Жмурясь, летчики пошли погреться и поесть в зимний аэродромный рай: в буфет.
Вместе с другими Ковалев приплясывал в прихожей, отряхивая снег с унтов. В
эту минуту на него вдруг навалилась коренастая фигура. Со свету кажется, что
в прихожей темно. Ковалев напрягает глаза и узнает Жору, или, точнее,
Георгия Николенко. Они с ним были большие друзья, четыре с лишним года не
виделись, и были оба рады встрече. Пока они усаживались за стол, Ковалев
убедился, что Жора внешне почти не изменился. Такой же румяный, курносый,
задорный. Только теперь он военный летчик-испытатель. Его работа состоит в
том, что он проверяет качества разных типов истребителей, предлагаемых
конструкторами на вооружение наших воздушных сил.
Друзья пьют горячий кофе, греют руки о стаканы и вспоминают прошлое.
Раньше Жора работал инженером на самолетном заводе. Он был по уши
влюблен в авиацию. Все свои свободные часы он проводил за городом, на
аэроклубном аэродроме. Там он окончил летную школу и остался в ней
инструктором. По воскресным дням Жора учил летать без отрыва от производства
таких же энтузиастов, как он сам.
Среди десяти его учеников были две девушки. Одна из них, Зина, ткацких
дел мастер, обладала довольно приятной внешностью. Особенно хороши были ее
светлосерые смеющиеся глаза и шелковистые, каштанового цвета локоны. Короче
говоря, она нравилась не одному только Жоре. И это последнее обстоятельство,
как многим казалось, не совсем хорошо влияло на ее характер. Но Жора этого,
по-видимому, не замечал. Он с явным пристрастием обучал ее полетам. Он стал
как-то изящнее одеваться и употреблять в разговоре ласковые и уменьшительные
словечки, чего раньше за ним не водилось. Дело кончилось тем, что примерно
через год они поженились.
Свой месячный летний отпуск молодожены провели в аэродромных лагерях,
расположенных в живописном месте, в сосновом бору, на берегу канала
Москва--Волга. Жора был уже командиром звена, Зина -- в его звене летчиком.
Командиром второго звена был Тимофей Гаев. Это был невысокий человек,
со смуглым, как у цыгана, лицом. Он отличался также и тем, что мастерски
летал и не любил разговаривать. Выжать из него слово считалось событием.
В один из погожих жней были устроены для инструкторов тренировочные
полеты.
Зина была финишером и взмахом белого флажка разрешала посадку
самолетам.
Когда Гаев сел на своем "У-2", Зина обратила внимание, что он сидит в
задней кабине, хотя, взлетая, находился в передней. Она не поверила глазам и
подошла поближе.
-- Это вы, Гаев? Мне показалось, что вы, взлетая, были в передней
кабине.
Гаев взглянул на нее, по своему обыкновению ничего не ответил, кивнул
головой -- мол, отчаливай -- и дал газ.
Минут через двадцать он приземлился, сидя опять в передней кабине. Зину
разбирало любопытство. Перед вечером, заметив, что у Гаева хорошее
настроение, она спросила:
-- Скажите, Гаев, каким это колдовством вы оказываетесь при посадке не
на том месте, на котором бываете на взлете?
Гаев вынул изо рта небольшую, насквозь прокуренную трубку, с которой он
и во сне не расставался, и буркнул:
-- В воздухе перелезаю. Тренируюсь по своему плану. Может, когда
понадобится.
-- Трудно?
-- Нет, ничего. -- и он взял трубку в рот, давая этим понять, что
затянувшийся разговор окончен.
В конце следующего дня Жора и Зина полетели потренироваться в зону.
Выйдя из петли в горизонтальный полет, Жора вдруг почувствовал, что его
сердито и нетерпеливо колотят по спине. Он повернул голову влево: задняя
кабина была пуста. В ужасе он глянул вправо и похолодел: изо всех сил
вцепившись в борт кабины, Зина стояла на крыле. Ветер яростно хлестал по
ней, пытаясь сдуть ее с крыла. Сквозь пулеметный треск мотора Жора разобрал,
что его приглашают поменяться местами -- на лету перелезть в заднюю кабину.
-- Ты что, в своем уме, что ли? -- гневно закричал Жора.
Зина в таких случаях не оставалась в долгу и ответила мужу в том же
духе. В воздухе завязалась горячая семейная сцена, так как у обоих был
неуступчивый характер.
Даже с земли было видно, что самолет делает какие-то ненормальные
эволюции.
Зина топала ножкой по крылу, а сквозь дымчатые стекла ее летных очков
будто проскакивали грозные молнии. Жора долго не сдавался, но потом вспомнил
(как он сам после рассказывал) прочитанную недавно заметку в "Вечорке":
"Гражданка такая-то, поспорив со своим мужем, выплеснула ему в лицо
пузырек с азотной кислотой. Пострадавший доставлен в институт
Склифассовского".
Жора посмотрел через крыло: внизу колыхался лес. Летчику вовсе не
хотелось повиснуть с машиной на деревьях и прославиться через службу скорой
помощи. Он уступил и, с трясущимися коленками, освободил жене место. Когда
супруги благополучно сели, он назвал ее по фамилии и чужим, официальным
тоном сказал:
-- Отставляю вас от полетов на пять суток за ваше недопустимое
поведение в воздухе.
-- Ладно, -- сквозь зубы процедила жена, -- дома потолкуем.
Эту ночь Жора не ночевал дома. Он остался у Ковалева.
После того как они, смеясь, вспоминали этот случай, Жора буйно атаковал
друга вопросами, на которые сам же отвечал:
-- Ты знаешь, какая у нас чудная дочь? Не знаешь! Ты знаешь, что у нас
припасено для таких гостей, как ты? Не знаешь! А то, что Зина вчера с
Кавказа прилетела и привезла оттуда разных гостинцев южного сорта? Так и
знал, что ты ничего этого не знаешь! Сегодня ты мой гость и остаешься у
меня.
Ковалеву ничего не оставалось делать, как согласиться.
-- Не трите глаза, -- сказал Супрун одному из своих летчиков. -- Они у
вас и так красные.
При этом Супрун забыл, что у него глаза такие же воспаленные, как у
всех летчиков его группы, сидящих здесь, на разборе недавнего боя. Вот уже
пятые сутки они не смыкают глаз, отбивая ожесточенное воздушное наступление
Японцев. Днем, а в последнее время и ночью враг остервенело рвется к тому
важному объекту, охрана которого возложена на группу Супруна.
