Страница:
– Не говорите господину Штейну, кто я. Посмотрим, сумеет ли он отличить виртуоза от простого музыканта.
Молодой Лангенмантель согласился.
– Вот будет здорово, если вы надуете его. – Но, представляя Вольфганга Штейну, произнес: – Имею честь представить вам виртуоза-клавесиниста. – И громко захохотал.
Ну и осел, подумал Вольфганг.
– Я всего-навсего скромный ученик господина Зигля из Мюнхена, – сказал он, – господин Зигль просил передать вам привет.
Пятидесятилетний Андреас Штейн ответил:
– Но вы похожи на господина Моцарта!
– Ну что вы! Мое имя Трацом. – То есть Моцарт, прочтенное справа налево. – Могу я попробовать какое-нибудь из ваших фортепьяно?
– Вы когда-нибудь играли на моих инструментах прежде?
– Нет!
– Тогда вам будет нелегко. У меня не совсем обычные инструменты.
– Обещаю не повредить клавиатуру.
Штейн отворил дверь склада, Вольфганг тут же бросился к фортепьяно и заиграл одну из своих сонат.
Молодой Лангенмантель молчал, а Штейн восхищался. Руки пианиста невелики, думал он, но их движения легки и изящны, а звук поражает нежностью и в то же время силой. И музыка так поэтична. Вольфганг кончил играть, и Штейн обнял его.
– Вы – господин Моцарт! Как это я сразу не догадался! Кто еще играет с подобной выразительностью!
– Это благодаря вашему фортепьяно. Никогда я не играл на столь прекрасном инструменте!
– Не хотите ли дать концерт для именитых граждан города? – предложил Лангенмантель.
– Как вам будет угодно.
– Приходите к нам завтра, и мы это обсудим.
Вольфганг засыпал Штейна вопросами. Фортепьяно привело его в восторг. Он подробно написал о нем Папе: «Я хочу безотлагательно рассказать Вам о фортепьяно Штейна. До этого я считал лучшими фортепьяно Спата, но теперь предпочитаю штейновские. Когда играешь forte, то вне зависимости от того, снимаешь ли или оставляешь пальцы на клавишах, звук не дребезжит, не делается сильнее или слабее и не исчезает, а остается ровным и неизменным. Штейн не продаст инструмент меньше чем за триста гульденов, да и то сказать, труд и мастерство, которые он вкладывает в них, неоценимы. Его фортепьяно имеют еще одно преимущество перед другими– у них есть модулятор. Это очень редкая вещь, и разве что один фортепьянный мастер из сотни утруждает себя этим, но без модулятора нельзя избежать дребезжания или искажения звука, а также призвука. Но если ударяешь по клавише штейновского фортепьяно, молоточек, ударив в свою очередь по струне, тотчас же возвращается обратно, даже если продолжаешь держать клавишу. Я сыграл на его фортепьяно одну из моих сонат, и она прозвучала превосходно, звуки лились, как масло».
Вольфганг ликовал, ему не терпелось играть и для Лангенмантеля – у бургомистра было штейновское фортепьяно, к тому же Папу это обрадует. На следующий день он пришел к бургомистру, но тот сказал:
– Прежде чем принять решение, я хочу вас послушать. Вольфгангу это не понравилось, но приходилось держаться любезно и с достоинством, и он ответил:
– Как вам будет угодно.
– Приходите завтра. Пришлите ноты сочинений, которые вы хотите исполнить, я посмотрю, подходят ли они для наших любителей музыки, и тогда вы сможете выступить о аугсбургским оркестром.
– В качестве испытания?
– Проверить, получится ли у вас что-нибудь с ними, И оденьтесь понаряднее.
Анна Мария уговорила Вольфганга надеть орден Золотой шпоры. Он сделал это неохотно, вспомнив насмешки Карла Арко. Но с начищенной, сверкающей на боку шпагой – совсем как у придворного – он сам себе понравился.
Бургомистр холодно поздоровался с Вольфгангом и объявил:
– Концерт не состоится. Именитые граждане уведомили меня, что они не настолько богаты, чтобы платить такому виртуозу, как вы. – Однако молодой Лангенмантель настаивал: пусть Вольфганг сыграет с оркестром, который он собрал, и Вольфганг уступил. Музыканты играли плохо, но Лангенмантель похвалился:
– У нас хороший оркестр, не правда ли?
– Мне приходилось слышать и хуже, – ответил Вольфганг. Правда, не часто, подумал он про себя.
И вдруг сын бургомистра сказал:
– Я тоже хотел бы купить себе такой крестик. Сколько вы заплатили за ваш, Моцарт?
Вольфганг промолчал.
– Не одолжите ли ваш крест? – насмешливо продолжал Лангенмантель. – Я дам его ювелиру определить, сколько он стоит. Баварский талер, наверное, а то и меньше, может, он вовсе и не золотой, а медный.
Вольфганг пришел в бешенство, но спокойно ответил:
– Вы снова ошиблись. Это жесть.
– Значит, мне не следует брать вашу «шпору», чтобы определить ее стоимость?
– Конечно, не следует. Точно такая шпора застряла у вас в голове.
– Скажите, а ваша собака тоже носит такое украшение?
– Что вы! Ненужные мы отдаем нашим свиньям. Позвольте мне мою шпагу.
Лангенмантель побледнел, но приказал слуге принести шпагу.
Вольфганг схватил шпагу так, словно собирался пустить в ход, он вполне способен был сейчас прикончить решившего поглумиться над ним патриция. Но тут же вспомнил, что он не дворянин, ему не положено пользоваться шпагой – и так он превысил свои права, надев ее, а если посмеет ею воспользоваться, то темницы не миновать. Без дальнейших слов он пристегнул шпагу. Но в дверях все же обернулся и сказал Лангенмантелю:
– Вы – свинья! Обыкновенная жирная свинья! Прощайте!
После этого случая Вольфганг хотел немедля покинуть Аугсбург.
– Я сожалею, что приехал сюда, – сказал он Штейну, к которому успел привязаться. – Подумать только, в родном городе моего отца мне пришлось подвергнуться такому обращению. Какой смысл устраивать концерты для подобных олухов?
– Аугсбург покроет себя несмываемым позором, если один из его талантливейших уроженцев не даст здесь концерта, – ответил Штейн. – Я добьюсь извинения.
Штейн сдержал слово. Он не только добился извинения от молодого Лангенмантеля, но к Вольфгангу обратились с просьбой выступить перед именитыми гражданами города Аугсбурга и перед прочими любителями музыки.
Вольфганг немного успокоился, тем более что смог провести еще какое-то время в обществе Безль. Безль охотно показывала ему город, и они дружно потешались над всем и вся.
Концерт для именитых граждан состоялся в Гешлехтерштубе. После концерта Вольфгангу вручили всего два дуката с извинением, что и это для них дороговато, и он пришел в негодование.
