Сбить огонь не удавалось. Винт, подобно детской вертушке на крыше, бессильно
кружился от встречного потока воздуха. Заветный пустырь, покачиваясь и
увеличиваясь в объеме, приближался. Уже ясно виднелись снежные сугробы, из
которых кое-где торчали столбы. Все шло сравнительно хорошо. Вдруг летчик
кинул машину вниз. Перед самым носом внезапно возникли высоковольтные
провода. Запорошенные снегом, сливаясь с местностью, они были трудно
различимы. Самолет, нырнув, благополучно миновал их, затем врезался в
сугроб, но там под снегом оказались какие-то бревна, камни, и самолет,
сделав несколько сальто, закувыркался по земле, ломаясь на куски.
Летчик очнулся в городской больнице, когда ему насильно разжали зубы и
влили изрядную порцию разведенного спирта. Он с трудом приподнял веки и
услышал чей-то глухой и далекий голос:
-- Слава богу, открыл глаза!
Он тут же закрыл их, потому что тупая боль, охватившая все тело,
увлекла его в какую-то бездонную, черную пропасть.
Второй раз он пришел в себя через пять дней, уже в Центральном
госпитале. Высокая, немолодая, в белом халате женщина с добрым лицом стояла
около его постели, держа в руках инструмент, похожий на столярную дрель.
Впиваясь в кость, сверло, как ему показалось, издавало дрожащий визг, больно
отдававшийся в голове. Летчик сделал попытку пошевельнуться, но опять
потерял сознание.
Очнувшись несколько дней спустя, он увидел, что его правая нога высоко
приподнята и к ней через блок подвешен груз. Потом он заметил уже знакомое
женское лицо, на котором весело блестели глаза, и до него донесся приятный
голос:
-- Ожил, наконец, голубчик!
Позднее, когда он чувствовал себя уже значительно лучше, врач говорила
ему:
-- Привезли вас тогда... Осмотрели. Состояние ужасное. Ребра
переломаны, спина черная от ушибов, верхняя часть кости правого бедра
перебита пополам, и ко всему -- отек мозга. Пульс еле прослушивается. Что ни
делаем, никак вас в сознание привести не можем. Главного хирурга вызвали,
академика. Посмотрел он и говорит: "Умрет, а если выживет, то, наверно,
будет идиотом. Придется череп трепанировать". Жалко, думаю. После такой
операции не летать вам больше. Подожду немного, посмотрю, как процесс
пойдет. Через пару дней у вас начался бред. Какой-то специальный,
авиационный. Ничего понять не могу. Только на третий день разобралась, когда
вы начали ругаться. Отлегло у меня от сердца: вижу, теплится в человеке
жизнь...
Оба они смеются. Летчик спрашивает:
-- И какие ж теперь перспективы?
-- Поправитесь, -- отвечает доктор. -- Правда, придется несколько
месяцев полежать. А завтра опять буду вас консилиуму показывать. И академик
будет.
На другой день академик пришел, сопровождаемый целой свитой врачей.
Осмотрев больного и оставшись довольным его внешним видом, ученый принялся
за проверку умственных способностей пациента.
-- Сколько будет 27 плюс 34? -- спросил он.
-- 61, -- быстро ответил летчик.
-- А из 80 вычесть 18?
-- 62!
-- Гм... Верно! -- покачал головой экзаменатор и, увлекшись, перешел к
умножению и делению, затем хотел было приступить к возведению в степень и
извлечению корня, но тут вмешалась врач.
-- Хватит на первый раз! -- просящим тоном сказала она. -- Пожалуй, его
не стоит больше утомлять.
Академик строго взглянул на нее, потом на остальных присутствующих.
-- Тридцать лет работаю, -- развел он руками, -- и сегодня мне кажется,
что я ничего не понимаю в медицине!
Летчик поправлялся медленно, но уверенно.
Долгие недели лежал он, точно прикованный к своей койке. Он имел
отдельную палату, полный покой и много времени для размышлений и
воспоминаний. Давно пережитое и забытое вновь появлялось и постепенно
приобретало ясность, как на проявленном фотоснимке. Четырнадцать лет на
испытательной работе... Двести двенадцать типов испытанных и облетанных
самолетов разных марок и стран... Отечественные и заграничные машины.
Американские, английские, французские, немецкие, итальянские, чехословацкие,
польские, японские... Жаркие споры и дискуссии. Рискованные, но решающие
спор в его пользу полеты. Он начинал летать при скоростях в сто-полтораста
километров в час. Тогда он мечтал о двух-трех сотнях. Теперь достигли
семисот и больше. Он еще полетает и при тысяче!
Целый этап жизни, кусок истории авиации позади. Около двенадцати с
половиной тысяч подъемов в воздух, из них четыре "приземления" в карету
"Скорой помощи". Три тысячи пятьсот часов налета -- сто сорок пять суток в
воздухе и почти вдвое больше в госпиталях, на больничной койке.
Но впереди еще много работы, и у него не пропала охота летать.
Наоборот, обострилось от лежания!
Он часто получал письма от жены и дочери. В больнице его навещали
товарищи по работе. Первые минуты они еще помнили докторский наказ и были не
особенно разговорчивы, чтоб не волновать больного. Но потом забывали. Они с
увлечением рассказывали:
-- На фронт идут все новые и лучшие машины. Особенно хорошо работает
та, что подвела тебя. Не было, как говорится, счастья, да несчастье помогло.
Аварийная комиссия, исследуя обломки, нашла причину пожара. Из-за
неправильной установки выхлопные патрубки на моторе быстро прогорели, пламя
перешло под капот, распространилось там и пережгло электропровода, идущие к
запальным свечам. Оттого и остановился мотор. Теперь все это переделали, и
самолет прекрасно воюет, не давая житья фрицам, которых сейчас гонят на всех
фронтах...
И после таких разговоров и известий лежать на койке!
Если воля больного в состоянии повлиять на скорость выздоровления, то
нужно сказать, что воля летчика Стефановского в сочетании с его железным
организмом сыграли немалую роль.
Однако накануне выписки из госпиталя едва не стряслась беда.
Врач принес рентгеновский снимок бедра и сказал:
-- Кость неправильно срослась. Под тупым углом. Вот так! -- И он
наискось приложил указательный палец правой руки к указательному пальцу
левой, показывая, как срослась кость.
-- Что ж теперь делать? -- с дрожью в голосе, предчувствуя недоброе,
спросил летчик.
-- Придется опять ломать кость и снова сращивать, -- ответил врач.
-- И много это займет времени?
-- Месяца четыре еще придется полежать!
Летчик даже побледнел. Но тут в голове его мелькнула веселая мысль, --
чувство юмора никогда не покидало его.