Противник имеет преимущества. Он обладает близко расположенными базами
и многократным численным превосходством в самолетах. Его части действуют
раздельно: одни днем, другие ночью. В то же время Супруну приходится круглые
сутки отражать атаки одними и теми же наличными силами. В самом начале боев
враг чаще действовал днем. Его самолеты летали обычно в два этажа. Верхний,
состоявший из нескольких машин, управлял боем нижнего -- основной дравшейся
группы. Среди "верхних" летчиков преобладали ассы. Они, как стервятники,
набрасывались на отставшие почему-либо от строя наши машины. Тактике врага
Супрун противопоставил свою. Сильный отряд наших летчиков связывал боем
верхнюю командную группу противника. Нижняя оставалась без руководства и
подвергалась избиению. Вражеские самолеты падали в горы как "сверху", так и
"снизу".
Так произошло несколько раз, и противник, понеся большие потери,
отказался от дневных налетов, перешел к ночным.
Напомнив во время разбора боя некоторые тактические тонкости, Супрун
сказал:
-- Теперь нам большей частью придется драться ночью. Это труднее.
Однако надо будет научиться бить врага ночью так же успешно, как мы это
делали днем.
Ночью на подступах к городу, расположенному в горах, разгорелся
ожесточенный воздушный бой. Рев моторов смешался с треском пулеметов и
грохотом авиационных пушек. Голубовато-розовые струи от трассирующих пуль и
снарядов молниями из конца в конец рассекали небо. Огромными дымящимися
факелами, кувыркаясь, полетели вниз три японских бомбардировщика. Три
взрыва, один за другим, осветили и потрясли окрестности, а горное эхо
гулкими перекатами унесло этот грохот вдаль.
Супрун целился и стрелял. Супрун управлял боем. Он видел, как яростно
его летчики атакуют врага. В разных местах то и дело прорывались огненные
линии и, подобно магниевым вспышкам, вырывали куски темного неба, освещая
находившиеся там машины. Одна из таких вспышек, особенно яркая, вызвала у
Супруна мысль, как ему показалось, довольно удачную. Утром он дал
оружейникам команду оставить трассирующие заряды лишь в одном самолете, а
боекомплекты остальных машин сменить. Летчикам Супрун пояснил:
-- Преимущество в бою на стороне того, кто нападает внезапно, кто видит
врага, сам оставаясь незамеченным. Пусть противник пользуется трассирующими
снарядами, а мы попробуем обойтись без них.
Следующий ночной бой прошел, как по-писанному. Один из наших
истребителей, мечась в разные стороны, короткими трассами вызывал на себя
огонь вражеских бомбардировщиков. А на них из темноты, с максимально
короткой дистанции падали меткие, разящие удары. В эту ночь в горах было
светло и шумно. Пять самолетов врага долго горели на земле, озаряя неверным,
дрожащим светом окрестность. Так прошло еще несколько боевых ночей, и как-то
утром Супрун сказал своим командирам частей:
-- "Гости", должно быть, очень недовольны нами. Надо ожидать налета на
аэродром. Напомните своим летчикам, как приземляться на затемненную
площадку. Сегодня, как только стемнеет, начните тренировки небольшими
группами. Всему остальному составу принять участие в подготовке ложного
аэродрома.
Весь день техники, мотористы, каптерщики, повара и шоферы свозили на
соседнюю поляну остатки битых неприятельских машин, связывали и подпирали их
кольями, расставляя в определенном порядке.
Когда работа подходила к концу, Супрун поднялся в воздух. Сверху можно
было подумать, что здесь аэродром. Две ночи прошли спокойно. В третью, в
первом часу, наземные посты сообщили, что большая группа японских самолетов
движется к аэродрому. Сейчас они в таком-то квадрате. Петляют. Хотят
незаметно подойти...
Супрун поднял пятнадцать истребителей и во главе их полетел навстречу
врагу.
В это же время на ложном аэродроме началась возня. Загорались и гасли
фонари, вспыхивали фары автомашин, изредка взлетали ракеты.
Противнику уже мерещился успех. Его летчики убрали газ, чтобы, бесшумно
планируя, напасть внезапно. Бомбардиры положили пальцы на кнопки
бомбосбрасывателей. И в это время сверху, из тьмы, на них обрушился
нежданный удар. Погасли ложные огни на поляне. Их сменили новые: два
бомбардировщика горят на земле. Остальные поспешно бегут. Два вражеских
летчика спрыгнули на парашютах и неудачно пытались спрятаться в кустарнике:
их поймали. На другой день они сообщили на допросе, что их начальство сильно
обеспокоено большими потерями. Значительная часть самолетов разбита. Штабные
генералы крайне недовольны этим и собираются делать какие-то перестановки.
-- Поможем им! -- повеселев от таких известий, сказал Супрун и дал
команду готовиться к штурмовке вражеского аэродрома.
Командир поднял свои самолеты еще в предутренней темноте. Он разделил
весь отряд на три части и повел их извилистым кружным путем, чтобы сбить с
толку вражеские наземные посты. Самолеты Супруна появились над целью
одновременно с разных сторон. Внезапность налета удалась. Через несколько
минут горели подожженные штурмовкой самолеты, бензосклады, ангары. Два
склада с боеприпасами взлетели на воздух.
День спустя воздушная разведка сообщила Супруну, что враг покинул
атакованную базу и отходит на другое место.
Окруженный своими помощниками, Супрун листал страницы журнала боевых
действий и щелкал костяшками на счетах. В своем донесении начальству он
сообщал, что за короткий срок сбито тридцать шесть вражеских самолетов,
своих потеряно пять. Далее он вкратце сообщал о том, что наши самолеты во
всех формах боя качеством лучше вражеских.
Профессиональный летчик-испытатель, Супрун подробно изложил большие и
малые недостатки, которые надо устранить, чтобы еще более улучшить машины.
Что касается людей, то он дал им очень высокую оценку: они умело и
самоотверженно дрались с захватчиками. В то же время он изложил свои мысли
относительно того, на что, по его мнению, надо обратить внимание при
подготовке новых кадров летчиков.
Недели две спустя радист принес радостную телеграмму: многие летчики
Супруна правительством Советского Союза награждены орденами, а их командиру
присвоено высокое звание Героя Советского Союза.
Еще утром здесь был аэродром врага. Теперь повсюду чернеют его разбитые
самолеты. На стоянках и в укрытиях появляются машины новых, с боями
пришедших сюда хозяев -- летчиков Супруна.
Техники быстро обживают незнакомое место и даже пытаются создать
комфорт. Они ухитряются электрифицировать палатки с помощью аккумуляторов,
снятых со сбитых вражеских машин.