Совсем другой дух царил на концерте, устроенном Штейном. Андреас снял концертный зал Фуггера, лучший зал в Аугсбурге, назначил плату – гульден за место – и попросил Вольфганга надеть папский орден. Этот орден – большая честь, уверял Штейн. Он всюду расхваливал концерт и подобрал первоклассных музыкантов, чтобы аккомпанировать «кавалеру Моцарту».
Вольфгангу горячо аплодировали, и он остался доволен: ему заплатили девяносто гульденов, но Мама, которая теперь вела их дела, сказала: не стоит обольщаться.
– Зал и оркестр нам, правда, ничего не стоили, но расходов оказалось немало. Аугсбург обошелся нам в двадцать пять с лишним гульденов.
– Не так уж плохо, – заметил Вольфганг. – Значит, мы почти полностью покрыли наши расходы.
– Да, но Папа велел зарабатывать, а не тратить деньги.
– Значит, теперь вы наш казначей?
– Кому-то быть придется, Вольфганг. Запомни, бедность – не такая уж добродетель.
– Поэтому я рад, что мы отсюда уезжаем. Знаете, Мама, мне снова хотелось бы жить в городе, где есть двор.
Вольфганг был так нежен, что Мама не могла ему больше выговаривать. А он терпеть не мог споров – от них болела голова. Но когда они готовились к отъезду в Мангейм, Анна Мария не раз пожалела, что сын ее такой непрактичный. Говорить, что все невзгоды путешествия тебе нипочем, – одно дело, а вот справляться с этими невзгодами сложнее. Анна Мария вздохнула: хорошо бы Леопольд был сейчас с ними. Не напомни она Вольфгангу, он позабыл бы в Мюнхене все свои дипломы.
Вольфгангу было жаль расставаться лишь с Безль. При прощании кузина с силой сжала его в объятиях, и он перепугался – уж не переломила ли она ему хребет? Хорошо еще, никто не заметил, бог знает, что бы подумали.
44
45
Молодой Лангенмантель согласился.
– Вот будет здорово, если вы надуете его. – Но, представляя Вольфганга Штейну, произнес: – Имею честь представить вам виртуоза-клавесиниста. – И громко захохотал.
Ну и осел, подумал Вольфганг.
– Я всего-навсего скромный ученик господина Зигля из Мюнхена, – сказал он, – господин Зигль просил передать вам привет.
Пятидесятилетний Андреас Штейн ответил:
– Но вы похожи на господина Моцарта!
– Ну что вы! Мое имя Трацом. – То есть Моцарт, прочтенное справа налево. – Могу я попробовать какое-нибудь из ваших фортепьяно?
– Вы когда-нибудь играли на моих инструментах прежде?
– Нет!
– Тогда вам будет нелегко. У меня не совсем обычные инструменты.
– Обещаю не повредить клавиатуру.
Штейн отворил дверь склада, Вольфганг тут же бросился к фортепьяно и заиграл одну из своих сонат.
Молодой Лангенмантель молчал, а Штейн восхищался. Руки пианиста невелики, думал он, но их движения легки и изящны, а звук поражает нежностью и в то же время силой. И музыка так поэтична. Вольфганг кончил играть, и Штейн обнял его.
– Вы – господин Моцарт! Как это я сразу не догадался! Кто еще играет с подобной выразительностью!
– Это благодаря вашему фортепьяно. Никогда я не играл на столь прекрасном инструменте!
– Не хотите ли дать концерт для именитых граждан города? – предложил Лангенмантель.
– Как вам будет угодно.
– Приходите к нам завтра, и мы это обсудим.
Вольфганг засыпал Штейна вопросами. Фортепьяно привело его в восторг. Он подробно написал о нем Папе: «Я хочу безотлагательно рассказать Вам о фортепьяно Штейна. До этого я считал лучшими фортепьяно Спата, но теперь предпочитаю штейновские. Когда играешь forte, то вне зависимости от того, снимаешь ли или оставляешь пальцы на клавишах, звук не дребезжит, не делается сильнее или слабее и не исчезает, а остается ровным и неизменным. Штейн не продаст инструмент меньше чем за триста гульденов, да и то сказать, труд и мастерство, которые он вкладывает в них, неоценимы. Его фортепьяно имеют еще одно преимущество перед другими– у них есть модулятор. Это очень редкая вещь, и разве что один фортепьянный мастер из сотни утруждает себя этим, но без модулятора нельзя избежать дребезжания или искажения звука, а также призвука. Но если ударяешь по клавише штейновского фортепьяно, молоточек, ударив в свою очередь по струне, тотчас же возвращается обратно, даже если продолжаешь держать клавишу. Я сыграл на его фортепьяно одну из моих сонат, и она прозвучала превосходно, звуки лились, как масло».
Вольфганг ликовал, ему не терпелось играть и для Лангенмантеля – у бургомистра было штейновское фортепьяно, к тому же Папу это обрадует. На следующий день он пришел к бургомистру, но тот сказал:
– Прежде чем принять решение, я хочу вас послушать. Вольфгангу это не понравилось, но приходилось держаться любезно и с достоинством, и он ответил:
– Как вам будет угодно.
– Приходите завтра. Пришлите ноты сочинений, которые вы хотите исполнить, я посмотрю, подходят ли они для наших любителей музыки, и тогда вы сможете выступить о аугсбургским оркестром.
– В качестве испытания?
– Проверить, получится ли у вас что-нибудь с ними, И оденьтесь понаряднее.
Анна Мария уговорила Вольфганга надеть орден Золотой шпоры. Он сделал это неохотно, вспомнив насмешки Карла Арко. Но с начищенной, сверкающей на боку шпагой – совсем как у придворного – он сам себе понравился.
Бургомистр холодно поздоровался с Вольфгангом и объявил:
– Концерт не состоится. Именитые граждане уведомили меня, что они не настолько богаты, чтобы платить такому виртуозу, как вы. – Однако молодой Лангенмантель настаивал: пусть Вольфганг сыграет с оркестром, который он собрал, и Вольфганг уступил. Музыканты играли плохо, но Лангенмантель похвалился:
– У нас хороший оркестр, не правда ли?
– Мне приходилось слышать и хуже, – ответил Вольфганг. Правда, не часто, подумал он про себя.
И вдруг сын бургомистра сказал:
– Я тоже хотел бы купить себе такой крестик. Сколько вы заплатили за ваш, Моцарт?
Вольфганг промолчал.
– Не одолжите ли ваш крест? – насмешливо продолжал Лангенмантель. – Я дам его ювелиру определить, сколько он стоит. Баварский талер, наверное, а то и меньше, может, он вовсе и не золотой, а медный.