-- А что самое худшее может произойти, если я буду ходить так, с костью
под углом в сорок пять градусов?
-- Что может произойти? -- переспросил врач и ответил: -- Кость может
сломаться!
-- И я, стало быть, все равно попаду к вам? -- подмигнул летчик.
-- Если не ко мне лично, то к кому-нибудь из моих коллег наверняка! --
рассмеялся доктор.
-- А пока ходить можно?
-- Если нетрудно, ходите!
-- Тогда я пойду, -- решительно вставая, сказал летчик. -- Подожду,
пока сама сломается, а когда это случится, -- весело заявил он, -- тогда
постараюсь вернуться именно к вам!
Самолет Краснокутнева летит на восток, где в некоторых городах Сибири
будет продемонстрирована -- летчикам и техникам, -- новая машина, на которой
им вскоре придется воевать.
Этот бомбардировщик, больше, быстроходней и грузоподъемней других
машин. Внешне он отличается еще и тем, что его третья "посадочная точка"
находится в носовой части самолета. Из-за этого у машины на стоянке высоко
приподнят хвост.
Едва Краснокутнев успевает приземлить машину, как ее обступает целая
толпа. Бортовой техник Калабушев, знающий в самолете каждый винтик, еле
успевает отвечать на вопросы.
После внешнего начался внутренний осмотр корабля, во время которого
неожиданно произошел конфуз. Несколько человек проникли через нижний люк
стрелка в задний отсек и перетяжелили его, отчего хвост самолета быстро
опустился книзу, сильно ударившись при этом о землю. Висевшая вертикально
крышка люка от удара смялась сама и повредила часть обшивки.
Люди вылезли из машины, слегка напуганные и сильно сконфуженные своей
неловкостью. Они так горячо взялись за работу, что все следы поломки через
несколько часов исчезли.
Через пару дней самолет вылетел обратно. Синоптики предсказывают
хорошую погоду на большей части пути, но в то же время предостерегают, что
над Уральским хребтом могут быть неприятности.
Бомбардировщик поднимается, делает прощальный круг над аэродромом, --
видно, как снизу машут руками, желая счастливого пути, -- и ложится на курс
270 градусов -- домой, на запад.
Над самолетом ярко сияет солнце, на душе легко и хорошо: радист только
что "поймал" сводку Совинформбюро, из которой нам становится известен новый
успех наших войск. Это развязывает языки. Разговоры о температуре и давлении
масла, о наддуве и оборотах временно отходят в сторону. Члены экипажа горячо
"планируют" направление будущих ударов наших войск. Самолет имеет хорошую
звукоизоляцию; проникающий внутрь гул моторов не громче шума в вагоне
пригородной электрички, так что вполне можно разговаривать, не повышая
голоса.
Постепенно разговор возвращается в профессиональное русло масляных
давлений и оборотов мотора. И снова видно, как внизу плывут бескрайние
просторы Западной Сибири, хвойные леса, степи, промышленные города и
поселки.
А в ушах музыкальным сопровождением к этим пейзажам звучит чудесная
музыка: радист настроился на волну, на которой передают отрывки из "Евгения
Онегина".
Вдруг Краснокутнев смотрит на часы, достает дорожное зеркальце,
глядится в него и с сожалением говорит:
-- Поторопились вылететь, и побриться не успел. А на аэродроме жена с
дочкой встречать будут. Краснеть небритому придется.
-- Да! Теперь уже ничего не сделаешь, -- сочувственным тоном говорит
Калабушев. -- Вот настанет когда-нибудь времечко, в небе можно сделать
остановку, бросить якорь у воздушного причала, вылезти из машины, побриться
и отдохнуть. А сейчас уже до посадки вам придется потерпеть.
-- Пока ваши идеи осуществятся, -- отвечает полковник, -- еще немало
воды утечет. Попытаюсь пока что устроиться попроще.
Он включил автопилот, встал и отправился в хвост самолета. Через
несколько минут он принес оттуда небольшой термос с горячей водой, достал из
чемоданчика бритвенный прибор, разложил на панели управления, среди разных
рукояток, все необходимые принадлежности и, усевшись на свое пилотское
место, взялся за дело, оказавшееся весьма нелегким.
Бритва и кисточка от работы моторов тряслись частой и неприятной
дрожью, но полковник, не забывая поглядывать на приборы и лежавшую впереди
местность, упорно уничтожал бороду. Он намылил сперва одну щеку; с трудом
расправившись с ней, принялся было за другую, но внезапно задержался
взглядом на горизонте.
Там, вдали, над горным хребтом, виднелась подозрительная черная линия,
и ни вправо, ни влево не видно ей было конца. Полковник заторопился, и
борттехник Калабушев, который всегда отличался вежливым и мягким характером,
видя муки командира (бритва требовала правки), спросил:
-- Вас не беспокоит, товарищ полковник? Может, немножко сбавить газ,
чтобы не дребезжало?
-- Беспокоит, -- ответил он, -- только не то, что вы думаете, а вон тот
грозовой фронт, который движется нам навстречу. -- И полковник еще яростней
взялся скоблить щеку.
Однако закончить свое дело ему на этот раз не удалось. Самолет стало
подбалтывать, заволакивать облаками, и полковник вынужден был оставить
недобритой намыленную щеку, отключить автопилот и обеими руками взяться за
штурвал.
Самолет входил в бескрайное и глубокое, опасное, бушующее черное
облачное море, словно попал в другой мир. Сразу стало темно. По
металлической обшивке самолета покатились крупные капли дождя. Послышались
глухие, нарастающие раскаты грома. Яркие вспышки молнии, рассекая на куски
клубящиеся облака, открывали перед настороженным взором находившихся в
самолете людей какое-то царство мрака и хаоса, среди которого они были
одиноки и, казалось, беспомощны. Кругом была тьма, и полет шел вслепую по
приборам. Через несколько минут что-то более громко, чем прежде, будто
железными молотками, застучало по обшивке.
Это был град. Он все усиливался. Удары становились крепче и чаще.
Машину стало трясти. Словно кто-то невидимый и могучий, упершись в
облака ногами, схватился огромными ручищами за концы крыльев и, бешено
сотрясая, пытался изломать их. Поднялся такой страшный грохот и треск, что
летчики, зная, чем нередко кончаются подобного рода полеты, невольно ощупали
подгонку парашютов и застыли на местах. Командир упрямо вел корабль вперед.