День быстро прошел в работе, и ночь незаметно накинула свое покрывало
на эти унылые скалы и зажатый между ними горный аэродром. Стало темно и
прохладно.
Супрун пришел в палатку позже всех. Одна лишь его койка пустует, на
других уже спят. Он соединяет согнутые крючками концы двух проволок, и в
палатке вспыхивает небольшая, но яркая лампочка. Он прикрывает ее бумажным
колпачком, чтобы не мешать сну своих помощников.
Завтра один из них улетает на родину, в Москву. Надо приготовить письмо
домой.
Супрун садится за ящик из-под макарон, заменяющий стол. Достает
авторучку и с удовольствием прочитывает на ней надпись: "Главканпром". Он
задумывается над началом письма, и мысль незаметно уносит его далеко-далеко.
Вот он, получив специальное задание, выходит из Кремля на Красную площадь.
Медленно идет вниз к Охотному ряду. Здесь кипит и грохочет столичный поток.
Летчик стоит, осматриваясь кругом. Москва!.. Ему хочется хорошенько
запомнить ее облик. Ведь он долго не увидит столицу. Потом он медленно идет
вверх по улице Горького.
Лифт бесшумно поднимает его на пятый этаж нового дома. Сестра сидит за
книжками. Она всегда радостно встречает его. Они выходят на балкон, любуются
утопающей в солнечном блеске Москвой.
-- Я хочу еще, дорогая Анечка, предупредить тебя, -- серьезным тоном
говорит он сестре, -- что если пройдет несколько месяцев и ты от меня не
получишь письма, то не беспокойся. Значит, нет возможности писать. Прошу
тебя, если такой период будет, ты пиши домой матери, что я жив и здоров, а
что мое письмо домой, возможно, где-нибудь затерялось... Чтоб мама не
беспокоилась. Понятно?
Сестра грустно кивает головой.
-- Однако, -- спохватывается Супрун, -- надо писать!
"Дорогая Анечка! Завтра уезжает друг в Москву, и я хочу это письмо
передать с ним. Как видишь, я жив и здоров. Чувствую себя хорошо. Только
немного устал. Последние семь ночей подряд была напряженная работа. Не знаю,
как будет дальше. Как ты себя чувствуешь, Анечка? Как идут твои занятия?
Приходится ли тебе летать?"
Кто-то заворочался на койке и потревожил стоявший под ней аккумулятор.
Лампочка заморгала и погасла. Супрун открывает фанерную дверь и выходит. От
изумления он застывает на месте. Весь мир точно охвачен пожаром. Большая
медно-красная луна сидит на вершине приплюснутой горы, разливая вокруг
беспокойный отблеск пожарища. Стоит полная тишина.
Супрун, как зачарованный, смотрит вдаль, и ему начинает казаться, что
горы раздвинулись в стороны. Он видит родную Украину, Сумы. Там вечер только
еще наступил, но стоит такая же, нет, еще более чарующая тишина.
Дома, в столовой, пьют чай с клубничным вареньем. Его так мастерски
варит мать! Она вечно хлопочет. Никогда сама не садится за стол, пока не
накормит, не напоит детей или гостей. О нем, о Сене, как она его зовет,
который раз рассказывает знакомым. Неожиданно всплакнет:
-- Где ты, мой сыночек родной, сейчас?
Отец покрутит свои запорожские усы и с деланной суровостью скажет:
-- Там, где надо, мать. Опять в слезы пустилась. Каждый день одно и
тоже.
Мать утрет слезы и, точно оправдываясь, тихо ответит:
-- Знаю, что там, куда послали. Знаю, что надо. Это я так.
Матери под шестьдесят. Она всю свою жизнь трудилась для них, для детей.
Не щадя себя, она вывела всех их в люди, и они за то благодарны ей и горячо
любят ее.
Теплая волна сыновнего чувства подкатывается к сердцу летчика. Степан
входит в палатку и чиркает зажигалкой. Находит провода, соединяет концы, и в
палатке опять становится светло. Он садится и пишет отцу:
"Я прошу вас, папаша, написать мне, как мама себя чувствует после
курорта. Если врачи сказали, что ей надо ехать на другой курорт лечиться, то
пусть Анечка возьмет деньги с моей сберкнижки и через нашу санчасть купит
путевку.
И вам тоже надо полечиться. Если вам нужны деньги, то пусть Анечка
возьмет в сберкассе и для вас. У меня их достаточно".
Кто-то закашлялся во сне. Прошептал детское имя. Ага! Это его помощник.
Он завтра улетает в Москву, и ему, наверно, снится встреча с семьей.
Степан пишет дальше: "Теперь насчет старшего брата Гриши. Меня немного
беспокоит, что он собирается делать операцию в Сумах. Если он сможет
отложить ее до моего приезда в Москву, тогда он приедет ко мне и там сделает
операцию. А если это так неотложно, то пусть Анечка вышлет ему из моих денег
тысячу рублей. Пусть он поедет в Харьков на операцию".
-- Ну, кажется, основное написал, -- шепчет Степан.
Он посылает поклоны и приветы дяде и тете, племянникам и знакомым и,
заключая письмо, пишет: "Обо мне не беспокойтесь. Целую. Ваш сын Степан".
Заклеивает письмо, надписывает адрес и смотрит на часы. Скоро начнет
светать. Надо хоть немного отдохнуть. Может быть, через несколько часов
опять придется идти в бой. Он засыпает, едва успев коснуться головой
подушки.
Летчик Супрун вернулся с Востока в те дни, когда на Западе уже полыхало
зажженное немецкими фашистами пламя новой мировой войны.
Вероломно и по-разбойничьи подло нападая на небольшие и разобщенные
страны Европы, гитлеровцы уничтожали их свободу, истребляли и порабощали
население. Черная тень фашистской свастики простиралась на все большее
пространство земли. В воздухе пахло гарью и кровью, в которой немцы хотели
потопить весь мир.
Обогащенный боевым опытом, многого насмотревшись и наслышавшись в
дальних, чужеземных краях, Супрун горячо взялся за работу. Время не ждало.
Работу, которую летчик-испытатель и прежде обязан был делать быстро и споро,
теперь надо было выполнять куда быстрее.
Две новые опытные машины поступили на аэродром чуть ли не в день
приезда Супруна. Летчик принялся за обе сразу. Пока на земле готовили одну,
летчик находился в воздухе на другой. Два самолета одинакового назначения --
оба истребители, но какой у них был разный характер! Из одного не хотелось
вылезать, а в другой садиться. Один был легок, подвижен и приятен в
управлении, другой -- тяжел и неуклюж. Один, -- сразу было видно, -- имел
блестящие перспективы и после небольших доделок мог быть пущен в серию,
другой же требовал коренных улучшений.
