг?
Вольфганг, которому наскучила Папина муштра, хотел было сказать: «Нет!» Но у Папы на глазах выступили слезы: и Вольфганг пожалел Папу. Только бы маэстро Гассе не заметил Папиных слез. Взяв Папу и Гассе за руки, он спросил:
– Как вы думаете, граф даст мне заказ?
Тут Леопольд вспомнил о влиянии, каким располагал Гассе, и смиренным тоном сказал:
– Я уверен, господин Гассе лучше нас с тобой может ответить на этот вопрос.
– Думаю, ответить на него не может никто. Пока что. Слишком многим людям нужно угодить.
Леопольд продолжал:
– Но мне кажется, его сиятельству мы угодили.
– Вполне возможно, – ответил Гассе. – Его сиятельство – человек со вкусом.
Она неустанно читала своим подданным душеспасительные проповеди, а сама любыми средствами укрепляла власть Габсбургов. Графу ничего не оставалось. Он знал, что ему придется примириться с второстепенным положением или обречь себя на отставку и, следовательно, забвение. Но если он останется советником эрцгерцога, что соответствовало желанию императрицы, как она сама ему намекнула, то он будет самостоятельно принимать почти все решения и сможет осуществить задуманный план.
Если взять Моцарта за образец нормально развитого юноши, всем сразу стала бы очевидна детская незрелость Фердинанда. Музыкант был на полтора года моложе эрцгерцога, но по уму превосходил его лет на десять. Сравнение вызвало улыбку на лице графа. Но тут нужно держать ухо востро. Если у Марии Терезии появится хотя бы тень подозрения, придется совершенно отстранить от себя Моцартов. Все же мысль эта сильно занимала графа, и он подумал, почему бы не рискнуть? К тому времени, как лакей доложил ему о приходе четырех самых известных в Италии оперных композиторов, которых он хотел повидать до появления Моцартов, граф совсем повеселел.
Адольф Гассе, Джовании Саммартипи, Никола Пиччинни и Иозеф Мысливечек прибыли каждый отдельно, но граф Фирмиан приказал ввести их всех вместе. У всех четверых на лицах было написано изумление. Что бы это значило? Получив приглашение, каждый на них решил, что ему предложат новый заказ для Миланской оперы. Теперь же каждый заподозрил какой-то подвох.
Музыканты склонились в поклоне, и граф Фирмиан подумал, что во всей Италии пет композитора, красивее Гассе, который даже в свои семьдесят лет был хорош, и невольно задался вопросом, уж не способствовало ли это успеху Гассе, как-никак итальянцы ведь большие поклонники физической красоты.
А Саммартини, который был, наверное, не моложе Гассе, совсем высох за последние несколько месяцев, как показалось графу. Однако влиянием этого человека никак нельзя пренебрегать. У Саммартини учился Глюк, он слыл самым уважаемым миланским музыкантом, и его оперы и симфонии исполнялись повсюду.
Но наиболее знаменитым композитором в Италии сейчас считался сорокадвухлетний Пиччинни. Маленький, худощавый, с длинным носом, острым подбородком и серьезным бледным лицом, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ожидая, когда же заговорит граф.
Чех Мысливечек чувствовал себя неловко. В свои тридцать три года он был еще мало известен. Мысливечек добился успеха во Флоренции и Болонье, но для Милана это не имело большого значения.
Всем подали вино, а Мысливечку кофе. Нарушив затянувшееся молчание, Пиччинни вдруг стал рассыпаться в похвалах последней опере Гассе «Деметрио», которую сам он, к сожалению, еще не имел счастья слышать.
Гассе вздохнул:
– Боюсь, это моя последняя опера. Она не имеет успеха.
– Нет, нет! Это была бы слишком большая потеря! – воскликнул Пиччинни.
Гассе с сомнением посмотрел на него, но промолчал.
– Моцарты тоже должны прийти, – неожиданно объявил граф Фирмиан.
Пиччинни готов был обратиться в бегство, Саммартини по смог скрыть удивления, Мысливечек как-то растерялся, а Гассе спросил:
– И отец и сын?