Вольфганг пришел в бешенство, но спокойно ответил:
– Вы снова ошиблись. Это жесть.
– Значит, мне не следует брать вашу «шпору», чтобы определить ее стоимость?
– Конечно, не следует. Точно такая шпора застряла у вас в голове.
– Скажите, а ваша собака тоже носит такое украшение?
– Что вы! Ненужные мы отдаем нашим свиньям. Позвольте мне мою шпагу.
Лангенмантель побледнел, но приказал слуге принести шпагу.
Вольфганг схватил шпагу так, словно собирался пустить в ход, он вполне способен был сейчас прикончить решившего поглумиться над ним патриция. Но тут же вспомнил, что он не дворянин, ему не положено пользоваться шпагой – и так он превысил свои права, надев ее, а если посмеет ею воспользоваться, то темницы не миновать. Без дальнейших слов он пристегнул шпагу. Но в дверях все же обернулся и сказал Лангенмантелю:
– Вы – свинья! Обыкновенная жирная свинья! Прощайте!
После этого случая Вольфганг хотел немедля покинуть Аугсбург.
– Я сожалею, что приехал сюда, – сказал он Штейну, к которому успел привязаться. – Подумать только, в родном городе моего отца мне пришлось подвергнуться такому обращению. Какой смысл устраивать концерты для подобных олухов?
– Аугсбург покроет себя несмываемым позором, если один из его талантливейших уроженцев не даст здесь концерта, – ответил Штейн. – Я добьюсь извинения.
Штейн сдержал слово. Он не только добился извинения от молодого Лангенмантеля, но к Вольфгангу обратились с просьбой выступить перед именитыми гражданами города Аугсбурга и перед прочими любителями музыки.
Вольфганг немного успокоился, тем более что смог провести еще какое-то время в обществе Безль. Безль охотно показывала ему город, и они дружно потешались над всем и вся.
Концерт для именитых граждан состоялся в Гешлехтерштубе. После концерта Вольфгангу вручили всего два дуката с извинением, что и это для них дороговато, и он пришел в негодование.
Совсем другой дух царил на концерте, устроенном Штейном. Андреас снял концертный зал Фуггера, лучший зал в Аугсбурге, назначил плату – гульден за место – и попросил Вольфганга надеть папский орден. Этот орден – большая честь, уверял Штейн. Он всюду расхваливал концерт и подобрал первоклассных музыкантов, чтобы аккомпанировать «кавалеру Моцарту».
Вольфгангу горячо аплодировали, и он остался доволен: ему заплатили девяносто гульденов, но Мама, которая теперь вела их дела, сказала: не стоит обольщаться.
– Зал и оркестр нам, правда, ничего не стоили, но расходов оказалось немало. Аугсбург обошелся нам в двадцать пять с лишним гульденов.
– Не так уж плохо, – заметил Вольфганг. – Значит, мы почти полностью покрыли наши расходы.
– Да, но Папа велел зарабатывать, а не тратить деньги.
– Значит, теперь вы наш казначей?
– Кому-то быть придется, Вольфганг. Запомни, бедность – не такая уж добродетель.
– Поэтому я рад, что мы отсюда уезжаем. Знаете, Мама, мне снова хотелось бы жить в городе, где есть двор.
Вольфганг был так нежен, что Мама не могла ему больше выговаривать. А он терпеть не мог споров – от них болела голова. Но когда они готовились к отъезду в Мангейм, Анна Мария не раз пожалела, что сын ее такой непрактичный. Говорить, что все невзгоды путешествия тебе нипочем, – одно дело, а вот справляться с этими невзгодами сложнее. Анна Мария вздохнула: хорошо бы Леопольд был сейчас с ними. Не напомни она Вольфгангу, он позабыл бы в Мюнхене все свои дипломы.
Вольфгангу было жаль расставаться лишь с Безль. При прощании кузина с силой сжала его в объятиях, и он перепугался – уж не переломила ли она ему хребет? Хорошо еще, никто не заметил, бог знает, что бы подумали.
44
В Мангейме музыка звучала повсюду. Моцарты приехали в столицу княжества, и Вольфганг снял комнату в гостинице на Пфальцишер Гоф, поблизости от дворца курфюрста и квартала, облюбованного музыкантами. На другой день Даннер, скрипач знаменитого мангеймского оркестра, пригласил его на репетицию – познакомиться с оркестрантами и оценить их игру.
Мама осталась недовольна комнатой – в мансарде, тесная и холодная. Анна Мария сильно замерзла во время долгого, утомительного путешествия в карсте и никак не могла согреться, и Вольфгангу пришлось утешать ее: это лишь временная квартира.
Он повторил Папины слова: «В Мангейме самый музыкальный в Германии двор, изысканностью вкуса и авторитетом он уступает разве только Парижу. Курфюст тратит на музыку гораздо больше денег, чем другие немецкие правители, и его оркестр считается лучшим в Европе. Если ты с умом используешь свои возможности, то получишь там место».
Мама сделала вид, что согласна с Папой, подкинула дров в печь и сказала, что ей надо распаковывать вещи, а ему не следует заставлять ждать господина Даннера.
По пути на репетицию Вольфганг сразу подружился со скрипачом – им казалось, что они знакомы уже много лет. Репетиция еще не началась, музыканты, по-видимому, дожидались Вольфганга. Даннер знакомил его с ними по очереди, в соответствии с их рангом. Он называл музыкантов, а Вольфганг чувствовал на себе их оценивающие взгляды: Христиан Каннабих, капельмейстер и дирижер оркестра, в сорок семь лет считавшийся самым выдающимся музыкантом в Мангейме; аббат Фоглер – двадцатидевятилетний вице-капельмейстер, придворный композитор, педагог, необычайно одаренный, баловень Мангейма; Антон Рааф, великий тенор, карьера которого близилась к закату – ему было уже около шестидесяти; Иоганн Вендлинг, известный всей Европе флейтист и, несмотря на свои пятьдесят пять лет, все еще представительный мужчина; молодой Фридрих Рамм, искусный гобоист, и еще несколько музыкантов, чьи имена Вольфганг не запомнил. Большинство музыкантов – те, которые знали о нем, – были вежливы и почтительны, но несколько человек, не слышавшие, по-видимому, никогда его имени, снисходительно его разглядывали, и Вольфганг думал: «Ну, подождите, вы считаете, раз я молод и мал ростом, значит, не способен ни на что серьезное, но я вам докажу».
Оркестр начал репетировать ораторию Фоглера; музыка вице-капельмейстера показалась Вольфгангу чересчур высокопарной. Однако Фоглер был фаворитом курфюрста Карла Теодора. Затем прославленный Рааф пропел арию, причем так пыжился, что Вольфганг с трудом удерживался от смеха. Но ему понравился оркестр и как им дирижирует Каннабих. Такого исполнения он еще не слышал.
Как великолепно прозвучат в исполнении этого оркестра его симфонии! Будь в его распоряжении оркестр с такими возможностями, какие бы симфонии он написал! Только для такого вот оркестра ему и хочется писать. Флейтист Вендлинг и гобоист Рамм оказались настоящими виртуозами, они открывали новые, дотоле неизвестные Вольфгангу возможности этих инструментов.
Глубоко взволнованный Вольфганг сказал Каннабиху после репетиции:
– Вы создали самый замечательный оркестр, какой мне приходилось слышать.
– Благодарю, господин капельмейстер. Слышать такую похвалу от вас – великая честь.
– А господа Вендлинг и Рамм были просто великолепны.
– Моцарт, а что вы скажете о музыке? – спросил Фоглер.
Вольфганг не захотел кривить душой. Он промолчал. Фоглер нахмурился, но не стал настаивать, и тогда Каннабих сказал:
– Я надеюсь, вы осчастливите нас своим выступлением, господин капельмейстер?
Вольфганг колебался.
– На этот раз я ведь не совершаю концертную поездку, – ответил он, чуть помедлив.
– Но я слышал самые восторженные отзывы о вашей игре, – сказал Рааф.
Тенор вдруг показался ему искренним, славным человеком. И при этом пел так напыщенно!
– Благодарю вас, господин Рааф, – ответил Вольфганг, – я сочту за счастье выступить перед вами. Но больше всего меня интересует должность придворного композитора.
– У нас уже есть несколько композиторов, считая Фоглера и меня, – сказал Каннабих, но, увидев огорчение Вольфганга, добавил: – Может быть, что-нибудь и удастся сделать. Вообще-то нам нужен еще один оперный композитор. Все зависит от того, как вы сумеете поговорить с курфюрстом. Я могу устроить вам аудиенцию. Будет лучше, однако, если сначала вы перед ним выступите. Не хотите ли сыграть концерт с нашим оркестром?
– Для меня это большая честь!
– Вот и прекрасно! Отобедайте у нас, и мы обсудим все подробности.
За обедом у Каннабиха было много разговоров, много музыки, хорошего рейнского вина и вкусной отварной говядины, но особенно привлекла Вольфганга способность всех присутствующих понимать и ценить шутку. На обед пригласили также Вендлинга с женой, прекрасной певицей, но лучше всего Вольфгангу было в обществе двух юных дочерей Каннабиха – Розы и Лизель. Они попросили его сыграть для них, уселись по обе стороны от него, а когда он исполнил свою фортепьянную сонату, каждая поцеловала его в щеку; затем девушки упросили сочинить сонату и для них – это будет большой честью, сказали они.
Лизель была слишком молода, чтобы принимать ее всерьез, но пятнадцатилетняя Роза показалась ему весьма привлекательной и отличной для своего возраста пианисткой. Вольфганг пообещал сочинить для нее сонату – в обмен на два поцелуя.
Анна Мария редко видела сына таким счастливым. Он очарован сердечностью Каннабихов, думала она, но в глубине души шевелилось сомнение – не потому ли они так сердечны, что у них дочь на выданье?
Рамм, пришедший после обеда, восхитился сочинением Вольфганга, а Вольфганг, которому так понравилась прозрачная чистота звучания инструмента гобоиста, недолго думая, предложил:
– Я буду счастлив написать концерт для гобоя и преподнести его вам.
Анна Мария удивилась. Вольфганг не раз говорил, что не любит сочинять для духовых инструментов, и Леопольд просил Вольфганга никогда ничего не сочинять даром, и вдруг сын предлагает Рамму концерт для гобоя в качестве подарка. Стоило Каннабиху похвалить его музыку, и он тут же с готовностью исполнил фортепьянный концерт совершенно бесплатно.
– Вы играете так проникновенно, господин капельмейстер, – сказал Каннабих, – и у вас прямо-таки безукоризненная техника. Как архиепископ решился отпустить вас?
– Он не уволил меня, я сам попросил об увольнении.
– Хорошо, но как он мог расстаться с таким замечательным музыкантом?
– Мне было сказано, что соната, которую я только что играл, написана плохо.
– Что за абсурд! Какой глупец это сказал?
– Его светлость князь-архиепископ Колоредо.
– Я никогда не соглашусь сочинять для духовных лиц, – воскликнул Каннабих, – они ничего не смыслят в музыке! Вы должны сыграть свой концерт на торжественном вечере в присутствии курфюрста.
Концерт, посвященный Женом, вызвал бурю аплодисментов, и Вольфгангу пришлось сыграть на «бис» еще сонату и фантазию. Вольфганг считал, что угодил курфюрсту, Карл Теодор все время сидел почти рядом с фортепьяно.
После концерта Каннабих шепнул Вольфгангу:
– Теперь самое время для аудиенции, – и подвел его к курфюрсту прежде, чем им успели помешать.
Дирижер подошел к Карлу Теодору, и Вольфганг чуть не улыбнулся – до того они были несхожи. Каннабих – длинный, худой, со срезанным подбородком, а Карл Теодор – тучный коротышка с толстым, двойным подбородком.
Вольфганг поцеловал курфюрсту руку, и тот сказал:
– Наверное, прошло лет пятнадцать с тех пор, как вы приезжали сюда.
– Да, ваше высочество, я уже давно не имел чести бывать в вашем городе.
– Вы очень хорошо играете. Мне говорили, что вы написали оперу для Мюнхенского театра.
– Да, ваше высочество. Мое величайшее желание – написать оперу и для вас, и я надеюсь, вы обо мне не забудете.
– Это можно устроить. Согласны вы давать уроки?
И хотя Вольфганг вовсе не желал никого обучать, но, вспомнив слова Каннабиха, как страстно обожает Карл Теодор своих четверых побочных детей, из которых двое играют на клавесине, ответил:
– Да, в Зальцбурге я давал уроки.
– Мой сын и старшая дочь играют на клавесине. Вам неплохо бы с ними познакомиться.
– Я сочту за честь.
На следующий день Каннабих привел Вольфганга во дворец. За эти дни они успели крепко подружиться.
– Курфюрст так любит своих детей, – сказал Каннабих, – что, если вы им понравитесь, он постарается вас здесь оставить. Но имейте в виду, сейчас их учитель – Фоглер, а потому будьте в разговоре поосторожнее. Фоглер человек хитрый и сумел убедить курфюрста в своей гениальности.
Вольфганг и дети понравились друг другу с первого взгляда, чему Каннабих очень обрадовался, – они так хорошо поладили, словно Вольфганг был их однолетком. А потом вдруг капельмейстер усомнился, разумно ли поощрять интерес, пробудившийся у его дочери Розы к Моцарту. Нет сомнения, он весьма одаренный молодой человек, да вот сможет ли он прокормить семью? Вольфганг порывистый, впечатлительный, слишком откровенный для этого мира, где гораздо лучше уживаются хитрецы, интриганы и ловкачи. Но не надо забегать вперед, остановил себя Каннабих, Вольфганг и Роза нравятся друг другу – это очевидно, однако стоит ли уговаривать молодого человека остаться в Мангейме?