Но Супрун настойчиво трудился над обоими. Он хотел выяснить до конца,
какими путями можно хорошую машину сделать еще лучше, а плохую превратить в
хорошую. Он знал немало случаев, когда самолеты, производившие вначале
плохое впечатление, после упорной работы над ними становились неузнаваемыми.
Летчик упорно работал. Погода была не его стороне, и он целыми днями
находился на аэродроме.
Летчик изучал скороподъемность. Один самолет так быстро набирал высоту,
что следившим за его взлетом казалось, будто он тает в небе, как льдинка в
кипятке. Другой, натужно гудя, медленно наскребывал метры.
Летчик выяснял устойчивость машины. Одна сразу же возвращалась в
нормальное положение, если оно почему-либо нарушалось. Другая, наоборот,
рыскала носом во все стороны и от небольших отклонений руля то тянулась в
пике, то угрожающе задирала нос, напоминая о возможном срыве в штопор.
Вдосталь налетавшись, Супрун вечером записывал свои впечатления в
дневник, где для каждого самолета были отведены странички, подобно лицевым
счетам. В один такой счет летчик-испытатель записал: "Скороподъемность не
очень хорошая. Путевая устойчивость на пределе, -- необходимо ее улучшить.
Продольная устойчивость совершенно недостаточна. Когда самолет
стабилизируется в линии горизонтального полета, то при даче ручки немного
"от себя" самолет резко переходит в пикирование; при даче ручки немного "на
себя" самолет резко задирает нос. В связи с тем, что путевая устойчивость
недостаточна, а продольная почти отсутствует, поведение самолета на виражах
очень неприятное: все время приходится работать рулями. При этом радиус
виража получается очень большим".
На другой страничке летчик-испытатель писал более кратко, и казалось,
что он отдыхает на удачной машине не только на земле, но и в воздухе.
"Самолет делает виражи устойчиво. При выполнении петли устойчив в
верхней точке на необычайно малой скорости. Хорошо слушается всех рулей".
Летчик уделял особое внимание наиболее ответственному и завершающему
моменту полета -- посадке. Неудачная машина вела себя перед приземлением
крайне оригинально. Малейшая оплошность могла оказаться роковой. Но лишь
после многократных и рискованных проверок Супрун позволил себе сделать очень
резкую запись в дневнике: "Самым неприятным в полете является момент
выравнивания самолета перед выдерживанием. В этот момент слышен хлопающий
шум потока воздуха. Самолет резко бросает на левое крыло, потом он делает
несколько покачиваний и садится на три точки с недобранной ручкой. На
пробеге стремится развернуться вправо: приходится предотвращать разворот
левым тормозом".
Зато посадки другой машины летчик коснулся лишь пятью словами:
"Планирует устойчиво. Посадка самолета простая".
Но этим не исчерпывалась программа испытаний. Летчик ежедневно проводил
по нескольку очень напряженных часов в воздухе. То он находил, что тесен
фонарь, и требовал его расширить. То обнаруживал, что сиденье недостаточно
перемещается "вверх-вниз" и летчику небольшого роста придется все время
вытягивать шею. Поэтому испытатель требовал увеличить ход сиденья.
Вспомнив, как однажды в воздушном бою у него оказалась почти перебитой
трубчатая тягя управления рулем высоты и он спасся тогда, казалось, чудом,
летчик посоветовал дублировать жесткое управление мягким, тросовым.
Когда его дневник мог дать ответ на все вопросы, поставленные
программой испытаний, а многие требования были претворены в жизнь, летчик
смог высказать свое утвердившееся мнение.
Он без всяких колебаний сделал следующие выводы:
"Конструктору необходимо срочно улучшить продольную и путевую
устойчивость и срочно заняться исследованием, почему самолет в момент
выравнивания резко кренит влево".
Слово "срочно" Супрун в обоих случаях подчеркнул, ибо неудачная машина
была хорошо вооружена и представляла поэтому известный интерес. Над ней
стоило работать. Но далее летчик дописал: "Считаю, что в таком виде (при
наличии указанных дефектов) самолет не следует запускать в серию. Самолет и
в полете и на посадке строже всех наших отечественных машин с моторами
жидкостного охлаждения. А нам сейчас особенно нужна машина, чтобы в
управлении была попроще".
Этот самолет так и не увидел "большого воздуха".
Относительно другой машины выводы были, как и предыдущие записи,
лаконичны:
"Самолет представляет большую ценность своими летными данными и
простотой в технике пилотирования. Необходимо срочно запускать его в серию".
После небольших доводок и улучшений самолет был запущен в массовое
производство.
Это был модернизированный истребитель "Яковлев".
Это воскресное летнее утро всем запомнилось особенно отчетливо.
Оно, возможно, было таким же тихим, солнечным и приятным, как и в
другие воскресные дни, когда мы выезжали за город на дачи, копались в
цветнике, белили дом, чинили велосипед, уходили с детьми на целый день в
парк, занимались своими небольшими делами.
Но то, что мы узнали в полдень, было как бы чертою, так резко
подчеркнувшей весь итог прежней нашей жизни, трудовой и мирной, что это утро
навсегда врезалось в память.
Грохот первых немецких авиабомб застал Супруна в Крыму, где он, как
депутат, разъезжал по городам и селам, отчитываясь перед избравшим его
народом в том, как он ему служит.
Летчик быстро, как по боевой тревоге, уложил вещи и кинулся на
ближайший аэродром. Однако там было тихо. День был воскресный, и самолетов
на Москву не было. Он стал из дежурки звонить во все концы и только под
вечер устроился на случайную попутную машину.
23 июня летчик был уже дома. Он вбежал к себе на четвертый этаж,
ворвался в квартиру, швырнул чемодан в угол, расцеловал сестру и закидал ее
десятками вопросов.
Но она знала немногим больше, чем он.
-- Позвони лучше Пете, -- сказала она. -- Петя должен быть в курсе всех
дел.
-- Верно, -- согласился Супрун, быстро снимая телефонную трубку, и
набрал номер Стефановского.
Но того на месте не оказалось. Степан нервно ходил по комнатам.
-- Как ты думаешь, Анек, где меня используют? -- резко повернулся он к
сестре. -- Неужели отправят за границу самолеты покупать? Эх, черт! Лучше бы
я не знал иностранных языков!
Сестра не знала, что ему и сказать. Он ведь все равно добьется, чтобы
все сделать по-своему. Стараясь быть возможно более спокойной, она сказала:
-- Зачем ты волнуешься прежде времени? Не сегодня -- завтра все
Вместе с другими Ковалев приплясывал в прихожей, отряхивая снег с унтов. В
эту минуту на него вдруг навалилась коренастая фигура. Со свету кажется, что
в прихожей темно. Ковалев напрягает глаза и узнает Жору, или, точнее,
Георгия Николенко. Они с ним были большие друзья, четыре с лишним года не
виделись, и были оба рады встрече. Пока они усаживались за стол, Ковалев
убедился, что Жора внешне почти не изменился. Такой же румяный, курносый,
задорный. Только теперь он военный летчик-испытатель. Его работа состоит в
том, что он проверяет качества разных типов истребителей, предлагаемых
конструкторами на вооружение наших воздушных сил.
Друзья пьют горячий кофе, греют руки о стаканы и вспоминают прошлое.
Раньше Жора работал инженером на самолетном заводе. Он был по уши
влюблен в авиацию. Все свои свободные часы он проводил за городом, на
аэроклубном аэродроме. Там он окончил летную школу и остался в ней
инструктором. По воскресным дням Жора учил летать без отрыва от производства
таких же энтузиастов, как он сам.
Среди десяти его учеников были две девушки. Одна из них, Зина, ткацких
дел мастер, обладала довольно приятной внешностью. Особенно хороши были ее
светлосерые смеющиеся глаза и шелковистые, каштанового цвета локоны. Короче
говоря, она нравилась не одному только Жоре. И это последнее обстоятельство,
как многим казалось, не совсем хорошо влияло на ее характер. Но Жора этого,
по-видимому, не замечал. Он с явным пристрастием обучал ее полетам. Он стал
как-то изящнее одеваться и употреблять в разговоре ласковые и уменьшительные
словечки, чего раньше за ним не водилось. Дело кончилось тем, что примерно
через год они поженились.
Свой месячный летний отпуск молодожены провели в аэродромных лагерях,
расположенных в живописном месте, в сосновом бору, на берегу канала
Москва--Волга. Жора был уже командиром звена, Зина -- в его звене летчиком.
Командиром второго звена был Тимофей Гаев. Это был невысокий человек,
со смуглым, как у цыгана, лицом. Он отличался также и тем, что мастерски
летал и не любил разговаривать. Выжать из него слово считалось событием.
В один из погожих жней были устроены для инструкторов тренировочные
полеты.
Зина была финишером и взмахом белого флажка разрешала посадку
самолетам.
Когда Гаев сел на своем "У-2", Зина обратила внимание, что он сидит в
задней кабине, хотя, взлетая, находился в передней. Она не поверила глазам и
подошла поближе.
-- Это вы, Гаев? Мне показалось, что вы, взлетая, были в передней
кабине.
Гаев взглянул на нее, по своему обыкновению ничего не ответил, кивнул
головой -- мол, отчаливай -- и дал газ.
Минут через двадцать он приземлился, сидя опять в передней кабине. Зину
разбирало любопытство. Перед вечером, заметив, что у Гаева хорошее
настроение, она спросила:
-- Скажите, Гаев, каким это колдовством вы оказываетесь при посадке не
на том месте, на котором бываете на взлете?
Гаев вынул изо рта небольшую, насквозь прокуренную трубку, с которой он
и во сне не расставался, и буркнул:
-- В воздухе перелезаю. Тренируюсь по своему плану. Может, когда
понадобится.
-- Трудно?
-- Нет, ничего. -- и он взял трубку в рот, давая этим понять, что
затянувшийся разговор окончен.
В конце следующего дня Жора и Зина полетели потренироваться в зону.
Выйдя из петли в горизонтальный полет, Жора вдруг почувствовал, что его
сердито и нетерпеливо колотят по спине. Он повернул голову влево: задняя
кабина была пуста. В ужасе он глянул вправо и похолодел: изо всех сил
вцепившись в борт кабины, Зина стояла на крыле. Ветер яростно хлестал по
ней, пытаясь сдуть ее с крыла. Сквозь пулеметный треск мотора Жора разобрал,
что его приглашают поменяться местами -- на лету перелезть в заднюю кабину.
-- Ты что, в своем уме, что ли? -- гневно закричал Жора.
Зина в таких случаях не оставалась в долгу и ответила мужу в том же
духе. В воздухе завязалась горячая семейная сцена, так как у обоих был
неуступчивый характер.
Даже с земли было видно, что самолет делает какие-то ненормальные
эволюции.
Зина топала ножкой по крылу, а сквозь дымчатые стекла ее летных очков
будто проскакивали грозные молнии. Жора долго не сдавался, но потом вспомнил
(как он сам после рассказывал) прочитанную недавно заметку в "Вечорке":
"Гражданка такая-то, поспорив со своим мужем, выплеснула ему в лицо
пузырек с азотной кислотой. Пострадавший доставлен в институт
Склифассовского".
Жора посмотрел через крыло: внизу колыхался лес. Летчику вовсе не
хотелось повиснуть с машиной на деревьях и прославиться через службу скорой
помощи. Он уступил и, с трясущимися коленками, освободил жене место. Когда
супруги благополучно сели, он назвал ее по фамилии и чужим, официальным
тоном сказал:
-- Отставляю вас от полетов на пять суток за ваше недопустимое
поведение в воздухе.
-- Ладно, -- сквозь зубы процедила жена, -- дома потолкуем.
Эту ночь Жора не ночевал дома. Он остался у Ковалева.
После того как они, смеясь, вспоминали этот случай, Жора буйно атаковал
друга вопросами, на которые сам же отвечал:
-- Ты знаешь, какая у нас чудная дочь? Не знаешь! Ты знаешь, что у нас
припасено для таких гостей, как ты? Не знаешь! А то, что Зина вчера с
Кавказа прилетела и привезла оттуда разных гостинцев южного сорта? Так и
знал, что ты ничего этого не знаешь! Сегодня ты мой гость и остаешься у
меня.
Ковалеву ничего не оставалось делать, как согласиться.
-- Не трите глаза, -- сказал Супрун одному из своих летчиков. -- Они у
вас и так красные.
При этом Супрун забыл, что у него глаза такие же воспаленные, как у
всех летчиков его группы, сидящих здесь, на разборе недавнего боя. Вот уже
пятые сутки они не смыкают глаз, отбивая ожесточенное воздушное наступление
Японцев. Днем, а в последнее время и ночью враг остервенело рвется к тому
важному объекту, охрана которого возложена на группу Супруна.