Вдруг ярко сверкнула молния, и раздался удар, заглушивший все остальные
звуки. Корабль вздрогнул так резко, что все невольно съежились и втянули
головы в плечи. Кабина на миг осветилась, и все ясно увидели командира. Его
тело было устремлено вперед, руки впились в штурвал, прищуренные глаза
вглядывались в тьму, будто пытаясь пронзить ее. Засохшая мыльная пена до
неузнаваемости исказила лицо, все мускулы которого были напряжены.
-- Посмотрите, что там случилось, -- спокойным тоном сказал он.
И Калабушев, встав на сиденье, прижался носом к прозрачному колпаку,
тщетно пытаясь разглядеть, что делается снаружи. Очередная вспышка молнии
помогла ему.
-- Разбило корпус радиополукомпаса, -- сказал он. -- Градом, наверно.
Он из пластика сделан, лопнул.
-- Я думал, что-нибудь похуже, -- с облегчением сказал командир, и все
остальные тоже облегченно вздохнули.
Полет продолжался. Эта переделка длилась лишь несколько минут, но
какими долгими казались они!
Постепенно гроза утихла. Стало тише, спокойнее. Облака светлели, в них
появлялись разрывы, и вдруг, совершенно неожиданно, самолет попал в яркий,
полный жизни и света солнечный мир. Теперь из окон можно было осмотреть
машину. На ней множество незначительных вмятин и на больших участках слетела
окраска.
-- Вот вам нежданно-негаданно провели испытания на прочность, --
говорит командир. -- Выдержала. Живучая!.. Теперь можно и добриться.
Он снова включил автопилот и успел вовремя закончить туалет, не забыв
надушиться одеколоном. Внизу -- ближние подступы к аэродрому.
Командир издали узнал свой черный лакированный легковой "додж" и весело
сказал:
-- Так и знал, что приедут встречать!
Он провел ладонью по щекам и остался доволен:
-- А выбрился ведь совсем неплохо!
Гул моторов стал мягче. Сейчас будет посадка.
Густой туман обложил аэродром, перекрасив его из ярко-зеленого в
блекло-серый. Но синоптики утешали, обещая вскоре хорошую погоду. Ожидая ее,
летчики развлекались, кто как мог. Одни играли в кости, другие, поглядывая в
окна, не проясняется ли небо, спорили о преимуществах разных марок
мотоциклов, третьи сражались в шахматы. Голофастов, не участвуя в игре,
молча наблюдал за доской, -- он человек деловой, немногословный и любил
поразмыслить про себя.
Но случилось так, что Голофастову пришлось непривычно много поговорить.
В тот момент, когда один из игроков решительно объявил "шах" неприятельскому
королю, зазвонил телефон, и дежурный сообщил, что Голофастова вызывает
генерал.
Одернув на ходу гимнастерку и по привычке потрогав щеки -- бриты ли,
летчик минуту спустя доложил генералу, что прибыл.
-- Какое у вас сложилось мнение о "Кобре"? -- спросил начальник.
-- Неплохое, -- ответил летчик. -- Она хоть и с норовом, но работать на
ней вполне можно.
-- А вот в энской части решили, что нельзя. Часто и самовольно
срывается, говорят, в штопор, плохо из него выходит. Штурвал вырывается из
рук, бьет летчика по ногам и не дается ему обратно. Короче говоря,
расписывают настоящие "страсти-мордасти". Слетайте туда и разубедите их.
Когда во второй половине дня рассеялся туман и засветило солнце,
Голофастов вместе с бригадой вылетел в энскую часть. Под вечер показался ее
аэродром. Издали были хорошо видны два ряда "Эйракобр", затянутых чехлами,
будто для того, чтобы их не смущала манящая красота бездонного южного неба.
На следующее утро командир части созвал летчиков и представил им гостя.
Летчики стали рассказывать Голофастову о "Кобре", сопровождая свои
слова той выразительной жестикуляцией, которую всегда применяют летчики,
желая передать острые ощущения.
Голофастов молчал, слушал, и тем внимательнее, чем больше они
горячились, вновь переживая поведение строгой машины в штопоре.
Таким образом он узнал то, чего они не знали. Он обнаружил в их
рассказах один существенный пробел, чему не удивился, так как в таких
случаях всегда вспоминал себя молодым и неопытным.
Голофастов заговорил после того, как все высказались. У него был тихий,
спокойный голос. Когда он кончил, поднялся молодой вихрастый парень.
-- Все это мы читали в инструкции, -- немного возбужденно сказал он. --
Но одно дело прочесть, другое -- выполнить.
-- Вот зачем меня и прислали, -- негромко, но твердо ответил
летчик-испытатель: -- чтобы разъяснить написанное. -- И, повернувшись к
командиру, он сказал ему, что людей можно распустить.
Остальную часть дня Голофастов вместе с другими членами бригады
занимался странными на первый взгляд делами. Они возились с приемниками и
репродукторами, и это немного напоминало приготовления к вечеру танцев в
доме отдыха, когда устанавливают радиолу и адаптер, чтобы лучше было слышны
пластинки. Потом репродуктор, меняя громкость, заговорил:
-- Раз, два, три, четыре!.. Как меня слышно?.. Пять, шесть, идет
проверка, алло, алло! Как меня слышно?
-- Хорошо! -- крикнул громко в ответ радисту техник, и на этом
подготовка закончилась.
"Представление" началось вскоре после обеда. Темно-голубое, как в
цветном фильме, небо было той сценой, на которой выступал Голофастов и его
самолет "Эйракобра".
Самолет находился на такой высоте, которая для подобных целей не
считается безопасной, но зато с земли его видели хорошо, а последнее было
очень важно, так как все было подчинено интересам сидевших на траве
зрителей, которым было вполне удобно наблюдать за "действующими лицами". Для
полноты картины нехватало лишь музыкального сопровождения. Его заменял, как
мог, ровный и непрестанный гул мотора.
-- Алло! Алло! -- раздался вдруг тихий голос из репродуктора. -- Это я,
Голофастов. Показываю срыв в штопор с парашютирования. Убираю газ...
И зрители увидели, как быстро летевший самолет резко уменьшил скорость,
подобно автомобилю, с полного хода въехавшему в песок, а гул мотора сменился
мелодичным свистом.
-- Беру на себя ручку и энергично даю левую ногу, -- тихо, но внятно
продолжал репродуктор, и все увидели, как самолет медленно пополз вверх,
вздрогнул, клюнул на нос и, устремив его под углом в 60-70 градусов к
горизонту, блеснув крыльями, сделал левый виток штопора.
-- Один виток есть, -- каким-то задумчивым тоном проговорило радио. --
Следующий будет энергичнее, а третий еще живее... Заметьте, как "Кобра"
будет то замедлять, то ускорять ход: будто витки отсчитывает.
