Страница:
– В Вене вы совсем разучились вести себя. Никому не дано право являться к его светлости самовольно.
Вольфганг умолк. Что делать: сдаться и до конца жизни чувствовать себя униженным или бороться за свои права, не думая о последствиях? Еще не решив окончательно, он уже знал – покорным и бессловесным он больше не будет. Мало он натерпелся в Зальцбурге?! Вена полнилась слухами о том, будто американцы разбили англичан, хотя эту честь Приписывали себе французы, и Иосиф II заявлял, что верит и идеи просвещения. Может быть, новые времена уже не за горами?
– Передайте его светлости: я не сдвинусь с места, пока он меня не примет.
– Придется позвать дворцовую стражу.
– Вы не посмеете!
– Лакей, позовите стражу.
– Что ж, у меня нет иного выхода, – воскликнул Вольфганг. – Вот мое прошение!
Он сунул бумагу прямо в руку Арко, прежде чем тот успел опомниться.
– Передайте его светлости и скажите, что я свидетельствую ему свое почтение.
Арко бросил прошение в лицо Моцарту с криком: – Болван! Негодяй! – А когда Вольфганг наклонился поднять бумагу, граф вытолкнул его за дверь и уже на лестнице дал пинка под зад.
Дверь с силой захлопнулась, и Вольфганг кубарем скатился вниз по лестнице. Подобного унижения он еще не испытывал. Он стоял на улице перед домом 7 по Зингерштрассе, сгорая от бессильной злобы; больше всего на свете ему хотелось сейчас вернуться и вызвать Арко на дуэль, избить его тростью, дать такого же пинка, как дали ему, и сделать это посреди улицы, на глазах у всех.
Еще не придя в себя от негодования, он сел писать отцу отчет о случившемся. Гнусный поступок Арко дал ему лишь одно преимущество, писал он, – всякие отношения с Зальцбургом для него покончены. Злость так и кипела в нем. Он с удовольствием проткнул бы грудь Арко шпагой. Должно быть, архиепископ подстрекал обер-камергера на подобный поступок. Вольфганг ненавидел Колоредо, наверное, в сто раз больше, чем Колоредо ненавидел его. Если не избавиться от этой ненависти, она отравит ему всю жизнь. Он вложил в письмо двадцать гульденов – хотя обещал Папе послать тридцать – в доказательство того, что дела его в Вене идут на лад. И поскорее закончил, подписавшись: «Ваш любящий и покорный во всем сын», – потому что в этот момент в гостиную под руководством госпожи Вебер стали вносить фортепьяно.
– Мама знает, что вы скучаете без инструмента, – сказала Констанца.
– Во сколько же это обойдется? – От радости Вольфганг готов был расцеловать девушку.
– Ну, это уж наша забота. Конечно, не «штейн», но инструмент хороший. Попробуйте его, господин Моцарт.
– Вольфганг! Запомните, Констанца, меня зовут Вольфганг.
Констанца смутилась, но кивнула в ответ и попросила его что-нибудь сыграть.
Вольфганг сел за фортепьяно и принялся сочинять, словно не желал терять даром ни минуты, а кончив, вскочил и порывисто расцеловал Констанцу. И хотя она залилась краской от смущения и в первый момент отстранилась, как и подобало порядочной девушке, но потом горячо ответила на его поцелуй, и Вольфганг сиял от счастья.
Получив весть об оскорблении, которое Арко нанес его сыну, и поняв, что теперь-то уж решение Вольфганга не изменишь, Леопольд сказал Наннерль:
– У твоего брата произошла страшная ссора с Арко. С Зальцбургом он порывает.
– Он к нам не вернется? – воскликнула Наннерль, не в силах поверить в Папины слова.
– Никогда.
– Не может быть! Что же мы будем делать одни в этих комнатах?
– Он больше не вернется, – повторил Леопольд. – Вольфганг переехал к Веберам и уже по одной этой причине не расстанется с Веной.
Я не верила, что он осмелится уйти со службы, мне казалось он только грозится.
– Он прислал мне двадцать гульденов, хотя обещал тридцать. Видно, зарабатывает уже меньше, чем рассчитывал, и просто хочет меня задобрить, Наннерль заплакала: – Я буду без него скучать. – Вена не так далеко.
– Но разве я соберусь туда? – Нет, она никогда не сможет простить Вольфгангу, а папа уже позабыл о ней и ее горестях и сел за письмо.
– Что вы делаете?
– Придется послать ему свое разрешение и благословение.
– Вы же сказали, что он уже уволился.
– Да. Но пусть, по крайней мере, знает: после позорного поступка Арко я не могу оставаться на стороне Колоредо.
– Хорошо, – вырвалось у Наннерль. – Можете поступать как угодно, я же не собираюсь прощать Вольфганга. Вы стольким ради него пожертвовали, а он не пожелал даже прислушаться к вашему совету.
Но мысли Леопольда уже были далеко. Он сидел за бюро впервые в жизни не находя нужных слов – и раздумывал над своей горькой судьбой. Шахтнер оказался прав: он так «преуспел», что Вольфганг навсегда покинул родной город. Вечно метался неудовлетворенный, и вот теперь это отразилось на сыне. Но ведь сам-то он так и остался прикованным к Зальцбургу. И семью не сумел сберечь. В чем же тогда он преуспел? Может, наоборот, он потерпел полный крах?
– Анна Мария… – шептал Леопольд.
Наннерль обвила руками шею отца, стараясь утешить его, приласкать.
– Девочка моя, – бормотал Леопольд, – моя маленькая девочка!
Часть восьмая. КОНСТАНЦА
59
60
Вольфганг умолк. Что делать: сдаться и до конца жизни чувствовать себя униженным или бороться за свои права, не думая о последствиях? Еще не решив окончательно, он уже знал – покорным и бессловесным он больше не будет. Мало он натерпелся в Зальцбурге?! Вена полнилась слухами о том, будто американцы разбили англичан, хотя эту честь Приписывали себе французы, и Иосиф II заявлял, что верит и идеи просвещения. Может быть, новые времена уже не за горами?
– Передайте его светлости: я не сдвинусь с места, пока он меня не примет.
– Придется позвать дворцовую стражу.
– Вы не посмеете!
– Лакей, позовите стражу.
– Что ж, у меня нет иного выхода, – воскликнул Вольфганг. – Вот мое прошение!
Он сунул бумагу прямо в руку Арко, прежде чем тот успел опомниться.
– Передайте его светлости и скажите, что я свидетельствую ему свое почтение.