Противник имеет преимущества. Он обладает близко расположенными базами
и многократным численным превосходством в самолетах. Его части действуют
раздельно: одни днем, другие ночью. В то же время Супруну приходится круглые
сутки отражать атаки одними и теми же наличными силами. В самом начале боев
враг чаще действовал днем. Его самолеты летали обычно в два этажа. Верхний,
состоявший из нескольких машин, управлял боем нижнего -- основной дравшейся
группы. Среди "верхних" летчиков преобладали ассы. Они, как стервятники,
набрасывались на отставшие почему-либо от строя наши машины. Тактике врага
Супрун противопоставил свою. Сильный отряд наших летчиков связывал боем
верхнюю командную группу противника. Нижняя оставалась без руководства и
подвергалась избиению. Вражеские самолеты падали в горы как "сверху", так и
"снизу".
Так произошло несколько раз, и противник, понеся большие потери,
отказался от дневных налетов, перешел к ночным.
Напомнив во время разбора боя некоторые тактические тонкости, Супрун
сказал:
-- Теперь нам большей частью придется драться ночью. Это труднее.
Однако надо будет научиться бить врага ночью так же успешно, как мы это
делали днем.
Ночью на подступах к городу, расположенному в горах, разгорелся
ожесточенный воздушный бой. Рев моторов смешался с треском пулеметов и
грохотом авиационных пушек. Голубовато-розовые струи от трассирующих пуль и
снарядов молниями из конца в конец рассекали небо. Огромными дымящимися
факелами, кувыркаясь, полетели вниз три японских бомбардировщика. Три
взрыва, один за другим, осветили и потрясли окрестности, а горное эхо
гулкими перекатами унесло этот грохот вдаль.
Супрун целился и стрелял. Супрун управлял боем. Он видел, как яростно
его летчики атакуют врага. В разных местах то и дело прорывались огненные
линии и, подобно магниевым вспышкам, вырывали куски темного неба, освещая
находившиеся там машины. Одна из таких вспышек, особенно яркая, вызвала у
Супруна мысль, как ему показалось, довольно удачную. Утром он дал
оружейникам команду оставить трассирующие заряды лишь в одном самолете, а
боекомплекты остальных машин сменить. Летчикам Супрун пояснил:
-- Преимущество в бою на стороне того, кто нападает внезапно, кто видит
врага, сам оставаясь незамеченным. Пусть противник пользуется трассирующими
снарядами, а мы попробуем обойтись без них.
Следующий ночной бой прошел, как по-писанному. Один из наших
истребителей, мечась в разные стороны, короткими трассами вызывал на себя
огонь вражеских бомбардировщиков. А на них из темноты, с максимально
короткой дистанции падали меткие, разящие удары. В эту ночь в горах было
светло и шумно. Пять самолетов врага долго горели на земле, озаряя неверным,
дрожащим светом окрестность. Так прошло еще несколько боевых ночей, и как-то
утром Супрун сказал своим командирам частей:
-- "Гости", должно быть, очень недовольны нами. Надо ожидать налета на
аэродром. Напомните своим летчикам, как приземляться на затемненную
площадку. Сегодня, как только стемнеет, начните тренировки небольшими
группами. Всему остальному составу принять участие в подготовке ложного
аэродрома.
Весь день техники, мотористы, каптерщики, повара и шоферы свозили на
соседнюю поляну остатки битых неприятельских машин, связывали и подпирали их
кольями, расставляя в определенном порядке.
Когда работа подходила к концу, Супрун поднялся в воздух. Сверху можно
было подумать, что здесь аэродром. Две ночи прошли спокойно. В третью, в
первом часу, наземные посты сообщили, что большая группа японских самолетов
движется к аэродрому. Сейчас они в таком-то квадрате. Петляют. Хотят
незаметно подойти...
Супрун поднял пятнадцать истребителей и во главе их полетел навстречу
врагу.
В это же время на ложном аэродроме началась возня. Загорались и гасли
фонари, вспыхивали фары автомашин, изредка взлетали ракеты.
Противнику уже мерещился успех. Его летчики убрали газ, чтобы, бесшумно
планируя, напасть внезапно. Бомбардиры положили пальцы на кнопки
бомбосбрасывателей. И в это время сверху, из тьмы, на них обрушился
нежданный удар. Погасли ложные огни на поляне. Их сменили новые: два
бомбардировщика горят на земле. Остальные поспешно бегут. Два вражеских
летчика спрыгнули на парашютах и неудачно пытались спрятаться в кустарнике:
их поймали. На другой день они сообщили на допросе, что их начальство сильно
обеспокоено большими потерями. Значительная часть самолетов разбита. Штабные
генералы крайне недовольны этим и собираются делать какие-то перестановки.
-- Поможем им! -- повеселев от таких известий, сказал Супрун и дал
команду готовиться к штурмовке вражеского аэродрома.
Командир поднял свои самолеты еще в предутренней темноте. Он разделил
весь отряд на три части и повел их извилистым кружным путем, чтобы сбить с
толку вражеские наземные посты. Самолеты Супруна появились над целью
одновременно с разных сторон. Внезапность налета удалась. Через несколько
минут горели подожженные штурмовкой самолеты, бензосклады, ангары. Два
склада с боеприпасами взлетели на воздух.
День спустя воздушная разведка сообщила Супруну, что враг покинул
атакованную базу и отходит на другое место.
Окруженный своими помощниками, Супрун листал страницы журнала боевых
действий и щелкал костяшками на счетах. В своем донесении начальству он
сообщал, что за короткий срок сбито тридцать шесть вражеских самолетов,
своих потеряно пять. Далее он вкратце сообщал о том, что наши самолеты во
всех формах боя качеством лучше вражеских.
Профессиональный летчик-испытатель, Супрун подробно изложил большие и
малые недостатки, которые надо устранить, чтобы еще более улучшить машины.
Что касается людей, то он дал им очень высокую оценку: они умело и
самоотверженно дрались с захватчиками. В то же время он изложил свои мысли
относительно того, на что, по его мнению, надо обратить внимание при
подготовке новых кадров летчиков.
Недели две спустя радист принес радостную телеграмму: многие летчики
Супруна правительством Советского Союза награждены орденами, а их командиру
присвоено высокое звание Героя Советского Союза.
Еще утром здесь был аэродром врага. Теперь повсюду чернеют его разбитые
самолеты. На стоянках и в укрытиях появляются машины новых, с боями
пришедших сюда хозяев -- летчиков Супруна.
Техники быстро обживают незнакомое место и даже пытаются создать
комфорт. Они ухитряются электрифицировать палатки с помощью аккумуляторов,
снятых со сбитых вражеских машин.