И летчики, сидевшие на земле и напряженно наблюдавшие за "Коброй",
убеждались, что все происходит так, как говорит Голофастов, а голос с неба
между тем лаконично, но спокойно изрекал: "У меня вырвалась ручка. Она идет
назад. Бьет по левой ноге. Рвется вперед. Я ее ловлю. Она не дается. Поймал.
Даю на выход. Правую ногу и ручку вперед, запоздаю на полвитка -- и
выйду..."
-- Командует, как на уроке радиогимнастики, -- восхищенно сказал
белокурый летчик, сдвигая пилотку на затылок и теребя вихор.
-- С той разницей, -- шутит другой, -- что учитель и конь видны
ученикам и грешить не могут.
Самолет тем временем прекращает вращение, пикирует, опускаясь совсем
низко, потому что на несколько витков штопора и на выход из него потеряна
тысяча метров. Машина с визгом выходит из пике, мотор снова стонет и воет,
возвращая летчику нужную высоту.
Радио давно уже молчит, и некоторым начинает казаться, что оно
испорчено. Но как только самолет занимает свое прежнее место, голос летчика
приковывает к себе внимание:
-- Теперь я покажу срыв в штопор с фигуры.
Машина ложится в вираж, потом, замирая на миг, поднимает нос, рушится
вниз и аккуратно выписывает каждый виток штопора, сопровождаемый спокойными,
уверенными комментариями летчика. Он в эту минуту, наверно, не думает о том,
какое большое влияние оказывает на молодых летчиков его спокойный голос,
ровный и мягкий тон, -- едва ли меньшее, чем самый показ полета.
-- Осталось последнее, -- говорит летчик-испытатель, набирая высоту: --
перевернутый штопор.
Он отдает вперед ручку и продолжает:
-- Начинаю с петли, но разгоняюсь вяло. -- И машина в это время
начинает очень нехотя ползти вверх, описывая дугу. -- Резко тяну к себе
ручку, -- продолжает он и умолкает, потому что дальше говорить нельзя. Он
висит в кабине вниз головой на ремнях, и центробежная сила стремится его
оторвать от них, но они достаточно крепки и через комбинезон впиваются в
тело. Становится трудно дышать, а налившиеся кровью глаза смутно различают
кружащуюся, как юла, землю, искаженную и не похожую на себя, потому что он
видит ее на прямо перед собой, а запрокинув голову назад. Потом он делает
плавное движение рулями, переводит машину в нормальный штопор, выходит из
него и после небольшой паузы, отдышавшись, говорит монотонно и бесстрастно,
будто читая длинную служебную инструкцию. Эти слова, собственно говоря, и
были из инструкции, -- он, Голофастов, составлял ее:
-- Чтобы выйти из перевернутого штопора, надо его перевести в
нормальный. Педали нейтрально, ручку немножко к себе. А дальше вы знаете,
как быть. Я уже говорил.
Голофастов заходит на посадку. Из крыльев и носа машины выползают три
ноги шасси. Самолет планирует и садится так плавно, что момент касания его к
земле почти неуловим. Снимая парашют, Голофастов ищет глазами того горячего
парня, который был убежден, что "одно дело прочесть, другое -- сделать". Но
тот сам, покоренный мастерством летчика, виновато улыбаясь, проталкивается
вперед и просится в воздух. Голофастов живет здесь несколько дней, пока не
убеждает всех, что не так страшен штопорный "черт, как его малюют".
И когда все с этим соглашаются на деле, он, тепло провожаемый почти
всем составом части, летит домой. Всю дорогу он по обыкновению молчит, будто
не о чем говорить, будто ничего особенного не произошло.
Как-то раз в небольшой компании, на одном юбилейном торжестве,
известный полярный деятель Ш. с полусерьезным видом бросил Краснокутневу
упрек:
-- Что-то неважно стал ваш брат летчик-испытатель самолеты испытывать!
-- Как так? -- искренне удивился летчик, которому не часто приходилось
слышать подобное.
-- Не доводите работу до конца.
-- Ну, знаете, -- ответил летчик, которого задело это замечание, --
такие заявления полагается подкреплять фактами!
-- Фактами? -- переспросил полярник. -- Пожалуйста! Самолет "N" вы,
кажется, испытывали?
-- Да, -- подтвердил летчик. -- Я с ним больше года возился.
-- Так вот послушайте, что произошло с одной из таких машин, --
интригующим тоном сказал полярник, и все присутствующие на вечере сдвинули
стулья поближе.
-- Это случилось около двух месяцев назад. В тот день я вернулся с
работы домой в обычное время, то есть довольно поздно. Поужинав, я
просмотрел газеты, лег спать и сразу же уснул. Но очень скоро проснулся.
Телефонный звонок трещал не переставая. Я снял трубку и услышал голос
дежурного. Он сообщил мне, что случилось нечто из ряда вон выходящее и мое
немедленное присутствие на службе необходимо. Через пятнадцать минут я был
уже в своем кабинете, и дежурный подал мне взволновавшую его радиограмму.
Пост ПВО сообщал в ней, что над пунктом "А" (условно назовем его так)
пролетел четырехмоторный корабль такого типа, который пока что имеется
только в нашем соединении. Самолет не был заявлен по этому маршруту, и его
неожиданное появление над пунктом "А" вызвало соответствующее внимание точек
ПВО, которые просили меня дать по этому поводу срочное разъяснение. Для
большей уверенности я навел справки и установил, что корабль, действительно,
наш и накануне вечером вылетел в специальный полет по дальнему маршруту. Над
пунктом "А" самолет мог оказаться только в том случае, если он заблудился. Я
приказал немедленно связаться по радио с экипажем и дать ему нужные
указания. Однако все попытки установить связь ни к чему не привели: экипаж
не отвечал.
Двадцать минут спустя поступила радиограмма из пункта "Б", а еще через
несколько минут -- из пункта "В". В них сообщалась разная высота полета
нашего корабля, и я заключил, что он летит с небольшим снижением. Кроме
того, найдя все три пункта на карте, я обнаружил, что самолет описывает дугу
весьма большого радиуса. Прошло еще немного времени, и на этот раз поступило
сообщение из пункта "Г". Оттуда доносили, что самолет был освещен
прожекторами, в воздух поднялись ночные истребители и летчики, очень близко
подлетев к нему, сигналили всевозможными средствами, предлагая произвести
посадку. Но корабль продолжал лететь своим курсом, ина нем не было заметно
никаких признаков жизни.