Арко бросил прошение в лицо Моцарту с криком: – Болван! Негодяй! – А когда Вольфганг наклонился поднять бумагу, граф вытолкнул его за дверь и уже на лестнице дал пинка под зад.
Дверь с силой захлопнулась, и Вольфганг кубарем скатился вниз по лестнице. Подобного унижения он еще не испытывал. Он стоял на улице перед домом 7 по Зингерштрассе, сгорая от бессильной злобы; больше всего на свете ему хотелось сейчас вернуться и вызвать Арко на дуэль, избить его тростью, дать такого же пинка, как дали ему, и сделать это посреди улицы, на глазах у всех.
Еще не придя в себя от негодования, он сел писать отцу отчет о случившемся. Гнусный поступок Арко дал ему лишь одно преимущество, писал он, – всякие отношения с Зальцбургом для него покончены. Злость так и кипела в нем. Он с удовольствием проткнул бы грудь Арко шпагой. Должно быть, архиепископ подстрекал обер-камергера на подобный поступок. Вольфганг ненавидел Колоредо, наверное, в сто раз больше, чем Колоредо ненавидел его. Если не избавиться от этой ненависти, она отравит ему всю жизнь. Он вложил в письмо двадцать гульденов – хотя обещал Папе послать тридцать – в доказательство того, что дела его в Вене идут на лад. И поскорее закончил, подписавшись: «Ваш любящий и покорный во всем сын», – потому что в этот момент в гостиную под руководством госпожи Вебер стали вносить фортепьяно.
– Мама знает, что вы скучаете без инструмента, – сказала Констанца.
– Во сколько же это обойдется? – От радости Вольфганг готов был расцеловать девушку.
– Ну, это уж наша забота. Конечно, не «штейн», но инструмент хороший. Попробуйте его, господин Моцарт.
– Вольфганг! Запомните, Констанца, меня зовут Вольфганг.
Констанца смутилась, но кивнула в ответ и попросила его что-нибудь сыграть.
Вольфганг сел за фортепьяно и принялся сочинять, словно не желал терять даром ни минуты, а кончив, вскочил и порывисто расцеловал Констанцу. И хотя она залилась краской от смущения и в первый момент отстранилась, как и подобало порядочной девушке, но потом горячо ответила на его поцелуй, и Вольфганг сиял от счастья.
Получив весть об оскорблении, которое Арко нанес его сыну, и поняв, что теперь-то уж решение Вольфганга не изменишь, Леопольд сказал Наннерль:
– У твоего брата произошла страшная ссора с Арко. С Зальцбургом он порывает.
– Он к нам не вернется? – воскликнула Наннерль, не в силах поверить в Папины слова.
– Никогда.
– Не может быть! Что же мы будем делать одни в этих комнатах?
– Он больше не вернется, – повторил Леопольд. – Вольфганг переехал к Веберам и уже по одной этой причине не расстанется с Веной.
Я не верила, что он осмелится уйти со службы, мне казалось он только грозится.
– Он прислал мне двадцать гульденов, хотя обещал тридцать. Видно, зарабатывает уже меньше, чем рассчитывал, и просто хочет меня задобрить, Наннерль заплакала: – Я буду без него скучать. – Вена не так далеко.
– Но разве я соберусь туда? – Нет, она никогда не сможет простить Вольфгангу, а папа уже позабыл о ней и ее горестях и сел за письмо.
– Что вы делаете?
– Придется послать ему свое разрешение и благословение.
– Вы же сказали, что он уже уволился.
– Да. Но пусть, по крайней мере, знает: после позорного поступка Арко я не могу оставаться на стороне Колоредо.
– Хорошо, – вырвалось у Наннерль. – Можете поступать как угодно, я же не собираюсь прощать Вольфганга. Вы стольким ради него пожертвовали, а он не пожелал даже прислушаться к вашему совету.
Но мысли Леопольда уже были далеко. Он сидел за бюро впервые в жизни не находя нужных слов – и раздумывал над своей горькой судьбой. Шахтнер оказался прав: он так «преуспел», что Вольфганг навсегда покинул родной город. Вечно метался неудовлетворенный, и вот теперь это отразилось на сыне. Но ведь сам-то он так и остался прикованным к Зальцбургу. И семью не сумел сберечь. В чем же тогда он преуспел? Может, наоборот, он потерпел полный крах?
– Анна Мария… – шептал Леопольд.
Наннерль обвила руками шею отца, стараясь утешить его, приласкать.
– Девочка моя, – бормотал Леопольд, – моя маленькая девочка!
Часть восьмая. КОНСТАНЦА
59
Прошло несколько недель, прежде чем Вольфганг по-настоящему ощутил свободу. Колоредо оставил его в покое, Папа прислал согласие, а Кобенцл пригласил в свое поместье, расположенное в одном из пригородов Вены, и раны, нанесенные архиепископом и Арко, начали понемногу заживать. Он сидел за фортепьяно и думал: «Я сберег свое достоинство. Никто больше не посмеет мне приказывать, что сочинять, и когда. Это уже немалая победа».
Вольфганг работал над сонатами для фортепьяно и скрипки или музыкальных издателей, когда покой его нарушила Констанца. Он не любил, чтобы его тревожили во время работы, но сегодня появление девушки обрадовало его.
– Я напекла оладий и хотела вас угостить, – сказала
– Спасибо, отведаю с одним условием, если вы не откажетесь покататься со мной в воскресенье в экипаже.
– Но в воскресенье вы уезжаете к князю Кобенцлу? – Могу поехать днем позже. Князю все равно.
– Такой знатный господин! Он ведь может оказать вам помощь.
– Я же сказал, Кобенцл не обидится. Вы согласны составить мне компанию?
– Ехать вдвоем? Не знаю, прилично ли? Спрошу разрешении у матушки.
Неужели у Констанцы нет к нему доверия? Ведь он не какой-нибудь вертопрах. Вольфганг готов был обидеться, но передумал – Констанца, в конце концов, совсем еще девочка, ей всего восемнадцать.
– Вы отобедаете сегодня с нами, Вольфганг?
– А вы поедете со мной кататься, Констанца? Она пошла спрашивать разрешения и вернулась через несколько минут. Госпожа Вебер позволила с условием, если они вернутся домой засветло.
Вольфгангу такое условие пришлось не по душе: не понравились намеки госпожи Вебер; хотя он принял приглашение пообедать, но стал вдруг необычно молчалив и даже грустен.
Но раздражение Вольфганга как рукой сняло, когда он увидел принарядившуюся для прогулки Констанцу. Да и воскресный день выдался на редкость хороший. Все вокруг радовало: теплое июльское солнце, нарядно одетые люди на улицах, нанятый им удобный экипаж, сознание, что рядом Констанца.