В комнату вошел Карл Теодор: курфюрст хотел узнать мнение господина Моцарта об игре его детей на фортепьяно.
– Они играют хорошо, – ответил Вольфганг, – особенно принимая во внимание…
– Что? Принимая во внимание, какой у них учитель? Каннабих многозначительно смотрел на него, и Вольфганг поспешил добавить:
– О нет, ваше высочество. Учат их хорошо.
– Но могли бы играть получше?
– Ваше высочество, я играю с тех пор, как научился ходить.
– Тогда вам следует понимать, в чем трудность обучения детей.
– Да, ваше высочество. Что касается музыки, я могу выполнить все, что вы пожелаете. Могу сочинять, играть…
Карл Теодор перебил его:
– Как долго вы думаете пробыть в нашем городе?
– Как того пожелает ваше высочество. Я в вашем распоряжении.
– Можете пробыть здесь зиму?
– Если таково будет желание вашего высочества.
– А что думает на сей счет ваша матушка?
– Мы предполагали остаться в Мангейме на зиму из-за нее. Ваше высочество, я не хотел бы подвергать матушку невзгодам зимнего путешествия, особенно трудного для пожилой женщины.
– Значит, вы остаетесь здесь?
– Все зависит от вашего высочества.
– Я буду благодарен, если вы возьметесь заниматься музыкой с моими детьми.
Вольфгангу не заплатили за участие в торжественном концерте, это его огорчило, но Каннабих успокаивал;
– Самое главное – вы расположили к себе детей.
Необходимо отпраздновать столь доброе предзнаменование, заявил капельмейстер и устроил вечеринку, затянувшуюся на всю ночь, где Вольфганг от души повеселился.
На следующий день он написал Папе, что Карл Теодор отнесся к нему благосклонно; остальную часть письма он посвятил поздравлению Папы с днем рождения:
«Я не умею писать стихи, я не поэт. Не умею создавать свет и тени, я не художник. Не умею движениями и жестами выражать свои мысли и чувства, я не танцор. Но я могу обратиться к Вам с помощью звуков, потому что я музыкант. И завтра, находясь в гостях у Каннабиха, я поздравлю Вас с днем рождения, исполнив в Вашу честь на фортепьяно сонату, специально сочиненную к этому событию. А сегодня, любимый Папочка, я могу пожелать Вам того, что желаю всегда: доброго здоровья, счастья, самой долгой жизни и столько лет наслаждаться музыкой, сколько Вы сами пожелаете. Одному господу богу известно, как я Вас люблю и как дорожу Вами, я смиренно надеюсь, что и Вы будете по-прежнему любить меня всем сердцем и снисходительно относиться к прегрешениям – вольным и невольным – и к моим сочинениям, которые, если на то будет воля божья, поумнеют вместе со мной. Сто раз целую Вам руку и остаюсь самым покорным и преданным сыном».
Вместе с письмом Вольфганг послал сонату.
Через десять дней от Папы пришел взволнованный ответ: «Меня глубоко тронуло твое письмо, и если я, случается, браню тебя, то, пожалуйста, не обижайся, ведь у нас с Наннерль в Зальцбурге нет другого счастья, кроме твоих и Маминых писем.
То, что ты пишешь о курфюрсте, звучит обнадеживающе, хочется думать, что он скоро примет решение, ведь близятся холода, и тогда Мама не сможет путешествовать.
Соната прелестна, и я с огромным удовольствием прослушал ее в исполнении Наннерль, мы оба были очень счастливы. Если останешься учителем при внебрачных детях Карла Теодора, советую тебе не обращать внимания на их поведение. Им позволены вещи, какие не позволены музыканту. И вам было бы разумнее переехать па частную квартиру, жить в гостинице слишком дорого, а деньги имеют обыкновение незаметно уплывать из рук.
Прости за наставления, но помни, что вряд ли на целую тысячу людей найдется хоть один, который станет тебе верным другом не из корыстных соображений, найти такого человека – то же, что открыть одно из семи чудес света. Не будь мне дороги твои интересы, я бы не стал напоминать тебе об этом. Ваш тоскующий отец и муж».
Вольфганг очень взволновался, получив приказание явиться во дворец, где ему предстояло получить подарок в награду за выступление, и Каннабих пошел вместе с ним. Но случилось то, чего Вольфганг опасался. Денег не дали: он получил золотые часы.
– Одни цепочка и брелоки стоят, должно быть, немало гульденов, – сказал Каннабих.
– Я предпочел бы деньги. У меня уже пять пар часов.
– Вам щедро платили.
– Я оцениваю щедрость своих покровителей по часам, которые мне дарят. Придется добавить карманчиков на всех моих костюмах – по карманчику на каждую штанину, чтобы носить сразу две пары часов, когда играю для какого-нибудь аристократа. Тогда, по крайней мере, больше их дарить не станут.
– Есть какие-нибудь новости от Карла Теодора?
– Никаких. Я занимаюсь с детьми дважды в неделю, сочинил для них вариации этюдов, которые им как будто нравятся; у нас прекрасные отношения, но никто и не заикается о плате.
– Нужно терпеливо ждать.
– Нельзя ли как-нибудь помочь, господин капельмейстер?
– Я поклонник вашего таланта, вы знаете. Но некоторые вещи от меня не зависят.
В конце концов, Вольфганг сообщил пожилой гувернантке, с которой поддерживал добрые отношения, что не может продолжать занятия с детьми, пока не договорится с курфюрстом о точных условиях.
– Я приду в следующий понедельник, – сказал он, – и, если мы ни на чем не порешим, уеду в Париж.
Он не готовился к отъезду; в понедельник утром, во время занятий с дочерью курфюрста, в комнату вошел Карл Теодор. Девочка кончила играть вариации, написанные для нее Вольфгангом, и Карл Теодор спросил:
– Она их правильно играет?
– Ваше высочество, я был бы счастлив иметь возможность и дальше обучать ее этим вариациям.
– А не кажется ли вам, что второй учитель может скорее повредить, чем принести пользу?
– Все зависит от того, какой учитель.
– Как долго вы думаете здесь пробыть?
Вольфганг вздохнул. Неужели Карл Теодор уже забыл их разговор? Но ответил как можно смиреннее:
– Как того пожелает ваше высочество.
– Прекрасно. Я подумаю об этом.
Вольфганг написал Папе: «Мы зашли так далеко, что теперь мне остается лишь одно – ждать».
Мама осталась недовольна комнатой – в мансарде, тесная и холодная. Анна Мария сильно замерзла во время долгого, утомительного путешествия в карсте и никак не могла согреться, и Вольфгангу пришлось утешать ее: это лишь временная квартира.
Он повторил Папины слова: «В Мангейме самый музыкальный в Германии двор, изысканностью вкуса и авторитетом он уступает разве только Парижу. Курфюст тратит на музыку гораздо больше денег, чем другие немецкие правители, и его оркестр считается лучшим в Европе. Если ты с умом используешь свои возможности, то получишь там место».
Мама сделала вид, что согласна с Папой, подкинула дров в печь и сказала, что ей надо распаковывать вещи, а ему не следует заставлять ждать господина Даннера.
По пути на репетицию Вольфганг сразу подружился со скрипачом – им казалось, что они знакомы уже много лет. Репетиция еще не началась, музыканты, по-видимому, дожидались Вольфганга. Даннер знакомил его с ними по очереди, в соответствии с их рангом. Он называл музыкантов, а Вольфганг чувствовал на себе их оценивающие взгляды: Христиан Каннабих, капельмейстер и дирижер оркестра, в сорок семь лет считавшийся самым выдающимся музыкантом в Мангейме; аббат Фоглер – двадцатидевятилетний вице-капельмейстер, придворный композитор, педагог, необычайно одаренный, баловень Мангейма; Антон Рааф, великий тенор, карьера которого близилась к закату – ему было уже около шестидесяти; Иоганн Вендлинг, известный всей Европе флейтист и, несмотря на свои пятьдесят пять лет, все еще представительный мужчина; молодой Фридрих Рамм, искусный гобоист, и еще несколько музыкантов, чьи имена Вольфганг не запомнил. Большинство музыкантов – те, которые знали о нем, – были вежливы и почтительны, но несколько человек, не слышавшие, по-видимому, никогда его имени, снисходительно его разглядывали, и Вольфганг думал: «Ну, подождите, вы считаете, раз я молод и мал ростом, значит, не способен ни на что серьезное, но я вам докажу».
Оркестр начал репетировать ораторию Фоглера; музыка вице-капельмейстера показалась Вольфгангу чересчур высокопарной. Однако Фоглер был фаворитом курфюрста Карла Теодора. Затем прославленный Рааф пропел арию, причем так пыжился, что Вольфганг с трудом удерживался от смеха. Но ему понравился оркестр и как им дирижирует Каннабих. Такого исполнения он еще не слышал.
Как великолепно прозвучат в исполнении этого оркестра его симфонии! Будь в его распоряжении оркестр с такими возможностями, какие бы симфонии он написал! Только для такого вот оркестра ему и хочется писать. Флейтист Вендлинг и гобоист Рамм оказались настоящими виртуозами, они открывали новые, дотоле неизвестные Вольфгангу возможности этих инструментов.
Глубоко взволнованный Вольфганг сказал Каннабиху после репетиции:
– Вы создали самый замечательный оркестр, какой мне приходилось слышать.
– Благодарю, господин капельмейстер. Слышать такую похвалу от вас – великая честь.
– А господа Вендлинг и Рамм были просто великолепны.
– Моцарт, а что вы скажете о музыке? – спросил Фоглер.
Вольфганг не захотел кривить душой. Он промолчал. Фоглер нахмурился, но не стал настаивать, и тогда Каннабих сказал:
– Я надеюсь, вы осчастливите нас своим выступлением, господин капельмейстер?
Вольфганг колебался.
– На этот раз я ведь не совершаю концертную поездку, – ответил он, чуть помедлив.
– Но я слышал самые восторженные отзывы о вашей игре, – сказал Рааф.
Тенор вдруг показался ему искренним, славным человеком. И при этом пел так напыщенно!
– Благодарю вас, господин Рааф, – ответил Вольфганг, – я сочту за счастье выступить перед вами. Но больше всего меня интересует должность придворного композитора.
– У нас уже есть несколько композиторов, считая Фоглера и меня, – сказал Каннабих, но, увидев огорчение Вольфганга, добавил: – Может быть, что-нибудь и удастся сделать. Вообще-то нам нужен еще один оперный композитор. Все зависит от того, как вы сумеете поговорить с курфюрстом. Я могу устроить вам аудиенцию. Будет лучше, однако, если сначала вы перед ним выступите. Не хотите ли сыграть концерт с нашим оркестром?
– Для меня это большая честь!
– Вот и прекрасно! Отобедайте у нас, и мы обсудим все подробности.
За обедом у Каннабиха было много разговоров, много музыки, хорошего рейнского вина и вкусной отварной говядины, но особенно привлекла Вольфганга способность всех присутствующих понимать и ценить шутку. На обед пригласили также Вендлинга с женой, прекрасной певицей, но лучше всего Вольфгангу было в обществе двух юных дочерей Каннабиха – Розы и Лизель. Они попросили его сыграть для них, уселись по обе стороны от него, а когда он исполнил свою фортепьянную сонату, каждая поцеловала его в щеку; затем девушки упросили сочинить сонату и для них – это будет большой честью, сказали они.
Лизель была слишком молода, чтобы принимать ее всерьез, но пятнадцатилетняя Роза показалась ему весьма привлекательной и отличной для своего возраста пианисткой. Вольфганг пообещал сочинить для нее сонату – в обмен на два поцелуя.
Анна Мария редко видела сына таким счастливым. Он очарован сердечностью Каннабихов, думала она, но в глубине души шевелилось сомнение – не потому ли они так сердечны, что у них дочь на выданье?
Рамм, пришедший после обеда, восхитился сочинением Вольфганга, а Вольфганг, которому так понравилась прозрачная чистота звучания инструмента гобоиста, недолго думая, предложил:
– Я буду счастлив написать концерт для гобоя и преподнести его вам.
Анна Мария удивилась. Вольфганг не раз говорил, что не любит сочинять для духовых инструментов, и Леопольд просил Вольфганга никогда ничего не сочинять даром, и вдруг сын предлагает Рамму концерт для гобоя в качестве подарка. Стоило Каннабиху похвалить его музыку, и он тут же с готовностью исполнил фортепьянный концерт совершенно бесплатно.
– Вы играете так проникновенно, господин капельмейстер, – сказал Каннабих, – и у вас прямо-таки безукоризненная техника. Как архиепископ решился отпустить вас?
– Он не уволил меня, я сам попросил об увольнении.
– Хорошо, но как он мог расстаться с таким замечательным музыкантом?
– Мне было сказано, что соната, которую я только что играл, написана плохо.
– Что за абсурд! Какой глупец это сказал?
– Его светлость князь-архиепископ Колоредо.
– Я никогда не соглашусь сочинять для духовных лиц, – воскликнул Каннабих, – они ничего не смыслят в музыке! Вы должны сыграть свой концерт на торжественном вечере в присутствии курфюрста.