День быстро прошел в работе, и ночь незаметно накинула свое покрывало
на эти унылые скалы и зажатый между ними горный аэродром. Стало темно и
прохладно.
Супрун пришел в палатку позже всех. Одна лишь его койка пустует, на
других уже спят. Он соединяет согнутые крючками концы двух проволок, и в
палатке вспыхивает небольшая, но яркая лампочка. Он прикрывает ее бумажным
колпачком, чтобы не мешать сну своих помощников.
Завтра один из них улетает на родину, в Москву. Надо приготовить письмо
домой.
Супрун садится за ящик из-под макарон, заменяющий стол. Достает
авторучку и с удовольствием прочитывает на ней надпись: "Главканпром". Он
задумывается над началом письма, и мысль незаметно уносит его далеко-далеко.
Вот он, получив специальное задание, выходит из Кремля на Красную площадь.
Медленно идет вниз к Охотному ряду. Здесь кипит и грохочет столичный поток.
Летчик стоит, осматриваясь кругом. Москва!.. Ему хочется хорошенько
запомнить ее облик. Ведь он долго не увидит столицу. Потом он медленно идет
вверх по улице Горького.
Лифт бесшумно поднимает его на пятый этаж нового дома. Сестра сидит за
книжками. Она всегда радостно встречает его. Они выходят на балкон, любуются
утопающей в солнечном блеске Москвой.
-- Я хочу еще, дорогая Анечка, предупредить тебя, -- серьезным тоном
говорит он сестре, -- что если пройдет несколько месяцев и ты от меня не
получишь письма, то не беспокойся. Значит, нет возможности писать. Прошу
тебя, если такой период будет, ты пиши домой матери, что я жив и здоров, а
что мое письмо домой, возможно, где-нибудь затерялось... Чтоб мама не
беспокоилась. Понятно?
Сестра грустно кивает головой.
-- Однако, -- спохватывается Супрун, -- надо писать!
"Дорогая Анечка! Завтра уезжает друг в Москву, и я хочу это письмо
передать с ним. Как видишь, я жив и здоров. Чувствую себя хорошо. Только
немного устал. Последние семь ночей подряд была напряженная работа. Не знаю,
как будет дальше. Как ты себя чувствуешь, Анечка? Как идут твои занятия?
Приходится ли тебе летать?"
Кто-то заворочался на койке и потревожил стоявший под ней аккумулятор.
Лампочка заморгала и погасла. Супрун открывает фанерную дверь и выходит. От
изумления он застывает на месте. Весь мир точно охвачен пожаром. Большая
медно-красная луна сидит на вершине приплюснутой горы, разливая вокруг
беспокойный отблеск пожарища. Стоит полная тишина.
Супрун, как зачарованный, смотрит вдаль, и ему начинает казаться, что
горы раздвинулись в стороны. Он видит родную Украину, Сумы. Там вечер только
еще наступил, но стоит такая же, нет, еще более чарующая тишина.
Дома, в столовой, пьют чай с клубничным вареньем. Его так мастерски
варит мать! Она вечно хлопочет. Никогда сама не садится за стол, пока не
накормит, не напоит детей или гостей. О нем, о Сене, как она его зовет,
который раз рассказывает знакомым. Неожиданно всплакнет:
-- Где ты, мой сыночек родной, сейчас?
Отец покрутит свои запорожские усы и с деланной суровостью скажет:
-- Там, где надо, мать. Опять в слезы пустилась. Каждый день одно и
тоже.
Мать утрет слезы и, точно оправдываясь, тихо ответит:
-- Знаю, что там, куда послали. Знаю, что надо. Это я так.
Матери под шестьдесят. Она всю свою жизнь трудилась для них, для детей.
Не щадя себя, она вывела всех их в люди, и они за то благодарны ей и горячо
любят ее.
Теплая волна сыновнего чувства подкатывается к сердцу летчика. Степан
входит в палатку и чиркает зажигалкой. Находит провода, соединяет концы, и в
палатке опять становится светло. Он садится и пишет отцу:
"Я прошу вас, папаша, написать мне, как мама себя чувствует после
курорта. Если врачи сказали, что ей надо ехать на другой курорт лечиться, то
пусть Анечка возьмет деньги с моей сберкнижки и через нашу санчасть купит
путевку.
И вам тоже надо полечиться. Если вам нужны деньги, то пусть Анечка
возьмет в сберкассе и для вас. У меня их достаточно".
Кто-то закашлялся во сне. Прошептал детское имя. Ага! Это его помощник.
Он завтра улетает в Москву, и ему, наверно, снится встреча с семьей.
Степан пишет дальше: "Теперь насчет старшего брата Гриши. Меня немного
беспокоит, что он собирается делать операцию в Сумах. Если он сможет
отложить ее до моего приезда в Москву, тогда он приедет ко мне и там сделает
операцию. А если это так неотложно, то пусть Анечка вышлет ему из моих денег
тысячу рублей. Пусть он поедет в Харьков на операцию".
-- Ну, кажется, основное написал, -- шепчет Степан.
Он посылает поклоны и приветы дяде и тете, племянникам и знакомым и,
заключая письмо, пишет: "Обо мне не беспокойтесь. Целую. Ваш сын Степан".
Заклеивает письмо, надписывает адрес и смотрит на часы. Скоро начнет
светать. Надо хоть немного отдохнуть. Может быть, через несколько часов
опять придется идти в бой. Он засыпает, едва успев коснуться головой
подушки.
Летчик Супрун вернулся с Востока в те дни, когда на Западе уже полыхало
зажженное немецкими фашистами пламя новой мировой войны.
Вероломно и по-разбойничьи подло нападая на небольшие и разобщенные
страны Европы, гитлеровцы уничтожали их свободу, истребляли и порабощали
население. Черная тень фашистской свастики простиралась на все большее
пространство земли. В воздухе пахло гарью и кровью, в которой немцы хотели
потопить весь мир.
Обогащенный боевым опытом, многого насмотревшись и наслышавшись в
дальних, чужеземных краях, Супрун горячо взялся за работу. Время не ждало.
Работу, которую летчик-испытатель и прежде обязан был делать быстро и споро,
теперь надо было выполнять куда быстрее.
Две новые опытные машины поступили на аэродром чуть ли не в день
приезда Супруна. Летчик принялся за обе сразу. Пока на земле готовили одну,
летчик находился в воздухе на другой. Два самолета одинакового назначения --
оба истребители, но какой у них был разный характер! Из одного не хотелось
вылезать, а в другой садиться. Один был легок, подвижен и приятен в
управлении, другой -- тяжел и неуклюж. Один, -- сразу было видно, -- имел
блестящие перспективы и после небольших доделок мог быть пущен в серию,
другой же требовал коренных улучшений.
Но Супрун настойчиво трудился над обоими. Он хотел выяснить до конца,
какими путями можно хорошую машину сделать еще лучше, а плохую превратить в
хорошую. Он знал немало случаев, когда самолеты, производившие вначале
плохое впечатление, после упорной работы над ними становились неузнаваемыми.
Летчик упорно работал. Погода была не его стороне, и он целыми днями
находился на аэродроме.
Летчик изучал скороподъемность. Один самолет так быстро набирал высоту,
что следившим за его взлетом казалось, будто он тает в небе, как льдинка в
кипятке. Другой, натужно гудя, медленно наскребывал метры.
Летчик выяснял устойчивость машины. Одна сразу же возвращалась в
нормальное положение, если оно почему-либо нарушалось. Другая, наоборот,
рыскала носом во все стороны и от небольших отклонений руля то тянулась в
пике, то угрожающе задирала нос, напоминая о возможном срыве в штопор.
Вдосталь налетавшись, Супрун вечером записывал свои впечатления в
дневник, где для каждого самолета были отведены странички, подобно лицевым
счетам. В один такой счет летчик-испытатель записал: "Скороподъемность не
очень хорошая. Путевая устойчивость на пределе, -- необходимо ее улучшить.
Продольная устойчивость совершенно недостаточна. Когда самолет
стабилизируется в линии горизонтального полета, то при даче ручки немного
"от себя" самолет резко переходит в пикирование; при даче ручки немного "на
себя" самолет резко задирает нос. В связи с тем, что путевая устойчивость
недостаточна, а продольная почти отсутствует, поведение самолета на виражах
очень неприятное: все время приходится работать рулями. При этом радиус
виража получается очень большим".
На другой страничке летчик-испытатель писал более кратко, и казалось,
что он отдыхает на удачной машине не только на земле, но и в воздухе.
"Самолет делает виражи устойчиво. При выполнении петли устойчив в
верхней точке на необычайно малой скорости. Хорошо слушается всех рулей".
Летчик уделял особое внимание наиболее ответственному и завершающему
моменту полета -- посадке. Неудачная машина вела себя перед приземлением
крайне оригинально. Малейшая оплошность могла оказаться роковой. Но лишь
после многократных и рискованных проверок Супрун позволил себе сделать очень
резкую запись в дневнике: "Самым неприятным в полете является момент
выравнивания самолета перед выдерживанием. В этот момент слышен хлопающий
шум потока воздуха. Самолет резко бросает на левое крыло, потом он делает
несколько покачиваний и садится на три точки с недобранной ручкой. На
пробеге стремится развернуться вправо: приходится предотвращать разворот
левым тормозом".
Зато посадки другой машины летчик коснулся лишь пятью словами:
"Планирует устойчиво. Посадка самолета простая".
Но этим не исчерпывалась программа испытаний. Летчик ежедневно проводил
по нескольку очень напряженных часов в воздухе. То он находил, что тесен
фонарь, и требовал его расширить. То обнаруживал, что сиденье недостаточно
перемещается "вверх-вниз" и летчику небольшого роста придется все время
вытягивать шею. Поэтому испытатель требовал увеличить ход сиденья.
Вспомнив, как однажды в воздушном бою у него оказалась почти перебитой
трубчатая тягя управления рулем высоты и он спасся тогда, казалось, чудом,
летчик посоветовал дублировать жесткое управление мягким, тросовым.
Когда его дневник мог дать ответ на все вопросы, поставленные
программой испытаний, а многие требования были претворены в жизнь, летчик
смог высказать свое утвердившееся мнение.
Он без всяких колебаний сделал следующие выводы:
"Конструктору необходимо срочно улучшить продольную и путевую
устойчивость и срочно заняться исследованием, почему самолет в момент
выравнивания резко кренит влево".
Слово "срочно" Супрун в обоих случаях подчеркнул, ибо неудачная машина
была хорошо вооружена и представляла поэтому известный интерес. Над ней
стоило работать. Но далее летчик дописал: "Считаю, что в таком виде (при
наличии указанных дефектов) самолет не следует запускать в серию. Самолет и
в полете и на посадке строже всех наших отечественных машин с моторами
жидкостного охлаждения. А нам сейчас особенно нужна машина, чтобы в
управлении была попроще".
Этот самолет так и не увидел "большого воздуха".
Относительно другой машины выводы были, как и предыдущие записи,
лаконичны:
"Самолет представляет большую ценность своими летными данными и
простотой в технике пилотирования. Необходимо срочно запускать его в серию".
После небольших доводок и улучшений самолет был запущен в массовое
производство.
Это был модернизированный истребитель "Яковлев".
Это воскресное летнее утро всем запомнилось особенно отчетливо.
Оно, возможно, было таким же тихим, солнечным и приятным, как и в
другие воскресные дни, когда мы выезжали за город на дачи, копались в
цветнике, белили дом, чинили велосипед, уходили с детьми на целый день в
парк, занимались своими небольшими делами.
Но то, что мы узнали в полдень, было как бы чертою, так резко
подчеркнувшей весь итог прежней нашей жизни, трудовой и мирной, что это утро
навсегда врезалось в память.
Грохот первых немецких авиабомб застал Супруна в Крыму, где он, как
депутат, разъезжал по городам и селам, отчитываясь перед избравшим его
народом в том, как он ему служит.
Летчик быстро, как по боевой тревоге, уложил вещи и кинулся на
ближайший аэродром. Однако там было тихо. День был воскресный, и самолетов
на Москву не было. Он стал из дежурки звонить во все концы и только под
вечер устроился на случайную попутную машину.
23 июня летчик был уже дома. Он вбежал к себе на четвертый этаж,
ворвался в квартиру, швырнул чемодан в угол, расцеловал сестру и закидал ее
десятками вопросов.
Но она знала немногим больше, чем он.
-- Позвони лучше Пете, -- сказала она. -- Петя должен быть в курсе всех
дел.
-- Верно, -- согласился Супрун, быстро снимая телефонную трубку, и
набрал номер Стефановского.
Но того на месте не оказалось. Степан нервно ходил по комнатам.
-- Как ты думаешь, Анек, где меня используют? -- резко повернулся он к
сестре. -- Неужели отправят за границу самолеты покупать? Эх, черт! Лучше бы
я не знал иностранных языков!
Сестра не знала, что ему и сказать. Он ведь все равно добьется, чтобы
все сделать по-своему. Стараясь быть возможно более спокойной, она сказала:
-- Зачем ты волнуешься прежде времени? Не сегодня -- завтра все