Десять гульденов, так и не отосланные Папе и отложенные на случай крайней необходимости, ушли на экипаж. В кармане оставалось всего несколько монет, но Вольфганг не беспокоился. Три недели он проживет у князя Кобенцла и сэкономит на этом, да и дальнейшие перспективы не так уж безотрадны.
Констанца пришла в восторг от роскошного экипажа и радовалась, что они едут в Пратер.
– Это ведь там катается знать, правда?
– Да. Но мы вовсе не потому туда едем.
– А почему же, Вольфганг?
– Пратер – самое лучшее место для прогулки в экипаже. – И самое романтичное, подумал он.
Среди всей этой роскоши Вольфганг вовсе не казался Констанце маленьким и незаметным, как в свое время пренебрежительно высказывалась о нем Алоизия. У него на зависть нежная кожа, большая, внушительная голова и высокий, выпуклый лоб. Однако, если учесть неправильные черты лица – слишком пухлые щеки и чуть искривленный нос, – его трудно назвать красивым. Впрочем оживляясь, он становился вполне привлекательным. Вот как сейчас, подумала Констанца: стоило экипажу тронуться – и Вольфганг сразу сделался веселым и безмятежным.
– До чего я люблю путешествовать! – воскликнул он. – Люблю стук колес, их ритм. Вам, Констанца, первой я в этом признаюсь.
– Вам это помогает писать музыку?
– Не совсем. Но езда вдохновляет меня, рождает желание сочинять. Вероятно, потому, что мне пришлось много поездить в детстве.
– А тогда вы тоже любили путешествовать?
– Очень, когда задумывался над этим. Чаще всего мне казалось, иначе и жить нельзя, да и слишком я бывал всегда занят.
Они въехали в Пратер, и Вольфганг показывал Констанце великолепную аллею, обрамленную по обеим сторонам огромными каштанами.
– Ну разве можно не любить Вену?
– Я почти не знаю город. Мне редко приходится бывать дальше Петерплац.
– Мы это наверстаем. Я покажу вам Дунай и Гринцинг.
– Люди осадят.
– Они и так осудят, видя нас вместе. Чего вы боитесь? Ей не понравился оттенок пренебрежения в его голосе, и она промолчала. А потом, приятнее было смотреть по сторонам, а не разговаривать – экипажи знатных господ вызывали у Констанцы восторг и изумление. Говорят, иногда сам император выезжает кататься по Пратеру, желая показать свою демократичность и готовность разделить с подданными их радости. Когда Вольфганг приветливо улыбнулся красивой женщине средних лет, проехавшей мимо в просторном голубом экипаже, в Констанце заговорила ревность.
– Кто это? – отрывисто спросила она.
– Графиня Тун. Мой близкий друг.
– Какая старая!
– В тридцать семь лет? Многим мужчинам нравятся женщины в этом возрасте.
Она вдруг спросила:
– Вам непременно надо ехать завтра к князю Кобенцлу?
– Я думал, вы не против моей поездки. По крайней мepе, какое-то время отдохнете от меня, разве вы так не говорили?
– То было ни прошлой неделе.
– Но я еду туда отдохнуть и писать музыку.
– Почему мы не пишите музыку дома? Ведь мама взяла напрокат фортепьяно.
– Очень мило с ее стороны, но как откажешь Кобенцлу? – Ему важно поскорее закончить шесть сонат для скрипки фортепьяно; Артариа, музыкальный издатель, кажется, всерьез заинтересован, а деньги сейчас очень нужны. Он не сомневался: и загородном имении Кобенцла работа пойдет на лад.
Мне будет скучно без вас, – призналась Констанца.
– Я вернусь и конце июля.
– Вы думаете, Артариа понравятся сонаты? – В голосе девушки слышалась искренняя озабоченность.
– А вам они нравятся? Вольфганг, вы еще спрашиваете! – Я привезу вам оттуда подарок.
– Браслет? Кружева? Ленты?
Oн уклонился от ответа.
– Известно ли вам, что Пратер был королевским охотничьим заповедником, пока Иосиф не открыл его для широкой публики? Когда я ребенком играл с Марией Антуанеттой, принцесса думала, что у меня, как и у нее, есть свой собственный охотничий парк.
– Вы были с ней так хорошо знакомы? – с благоговейным трепетом спросила Констанца.
– Она смотрела на меня как на игрушку.
– Но вы и вправду играли для королей Франции и Англии? Он замялся:
– Да. Не такой уж великий подвиг, как представляется некоторым. Ни настоящей музыкальностью, ни вкусом они не отличались.
Вольфганг почувствовал, как рука девушки сильнее сжалась в его руке, и в той части Пратера, где никого вокруг не было, Констанца дала себя поцеловать. А потом, высвободившись, сказала:
– Не надо. О нас могут плохо подумать.
Уже смеркалось, когда они вернулись на Петерплац. Вольфганг пытался объяснить причину опоздания – на Пратере не протолкнешься, но госпожа Вебер смерила его скептическим взглядом и сказала:
– Я знаю, господин Моцарт, вы не обманете честную девушку, но ваша неосторожность может вызвать ненужные толки.
Он залился краской и с жаром ответил:
– Честью Констанцы я дорожу больше, чем кто бы то ни было, и первый готов оберегать ее.
– Надеюсь. В противном случае мне самой придется сопровождать вас повсюду.
Констанца скорчила гримасу и тайком от матери сунула Вольфгангу под дверь записку. В записке говорилось:
«Запомните, Вольфганг, я жду от Вас по возвращении подарок. Хороший подарок».
В Рейзенберге, летней резиденции князя Кобенцла, Вольфганг чувствовал себя как дома. Расположено поместье было прекрасно, и из окон открывался чудесный вид на горную гряду Каленберг, подступавшую к Вене с востока и; почти граничившую с Леопольдсбергом, где около ста лет назад была прорвана турецкая осада. Поместье находилось в часе езды от Вены, и в ясный день вдалеке различались очертания города.
Кобенцл обеспечил Вольфгангу все удобства. Князь сам отвозил его письма в город на почту, предоставил в распоряжение композитора музыкальную комнату и штейновское фортепьяно, купил нотную бумагу, перья, чернила и утверждал, что почитает за честь служить его таланту. Кроме того, князя очень интересовало, как пройдет встреча Вольфганга со Стефани, намеченная на август. Как-то раз, сидя после обеда за чашкой кофе с пирожными, Кобенцл сказал:
– Конечно, Стефани может добиться постановки оперы по своему либретто, и все же не разумнее ли поискать либреттиста получше?