Концерт, посвященный Женом, вызвал бурю аплодисментов, и Вольфгангу пришлось сыграть на «бис» еще сонату и фантазию. Вольфганг считал, что угодил курфюрсту, Карл Теодор все время сидел почти рядом с фортепьяно.
После концерта Каннабих шепнул Вольфгангу:
– Теперь самое время для аудиенции, – и подвел его к курфюрсту прежде, чем им успели помешать.
Дирижер подошел к Карлу Теодору, и Вольфганг чуть не улыбнулся – до того они были несхожи. Каннабих – длинный, худой, со срезанным подбородком, а Карл Теодор – тучный коротышка с толстым, двойным подбородком.
Вольфганг поцеловал курфюрсту руку, и тот сказал:
– Наверное, прошло лет пятнадцать с тех пор, как вы приезжали сюда.
– Да, ваше высочество, я уже давно не имел чести бывать в вашем городе.
– Вы очень хорошо играете. Мне говорили, что вы написали оперу для Мюнхенского театра.
– Да, ваше высочество. Мое величайшее желание – написать оперу и для вас, и я надеюсь, вы обо мне не забудете.
– Это можно устроить. Согласны вы давать уроки?
И хотя Вольфганг вовсе не желал никого обучать, но, вспомнив слова Каннабиха, как страстно обожает Карл Теодор своих четверых побочных детей, из которых двое играют на клавесине, ответил:
– Да, в Зальцбурге я давал уроки.
– Мой сын и старшая дочь играют на клавесине. Вам неплохо бы с ними познакомиться.
– Я сочту за честь.
На следующий день Каннабих привел Вольфганга во дворец. За эти дни они успели крепко подружиться.
– Курфюрст так любит своих детей, – сказал Каннабих, – что, если вы им понравитесь, он постарается вас здесь оставить. Но имейте в виду, сейчас их учитель – Фоглер, а потому будьте в разговоре поосторожнее. Фоглер человек хитрый и сумел убедить курфюрста в своей гениальности.
Вольфганг и дети понравились друг другу с первого взгляда, чему Каннабих очень обрадовался, – они так хорошо поладили, словно Вольфганг был их однолетком. А потом вдруг капельмейстер усомнился, разумно ли поощрять интерес, пробудившийся у его дочери Розы к Моцарту. Нет сомнения, он весьма одаренный молодой человек, да вот сможет ли он прокормить семью? Вольфганг порывистый, впечатлительный, слишком откровенный для этого мира, где гораздо лучше уживаются хитрецы, интриганы и ловкачи. Но не надо забегать вперед, остановил себя Каннабих, Вольфганг и Роза нравятся друг другу – это очевидно, однако стоит ли уговаривать молодого человека остаться в Мангейме?
В комнату вошел Карл Теодор: курфюрст хотел узнать мнение господина Моцарта об игре его детей на фортепьяно.
– Они играют хорошо, – ответил Вольфганг, – особенно принимая во внимание…
– Что? Принимая во внимание, какой у них учитель? Каннабих многозначительно смотрел на него, и Вольфганг поспешил добавить:
– О нет, ваше высочество. Учат их хорошо.
– Но могли бы играть получше?
– Ваше высочество, я играю с тех пор, как научился ходить.
– Тогда вам следует понимать, в чем трудность обучения детей.
– Да, ваше высочество. Что касается музыки, я могу выполнить все, что вы пожелаете. Могу сочинять, играть…
Карл Теодор перебил его:
– Как долго вы думаете пробыть в нашем городе?
– Как того пожелает ваше высочество. Я в вашем распоряжении.
– Можете пробыть здесь зиму?
– Если таково будет желание вашего высочества.
– А что думает на сей счет ваша матушка?
– Мы предполагали остаться в Мангейме на зиму из-за нее. Ваше высочество, я не хотел бы подвергать матушку невзгодам зимнего путешествия, особенно трудного для пожилой женщины.
– Значит, вы остаетесь здесь?
– Все зависит от вашего высочества.
– Я буду благодарен, если вы возьметесь заниматься музыкой с моими детьми.
Вольфгангу не заплатили за участие в торжественном концерте, это его огорчило, но Каннабих успокаивал;
– Самое главное – вы расположили к себе детей.
Необходимо отпраздновать столь доброе предзнаменование, заявил капельмейстер и устроил вечеринку, затянувшуюся на всю ночь, где Вольфганг от души повеселился.
На следующий день он написал Папе, что Карл Теодор отнесся к нему благосклонно; остальную часть письма он посвятил поздравлению Папы с днем рождения:
«Я не умею писать стихи, я не поэт. Не умею создавать свет и тени, я не художник. Не умею движениями и жестами выражать свои мысли и чувства, я не танцор. Но я могу обратиться к Вам с помощью звуков, потому что я музыкант. И завтра, находясь в гостях у Каннабиха, я поздравлю Вас с днем рождения, исполнив в Вашу честь на фортепьяно сонату, специально сочиненную к этому событию. А сегодня, любимый Папочка, я могу пожелать Вам того, что желаю всегда: доброго здоровья, счастья, самой долгой жизни и столько лет наслаждаться музыкой, сколько Вы сами пожелаете. Одному господу богу известно, как я Вас люблю и как дорожу Вами, я смиренно надеюсь, что и Вы будете по-прежнему любить меня всем сердцем и снисходительно относиться к прегрешениям – вольным и невольным – и к моим сочинениям, которые, если на то будет воля божья, поумнеют вместе со мной. Сто раз целую Вам руку и остаюсь самым покорным и преданным сыном».
Вместе с письмом Вольфганг послал сонату.
Через десять дней от Папы пришел взволнованный ответ: «Меня глубоко тронуло твое письмо, и если я, случается, браню тебя, то, пожалуйста, не обижайся, ведь у нас с Наннерль в Зальцбурге нет другого счастья, кроме твоих и Маминых писем.
То, что ты пишешь о курфюрсте, звучит обнадеживающе, хочется думать, что он скоро примет решение, ведь близятся холода, и тогда Мама не сможет путешествовать.
Соната прелестна, и я с огромным удовольствием прослушал ее в исполнении Наннерль, мы оба были очень счастливы. Если останешься учителем при внебрачных детях Карла Теодора, советую тебе не обращать внимания на их поведение. Им позволены вещи, какие не позволены музыканту. И вам было бы разумнее переехать па частную квартиру, жить в гостинице слишком дорого, а деньги имеют обыкновение незаметно уплывать из рук.
Прости за наставления, но помни, что вряд ли на целую тысячу людей найдется хоть один, который станет тебе верным другом не из корыстных соображений, найти такого человека – то же, что открыть одно из семи чудес света. Не будь мне дороги твои интересы, я бы не стал напоминать тебе об этом. Ваш тоскующий отец и муж».
Вольфганг очень взволновался, получив приказание явиться во дворец, где ему предстояло получить подарок в награду за выступление, и Каннабих пошел вместе с ним. Но случилось то, чего Вольфганг опасался. Денег не дали: он получил золотые часы.
– Одни цепочка и брелоки стоят, должно быть, немало гульденов, – сказал Каннабих.
– Я предпочел бы деньги. У меня уже пять пар часов.
– Вам щедро платили.
– Я оцениваю щедрость своих покровителей по часам, которые мне дарят. Придется добавить карманчиков на всех моих костюмах – по карманчику на каждую штанину, чтобы носить сразу две пары часов, когда играю для какого-нибудь аристократа. Тогда, по крайней мере, больше их дарить не станут.
– Есть какие-нибудь новости от Карла Теодора?
– Никаких. Я занимаюсь с детьми дважды в неделю, сочинил для них вариации этюдов, которые им как будто нравятся; у нас прекрасные отношения, но никто и не заикается о плате.
– Нужно терпеливо ждать.
– Нельзя ли как-нибудь помочь, господин капельмейстер?
– Я поклонник вашего таланта, вы знаете. Но некоторые вещи от меня не зависят.
В конце концов, Вольфганг сообщил пожилой гувернантке, с которой поддерживал добрые отношения, что не может продолжать занятия с детьми, пока не договорится с курфюрстом о точных условиях.
– Я приду в следующий понедельник, – сказал он, – и, если мы ни на чем не порешим, уеду в Париж.
Он не готовился к отъезду; в понедельник утром, во время занятий с дочерью курфюрста, в комнату вошел Карл Теодор. Девочка кончила играть вариации, написанные для нее Вольфгангом, и Карл Теодор спросил:
– Она их правильно играет?
– Ваше высочество, я был бы счастлив иметь возможность и дальше обучать ее этим вариациям.
– А не кажется ли вам, что второй учитель может скорее повредить, чем принести пользу?
– Все зависит от того, какой учитель.
– Как долго вы думаете здесь пробыть?
Вольфганг вздохнул. Неужели Карл Теодор уже забыл их разговор? Но ответил как можно смиреннее:
– Как того пожелает ваше высочество.
– Прекрасно. Я подумаю об этом.
Вольфганг написал Папе: «Мы зашли так далеко, что теперь мне остается лишь одно – ждать».
45
Прошло несколько недель ожидания. Карл Теодор больше не появлялся на уроках Вольфганга. Сгорая от нетерпения и негодуя – эта задержка им дорого обходилась, – Вольфганг отправился на придворный концерт, чтобы там встретиться с Карлом Теодором и добиться определенного ответа, но курфюрст уклонился от разговора. Вольфганг рассказал Каннабиху, и тот ответил:
– Мне очень жаль, Вольфганг, но боюсь, вы зря стараетесь.
– Курфюрст мог бы сообщить мне об этом раньше.
– Он до сих пор не принял бы никакого решения, не подтолкни вы его к этому.
– Я подтолкнул?! Господин Каннабих, я столько времени терпеливо ждал ответа.
– Именно это я ему и сказал.
– Значит, вы все-таки с ним разговаривали?
– Пытался разговаривать. И тем не менее вам следует ждать. Зарабатывайте уроками.
Вольфганг рассказал Вендлингу о поведении курфюрста, и флейтист сердито заметил:
– Карл Теодор просто дурак. Мы должны изыскать способ удержать вас здесь.
Полтора месяца Моцарты прожили в гостинице, а потом Вендлинг устроил их на квартиру в доме придворного казначея Серрариуса.
Анна Мария повеселела. Лестница, ведущая в их мансарду, вконец измучила ее. Она по нескольку дней не выходила из дому – не в силах была взбираться на пятый этаж. Да кроме того, в комнате стоял ужасный холод. Она договорилась с горничной, чтобы та разжигала печь по утрам, когда они вставали, и снова топила вечером перед сном. Это обходилось в двенадцать крейцеров. Ради экономии днем печь не разжигали, и Анна Мария отчаянно мерзла. Порой она ее могла даже писать письма – рука совсем коченела – и сидела, закутавшись в шубу, в валяных сапожках. Уж не кара ли это божья, спрашивала она себя. Иногда и шуба с сапожками не спасали, холод пронизывал до костей, казалось, душа с телом расстается. А Вольфганг не замечал холода, ему не приходилось просиживать целые дни в мансарде: он пропадал то во дворце, то у Каннабихов, то у Вендлинга. Анна Мария не жаловалась ни на головные боли, ни на постоянную простуду. Не хотела расстраивать сына. Она утешала себя тем, что новая комната все-таки несравненно лучше. Скрывая свои недомогания, Анна Мария писала домой только добрые новости.
– Мне очень жаль, Вольфганг, но боюсь, вы зря стараетесь.
– Курфюрст мог бы сообщить мне об этом раньше.
– Он до сих пор не принял бы никакого решения, не подтолкни вы его к этому.
– Я подтолкнул?! Господин Каннабих, я столько времени терпеливо ждал ответа.
– Именно это я ему и сказал.
– Значит, вы все-таки с ним разговаривали?
– Пытался разговаривать. И тем не менее вам следует ждать. Зарабатывайте уроками.
Вольфганг рассказал Вендлингу о поведении курфюрста, и флейтист сердито заметил:
– Карл Теодор просто дурак. Мы должны изыскать способ удержать вас здесь.
Полтора месяца Моцарты прожили в гостинице, а потом Вендлинг устроил их на квартиру в доме придворного казначея Серрариуса.
Анна Мария повеселела. Лестница, ведущая в их мансарду, вконец измучила ее. Она по нескольку дней не выходила из дому – не в силах была взбираться на пятый этаж. Да кроме того, в комнате стоял ужасный холод. Она договорилась с горничной, чтобы та разжигала печь по утрам, когда они вставали, и снова топила вечером перед сном. Это обходилось в двенадцать крейцеров. Ради экономии днем печь не разжигали, и Анна Мария отчаянно мерзла. Порой она ее могла даже писать письма – рука совсем коченела – и сидела, закутавшись в шубу, в валяных сапожках. Уж не кара ли это божья, спрашивала она себя. Иногда и шуба с сапожками не спасали, холод пронизывал до костей, казалось, душа с телом расстается. А Вольфганг не замечал холода, ему не приходилось просиживать целые дни в мансарде: он пропадал то во дворце, то у Каннабихов, то у Вендлинга. Анна Мария не жаловалась ни на головные боли, ни на постоянную простуду. Не хотела расстраивать сына. Она утешала себя тем, что новая комната все-таки несравненно лучше. Скрывая свои недомогания, Анна Мария писала домой только добрые новости.