– Конечно! Они веди, кажется, неразлучны?
– Обычно, да. Ваше сиятельство, вы собираетесь дать мальчику новый заказ?
– А вы считаете, стоит?
– Я не импресарио, ваше сиятельство, – сказал Гассе.
– Но, насколько я знаю, вы хвалили его князю Кауницу? Ведь так?
– Вы правы, наше сиятельство.
Граф Фирмиан улыбнулся. Этого музыканта легко не проведешь. Чтобы добиться своего теперешнего положения, Гассе, подобно многим другим композиторам в Италии, пришлось также овладеть искусством интриги. В иных случаях добившийся успеха композитор мог бы оказаться лучшим правителем, чем Габсбург, думал граф. Сказать бы это Марии Терезии!
– Вы считаете, «Мнимую простушку» стоило бы поставить? – спросил он Гассе.
– Трудно сказать. Никогда не знаешь заранее, будет ли опера иметь успех.
– Маэстро Пиччинни, ваши оперы Афлиджио все-таки ставил.
– Я тут ни при чем, ваше сиятельство. Он сам всегда решает, что ему ставить в своем театре.
– Ну, а вы как считаете: следовало поставить оперу этого мальчика или нет?
– Не знаю, ваше сиятельство. Право, мне неловко отвечать на подобный вопрос.
– Я получил от его отца несколько симфонических сочинений Вольфганга, которые мальчик любезно посвятил мне, – сказал Саммартини, – они хорошо построены и производят прекрасное впечатление. И написаны с большим вкусом.
Граф Фирмиан добавил:
– Я слышал его игру на клавесине, когда ему было шесть лет. И никогда этого не забуду.
Леопольд привык к неожиданностям и гордился своим умением никогда не терять присутствия духа, но, увидев четырех композиторов в сборе, лишился дара речи. Он считал графа Фирмиана другом, на которого можно положиться, однако сейчас почуял что-то неладное. А Вольфганг так обрадовался Гассе, что бросился прямо к старику, позабыв вначале поклониться графу.
Леопольд стал приносить извинения за сына, по граф Фирмиан перебил:
– Я разделяю его чувства, господин Моцарт. Как музыкант господин Гассе стоит выше меня. – И граф представил Леопольду других гостей.
Искусно маневрируя, Леопольд держался подальше от Пиччинни, которого считал хитрым неаполитанцем, не заслуживающим доверия. Оп испытывал некоторую скованность, разговаривая с Мысливечком, не зная, считать ли его соперником, но был с ним вежлив. С Гассе же и Саммартини все шло отлично, особенно после того, как подошедший граф Фирмиан спросил:
– Ваш сын сохранил свое изумительное туше?
– Он добился еще большего совершенства, ваше сиятельство, – ответил Леопольд, чувствуя, как к нему возвращается уверенность.
– Поразительно! Вам не кажется, господин Гассе?
– Мне кажется, ваше сиятельство, игра Вольфганга говорит сама за себя.
– Что вы хотите, чтобы я сыграл, маэстро Гассе? – спросил Вольфганг.
– Пусть это решит его сиятельство.
– Немного попозже, – сказал граф. – Успеется. – Он опять повернулся к Леопольду: – Ваш сын изменился. Повзрослел. И стал совсем смуглым.
– Это от обилия воздуха и частого сидения у очага, ваше сиятельство.
– А теперь скажите, как насчет оперы?
– Для Миланского театра, ваше сиятельство? – Не может быть, думал Леопольд, никогда еще ни одна его заветная мечта не осуществлялась с такой легкостью. – Вы хотите, чтобы мой сын написал оперу?
– Но он способен ее написать. Так ведь?
– Да, да, ваше сиятельство! – воскликнул Леопольд, – ведь ты можешь, Вольфганг?
Вольфганг, обсуждавший с Саммартини достоинства посвященных ему симфоний, был недоволен, что его прервали, но, увидев серьезное выражение на лице Папы, тут же переспросил:
– В чем дело, Папа?
– Не хотел бы ты сочинить оперу для Миланского театра?