– Кого бы вы предложили? – спросил Вольфганг. Князь отличался хорошим вкусом и имел большие связи.
– Самых лучших. Шекспира или Мольера. Мольер идеально подошел бы для оперы-буффа, и представляете, как подошел бы «Гамлет» или «Отелло» для оперы-сериа.
– Их стихи затмят любую музыку.
– Только но вашу.
– Спасибо, князь Кобенцл, надо писать либретто для музыки, а не приспосабливать музыку к стихам. Были бы Шекспир или Мольер сейчас живы, мы бы работали вместе. Но где я найду человека, который сможет подогнать их стихи под мою музыку?
– А вам нигогда не приходило и голову попробовать это самому, Вольфганг?
– Случалось. Но и не либреттист, хотя некоторые находят у меня литературный дар. Я композитор и должен сочиним, музыку на готовый текст.
– Чтобы выразить определенную идею.
– И чтобы подчеркнуть драматизм действия. В этом суть. В опере поэзия должна всегда быть послушной слугой музыки. Иначе нельзя.
– Глюк с вами не согласился бы.
– Уходя с его оперы, что вы помните – сюжет или музыку?
– Разумеется, музыку. И все-таки мне кажется, у вас могло бы получиться интереснейшее соединение.
– А я боюсь, скорее недоразумение.
– Моцарт и Мольер. Или Моцарт и Шекспир. Нет, я не согласен с вами.
– Ваше сиятельство, суждение ваше весьма для меня лестно. Я высоко ценю обоих поэтов, в особенности Мольера. Но Мольера сейчас нет с нами, а живого либреттиста, по крайней мере, всегда можно заставить переделать либретто так, чтобы оно соответствовало музыке.
– И вы действительно рассчитываете добиться этого от Стефани или от кого-либо другого?
– Я всегда надеюсь на лучшее и готов к худшему.
Вольфганг снова решительно взялся за работу. Нужно было написать еще две сонаты, но он так скучал без Констанцы! Ее не назовешь красавицей, как Алоизию, и не так она остроумна, как графиня Тун, и не так изысканна, как Кобенцл, но все-таки воскресенье, проведенное с ней в Пратере, было одним из счастливейших дней в его жизни. И постепенно воспоминание об этом дне стало основной темой его первой сонаты. Мысли, давно созревшие в голове, складывались в эпитафию чудесному дню, который они провели вместе. Ее тонкая, стройная фигурка незримо присутствовала в его музыке. И по мере того как складывалась соната – милая и простая, как Констанца его мечты, – чувство одиночества отступало.
В последней сонате звучало совсем иное настроение. Вольфганг сделал ее мучительной и взволнованной, и все же музыка искрилась и переливалась и была предельно мелодичной. Он построил ее так, словно партии фортепьяно и скрипки были концертирующими. И в то же время они были неразрывны – одна была немыслима без другой. Вольфганг надеялся, что Констанце обе сонаты понравятся так же, как нравились ему.
Он вернулся в Вену раньше, чем предполагал, – очень уж хотелось поскорее преподнести сонаты Констанце и насладиться ее радостью. Но никто его не ждал. Он вошел в дом Веберов, никем не замеченный, и, подходя к гостиной, услышал визгливый голос госпожи Вебер:
– Констанца, я говорила, не печь сегодня сразу все оладьи.
– Но это же гораздо проще – испечь все разом, – ответила Констанца.
– И дороже. Сколько раз повторять, что у нас нет денег? Ты такая неэкономная, совсем как твой отец.
Констанца стала испуганно оправдываться, а госпожа Вебер не унималась:
– И никто не убирал сегодня квартиру. – Не могу же я все делать одна.
– Хочешь, чтобы убирала я? Мало я для тебя в жизни сделала?
Констанца промолчала, и Вольфганг кашлянул, чтобы дать знать о своем присутствии.
Госпожа Вебер, взяв себя в руки, улыбнулась и сказала:
– Мне очень жаль, что вы стали свидетелем семейной ссоры, но согласитесь, в семье чего не случается.
Нет, он не согласен. В его семье никогда ничего подобного не бывало.
– Я хотела оставить немного оладий для вас, господин Моцарт.
– Благодарю вас.
– Но вы вернулись раньше, чем обещали.
Тон у госпожи Вебер обиженный, подумал Вольфганг, словно он ее в чем-то подвел.
– Мне не следовало выходить из себя, но, знаете, троих сирот воспитывать одной не так-то легко. Порой мне кажется, что они сведут меня в могилу.
– Вы хорошо провели время, Вольфганг? – спросила Констанца.
– Там было спокойно и приятно. И я привез вам подарок.
– Подарок! – Констанца оживилась.
– Две сонаты, которые я сочинил у Кобенцла.
Он вручил ей сонаты, но она неохотно приняла подарок, и вид у нее был разочарованный. Госпожа Вебер велела дочери тут же вернуть их обратно.
– Мы очень ценим ваш щедрый дар, господин Моцарт, – сказала она, но Констанца по может его принять.
– Я мечтал посвятить сонаты ей.
– Это, несомненно, большая честь, однако стоит молодой незамужней девушке их принять, как пойдут сплетни, все сразу поймут: тот, кто дарит, питает к ней нежные чувства.
– А что скажете вы, Констанца? – спросил Вольфганг. – Вы бы хотели иметь эти сонаты?
– Как сказала матушка, я польщена, но…
– Констанца еще ребенок, – прервала госпожа Вебер. – Приходится ее наставлять. Вам следует посвятить свои сонаты тому, кто сумеет вас лучше отблагодарить, господин Моцарт.
Может, все-таки разумнее съехать от них, подумал Вольфганг, как советовал Папа.
Вольфганг работал над сонатами для фортепьяно и скрипки или музыкальных издателей, когда покой его нарушила Констанца. Он не любил, чтобы его тревожили во время работы, но сегодня появление девушки обрадовало его.
– Я напекла оладий и хотела вас угостить, – сказала
– Спасибо, отведаю с одним условием, если вы не откажетесь покататься со мной в воскресенье в экипаже.
– Но в воскресенье вы уезжаете к князю Кобенцлу? – Могу поехать днем позже. Князю все равно.
– Такой знатный господин! Он ведь может оказать вам помощь.
– Я же сказал, Кобенцл не обидится. Вы согласны составить мне компанию?
– Ехать вдвоем? Не знаю, прилично ли? Спрошу разрешении у матушки.
Неужели у Констанцы нет к нему доверия? Ведь он не какой-нибудь вертопрах. Вольфганг готов был обидеться, но передумал – Констанца, в конце концов, совсем еще девочка, ей всего восемнадцать.