Последнее сообщение совершенно сбило меня с толку. Я вызвал двух своих
помощников, и мы вместе ломали, что называется, головы над разными
догадками. Немного прошло времени, и мы получили новую радиограмму, уже из
пункта "Д". В ней коротко говорилось, что около села "К" на большой поляне
кружился от встречного потока воздуха. Заветный пустырь, покачиваясь и
увеличиваясь в объеме, приближался. Уже ясно виднелись снежные сугробы, из
которых кое-где торчали столбы. Все шло сравнительно хорошо. Вдруг летчик
кинул машину вниз. Перед самым носом внезапно возникли высоковольтные
провода. Запорошенные снегом, сливаясь с местностью, они были трудно
различимы. Самолет, нырнув, благополучно миновал их, затем врезался в
сугроб, но там под снегом оказались какие-то бревна, камни, и самолет,
сделав несколько сальто, закувыркался по земле, ломаясь на куски.
Летчик очнулся в городской больнице, когда ему насильно разжали зубы и
влили изрядную порцию разведенного спирта. Он с трудом приподнял веки и
услышал чей-то глухой и далекий голос:
-- Слава богу, открыл глаза!
Он тут же закрыл их, потому что тупая боль, охватившая все тело,
увлекла его в какую-то бездонную, черную пропасть.
Второй раз он пришел в себя через пять дней, уже в Центральном
госпитале. Высокая, немолодая, в белом халате женщина с добрым лицом стояла
около его постели, держа в руках инструмент, похожий на столярную дрель.
Впиваясь в кость, сверло, как ему показалось, издавало дрожащий визг, больно
отдававшийся в голове. Летчик сделал попытку пошевельнуться, но опять
потерял сознание.
Очнувшись несколько дней спустя, он увидел, что его правая нога высоко
приподнята и к ней через блок подвешен груз. Потом он заметил уже знакомое
женское лицо, на котором весело блестели глаза, и до него донесся приятный
голос:
-- Ожил, наконец, голубчик!
Позднее, когда он чувствовал себя уже значительно лучше, врач говорила
ему:
-- Привезли вас тогда... Осмотрели. Состояние ужасное. Ребра
переломаны, спина черная от ушибов, верхняя часть кости правого бедра
перебита пополам, и ко всему -- отек мозга. Пульс еле прослушивается. Что ни
делаем, никак вас в сознание привести не можем. Главного хирурга вызвали,
академика. Посмотрел он и говорит: "Умрет, а если выживет, то, наверно,
будет идиотом. Придется череп трепанировать". Жалко, думаю. После такой
операции не летать вам больше. Подожду немного, посмотрю, как процесс
пойдет. Через пару дней у вас начался бред. Какой-то специальный,
авиационный. Ничего понять не могу. Только на третий день разобралась, когда
вы начали ругаться. Отлегло у меня от сердца: вижу, теплится в человеке
жизнь...
Оба они смеются. Летчик спрашивает:
-- И какие ж теперь перспективы?
-- Поправитесь, -- отвечает доктор. -- Правда, придется несколько
месяцев полежать. А завтра опять буду вас консилиуму показывать. И академик
будет.
На другой день академик пришел, сопровождаемый целой свитой врачей.
Осмотрев больного и оставшись довольным его внешним видом, ученый принялся
за проверку умственных способностей пациента.
-- Сколько будет 27 плюс 34? -- спросил он.
-- 61, -- быстро ответил летчик.
-- А из 80 вычесть 18?
-- 62!
-- Гм... Верно! -- покачал головой экзаменатор и, увлекшись, перешел к
умножению и делению, затем хотел было приступить к возведению в степень и
извлечению корня, но тут вмешалась врач.
-- Хватит на первый раз! -- просящим тоном сказала она. -- Пожалуй, его
не стоит больше утомлять.
Академик строго взглянул на нее, потом на остальных присутствующих.
-- Тридцать лет работаю, -- развел он руками, -- и сегодня мне кажется,
что я ничего не понимаю в медицине!
Летчик поправлялся медленно, но уверенно.
Долгие недели лежал он, точно прикованный к своей койке. Он имел
отдельную палату, полный покой и много времени для размышлений и
воспоминаний. Давно пережитое и забытое вновь появлялось и постепенно
приобретало ясность, как на проявленном фотоснимке. Четырнадцать лет на
испытательной работе... Двести двенадцать типов испытанных и облетанных
самолетов разных марок и стран... Отечественные и заграничные машины.
Американские, английские, французские, немецкие, итальянские, чехословацкие,
польские, японские... Жаркие споры и дискуссии. Рискованные, но решающие
спор в его пользу полеты. Он начинал летать при скоростях в сто-полтораста
километров в час. Тогда он мечтал о двух-трех сотнях. Теперь достигли
семисот и больше. Он еще полетает и при тысяче!
Целый этап жизни, кусок истории авиации позади. Около двенадцати с
половиной тысяч подъемов в воздух, из них четыре "приземления" в карету
"Скорой помощи". Три тысячи пятьсот часов налета -- сто сорок пять суток в
воздухе и почти вдвое больше в госпиталях, на больничной койке.
Но впереди еще много работы, и у него не пропала охота летать.
Наоборот, обострилось от лежания!
Он часто получал письма от жены и дочери. В больнице его навещали
товарищи по работе. Первые минуты они еще помнили докторский наказ и были не
особенно разговорчивы, чтоб не волновать больного. Но потом забывали. Они с
увлечением рассказывали:
-- На фронт идут все новые и лучшие машины. Особенно хорошо работает
та, что подвела тебя. Не было, как говорится, счастья, да несчастье помогло.
Аварийная комиссия, исследуя обломки, нашла причину пожара. Из-за
неправильной установки выхлопные патрубки на моторе быстро прогорели, пламя
перешло под капот, распространилось там и пережгло электропровода, идущие к
запальным свечам. Оттого и остановился мотор. Теперь все это переделали, и
самолет прекрасно воюет, не давая житья фрицам, которых сейчас гонят на всех
фронтах...
И после таких разговоров и известий лежать на койке!
Если воля больного в состоянии повлиять на скорость выздоровления, то
нужно сказать, что воля летчика Стефановского в сочетании с его железным
организмом сыграли немалую роль.
Однако накануне выписки из госпиталя едва не стряслась беда.
Врач принес рентгеновский снимок бедра и сказал:
-- Кость неправильно срослась. Под тупым углом. Вот так! -- И он
наискось приложил указательный палец правой руки к указательному пальцу
левой, показывая, как срослась кость.
-- Что ж теперь делать? -- с дрожью в голосе, предчувствуя недоброе,
спросил летчик.
-- Придется опять ломать кость и снова сращивать, -- ответил врач.
-- И много это займет времени?
-- Месяца четыре еще придется полежать!
Летчик даже побледнел. Но тут в голове его мелькнула веселая мысль, --
чувство юмора никогда не покидало его.
-- А что самое худшее может произойти, если я буду ходить так, с костью
под углом в сорок пять градусов?
-- Что может произойти? -- переспросил врач и ответил: -- Кость может
сломаться!
-- И я, стало быть, все равно попаду к вам? -- подмигнул летчик.
-- Если не ко мне лично, то к кому-нибудь из моих коллег наверняка! --
рассмеялся доктор.
-- А пока ходить можно?
-- Если нетрудно, ходите!
-- Тогда я пойду, -- решительно вставая, сказал летчик. -- Подожду,
пока сама сломается, а когда это случится, -- весело заявил он, -- тогда
постараюсь вернуться именно к вам!
Самолет Краснокутнева летит на восток, где в некоторых городах Сибири
будет продемонстрирована -- летчикам и техникам, -- новая машина, на которой
им вскоре придется воевать.
Этот бомбардировщик, больше, быстроходней и грузоподъемней других
машин. Внешне он отличается еще и тем, что его третья "посадочная точка"
находится в носовой части самолета. Из-за этого у машины на стоянке высоко
приподнят хвост.
Едва Краснокутнев успевает приземлить машину, как ее обступает целая
толпа. Бортовой техник Калабушев, знающий в самолете каждый винтик, еле
успевает отвечать на вопросы.
После внешнего начался внутренний осмотр корабля, во время которого
неожиданно произошел конфуз. Несколько человек проникли через нижний люк
стрелка в задний отсек и перетяжелили его, отчего хвост самолета быстро
опустился книзу, сильно ударившись при этом о землю. Висевшая вертикально
крышка люка от удара смялась сама и повредила часть обшивки.
Люди вылезли из машины, слегка напуганные и сильно сконфуженные своей
неловкостью. Они так горячо взялись за работу, что все следы поломки через
несколько часов исчезли.
Через пару дней самолет вылетел обратно. Синоптики предсказывают
хорошую погоду на большей части пути, но в то же время предостерегают, что
над Уральским хребтом могут быть неприятности.
Бомбардировщик поднимается, делает прощальный круг над аэродромом, --
видно, как снизу машут руками, желая счастливого пути, -- и ложится на курс
270 градусов -- домой, на запад.
Над самолетом ярко сияет солнце, на душе легко и хорошо: радист только
что "поймал" сводку Совинформбюро, из которой нам становится известен новый
успех наших войск. Это развязывает языки. Разговоры о температуре и давлении
масла, о наддуве и оборотах временно отходят в сторону. Члены экипажа горячо
"планируют" направление будущих ударов наших войск. Самолет имеет хорошую
звукоизоляцию; проникающий внутрь гул моторов не громче шума в вагоне
пригородной электрички, так что вполне можно разговаривать, не повышая
голоса.
Постепенно разговор возвращается в профессиональное русло масляных
давлений и оборотов мотора. И снова видно, как внизу плывут бескрайние
просторы Западной Сибири, хвойные леса, степи, промышленные города и
поселки.
А в ушах музыкальным сопровождением к этим пейзажам звучит чудесная
музыка: радист настроился на волну, на которой передают отрывки из "Евгения
Онегина".
Вдруг Краснокутнев смотрит на часы, достает дорожное зеркальце,
глядится в него и с сожалением говорит:
-- Поторопились вылететь, и побриться не успел. А на аэродроме жена с
дочкой встречать будут. Краснеть небритому придется.
-- Да! Теперь уже ничего не сделаешь, -- сочувственным тоном говорит
Калабушев. -- Вот настанет когда-нибудь времечко, в небе можно сделать
остановку, бросить якорь у воздушного причала, вылезти из машины, побриться
и отдохнуть. А сейчас уже до посадки вам придется потерпеть.
-- Пока ваши идеи осуществятся, -- отвечает полковник, -- еще немало
воды утечет. Попытаюсь пока что устроиться попроще.
Он включил автопилот, встал и отправился в хвост самолета. Через
несколько минут он принес оттуда небольшой термос с горячей водой, достал из
чемоданчика бритвенный прибор, разложил на панели управления, среди разных
рукояток, все необходимые принадлежности и, усевшись на свое пилотское
место, взялся за дело, оказавшееся весьма нелегким.
Бритва и кисточка от работы моторов тряслись частой и неприятной
дрожью, но полковник, не забывая поглядывать на приборы и лежавшую впереди
местность, упорно уничтожал бороду. Он намылил сперва одну щеку; с трудом
расправившись с ней, принялся было за другую, но внезапно задержался
взглядом на горизонте.
Там, вдали, над горным хребтом, виднелась подозрительная черная линия,
и ни вправо, ни влево не видно ей было конца. Полковник заторопился, и
борттехник Калабушев, который всегда отличался вежливым и мягким характером,
видя муки командира (бритва требовала правки), спросил:
-- Вас не беспокоит, товарищ полковник? Может, немножко сбавить газ,
чтобы не дребезжало?
-- Беспокоит, -- ответил он, -- только не то, что вы думаете, а вон тот
грозовой фронт, который движется нам навстречу. -- И полковник еще яростней
взялся скоблить щеку.
Однако закончить свое дело ему на этот раз не удалось. Самолет стало
подбалтывать, заволакивать облаками, и полковник вынужден был оставить
недобритой намыленную щеку, отключить автопилот и обеими руками взяться за
штурвал.
Самолет входил в бескрайное и глубокое, опасное, бушующее черное
облачное море, словно попал в другой мир. Сразу стало темно. По
металлической обшивке самолета покатились крупные капли дождя. Послышались
глухие, нарастающие раскаты грома. Яркие вспышки молнии, рассекая на куски
клубящиеся облака, открывали перед настороженным взором находившихся в
самолете людей какое-то царство мрака и хаоса, среди которого они были
одиноки и, казалось, беспомощны. Кругом была тьма, и полет шел вслепую по
приборам. Через несколько минут что-то более громко, чем прежде, будто
железными молотками, застучало по обшивке.
Это был град. Он все усиливался. Удары становились крепче и чаще.
Машину стало трясти. Словно кто-то невидимый и могучий, упершись в
облака ногами, схватился огромными ручищами за концы крыльев и, бешено
сотрясая, пытался изломать их. Поднялся такой страшный грохот и треск, что
летчики, зная, чем нередко кончаются подобного рода полеты, невольно ощупали
подгонку парашютов и застыли на местах. Командир упрямо вел корабль вперед.
Вдруг ярко сверкнула молния, и раздался удар, заглушивший все остальные
звуки. Корабль вздрогнул так резко, что все невольно съежились и втянули
головы в плечи. Кабина на миг осветилась, и все ясно увидели командира. Его
тело было устремлено вперед, руки впились в штурвал, прищуренные глаза
вглядывались в тьму, будто пытаясь пронзить ее. Засохшая мыльная пена до
неузнаваемости исказила лицо, все мускулы которого были напряжены.
-- Посмотрите, что там случилось, -- спокойным тоном сказал он.
И Калабушев, встав на сиденье, прижался носом к прозрачному колпаку,
тщетно пытаясь разглядеть, что делается снаружи. Очередная вспышка молнии
помогла ему.
-- Разбило корпус радиополукомпаса, -- сказал он. -- Градом, наверно.
Он из пластика сделан, лопнул.
-- Я думал, что-нибудь похуже, -- с облегчением сказал командир, и все
остальные тоже облегченно вздохнули.
Полет продолжался. Эта переделка длилась лишь несколько минут, но
какими долгими казались они!
Постепенно гроза утихла. Стало тише, спокойнее. Облака светлели, в них
появлялись разрывы, и вдруг, совершенно неожиданно, самолет попал в яркий,
полный жизни и света солнечный мир. Теперь из окон можно было осмотреть
машину. На ней множество незначительных вмятин и на больших участках слетела
окраска.
-- Вот вам нежданно-негаданно провели испытания на прочность, --
говорит командир. -- Выдержала. Живучая!.. Теперь можно и добриться.
Он снова включил автопилот и успел вовремя закончить туалет, не забыв
надушиться одеколоном. Внизу -- ближние подступы к аэродрому.
Командир издали узнал свой черный лакированный легковой "додж" и весело
сказал:
-- Так и знал, что приедут встречать!
Он провел ладонью по щекам и остался доволен:
-- А выбрился ведь совсем неплохо!
Гул моторов стал мягче. Сейчас будет посадка.
Густой туман обложил аэродром, перекрасив его из ярко-зеленого в
блекло-серый. Но синоптики утешали, обещая вскоре хорошую погоду. Ожидая ее,
летчики развлекались, кто как мог. Одни играли в кости, другие, поглядывая в
окна, не проясняется ли небо, спорили о преимуществах разных марок
мотоциклов, третьи сражались в шахматы. Голофастов, не участвуя в игре,
молча наблюдал за доской, -- он человек деловой, немногословный и любил
поразмыслить про себя.
Но случилось так, что Голофастову пришлось непривычно много поговорить.
В тот момент, когда один из игроков решительно объявил "шах" неприятельскому
королю, зазвонил телефон, и дежурный сообщил, что Голофастова вызывает
генерал.
Одернув на ходу гимнастерку и по привычке потрогав щеки -- бриты ли,
летчик минуту спустя доложил генералу, что прибыл.
-- Какое у вас сложилось мнение о "Кобре"? -- спросил начальник.
-- Неплохое, -- ответил летчик. -- Она хоть и с норовом, но работать на
ней вполне можно.
-- А вот в энской части решили, что нельзя. Часто и самовольно
срывается, говорят, в штопор, плохо из него выходит. Штурвал вырывается из
рук, бьет летчика по ногам и не дается ему обратно. Короче говоря,
расписывают настоящие "страсти-мордасти". Слетайте туда и разубедите их.
Когда во второй половине дня рассеялся туман и засветило солнце,
Голофастов вместе с бригадой вылетел в энскую часть. Под вечер показался ее
аэродром. Издали были хорошо видны два ряда "Эйракобр", затянутых чехлами,
будто для того, чтобы их не смущала манящая красота бездонного южного неба.
На следующее утро командир части созвал летчиков и представил им гостя.
Летчики стали рассказывать Голофастову о "Кобре", сопровождая свои
слова той выразительной жестикуляцией, которую всегда применяют летчики,
желая передать острые ощущения.
Голофастов молчал, слушал, и тем внимательнее, чем больше они
горячились, вновь переживая поведение строгой машины в штопоре.
Таким образом он узнал то, чего они не знали. Он обнаружил в их
рассказах один существенный пробел, чему не удивился, так как в таких
случаях всегда вспоминал себя молодым и неопытным.
Голофастов заговорил после того, как все высказались. У него был тихий,
спокойный голос. Когда он кончил, поднялся молодой вихрастый парень.
-- Все это мы читали в инструкции, -- немного возбужденно сказал он. --
Но одно дело прочесть, другое -- выполнить.
-- Вот зачем меня и прислали, -- негромко, но твердо ответил
летчик-испытатель: -- чтобы разъяснить написанное. -- И, повернувшись к
командиру, он сказал ему, что людей можно распустить.
Остальную часть дня Голофастов вместе с другими членами бригады
занимался странными на первый взгляд делами. Они возились с приемниками и
репродукторами, и это немного напоминало приготовления к вечеру танцев в
доме отдыха, когда устанавливают радиолу и адаптер, чтобы лучше было слышны
пластинки. Потом репродуктор, меняя громкость, заговорил:
-- Раз, два, три, четыре!.. Как меня слышно?.. Пять, шесть, идет
проверка, алло, алло! Как меня слышно?
-- Хорошо! -- крикнул громко в ответ радисту техник, и на этом
подготовка закончилась.
"Представление" началось вскоре после обеда. Темно-голубое, как в
цветном фильме, небо было той сценой, на которой выступал Голофастов и его
самолет "Эйракобра".
Самолет находился на такой высоте, которая для подобных целей не
считается безопасной, но зато с земли его видели хорошо, а последнее было
очень важно, так как все было подчинено интересам сидевших на траве
зрителей, которым было вполне удобно наблюдать за "действующими лицами". Для
полноты картины нехватало лишь музыкального сопровождения. Его заменял, как
мог, ровный и непрестанный гул мотора.
-- Алло! Алло! -- раздался вдруг тихий голос из репродуктора. -- Это я,
Голофастов. Показываю срыв в штопор с парашютирования. Убираю газ...
И зрители увидели, как быстро летевший самолет резко уменьшил скорость,
подобно автомобилю, с полного хода въехавшему в песок, а гул мотора сменился
мелодичным свистом.
-- Беру на себя ручку и энергично даю левую ногу, -- тихо, но внятно
продолжал репродуктор, и все увидели, как самолет медленно пополз вверх,
вздрогнул, клюнул на нос и, устремив его под углом в 60-70 градусов к
горизонту, блеснув крыльями, сделал левый виток штопора.
-- Один виток есть, -- каким-то задумчивым тоном проговорило радио. --
Следующий будет энергичнее, а третий еще живее... Заметьте, как "Кобра"
будет то замедлять, то ускорять ход: будто витки отсчитывает.
И летчики, сидевшие на земле и напряженно наблюдавшие за "Коброй",
убеждались, что все происходит так, как говорит Голофастов, а голос с неба
между тем лаконично, но спокойно изрекал: "У меня вырвалась ручка. Она идет
назад. Бьет по левой ноге. Рвется вперед. Я ее ловлю. Она не дается. Поймал.
Даю на выход. Правую ногу и ручку вперед, запоздаю на полвитка -- и
выйду..."
-- Командует, как на уроке радиогимнастики, -- восхищенно сказал
белокурый летчик, сдвигая пилотку на затылок и теребя вихор.
-- С той разницей, -- шутит другой, -- что учитель и конь видны
ученикам и грешить не могут.
Самолет тем временем прекращает вращение, пикирует, опускаясь совсем
низко, потому что на несколько витков штопора и на выход из него потеряна
тысяча метров. Машина с визгом выходит из пике, мотор снова стонет и воет,
возвращая летчику нужную высоту.
Радио давно уже молчит, и некоторым начинает казаться, что оно
испорчено. Но как только самолет занимает свое прежнее место, голос летчика
приковывает к себе внимание:
-- Теперь я покажу срыв в штопор с фигуры.
Машина ложится в вираж, потом, замирая на миг, поднимает нос, рушится
вниз и аккуратно выписывает каждый виток штопора, сопровождаемый спокойными,
уверенными комментариями летчика. Он в эту минуту, наверно, не думает о том,
какое большое влияние оказывает на молодых летчиков его спокойный голос,
ровный и мягкий тон, -- едва ли меньшее, чем самый показ полета.
-- Осталось последнее, -- говорит летчик-испытатель, набирая высоту: --
перевернутый штопор.
Он отдает вперед ручку и продолжает:
-- Начинаю с петли, но разгоняюсь вяло. -- И машина в это время
начинает очень нехотя ползти вверх, описывая дугу. -- Резко тяну к себе
ручку, -- продолжает он и умолкает, потому что дальше говорить нельзя. Он
висит в кабине вниз головой на ремнях, и центробежная сила стремится его
оторвать от них, но они достаточно крепки и через комбинезон впиваются в
тело. Становится трудно дышать, а налившиеся кровью глаза смутно различают
кружащуюся, как юла, землю, искаженную и не похожую на себя, потому что он
видит ее на прямо перед собой, а запрокинув голову назад. Потом он делает
плавное движение рулями, переводит машину в нормальный штопор, выходит из
него и после небольшой паузы, отдышавшись, говорит монотонно и бесстрастно,
будто читая длинную служебную инструкцию. Эти слова, собственно говоря, и
были из инструкции, -- он, Голофастов, составлял ее:
-- Чтобы выйти из перевернутого штопора, надо его перевести в
нормальный. Педали нейтрально, ручку немножко к себе. А дальше вы знаете,
как быть. Я уже говорил.
Голофастов заходит на посадку. Из крыльев и носа машины выползают три
ноги шасси. Самолет планирует и садится так плавно, что момент касания его к
земле почти неуловим. Снимая парашют, Голофастов ищет глазами того горячего
парня, который был убежден, что "одно дело прочесть, другое -- сделать". Но
тот сам, покоренный мастерством летчика, виновато улыбаясь, проталкивается
вперед и просится в воздух. Голофастов живет здесь несколько дней, пока не
убеждает всех, что не так страшен штопорный "черт, как его малюют".
И когда все с этим соглашаются на деле, он, тепло провожаемый почти
всем составом части, летит домой. Всю дорогу он по обыкновению молчит, будто
не о чем говорить, будто ничего особенного не произошло.
Как-то раз в небольшой компании, на одном юбилейном торжестве,
известный полярный деятель Ш. с полусерьезным видом бросил Краснокутневу
упрек:
-- Что-то неважно стал ваш брат летчик-испытатель самолеты испытывать!
-- Как так? -- искренне удивился летчик, которому не часто приходилось
слышать подобное.
-- Не доводите работу до конца.
-- Ну, знаете, -- ответил летчик, которого задело это замечание, --
такие заявления полагается подкреплять фактами!
-- Фактами? -- переспросил полярник. -- Пожалуйста! Самолет "N" вы,
кажется, испытывали?
-- Да, -- подтвердил летчик. -- Я с ним больше года возился.
-- Так вот послушайте, что произошло с одной из таких машин, --
интригующим тоном сказал полярник, и все присутствующие на вечере сдвинули
стулья поближе.
-- Это случилось около двух месяцев назад. В тот день я вернулся с
работы домой в обычное время, то есть довольно поздно. Поужинав, я
просмотрел газеты, лег спать и сразу же уснул. Но очень скоро проснулся.
Телефонный звонок трещал не переставая. Я снял трубку и услышал голос
дежурного. Он сообщил мне, что случилось нечто из ряда вон выходящее и мое
немедленное присутствие на службе необходимо. Через пятнадцать минут я был
уже в своем кабинете, и дежурный подал мне взволновавшую его радиограмму.
Пост ПВО сообщал в ней, что над пунктом "А" (условно назовем его так)
пролетел четырехмоторный корабль такого типа, который пока что имеется
только в нашем соединении. Самолет не был заявлен по этому маршруту, и его
неожиданное появление над пунктом "А" вызвало соответствующее внимание точек
ПВО, которые просили меня дать по этому поводу срочное разъяснение. Для
большей уверенности я навел справки и установил, что корабль, действительно,
наш и накануне вечером вылетел в специальный полет по дальнему маршруту. Над
пунктом "А" самолет мог оказаться только в том случае, если он заблудился. Я
приказал немедленно связаться по радио с экипажем и дать ему нужные
указания. Однако все попытки установить связь ни к чему не привели: экипаж
не отвечал.
Двадцать минут спустя поступила радиограмма из пункта "Б", а еще через
несколько минут -- из пункта "В". В них сообщалась разная высота полета
нашего корабля, и я заключил, что он летит с небольшим снижением. Кроме
того, найдя все три пункта на карте, я обнаружил, что самолет описывает дугу
весьма большого радиуса. Прошло еще немного времени, и на этот раз поступило
сообщение из пункта "Г". Оттуда доносили, что самолет был освещен
прожекторами, в воздух поднялись ночные истребители и летчики, очень близко
подлетев к нему, сигналили всевозможными средствами, предлагая произвести
посадку. Но корабль продолжал лететь своим курсом, ина нем не было заметно
никаких признаков жизни.
Последнее сообщение совершенно сбило меня с толку. Я вызвал двух своих
помощников, и мы вместе ломали, что называется, головы над разными
догадками. Немного прошло времени, и мы получили новую радиограмму, уже из
пункта "Д". В ней коротко говорилось, что около села "К" на большой поляне