К его изумлению, Вольфганг молчал. Леопольд чуть было не закричал: «Ты что – ума решился?» – но, сделав над собой усилие, спросил:
– Разно ты не слышал моего вопроса?
– Я слышал, Папа, – но… – Он заметил, с каким вниманием слушает его Гассо. – Маэстро Гассе, мне очень понравился «Деметрио». Я знаю наизусть почти все арии.
– Спасибо, Вольфганг.
Нет, его сын не решился ума, подумал Леопольд. Более изящного комплимента не придумаешь, это, без сомнения, поможет делу.
– Но, маэстро, – продолжал Вольфганг, – когда я слушал ее, мне стало так нехорошо.
Все ждали, что последует дальше.
– В зале было столько посторонних звуков, что я часто не мог разобрать слов.
– Такова уж итальянская публика, – сказал Гассе.
– Почему бы им не принимать заранее слабительное, может, тогда притихли бы, – заметил Вольфганг.
Леопольд замер от ужаса. Вольфганг, конечно, прав, но какая грубость!
– Значит, итальянская публика всегда так шумно ведет себя? – обратился Вольфганг к Гассе.
– За очень редкими исключениями.
– Вы бы посмотрели, что делается в Неаполе, – вмешался Пиччинни. – Потому я и пишу такую бравурную музыку. Иначе ее не услышат.
Миланская публика ничуть не лучше, заметил Саммартини. Мысливечек сказал, что флорентийская публика заглушает иногда даже оркестр; Гассе объявил, что итальянскую публику только тогда увлечешь, когда действие касается непосредственно ее. Разговор необычайно оживился.
Композиторы говорили, перебивая один другого, и было трудно что-нибудь разобрать, но граф прервал беседу, хлопнув в ладоши.
– Браво! Вы полностью подтвердили правоту мальчика! – воскликнул он и жестом приказал Вольфгангу начинать.
Когда он кончил, все композиторы, включая Пиччинни, зааплодировали, а затем граф попросил Саммартини испытать композиторские способности мальчика.
Саммартини велел ему сочинить четыре новые арии на слова Метастазио. Вольфганг мгновенно выполнил заданное, и Саммартини, прочитав ноты, объявил:
– Ваше сиятельство, они действительно прекрасно написаны.
Его поддержал Гассе, затем Мысливечек; последним, хоть и неохотно, высказал свое одобрение Пиччинни.
Граф Фирмиан поздравил Моцартов. Он был доволен: мальчик произвел должное впечатление, и музыкантам ничего не оставалось, как одобрить сочинение ребенка, хотя в душе каждый остался при своем мнении.
– Ваше сиятельство, мой сын сочтет за честь написать для вас оперу, – сказал Леопольд.
– Не для меня, а для эрцгерцога, – поправил граф Фирмиан. – Все будет зависеть от нею.
Леопольд пришел в недоумение. Слово графа ведь закон в Милане. Просто он, подобно всем правителям, никогда не даст прямого ответа, тут же решил Леопольд.
– Если ваш сын выступит у меня во дворце на приеме в честь невесты эрцгерцога принцессы Моденской и ее отца герцога и им понравится музыка, пожалуй, можно будет надеяться на получение заказа.
– Да благословит вас бог за вашу доброту, ваше сиятельство.
– Постарайтесь, чтобы мальчик был на высоте. Вольфганг хотел было сказать, что он и так всегда на высоте, но Леопольд поспешил заверить графа:
– Без всякого сомнения, ваше сиятельство.
– Прекрасно! Вольфганг, вы что-то хотели сказать?
– Это, наверное, будет замечательный, торжественный прием, ваше сиятельство.
– Вы не боитесь?
– Чего же бояться, ваше сиятельство? Надо только настроиться на торжественный лад.
Увидев, что граф Фирмиан рассмеялся, а вовсе не рассердился, Леопольд сказал:
– Ваше сиятельство, Вольфганг мог бы быть отличным первым капельмейстером или концертмейстером. Он уже третий концертмейстер в Зальцбурге.
Вот была бы потеха, подумал граф Фирмиан: шестнадцатилетний правитель, а при нем четырнадцатилетний капельмейстер!
– Он нисколько не уступает музыкантам, вдвое старше его.
– Интересная мысль. Итак, мой управляющий договорится с вами о концерте. – Это был знак, что аудиенция окончена.
Саммартини поздравил Леопольда с успехом, его примеру последовали Мысливечек и Пиччинни, хотя Леопольду казалось, что оба они раздражены, а Пиччинни так даже ненавидит в эту минуту Вольфганга. Но куда же девался Гассе?
А Гассе уже спускался с младшим Моцартом по красивой мраморной лестнице: они обсуждали любимое блюдо Вольфганга – клецки с кислой капустой. Гассе приглашал мальчика на настоящий немецкий обед, сытный и вкусный.
– Мы очень благодарны вам за приглашение, маэстро, – сказал подоспевший Леопольд, – но неизвестно, будет ли у Вольфганга время. Ему придется усиленно готовиться к концерту.
– Вы следите за каждым шагом сына, это может испортить его.
– Разве похоже, что я его порчу? – спросил Леопольд.
– Пока нет, но неизвестно, как это отразится на нем в дальнейшем.
– Он нуждается в руководстве. Он еще очень молод.
– Только по годам.
– И он не возражает против моего руководства. Разве не так, Вольфганг?
Вольфганг, которому наскучила Папина муштра, хотел было сказать: «Нет!» Но у Папы на глазах выступили слезы: и Вольфганг пожалел Папу. Только бы маэстро Гассе не заметил Папиных слез. Взяв Папу и Гассе за руки, он спросил:
– Как вы думаете, граф даст мне заказ?
Тут Леопольд вспомнил о влиянии, каким располагал Гассе, и смиренным тоном сказал:
– Я уверен, господин Гассе лучше нас с тобой может ответить на этот вопрос.
– Думаю, ответить на него не может никто. Пока что. Слишком многим людям нужно угодить.
Леопольд продолжал:
– Но мне кажется, его сиятельству мы угодили.
– Вполне возможно, – ответил Гассе. – Его сиятельство – человек со вкусом.
28
На приеме в палаццо Фирмиана в честь принцессы Моденской и ее отца присутствовало сто пятьдесят человек, представлявших верхушку миланской знати.
Программа Вольфганга состояла из его собственных произведений и вещей Саммартини – композитора, пользовавшегося в Милане самой большой популярностью. По просьбе графа Фирмиана Вольфганг сыграл четыре арии, написанные им во. время аудиенции. Герцог Моденский громко аплодировал, а принцесса сказала:
– Его музыка очень мелодична, а играет он просто виртуозно. – Вслед за этим многие из присутствовавших аристократов принялись кричать:
– Браво, Амадео!
Вскоре Вольфганг получил заказ написать музыку к драме, которой предполагалось открыть следующий сезон в Миланском оперном театре. Все переговоры велись между Леопольдом и графским управляющим доном Фернандо Джермани. По представлении оперы в готовом виде Вольфганг должен был получить сто цехинов, кроме того, ему предоставлялась бесплатная квартира на время работы над оперой. Либретто предстояло выбрать графу Фирмиану, он пока не остановился, на чем-то определенном, хотя и склонялся к пышной опере-сериа.
– Вы можете не спешить, – сказал им дон Фернандо. Этот учтивый и представительный уроженец Милана, женатый на богатой венке и одинаково свободно говоривший по-немецки и по-итальянски, имел важные деловые связи в Вене и мог оказывать генерал-губернатору множество услуг, – Господин Леопольдо, – продолжал он, – поскольку вы с Амадео намереваетесь путешествовать по Италии, мы пришлем либретто вам, где бы вы ни находились, как только подберем. Остальные условия договора обычные и вам известны.
Он передал договор Леопольду, и тот прочел: «…Маэстро Амадео Вольфганге Моцарт обязуется также представить речитативы к октябрю 1770 года и вновь возвратиться в Милан в ноябре того же года, чтобы сочинять требуемые арии и присутствовать на всех репетициях оперы. Возможность театральных неудач, а также право окончательного решения свыше оговариваются как обычно. В остальном же да поможет нам бог».
Дон Фернандо заметил нахмуренный вид Леопольда и сказал:
– Пусть Амадео не волнует мысль, что ему придется сочинять непосредственно для певцов. Так делают все.
– Он уже столкнулся с этим в Вене. Но вот «решение свыше» – что это такое?
– Ну, это решение, которое могут принять императрица, эрцгерцог, генерал-губернатор…
– Я думал, хоть здесь-то мы будем ограждены от опеки.
– Разумеется, мой друг. Не тревожьтесь! Гассе на вашей стороне и Саммартини тоже, даже Мысливечек – и тот хвалил Амадео. Поезжайте, как собирались, в Болонью, Флоренцию, Рим и Неаполь, а я уж постараюсь блюсти здесь ваши интересы.
Он подал Леопольду пачку инеем.
– Это рекомендательные письма графа к самым высокопоставленным и влиятельным людям Италии. Они вам помогут.
Леопольд сердечно обнял управляющего, и тот столь же горячо ответил на объятие, правда, с сожалением добавив:
– Есть еще два условия.
– Какие?
– Во-первых, необходимо получить согласие вашего архиепископа.
– Это не представит трудности, – с облегчением вздохнул Леопольд. – Он сочтет за честь дать разрешение. До него архиепископом зальцбургским был дядя графа Фирмиана. Я поступил па службу еще при нем.
– И второе, опера должна быть итальянской. Иначе вся эта свора набросится на вас и раздерет в клочья. Никакой указ не заставит итальянскую публику оценить оперу, если она построена не так, как они привыкли.
– Дорогой друг, неужели вы думаете, что я пошел бы на подобный риск?
На сей раз дон Фернандо заключил в объятия Леопольда и воскликнул:
– Я полностью доверяю вам! А это тебе, Амадео. – И подал Вольфгангу прощальный подарок графа – золотую табакерку с двадцатью пятью цехинами.
Вольфганг не прислушивался к разговору. В голове одна за другой возникали мелодии, и он старался запомнить их, чтобы попозже записать.
По пути в Парму они ночевали в Лоди, и там Вольфганг закончил струнный квартет, который сочинял во время путешествия. Лоди, расположенный на берегу реки Адда, изобиловал памятниками эпохи Возрождения, и остановились они в гостинице на великолепной соборной площади, но для Вольфганга не существовало ничего, кроме музыки, – ведь он впервые сочинял струнный квартет. Посреди ночи Вольфганг поднялся, чтобы записать окончание квартета, и разбудил Папу, но Папа сделал ему выговор. С тех пор он стал запоминать сочиненную музыку, где бы ни находился: в кровати ли, в дилижансе или в портшезе, даже во время концерта, если сам не играл – и только потом уже записывал ее. Эта способность укрепляла его веру в себя и радовала до такой степени, что с течением времени запоминание мелодий превратилось у него в своего рода игру. Он обнаружил, что способен помнить какую-нибудь тему или пассаж много-много дней.
В Парме их пригласила на обед Лукреция Агуари – самое знаменитое сопрано Италии. Гассе, вещи которого она исполняла, написал ей письмо с просьбой спеть для Моцартов; он надеялся также, что Агуари согласится петь в опере Вольфганга, чем обеспечит ей успех.
Лукреция Агуари была незаконной дочерью одного аристократа и потому носила прозвище «La Bastardella»[6]. Вольфганг строил всякие догадки о ее наружности: он предполагал, что, как дитя любви, она будет более соблазнительной и неотразимой, чем другие сопрано, которых он знал. Но его постигло разочарование: Бастарделла оказалась некрасивой, хромой и к тому же была замужем.
Однако стоило ей запеть, и Вольфганг забыл обо всем. Зачарованный, он слушал ее голос, сильный и певучий, словно орган, на низких нотах, и ясный, легкий и чистый – на высоких. Он задохнулся от радости, когда Лукреция согласилась петь его арии.
Она пела и была уже для него не женщиной, а инструментом. Он хотел слушать спокойно а бесстрастно, а вместо этого замирал от восторга. Ее интонация оказалась абсолютно правильной, исполнение безупречным, в голосе, который только что звучал трогательно и нежно, вдруг появлялись гордые, величественные нотки.
Садясь за письмо Наннерль, Вольфганг все еще был во власти ее очарования. «Мы слышали Бастарделлу, и она поразительна. У нее ни с чем не сравнимый голос: никогда прежде я не встречал подобной гибкости и столь широкого диапазона. Вот какие ноты она брала и какие пассажи исполняла в нашем присутствии».
И он выписал их все, чтобы и сестра могла по-настоящему оценить Бастарделлу.
Чем чаще он вспоминал о великолепном голосе Лукреции Агуари, тем сильнее хотел сочинять для нее. Они уже прибыли в Болонью, и Папа рассказывал, что этот город в долине По имеет лучшую в мире музыкальную академию, а у Вольфганга в ушах по-прежнему звучали высокие ноты Агуари. Леопольд был чрезвычайно возбужден, так как фельдмаршал Паллавичини, к которому у них было рекомендательное письмо от графа, согласился тут же дать им аудиенцию.
Фельдмаршал Паллавичини, выглядевший весьма романтично в своих развевающихся одеждах и серебряного цвета парике, с нескрываемым интересом прочитал письмо графа Фирмиана и сказал:
– Господин Моцарт, генерал-губернатор очень тепло отзывается о вас и о способностях вашего сына, а я чрезвычайно высоко ставлю его мнение. Буду счастлив, если господин Амадео любезно согласится играть на приеме, который я даю завтра вечером на моей вилле.
Леопольд сомневался, хватит ли у них времени подготовить программу, но Вольфганг заверил фельдмаршала:
– Ваше высокопревосходительство, я могу играть все, что вы пожелаете, – Саммартини, Гассе, Иоганна Кристиана Баха.
– А может, Амадео Моцарта, – предложил фельдмаршал. Фельдмаршал прислал за ними карету, и, хотя на приеме было множество князей, герцогов, послов п кардиналов, Вольфганг видел только одного падре Мартипи. Вольфганг много слышал об этом францисканце, самом образованном музыканте в Европе, чье суждение было решающим для всех. Он удивился, увидев его здесь: по общим отзывам, падре Мартини никогда не посещал концертов. Наружность монаха также разочаровала Вольфганга: он думал, что падре обладает не менее благородной внешностью, чем Гассе, а тот оказался маленьким и еще более сухоньким, чем Саммартини.
В концерте принимали участие оркестр и два певца-кастрата, но гости шумно требовали выступления господина Амадео. Спачала он играл один на клавесине, потом исполнил с оркестром концерт, потом аккомпанировал кастратам, певшим арии, которые он сочинил во время аудиенции у графа Фирмиана, и, наконец, дирижировал оркестром. Концерт, начавшийся в половине восьмого, закончился около полуночи, закончился только потому, что падре Мартини сильно устал.
Вольфганг мог бы играть до бесконечности. Ради такой замечательной публики он готов был превзойти себя. Графиня Паллавичини пригласила множество прелестных дам, засыпавших его похвалами. Некоторые протягивали ему для поцелуя руку, другие гладили по голове, а кое-кто даже обнимал. Но больше всего ему понравилась хозяйка.
Программа Вольфганга состояла из его собственных произведений и вещей Саммартини – композитора, пользовавшегося в Милане самой большой популярностью. По просьбе графа Фирмиана Вольфганг сыграл четыре арии, написанные им во. время аудиенции. Герцог Моденский громко аплодировал, а принцесса сказала:
– Его музыка очень мелодична, а играет он просто виртуозно. – Вслед за этим многие из присутствовавших аристократов принялись кричать:
– Браво, Амадео!
Вскоре Вольфганг получил заказ написать музыку к драме, которой предполагалось открыть следующий сезон в Миланском оперном театре. Все переговоры велись между Леопольдом и графским управляющим доном Фернандо Джермани. По представлении оперы в готовом виде Вольфганг должен был получить сто цехинов, кроме того, ему предоставлялась бесплатная квартира на время работы над оперой. Либретто предстояло выбрать графу Фирмиану, он пока не остановился, на чем-то определенном, хотя и склонялся к пышной опере-сериа.
– Вы можете не спешить, – сказал им дон Фернандо. Этот учтивый и представительный уроженец Милана, женатый на богатой венке и одинаково свободно говоривший по-немецки и по-итальянски, имел важные деловые связи в Вене и мог оказывать генерал-губернатору множество услуг, – Господин Леопольдо, – продолжал он, – поскольку вы с Амадео намереваетесь путешествовать по Италии, мы пришлем либретто вам, где бы вы ни находились, как только подберем. Остальные условия договора обычные и вам известны.
Он передал договор Леопольду, и тот прочел: «…Маэстро Амадео Вольфганге Моцарт обязуется также представить речитативы к октябрю 1770 года и вновь возвратиться в Милан в ноябре того же года, чтобы сочинять требуемые арии и присутствовать на всех репетициях оперы. Возможность театральных неудач, а также право окончательного решения свыше оговариваются как обычно. В остальном же да поможет нам бог».
Дон Фернандо заметил нахмуренный вид Леопольда и сказал:
– Пусть Амадео не волнует мысль, что ему придется сочинять непосредственно для певцов. Так делают все.
– Он уже столкнулся с этим в Вене. Но вот «решение свыше» – что это такое?
– Ну, это решение, которое могут принять императрица, эрцгерцог, генерал-губернатор…
– Я думал, хоть здесь-то мы будем ограждены от опеки.
– Разумеется, мой друг. Не тревожьтесь! Гассе на вашей стороне и Саммартини тоже, даже Мысливечек – и тот хвалил Амадео. Поезжайте, как собирались, в Болонью, Флоренцию, Рим и Неаполь, а я уж постараюсь блюсти здесь ваши интересы.
Он подал Леопольду пачку инеем.
– Это рекомендательные письма графа к самым высокопоставленным и влиятельным людям Италии. Они вам помогут.
Леопольд сердечно обнял управляющего, и тот столь же горячо ответил на объятие, правда, с сожалением добавив:
– Есть еще два условия.
– Какие?
– Во-первых, необходимо получить согласие вашего архиепископа.
– Это не представит трудности, – с облегчением вздохнул Леопольд. – Он сочтет за честь дать разрешение. До него архиепископом зальцбургским был дядя графа Фирмиана. Я поступил па службу еще при нем.
– И второе, опера должна быть итальянской. Иначе вся эта свора набросится на вас и раздерет в клочья. Никакой указ не заставит итальянскую публику оценить оперу, если она построена не так, как они привыкли.
– Дорогой друг, неужели вы думаете, что я пошел бы на подобный риск?
На сей раз дон Фернандо заключил в объятия Леопольда и воскликнул:
– Я полностью доверяю вам! А это тебе, Амадео. – И подал Вольфгангу прощальный подарок графа – золотую табакерку с двадцатью пятью цехинами.
Вольфганг не прислушивался к разговору. В голове одна за другой возникали мелодии, и он старался запомнить их, чтобы попозже записать.
По пути в Парму они ночевали в Лоди, и там Вольфганг закончил струнный квартет, который сочинял во время путешествия. Лоди, расположенный на берегу реки Адда, изобиловал памятниками эпохи Возрождения, и остановились они в гостинице на великолепной соборной площади, но для Вольфганга не существовало ничего, кроме музыки, – ведь он впервые сочинял струнный квартет. Посреди ночи Вольфганг поднялся, чтобы записать окончание квартета, и разбудил Папу, но Папа сделал ему выговор. С тех пор он стал запоминать сочиненную музыку, где бы ни находился: в кровати ли, в дилижансе или в портшезе, даже во время концерта, если сам не играл – и только потом уже записывал ее. Эта способность укрепляла его веру в себя и радовала до такой степени, что с течением времени запоминание мелодий превратилось у него в своего рода игру. Он обнаружил, что способен помнить какую-нибудь тему или пассаж много-много дней.
В Парме их пригласила на обед Лукреция Агуари – самое знаменитое сопрано Италии. Гассе, вещи которого она исполняла, написал ей письмо с просьбой спеть для Моцартов; он надеялся также, что Агуари согласится петь в опере Вольфганга, чем обеспечит ей успех.
Лукреция Агуари была незаконной дочерью одного аристократа и потому носила прозвище «La Bastardella»[6]. Вольфганг строил всякие догадки о ее наружности: он предполагал, что, как дитя любви, она будет более соблазнительной и неотразимой, чем другие сопрано, которых он знал. Но его постигло разочарование: Бастарделла оказалась некрасивой, хромой и к тому же была замужем.
Однако стоило ей запеть, и Вольфганг забыл обо всем. Зачарованный, он слушал ее голос, сильный и певучий, словно орган, на низких нотах, и ясный, легкий и чистый – на высоких. Он задохнулся от радости, когда Лукреция согласилась петь его арии.
Она пела и была уже для него не женщиной, а инструментом. Он хотел слушать спокойно а бесстрастно, а вместо этого замирал от восторга. Ее интонация оказалась абсолютно правильной, исполнение безупречным, в голосе, который только что звучал трогательно и нежно, вдруг появлялись гордые, величественные нотки.
Садясь за письмо Наннерль, Вольфганг все еще был во власти ее очарования. «Мы слышали Бастарделлу, и она поразительна. У нее ни с чем не сравнимый голос: никогда прежде я не встречал подобной гибкости и столь широкого диапазона. Вот какие ноты она брала и какие пассажи исполняла в нашем присутствии».
И он выписал их все, чтобы и сестра могла по-настоящему оценить Бастарделлу.
Чем чаще он вспоминал о великолепном голосе Лукреции Агуари, тем сильнее хотел сочинять для нее. Они уже прибыли в Болонью, и Папа рассказывал, что этот город в долине По имеет лучшую в мире музыкальную академию, а у Вольфганга в ушах по-прежнему звучали высокие ноты Агуари. Леопольд был чрезвычайно возбужден, так как фельдмаршал Паллавичини, к которому у них было рекомендательное письмо от графа, согласился тут же дать им аудиенцию.
Фельдмаршал Паллавичини, выглядевший весьма романтично в своих развевающихся одеждах и серебряного цвета парике, с нескрываемым интересом прочитал письмо графа Фирмиана и сказал:
– Господин Моцарт, генерал-губернатор очень тепло отзывается о вас и о способностях вашего сына, а я чрезвычайно высоко ставлю его мнение. Буду счастлив, если господин Амадео любезно согласится играть на приеме, который я даю завтра вечером на моей вилле.
Леопольд сомневался, хватит ли у них времени подготовить программу, но Вольфганг заверил фельдмаршала:
– Ваше высокопревосходительство, я могу играть все, что вы пожелаете, – Саммартини, Гассе, Иоганна Кристиана Баха.
– А может, Амадео Моцарта, – предложил фельдмаршал. Фельдмаршал прислал за ними карету, и, хотя на приеме было множество князей, герцогов, послов п кардиналов, Вольфганг видел только одного падре Мартипи. Вольфганг много слышал об этом францисканце, самом образованном музыканте в Европе, чье суждение было решающим для всех. Он удивился, увидев его здесь: по общим отзывам, падре Мартини никогда не посещал концертов. Наружность монаха также разочаровала Вольфганга: он думал, что падре обладает не менее благородной внешностью, чем Гассе, а тот оказался маленьким и еще более сухоньким, чем Саммартини.
В концерте принимали участие оркестр и два певца-кастрата, но гости шумно требовали выступления господина Амадео. Спачала он играл один на клавесине, потом исполнил с оркестром концерт, потом аккомпанировал кастратам, певшим арии, которые он сочинил во время аудиенции у графа Фирмиана, и, наконец, дирижировал оркестром. Концерт, начавшийся в половине восьмого, закончился около полуночи, закончился только потому, что падре Мартини сильно устал.
Вольфганг мог бы играть до бесконечности. Ради такой замечательной публики он готов был превзойти себя. Графиня Паллавичини пригласила множество прелестных дам, засыпавших его похвалами. Некоторые протягивали ему для поцелуя руку, другие гладили по голове, а кое-кто даже обнимал. Но больше всего ему понравилась хозяйка.