– Вы отобедаете сегодня с нами, Вольфганг?
– А вы поедете со мной кататься, Констанца? Она пошла спрашивать разрешения и вернулась через несколько минут. Госпожа Вебер позволила с условием, если они вернутся домой засветло.
Вольфгангу такое условие пришлось не по душе: не понравились намеки госпожи Вебер; хотя он принял приглашение пообедать, но стал вдруг необычно молчалив и даже грустен.
Но раздражение Вольфганга как рукой сняло, когда он увидел принарядившуюся для прогулки Констанцу. Да и воскресный день выдался на редкость хороший. Все вокруг радовало: теплое июльское солнце, нарядно одетые люди на улицах, нанятый им удобный экипаж, сознание, что рядом Констанца.
Десять гульденов, так и не отосланные Папе и отложенные на случай крайней необходимости, ушли на экипаж. В кармане оставалось всего несколько монет, но Вольфганг не беспокоился. Три недели он проживет у князя Кобенцла и сэкономит на этом, да и дальнейшие перспективы не так уж безотрадны.
Констанца пришла в восторг от роскошного экипажа и радовалась, что они едут в Пратер.
– Это ведь там катается знать, правда?
– Да. Но мы вовсе не потому туда едем.
– А почему же, Вольфганг?
– Пратер – самое лучшее место для прогулки в экипаже. – И самое романтичное, подумал он.
Среди всей этой роскоши Вольфганг вовсе не казался Констанце маленьким и незаметным, как в свое время пренебрежительно высказывалась о нем Алоизия. У него на зависть нежная кожа, большая, внушительная голова и высокий, выпуклый лоб. Однако, если учесть неправильные черты лица – слишком пухлые щеки и чуть искривленный нос, – его трудно назвать красивым. Впрочем оживляясь, он становился вполне привлекательным. Вот как сейчас, подумала Констанца: стоило экипажу тронуться – и Вольфганг сразу сделался веселым и безмятежным.
– До чего я люблю путешествовать! – воскликнул он. – Люблю стук колес, их ритм. Вам, Констанца, первой я в этом признаюсь.
– Вам это помогает писать музыку?
– Не совсем. Но езда вдохновляет меня, рождает желание сочинять. Вероятно, потому, что мне пришлось много поездить в детстве.
– А тогда вы тоже любили путешествовать?
– Очень, когда задумывался над этим. Чаще всего мне казалось, иначе и жить нельзя, да и слишком я бывал всегда занят.
Они въехали в Пратер, и Вольфганг показывал Констанце великолепную аллею, обрамленную по обеим сторонам огромными каштанами.
– Ну разве можно не любить Вену?
– Я почти не знаю город. Мне редко приходится бывать дальше Петерплац.
– Мы это наверстаем. Я покажу вам Дунай и Гринцинг.
– Люди осадят.
– Они и так осудят, видя нас вместе. Чего вы боитесь? Ей не понравился оттенок пренебрежения в его голосе, и она промолчала. А потом, приятнее было смотреть по сторонам, а не разговаривать – экипажи знатных господ вызывали у Констанцы восторг и изумление. Говорят, иногда сам император выезжает кататься по Пратеру, желая показать свою демократичность и готовность разделить с подданными их радости. Когда Вольфганг приветливо улыбнулся красивой женщине средних лет, проехавшей мимо в просторном голубом экипаже, в Констанце заговорила ревность.
– Кто это? – отрывисто спросила она.
– Графиня Тун. Мой близкий друг.
– Какая старая!
– В тридцать семь лет? Многим мужчинам нравятся женщины в этом возрасте.
Она вдруг спросила:
– Вам непременно надо ехать завтра к князю Кобенцлу?
– Я думал, вы не против моей поездки. По крайней мepе, какое-то время отдохнете от меня, разве вы так не говорили?
– То было ни прошлой неделе.
– Но я еду туда отдохнуть и писать музыку.
– Почему мы не пишите музыку дома? Ведь мама взяла напрокат фортепьяно.
– Очень мило с ее стороны, но как откажешь Кобенцлу? – Ему важно поскорее закончить шесть сонат для скрипки фортепьяно; Артариа, музыкальный издатель, кажется, всерьез заинтересован, а деньги сейчас очень нужны. Он не сомневался: и загородном имении Кобенцла работа пойдет на лад.
Мне будет скучно без вас, – призналась Констанца.
– Я вернусь и конце июля.
– Вы думаете, Артариа понравятся сонаты? – В голосе девушки слышалась искренняя озабоченность.
– А вам они нравятся? Вольфганг, вы еще спрашиваете! – Я привезу вам оттуда подарок.
– Браслет? Кружева? Ленты?
Oн уклонился от ответа.
– Известно ли вам, что Пратер был королевским охотничьим заповедником, пока Иосиф не открыл его для широкой публики? Когда я ребенком играл с Марией Антуанеттой, принцесса думала, что у меня, как и у нее, есть свой собственный охотничий парк.
– Вы были с ней так хорошо знакомы? – с благоговейным трепетом спросила Констанца.
– Она смотрела на меня как на игрушку.
– Но вы и вправду играли для королей Франции и Англии? Он замялся:
– Да. Не такой уж великий подвиг, как представляется некоторым. Ни настоящей музыкальностью, ни вкусом они не отличались.
Вольфганг почувствовал, как рука девушки сильнее сжалась в его руке, и в той части Пратера, где никого вокруг не было, Констанца дала себя поцеловать. А потом, высвободившись, сказала:
– Не надо. О нас могут плохо подумать.
Уже смеркалось, когда они вернулись на Петерплац. Вольфганг пытался объяснить причину опоздания – на Пратере не протолкнешься, но госпожа Вебер смерила его скептическим взглядом и сказала:
– Я знаю, господин Моцарт, вы не обманете честную девушку, но ваша неосторожность может вызвать ненужные толки.
Он залился краской и с жаром ответил:
– Честью Констанцы я дорожу больше, чем кто бы то ни было, и первый готов оберегать ее.
– Надеюсь. В противном случае мне самой придется сопровождать вас повсюду.
Констанца скорчила гримасу и тайком от матери сунула Вольфгангу под дверь записку. В записке говорилось:
«Запомните, Вольфганг, я жду от Вас по возвращении подарок. Хороший подарок».
В Рейзенберге, летней резиденции князя Кобенцла, Вольфганг чувствовал себя как дома. Расположено поместье было прекрасно, и из окон открывался чудесный вид на горную гряду Каленберг, подступавшую к Вене с востока и; почти граничившую с Леопольдсбергом, где около ста лет назад была прорвана турецкая осада. Поместье находилось в часе езды от Вены, и в ясный день вдалеке различались очертания города.
Кобенцл обеспечил Вольфгангу все удобства. Князь сам отвозил его письма в город на почту, предоставил в распоряжение композитора музыкальную комнату и штейновское фортепьяно, купил нотную бумагу, перья, чернила и утверждал, что почитает за честь служить его таланту. Кроме того, князя очень интересовало, как пройдет встреча Вольфганга со Стефани, намеченная на август. Как-то раз, сидя после обеда за чашкой кофе с пирожными, Кобенцл сказал:
– Конечно, Стефани может добиться постановки оперы по своему либретто, и все же не разумнее ли поискать либреттиста получше?
– Кого бы вы предложили? – спросил Вольфганг. Князь отличался хорошим вкусом и имел большие связи.
– Самых лучших. Шекспира или Мольера. Мольер идеально подошел бы для оперы-буффа, и представляете, как подошел бы «Гамлет» или «Отелло» для оперы-сериа.
– Их стихи затмят любую музыку.
– Только но вашу.
– Спасибо, князь Кобенцл, надо писать либретто для музыки, а не приспосабливать музыку к стихам. Были бы Шекспир или Мольер сейчас живы, мы бы работали вместе. Но где я найду человека, который сможет подогнать их стихи под мою музыку?
– А вам нигогда не приходило и голову попробовать это самому, Вольфганг?
– Случалось. Но и не либреттист, хотя некоторые находят у меня литературный дар. Я композитор и должен сочиним, музыку на готовый текст.
– Чтобы выразить определенную идею.
– И чтобы подчеркнуть драматизм действия. В этом суть. В опере поэзия должна всегда быть послушной слугой музыки. Иначе нельзя.
– Глюк с вами не согласился бы.
– Уходя с его оперы, что вы помните – сюжет или музыку?
– Разумеется, музыку. И все-таки мне кажется, у вас могло бы получиться интереснейшее соединение.
– А я боюсь, скорее недоразумение.
– Моцарт и Мольер. Или Моцарт и Шекспир. Нет, я не согласен с вами.
– Ваше сиятельство, суждение ваше весьма для меня лестно. Я высоко ценю обоих поэтов, в особенности Мольера. Но Мольера сейчас нет с нами, а живого либреттиста, по крайней мере, всегда можно заставить переделать либретто так, чтобы оно соответствовало музыке.
– И вы действительно рассчитываете добиться этого от Стефани или от кого-либо другого?
– Я всегда надеюсь на лучшее и готов к худшему.
Вольфганг снова решительно взялся за работу. Нужно было написать еще две сонаты, но он так скучал без Констанцы! Ее не назовешь красавицей, как Алоизию, и не так она остроумна, как графиня Тун, и не так изысканна, как Кобенцл, но все-таки воскресенье, проведенное с ней в Пратере, было одним из счастливейших дней в его жизни. И постепенно воспоминание об этом дне стало основной темой его первой сонаты. Мысли, давно созревшие в голове, складывались в эпитафию чудесному дню, который они провели вместе. Ее тонкая, стройная фигурка незримо присутствовала в его музыке. И по мере того как складывалась соната – милая и простая, как Констанца его мечты, – чувство одиночества отступало.
В последней сонате звучало совсем иное настроение. Вольфганг сделал ее мучительной и взволнованной, и все же музыка искрилась и переливалась и была предельно мелодичной. Он построил ее так, словно партии фортепьяно и скрипки были концертирующими. И в то же время они были неразрывны – одна была немыслима без другой. Вольфганг надеялся, что Констанце обе сонаты понравятся так же, как нравились ему.
Он вернулся в Вену раньше, чем предполагал, – очень уж хотелось поскорее преподнести сонаты Констанце и насладиться ее радостью. Но никто его не ждал. Он вошел в дом Веберов, никем не замеченный, и, подходя к гостиной, услышал визгливый голос госпожи Вебер:
– Констанца, я говорила, не печь сегодня сразу все оладьи.
– Но это же гораздо проще – испечь все разом, – ответила Констанца.
– И дороже. Сколько раз повторять, что у нас нет денег? Ты такая неэкономная, совсем как твой отец.
Констанца стала испуганно оправдываться, а госпожа Вебер не унималась:
– И никто не убирал сегодня квартиру. – Не могу же я все делать одна.
– Хочешь, чтобы убирала я? Мало я для тебя в жизни сделала?
Констанца промолчала, и Вольфганг кашлянул, чтобы дать знать о своем присутствии.
Госпожа Вебер, взяв себя в руки, улыбнулась и сказала:
– Мне очень жаль, что вы стали свидетелем семейной ссоры, но согласитесь, в семье чего не случается.
Нет, он не согласен. В его семье никогда ничего подобного не бывало.
– Я хотела оставить немного оладий для вас, господин Моцарт.
– Благодарю вас.
– Но вы вернулись раньше, чем обещали.
Тон у госпожи Вебер обиженный, подумал Вольфганг, словно он ее в чем-то подвел.
– Мне не следовало выходить из себя, но, знаете, троих сирот воспитывать одной не так-то легко. Порой мне кажется, что они сведут меня в могилу.
– Вы хорошо провели время, Вольфганг? – спросила Констанца.
– Там было спокойно и приятно. И я привез вам подарок.
– Подарок! – Констанца оживилась.
– Две сонаты, которые я сочинил у Кобенцла.
Он вручил ей сонаты, но она неохотно приняла подарок, и вид у нее был разочарованный. Госпожа Вебер велела дочери тут же вернуть их обратно.
– Мы очень ценим ваш щедрый дар, господин Моцарт, – сказала она, но Констанца по может его принять.
– Я мечтал посвятить сонаты ей.
– Это, несомненно, большая честь, однако стоит молодой незамужней девушке их принять, как пойдут сплетни, все сразу поймут: тот, кто дарит, питает к ней нежные чувства.
– А что скажете вы, Констанца? – спросил Вольфганг. – Вы бы хотели иметь эти сонаты?
– Как сказала матушка, я польщена, но…
– Констанца еще ребенок, – прервала госпожа Вебер. – Приходится ее наставлять. Вам следует посвятить свои сонаты тому, кто сумеет вас лучше отблагодарить, господин Моцарт.
Может, все-таки разумнее съехать от них, подумал Вольфганг, как советовал Папа.
60
Готлиб Стефани встретил Вольфганга чрезвычайно радушно.
– Весьма польщен вашим визитом, господин Моцарт, – сказал он.
– Если кто и должен чувствовать себя польщенным, так это я, – ответил Вольфганг, но, оглядев Стефани, вдруг насторожился. Он вспомнил, что сорокалетний инспектор немецкой оперы считался одновременно драматургом, режиссером, постановщиком и актером и, как ему говорили, пройдохой не хуже Афлиджио. Но внешне Стефани был далеко не так импозантен, как Афлиджио: губастый, широконосый, со срезанным подбородком, он казался грубым и неотесанным, хотя пользовался репутацией человека просвещенного, остроумного собеседника и либреттиста, который всегда умел добиться постановки своего произведения.
Вольфгангу понравилась квартира Стефани, расположенная на Михаэльплац, в непосредственном соседстве с дворцами, соборами и резиденциями сильных мира сего. Окна выходили в большой тенистый двор, и комнаты были великолепно обставлены. Когда Вольфганг спросил, сколько такая квартира может стоить, Стефани смущенно ответил:
– Пятьсот гульденов. Дороговато, разумеется, но что поделаешь, в моем положении…
Эта сумма превышала годовой заработок Вольфганга в Зальцбурге, и он усомнился, можно ли довериться такому сумасбродному человеку. Но Стефани говорил:
Будьте уверены, господин Моцарт, при моей поддержке ваша опера увидит свет.
– А как насчет «Идоменея»? Вы хвалили его.
– Прекрасная музыка. Это и навело меня на мысль поработать с вами. Но опера на немецком языке – чересчур серьезно для Вены. А вы обязательно хотите, чтобы ваша первая опера в Вене была на немецком, не так ли?
Его первую оперу поставили в Вене, когда ему было двенадцать лет. Но он не стал напоминать об этом Стефани, а просто сказал:
– А что предлагаете вы?
– Либретто о похищении из сераля, – ответил Стефани, – турецкие сюжеты в наше время пользуются в Вене большим успехом. Венцы с удовольствием смотрят на сцене турок, при условии, что они представлены злодеями.
Стефани прав. Вольфганг не мог не признать этого, но, не желая давать в руки либреттиста лишнего козыря или показаться слишком заинтересованным, сказал:
– Почему вы думаете, что из вашего либретто можно сделать зингшпиль?
– Рассказ о том, как Бельмонт, испанский гранд, спасает свою возлюбленную Констанцу из турецкого сераля, очень трогателен и романтичен.
Не следует поддаваться такому случайному совпадению, понимал Вольфганг, но волей-неволей поддался. Бывали моменты, когда он рисовал в своем воображении, как спасает Констанцу из когтей госпожи Вебер, хотя довольно смутно представлял себе все последствия подобного поступка.
– Как же разворачивается драма? – спросил он.
– Действие происходит во дворце паши Селима, который держит в заточении в своем серале красавицу Констанцу, ее служанку Блондхен и слугу Бельмонта – Педрильо. Педрильо работает садовником под надзором Осмина, свирепого надсмотрщика паши. Педрильо, увидев в серале Бельмонта, который попал сюда в поисках Констанцы, представляет его паше, как архитектора, мечтающего поступить на службу к паше. Селим нанимает Бельмонта, и Бельмонт с Педрильо спасают Констанцу и Блондхен из сераля, и…
Тут Вольфганг перебил либреттиста:
– Эта последняя сцена может получиться очень драматичной и волнующей.
– Совершенно верно. Потому что не успевают они далеко убежать, как их ловит Осмин и приводит к Селиму, который обнаруживает, что Бельмонт – сын его злейшего врага.
По виду Вольфганга трудно было догадаться, насколько сюжет произвел на него впечатление, – он просто слушал, что последует дальше.
Затем паша Селим милостиво отпускает четырех пленников, и теперь они могут пожениться, потому что Блондхен и Педрильо тоже любят друг друга. Наступило долгое молчание.
– Вам не понравилось, Моцарт? Что ж, думал Вольфганг, это не Мольер, конечно.
– А как называется ваше либретто? – спросил он.
– «Бельмопт и Констанца».
– Господин Стефани, а нет ли у Бретцнера вещицы под таким названием?
– Господин Моцарт, драмы из турецкой жизни весьма популярны в Вено. Но мое либретто красочно и должно понравиться публике.
– Только вот название следует изменить, – задумчиво проговорил Вольфганг.
– Изменить? – Стефани возмутился.
– Да. Публика не поймет, о чем речь. Если вы хотите заинтересовать турецким сюжетом, это должно явствовать из названия. Например: «Похищение из сераля».
Стефани не хотелось признаться, но такое название, несомненно, звучало лучше.
– Не знаю, что бы я без вас делал, – насмешливо сказал он.
– Подыскали бы другого композитора.
Но либреттист явно не хотел расстаться с Моцартом; Моцарта высоко ценят многие именитые особы, и он очень опытный композитор, хотя порой и держит себя излишне высокомерно а дерзко, подумал Стефани и сказал:
– Если партитуру вы напишете быстро, я смогу поставить оперу ко дню приезда в Вену великого князя Павла, наследника русского престола, – его ожидают в сентябре.
– Это слишком малый срок, сегодня уже первое августа.
– Князь Голицын заверил меня, что великий князь – его друг и что либретто непременно придется ему по вкусу. Так же как и ваша музыка, не правда ли?
– Я сумею написать ее в срок. Но кто будет петь?
– Кавальери или Ланге будут петь Констанцу.
– Алоизия Ланге?
– Если Кавальери окажется в это время занята. У Кавальери голос лучше, и она более опытная певица, но в случае необходимости сойдет и Ланге. Как по-вашему?
Либреттист прав, размышлял Вольфганг, Кавальери – признанная примадонна. Алоизия не шла с ней ни в какое сравнение, но в душе он все же хотел, чтобы роль досталась Алоизий.
– А остальные певцы? – спросил он.
– Бельмонта будет исполнять Адамбергер, Осмина – Фишер.
У Фишера прекрасный голос, так же как и у Адамбергера, и оба отличные актеры. Но если либретто окажется посредственным и Стефани не согласится идти на поправки, придется с, ним помучиться не меньше, чем с Вареско. А он дал себе слово никогда больше но подвергаться подобному испытанию.
– Когда же вы дадите окончательный ответ, Моцарт? Я не могу ждать до бесконечности. Если вас мое либретто не заинтересовало, я передам его Глюку или Сальери.
– А если либретто потребует переработки, как это обычно случается?
– Как музыку приходится приспосабливать к голосам, так и стихи приходится подчинять музыке, – сказал Стефани.
– Значит, вы не откажетесь дорабатывать, если потребуется?
Вид у Стефани был недовольный, но он ответил:
– Весьма польщен вашим визитом, господин Моцарт, – сказал он.
– Если кто и должен чувствовать себя польщенным, так это я, – ответил Вольфганг, но, оглядев Стефани, вдруг насторожился. Он вспомнил, что сорокалетний инспектор немецкой оперы считался одновременно драматургом, режиссером, постановщиком и актером и, как ему говорили, пройдохой не хуже Афлиджио. Но внешне Стефани был далеко не так импозантен, как Афлиджио: губастый, широконосый, со срезанным подбородком, он казался грубым и неотесанным, хотя пользовался репутацией человека просвещенного, остроумного собеседника и либреттиста, который всегда умел добиться постановки своего произведения.
Вольфгангу понравилась квартира Стефани, расположенная на Михаэльплац, в непосредственном соседстве с дворцами, соборами и резиденциями сильных мира сего. Окна выходили в большой тенистый двор, и комнаты были великолепно обставлены. Когда Вольфганг спросил, сколько такая квартира может стоить, Стефани смущенно ответил:
– Пятьсот гульденов. Дороговато, разумеется, но что поделаешь, в моем положении…
Эта сумма превышала годовой заработок Вольфганга в Зальцбурге, и он усомнился, можно ли довериться такому сумасбродному человеку. Но Стефани говорил:
Будьте уверены, господин Моцарт, при моей поддержке ваша опера увидит свет.
– А как насчет «Идоменея»? Вы хвалили его.
– Прекрасная музыка. Это и навело меня на мысль поработать с вами. Но опера на немецком языке – чересчур серьезно для Вены. А вы обязательно хотите, чтобы ваша первая опера в Вене была на немецком, не так ли?
Его первую оперу поставили в Вене, когда ему было двенадцать лет. Но он не стал напоминать об этом Стефани, а просто сказал:
– А что предлагаете вы?
– Либретто о похищении из сераля, – ответил Стефани, – турецкие сюжеты в наше время пользуются в Вене большим успехом. Венцы с удовольствием смотрят на сцене турок, при условии, что они представлены злодеями.
Стефани прав. Вольфганг не мог не признать этого, но, не желая давать в руки либреттиста лишнего козыря или показаться слишком заинтересованным, сказал:
– Почему вы думаете, что из вашего либретто можно сделать зингшпиль?
– Рассказ о том, как Бельмонт, испанский гранд, спасает свою возлюбленную Констанцу из турецкого сераля, очень трогателен и романтичен.
Не следует поддаваться такому случайному совпадению, понимал Вольфганг, но волей-неволей поддался. Бывали моменты, когда он рисовал в своем воображении, как спасает Констанцу из когтей госпожи Вебер, хотя довольно смутно представлял себе все последствия подобного поступка.
– Как же разворачивается драма? – спросил он.
– Действие происходит во дворце паши Селима, который держит в заточении в своем серале красавицу Констанцу, ее служанку Блондхен и слугу Бельмонта – Педрильо. Педрильо работает садовником под надзором Осмина, свирепого надсмотрщика паши. Педрильо, увидев в серале Бельмонта, который попал сюда в поисках Констанцы, представляет его паше, как архитектора, мечтающего поступить на службу к паше. Селим нанимает Бельмонта, и Бельмонт с Педрильо спасают Констанцу и Блондхен из сераля, и…
Тут Вольфганг перебил либреттиста:
– Эта последняя сцена может получиться очень драматичной и волнующей.
– Совершенно верно. Потому что не успевают они далеко убежать, как их ловит Осмин и приводит к Селиму, который обнаруживает, что Бельмонт – сын его злейшего врага.
По виду Вольфганга трудно было догадаться, насколько сюжет произвел на него впечатление, – он просто слушал, что последует дальше.
Затем паша Селим милостиво отпускает четырех пленников, и теперь они могут пожениться, потому что Блондхен и Педрильо тоже любят друг друга. Наступило долгое молчание.
– Вам не понравилось, Моцарт? Что ж, думал Вольфганг, это не Мольер, конечно.
– А как называется ваше либретто? – спросил он.
– «Бельмопт и Констанца».
– Господин Стефани, а нет ли у Бретцнера вещицы под таким названием?
– Господин Моцарт, драмы из турецкой жизни весьма популярны в Вено. Но мое либретто красочно и должно понравиться публике.
– Только вот название следует изменить, – задумчиво проговорил Вольфганг.
– Изменить? – Стефани возмутился.
– Да. Публика не поймет, о чем речь. Если вы хотите заинтересовать турецким сюжетом, это должно явствовать из названия. Например: «Похищение из сераля».
Стефани не хотелось признаться, но такое название, несомненно, звучало лучше.
– Не знаю, что бы я без вас делал, – насмешливо сказал он.
– Подыскали бы другого композитора.
Но либреттист явно не хотел расстаться с Моцартом; Моцарта высоко ценят многие именитые особы, и он очень опытный композитор, хотя порой и держит себя излишне высокомерно а дерзко, подумал Стефани и сказал:
– Если партитуру вы напишете быстро, я смогу поставить оперу ко дню приезда в Вену великого князя Павла, наследника русского престола, – его ожидают в сентябре.
– Это слишком малый срок, сегодня уже первое августа.
– Князь Голицын заверил меня, что великий князь – его друг и что либретто непременно придется ему по вкусу. Так же как и ваша музыка, не правда ли?
– Я сумею написать ее в срок. Но кто будет петь?
– Кавальери или Ланге будут петь Констанцу.
– Алоизия Ланге?
– Если Кавальери окажется в это время занята. У Кавальери голос лучше, и она более опытная певица, но в случае необходимости сойдет и Ланге. Как по-вашему?
Либреттист прав, размышлял Вольфганг, Кавальери – признанная примадонна. Алоизия не шла с ней ни в какое сравнение, но в душе он все же хотел, чтобы роль досталась Алоизий.
– А остальные певцы? – спросил он.
– Бельмонта будет исполнять Адамбергер, Осмина – Фишер.
У Фишера прекрасный голос, так же как и у Адамбергера, и оба отличные актеры. Но если либретто окажется посредственным и Стефани не согласится идти на поправки, придется с, ним помучиться не меньше, чем с Вареско. А он дал себе слово никогда больше но подвергаться подобному испытанию.
– Когда же вы дадите окончательный ответ, Моцарт? Я не могу ждать до бесконечности. Если вас мое либретто не заинтересовало, я передам его Глюку или Сальери.
– А если либретто потребует переработки, как это обычно случается?
– Как музыку приходится приспосабливать к голосам, так и стихи приходится подчинять музыке, – сказал Стефани.
– Значит, вы не откажетесь дорабатывать, если потребуется?
Вид у Стефани был недовольный, но он ответил: