прежде придется парашюты снять и подвесить их на специальные резинки у входа
в герметическую кабину, иначе они там не поместятся. Стратонавты удивленно
переглянулись, но, сделав, как им было сказано, протиснулись внутрь,
согнувшись пополам. За ними захлопнули круглую, обитую резиновыми
прокладками дверь и крикнули, чтобы летчики до отказа притянули винты,
крепящие дверь входного люка.
-- Не скоро, при случае, до парашюта доберешься, -- скорбным тоном
сказал инженер, вращая обеими руками тугой винт.
-- Ничего, -- приободрил его летчик, -- раньше вовсе без парашюта
летали, а они у нас хоть и за закрытой дверью, но на самолете. Все же
преимущество перед стариной!
-- Слабое утешение, -- пробормотал инженер и, сделав последний поворот
винта, уселся на свое место.
Они взлетели, и когда достигли четырех тысяч метров, инженер напомнил,
что пора задраивать все люки, еще связывающие кабину с атмосферой. Это
означало, что внутри кабины нужно было сохранить атмосферное давление
четырехтысячеметровой высоты.
Снова пошли в ход винты. Гул мотора медленно стих, и в машине уже можно
было разговаривать, не повышая голоса, хотя оба члена экипажа, занятые
каждый своим делом, переговаривались довольно редко.
Летчик вел стратоплан ввысь, но, чтобы не упустить ориентиры,
поглядывал на землю. Ему приходилось напряженно вытягивать шею, потому что
обзор был плохой. Во всей кабине было три окна -- одно впереди и по бокам
два небольших окошка из толстого зеркального стекла.
Инженер следил за приборами, записывал их показания.
-- Жарко, -- вдруг сказал он, доставая платок и вытирая вспотевшее
лицо.
-- Да, -- подтвердил летчик, расстегивая ворот комбинезона, -- как в
Гаграх в июле.
-- Над радиатором сидим, -- заметил инженер, -- он и поддает нам жару.
-- Зато на высоте выручит, -- утешил летчик.
Стратонавты замолчали, углубившись в работу. Летчик осмотрелся. Земля,
колыхаясь, уплывала вниз. Небо же оставалось прежним -- холодным, голубым и
бездонно глубоким. Гул мотора слабо проникал в кабину, наполняя ее спокойным
и ровным жужжанием.
-- Что-то дышать трудновато стало, -- сказал летчик. -- Добавь-ка,
инженер, кислородцу. Кстати, и стрелка барографа упала.
-- Верно, -- сказал инженер, взглянув на прибор, указывавший давление
внутри кабины. -- Сейчас добавим.
Он повернул кран кислородного баллона, и оттуда, шипя, потекла
кислородная струя.
-- Хватит? -- немного погодя спросил инженер.
Летчик утвердительно кивнул головой, и в кабине снова воцарился тихий,
сдержанный гул.
-- Действительно, становится очень жарко, -- через несколько минут
прервал молчание летчик. -- Как в парной!
-- У меня уже весь платок мокрый, вытираться нечем, -- подтвердил
инженер.
-- Придется в следующий полет полотенца с собой брать, как московские
купцы к чаепитию, -- пошутил летчик.
-- И конструкторам сказать, что здесь они не все продумали, -- добавил
инженер, вытирая рукавом комбинезона лицо, по которому стекали струйки пота.
Машина перевалила восьмитысячеметровую высоту. В кабине становилось
влажно и душно. Нестерпимая жара к тому же расслабляла людей, затуманивала
сознание, делая их вялыми и бессильными.
-- Может быть, у нас поглотители барахлят? -- глядя на инженера,
спросил летчик. -- Не поглощают того, что им положено.
Инженер нагнулся, и снизу вскоре послышался его голос:
-- Мотор вытяжного вентилятора встал, так что поглотители углекислоты и
влаги торчат сейчас только для мебели. Надо возвращаться, -- добавил он
выпрямляясь.
-- Правильно, -- сказал летчик, -- а то, сгоряча и не зная как следует
машину, нетрудно и в беду попасть.
Стрелка альтиметра пошла вниз. На четырех тысячах летчики открыли люки
и полной грудью вдохнули в себя свежий наружный воздух.
На земле выяснились и другие дефекты. И когда, неделю спустя, их
устранили, летчики, предусмотрительно захватив с собой полотенца, вторично
поднялись, но уже на большую высоту.
Потом они поднялись в пятый, десятый, пятнадцатый раз. От одного полета
к другому машину все больше "доводили", устраняли выявлявшиеся дефекты,
оснастили мотор более мощным нагнетателем, поставили более совершенные
механизмы и приборы, и летчик, изучая и осваивая машину, упорно поднимался
все выше и выше. Так достиг он рекордной высоты. Это произошло в погожий
летний день. Воздух был чист и прозрачен. Стефановский, как обычно, поднял
машину и после четырех тысяч метров закрыл люки. В кабине становилось все
жарче, и они с летнабом лишь после восьми тысяч метров повесили мокрые от
пота полотенца на какую-то не часто применяемую рукоятку.
Постепенно по мере подъема падала температура. За бортом -- через
каждые сто пятьдесят метров на один градус Цельсия, внутри же -- настолько,
что пришлось застегнуть комбинезон на все пуговицы. Начали замерзать окна. К
тому времени, когда снаружи -- после двенадцати тысяч метров -- установилась
постоянная температура: 55 градусов ниже нуля, слой плотного снега толщиной
в палец закрыл стекла, и зрительная связь с внешним миром исчезла. Весь
кругозор летчиков ограничивался "котлом", в котором они находились. Потом
замерзла проводка управления элеронами, и они вышли из строя. Машиной стало
трудней управлять, но летчик не опускал нос. Чтобы ориентироваться, он
соскоблил ногтем узкую полоску снега с окна и повернул самолет к солнцу.
Лучи согрели стекло, и там, где оно было расчищено, стекло быстро оттаяло,
сделавшись прозрачным. Летчик припал к нему. Он увидел прекрасный мир. В
центре находилась Москва. Она была величиной с медный пятак. Десятки городов
-- Владимир, Кашира, Коломна, Дмитров и другие -- казались совсем
крошечными, расположенными рядом с Москвой, почти касаясь своими краями
столицы. Летчики ясно видели далеко распростершуюся под ними землю, откуда
никто не видел их.
Затем Стефановский приспособился, чтобы лучше разглядеть небо.
Бездонное, оно было подернуто слабой белесой дымкой, будто маня к себе, и
стратоплан упорно пробивался вверх.
В стратосфере могучими потоками текли быстрые, но плавные ветры. Они
сносили машину, пытались свернуть ее с курса. Сверху казалось, что ее уводит
не так далеко, но на самом деле большая высота скрадывала расстояние, и
летчик понимал, что это обнаружится, когда он начнет спуск.
Он разворачивал машину против ветра, подставляя ему лоб, и настойчиво
набирал высоту. Наконец мотор обессилел. Самолет то и дело проваливался
вниз. Высота была рекордной для такого типа машин: она превышала
четырнадцать тысяч метров. Летчик убрал газ и начал спуск.
Спуск оказался почти таким же трудным, как подъем. Радиатор остыл, и в
кабине разлился страшный холод. Еще сильнее, чем прежде, замерзли окна.
Машину пришлось вести только по приборам.
Высотомер показывает четыре тысячи метров, становится теплей и удается,
хоть и с трудом, открыть окна. Летчики попадают как бы в другой мир: подними
огромная Москва, а все окружающие ее города исчезли. Тень машины скользнула
по аэродромным постройкам, и несколько секунд спустя колеса побежали по
земле.
Летчики испытывали самолет не один месяц. Десятки раз поднимались в
стратосферу, и труды их немало помогли инженерам.
С тех пор прошло не так уж много лет, но современные герметические
самолеты так же похожи на первенца, как цветущий юноша на грудного ребенка.
Недавно, поднимаясь в высоту на новом, оборудованном по последнему
слову техники герметическом самолете, летчик Стефановский с улыбкой
вспоминал те трудные полеты, когда приходилось с таким нечеловеческим трудом
накапливать опыт и добывать нужные для развития техники сведения.
Инженеры-конструкторы шли разными путями к совершенствованию своих
самолетов. В частности, они в несколько раз увеличили весовую нагрузку на
каждый квадратный метро площади крыла, уменьшив благодаря этому площадь
всего крыла, а тем самым и сопротивление, что привело к увеличению скорости
полета.
Но успех в одном сочетается с недостатком в чем-либо другом: выросли
взлетная и посадочная скорости, что потребовало более обширных и лучших
аэродромов.
В случае отказа в воздухе мотора эти машины круто планируют, быстро
теряют высоту и резко сокращают время, нужное летчику на обдумывание
вопроса: "Что делать?".
Все эти научные рассуждения, облеченные в известные многим летчикам
формулы, строгие и отвлеченные в классе "теории полета", вдруг приобрели
угрожающую реальность и потребовали от летчика-испытателя Кубышкина
немедленного и, главное, практического решения.
Когда на вираже вдруг обрезал мотор, Кубышкин инстинктивно довернул в
сторону аэродрома, быстро отжал вперед ручку и дал обратную ногу, чтобы не
сорваться в штопор.
Наступила такая тишина, что ее, казалось, можно было потрогать.
Сверкающий перед глазами серебряный диск пропеллера исчез. Его три лопасти
торчали, как палки, направленные в стороны и вниз.
Машина очень круто планировала. Только таким путем можно было сохранить
ту скорость, при которой рули еще эффективны, или, иначе говоря, летчик
может еще кое-что сделать с самолетом по своему желанию.
Земля значительно быстрее бежала навстречу, чем этого хотелось летчику.
Наклонная линия, обозначавшая на классной доске траекторию планирования
и упиравшаяся в горизонталь, изображавшую там землю, здесь, на практике,
упиралась в лес.
Кругом были запорошенные снегом ели, кустарники, овраги.
Аэродром виднелся вдали белым овальным пятном и казался сейчас раем,
куда очень хочется, но очень трудно попасть.
Кубышкин тоскливо огляделся. Среди деревьев виднелись снежные пятачки.
Туда мог приземлиться разве что парашютист.
Сбоку, извиваясь, петляло асфальтовое шоссе.
За сосновым бором, у больших домов, играла детвора. Они, наверно,
спорили, чей это папка кувыркался в небе и так громко гудел.
Может быть, там и его крохотные потомки играют в снежки и стараются
перекричать других: "Это наш папка!"
Самолет тянуло к аэродрому, хотя нос машины смотрел в лес, в
геометрическую точку, от которой до другой точки на границе аэродрома лежало
внушительное пространство, которое во что бы то ни стало необходимо было
преодолеть.
Надо решать. Или рвануть вон ту, изогнутую красную рукоятку, -- фонарь
летчика отскочит в сторону, -- встать на сиденье и легко, вниз головой,
спрыгнуть с машины через просторный люк.
Или тянуть на посадку, на практике решать те безобидные в учебнике
формулы, где числители и знаменатели выражены латинскими и греческими
знаками, закрытыми простыми и фигурными скобками, возведенными в степень под
знаком корня.
Иначе говоря, движениями рулей, своим уменьем так варьировать
переменными величинами формул, чтобы за знаком равенства был аэродром,
целенькие летчик и машина.
А если малейшая ошибка? Тогда что?..
Кок винта первым врезается в листву, крылья, как бритва, срезают тонкие
кроны деревьев. Затем толстые стволы начинают срезать крылья. Из разбитых
баков хлещет бензин, попадает на горячее тело мотора...
Обезображенный фюзеляж падает горящим факелом вниз, оставляя за собой
просеку...
Или... Но есть всего два "или". И одно из них уже отброшено, так как
чувство долга оказывается сильнее других.
Все дело сейчас заключалось в том, чтобы как можно экономней
расходовать оставшийся запас высоты, подольше продержаться в воздухе и
подальше улететь.
И летчик ведет машину на посадку, на аэродром, на обетованную землю. Он
ведет машину так, будто ее и нет, будто крылья приросли к нему, к его,
Кубышкина, телу.
Сосны, ели, березы, извилистые прогалины между ними, покачиваясь,
убегают назад. Летчик тянулся к их краю, как бегун к ленточке финиша,
достижение которого награждалось жизнью.
На каждом аэродроме есть люди, похожие на футбольных болельщиков. Они
любят спорить.
В то время как одни считали это безрассудством, другие говорили, что
если и есть шансы благополучно сесть, то их не больше одного из ста, третьи
с помощью длинных рассуждений высказывали короткую идею: "Вот их бы сейчас
на эту машину, они бы показали!"
Но вдруг все притихли. Самолет был почти над краем леса, но просвет
между крыльями и пушистыми верхушками деревьев исчез. Кубышкин невольно
пригнул голову. Он услышал треск ветвей; они дробно простучали по фюзеляжу и
хвосту, но дальше был простор -- ленточка, финиш. Он энергично потянул ручку
к себе. Колеса немного пробежали по рыхлому снегу и встали.
Если не считать мотора, который разобрали на части и некоторые из них
отправили просвечиваться на рентген, то все остальное было в порядке.
Этому обстоятельству все спорщики не только удивлялись, но и
восхищались. Кубышкин тоже удивлялся, что все обошлось благополучно.
А когда генерал, командир соединения, специальным приказом объявил
Кубышкину благодарность за мужество и выдающееся мастерство, спасшие летчика
и ценную опытную машину, Кубышкин, смущаясь от поздравлений, шутил:
-- Так этому же еще в школах учат: если сдал в воздухе мотор,
немедленно выбирайте площадку и садитесь!
Вначале летчик Стефановский решил, что он совершенно оглох. Он даже
закричал изо всех сил, чтобы проверить себя, и услышал лишь слабый писк.
Потом увидел свои ноги, за которые он как будто был неподвижно подвешен
к бледному, едва подкрашенному закатом небу.
В следующий миг он заметил куски крыльев, которые невдалеке от него
кружились и колебались, как сорванные бурей листья. И по тому, что
расстояние между ним и этими кусками увеличивалось, он понял, что не висит
на месте, а летит вниз.
Стефановский схватился за парашютное кольцо, но вовремя вспомнил, что в
воздушном море лучше не встречаться с такими "соломинками", как обломки
самолета, переждал несколько секунд и рванул руку. Его очень сильно
встряхнуло: еще не полностью погасла бешеная скорость, сообщенная его телу
пикирующим самолетом.
Летчик взглянул вверх. Купол был цел. Парашют остановил падение и
теперь бережно опускал испытателя на землю.
Неужели он потерял слух? Стефановский произнес несколько слов. Услышал
слабый, но внятный голос. Значит, слух в порядке: просто после гула, свиста
и воя самолета, вошедшего в пике, внезапно наступившая тишина обманула его.
Что же стряслось? Он принял машину от техника в полном порядке.
Погода? Не сказать, чтобы идеальная, но и пожаловаться нельзя: на
высоте семи-восьми тысяч метров ходили облака, изредка закрывая солнце. Но
он не добрался до них. Летчик нормально взлетел, как десятки раз до этого,
проводя обширную программу испытаний той же машины.
Мотор великолепно тянул, и двумя размашистыми кругами летчик быстро
набрал заданную -- более шести тысяч метров -- высоту. Он не чувствовал
кислородного голода, хотя был без маски: сказывалась постоянная тренировка.
Он сделал несколько пикирований, каждый раз наращивая скорость. Машина
вела себя вполне хорошо. Оставалось последнее пике, самое ответственное.
Нужно было испытать, как ведет себя самолет на определенной и весьма большой
скорости пикирования. Летчик вернул потерянную высоту, выбрал ориентир и с
работающим мотором ринулся вниз.
Стрелка указателя скорости быстро отсчитывала сотни километров, по мере
того, как гул мотора, сливаясь с визгом рассекаемого воздуха, превращался в
нестерпимый вой, стрелка замедляла свой бег. Ей уже с трудом давались
десятикилометровые черточки. От огромной скорости и резкой перемены давления
звенело в ушах. Стефановский чувствовал, что машина натянулась, как струна,
что она дрожит и дышит, как человек, которому очень тяжело и страшно. Нужно
набрать еще пять километров скорости -- и можно выходить из пике.
Летчик до отказа отжал ручку вперед. Дрожь самолета усилилась и
передалась ему. Все вокруг содрогалось в мелком и частом ознобе. "Можно
выводить", подумал летчик, но в этот момент сильный глухой удар потряс
машину. Ее стало заносить в сторону, она уже не слушалась рулей. Потом он
услышал треск. Это он вышиб своим телом борт самолета и вылетел наружу. Он
очнулся в воздухе. Кругом, колыхаясь, падали обломки.
Внизу был фабричный поселок. Острое чувство обиды и бессилия охватило
летчика. К чему должны пострадать люди, не имеющие никакого отношения к
самолету? Он провожал взглядом эти кувыркающиеся куски, пока они не слились
с серым фоном земли и не пропали из виду.
Тут он увидел, что его самого несет в озеро. Над самой водой он
отцепился от парашюта и скользнул вниз, -- иначе набухший купол утащит его
на дно. Озеро, однако, стало уходить в сторону.
Воздушное течение понесло его к берегу. Летчик подтянулся на лямках,
развернулся по ветру и мягко шлепнулся оземь.
К нему уже бежали люди, прыгая по кочкам, неслась автомашина. Его сразу
же успокоили: обломки упали на стадионе, и в лесу вокруг него никто не
пострадал.
На душе стало легче. Он почувствовал, что все тело наливается тупой,
ноющей болью. Хотелось лечь и забыться. Но было исключительно важно
осмотреть обломки машины, чтобы дать правильное заключение об аварии.
Преодолевая боль, он поехал к месту падения машины. Около бесформенных
остатков самолета толпился народ. Наперебой ему стали рассказывать
подробности того, что он сам пережил. Какой-то старик, увидев ордена на
груди летчика, громко сказал:
-- Ничего страшного! Машину новую скоро сделают, а такого орла не
больно скоро.
Все стали звать летчика к себе домой -- отдохнуть, полежать, выпить
чайку.
Стефановский почувствовал, что у него кружится голова, становилось все
труднее стоять на ногах. Он взглянул на себя и ужаснулся: вместо одежды на
нем были какие-то лохмотья. Сквозь эти лохмотья виднелось почерневшее от
ушибов тело.
Его уложили в машину и повезли домой. Только уложили в постель, как
раздался телефонный звонок.
Товарищ Ворошилов спрашивал о состоянии летчика, может ли он дойти до
телефона.
Климентий Ефремович внимательно выслушал взволнованные слова летчика,
задал несколько вопросов, пожелал поскорей выздороветь и отдохнуть.
Уже находясь на юге, летчик по радио услышал радостную весть.
Торжественно диктор читал указ Президиума Верховного Совета, и голос
его слушал весь Советский Союз:
"За исключительные заслуги в деле испытания опытных образцов самолетов
и проявленное при этом мужество и отвагу наградить летчика майора
Стефановского Петра Михайловича орденом Ленина".
Летчик заканчивал лечение и отдых, торопился домой. Ценные
испытательные материалы его последнего полета, когда от вибрации в воздухе
на некоторой скорости развалился самолет, уже были использованы инженерами.
Они искали и находили пути борьбы с вибрацией.
Майор Стефановский спешил, -- новый, улучшенный вариант этой машины был
готов и ждал испытателя.
Надо было быстрее испытать и довести эту машину и вручить ее всем нашим
летчикам. Ведь каждый летчик-испытатель живет одной заботой: чтобы его
собратья, летчики-бойцы, всегда были хозяевами в небе.
Военный летчик-испытатель Долгов любил скорость. Он редко передвигается
пешком: большей частью на автомобиле, мотоцикле или, на худой конец, на
велосипеде.
Долгов неравнодушен к каждой новой машине, которую ему поручают
испытать, но чаще всего он имеет дело со штурмовиками. Они атакуют внезапно,
хотя на бреющем полете, в них хорошо чувствуется скорость, а Долгов ее
любит.
Долгов -- очень строгий испытатель. Испытывая штурмовики и зная трудные
условия их работы, он даже придирчив.
Новый двухместный штурмовик, стоя на земле, был очень красив и казался
удобным. В воздухе же с первых полетов стало выясняться, что между его
внешним видом и внутренними качествами -- значительная разница. Управление
машиной было тяжелым, она была недостаточно послушна, мотор был не совсем по
машине.
С каждым подъемом Долгов находил в ней новые "грехи". Над машиной надо
было еще немало поработать.
Заводские инженеры захотели в этом убедиться сами, и вот в один из
испытательных полетов (после некоторых переделок машины) в заднюю кабину
стрелка сел инженер.
Делая на разных высотах площадки, Долгов добрался до такой, где
сохранившаяся благодаря нагнетателю мощность мотора и пониженное
сопротивление воздуха позволяли выжать из машины наибольшую скорость.
В тот самый момент, когда инженер заткнул уши на самой высокой ноте
отчаянно взвывшего мотора, Долгов почувствовал, что самолет резко вздрогнул.
В следующую секунду он ощутил, что ручка управления, только что
свободно двигавшаяся по его желанию во все стороны, внезапно оказалась
зажатой с боков. Элероны перестали действовать.
Быстрым движением летчик убрал газ -- и вовремя: иначе самолет мог
рассыпаться в воздухе.
Теперь он накренился вправо и, скользя на исказившееся от вибрации
крыло, слегка разворачиваясь, уходил все дальше от аэродрома. Повернуть
машину уже не представлялось возможным -- самолет частично лишился
управляемости.
Единственное, что мог делать и делал Долгов, -- это не допустить срыва
в штопор.
Летчик догадался: это был рецидив прежних, ранее замеченных им
"грехов". Но теперь в более решительной и опасной форме.
Недостаточно прочное крыло не выдержало нагрузки и на максимальной
скорости стало разрушаться в полете.
Но сейчас было не до рассуждений. Самолет со зловещим визгом мчался к
земле, по пути все более превращаясь в летающее корыто.
Сделав на одну тысячу испытательных полетов, летчик Долгов не раз
встречался в воздухе с такими случаями, когда возникал вопрос о том,
приземляться ли вместе с машиной, или же отдельно от нее, на парашюте.
И каждый раз Долгов превращал этот вопрос в спорный и, споря с самим
собой, убеждал себя, не глядя ни на что, доводить машину до земли в таком
виде, в каком она внезапно очутилась в воздухе.
И это ему всегда удавалось. Сейчас же спорить было незачем: Долгову
было совершенно ясно, что этот самолет на белом свете не жилец и с ним, пока
не поздно, надо проститься с помощью воздушного спасательного круга --
парашюта.
Долгов заторопился, -- такие вещи делаются быстро, ибо высота таяла еще
быстрее, -- но тут же у него опустились руки: сзади был человек. Это был
заводской инженер, энтузиаст, любивший все проверять сам.
Инженер он был неплохой, а какой из него выйдет парашютист, Долгов не
знал.
Нетрудно было понять, что в первый раз прыгать, спасаться, когда
самолет находится в таком явно ненормальном положении, для новичка совсем не
безопасно.
Кроме того, инженер сидел далеко сзади. Связь с ним была неважная.
Быстро объяснить ему, что случилось и как действовать, тоже было нелегко.
И Долгов почувствовал всю тяжесть заботы не о себе, а о том, другом
человеке, который мог пострадать.
И поэтому решение летчика было одним и бесспорным: оставаться в машине,
садиться на этом взрытом и заросшем поле и сделать все возможное, чтобы
уцелеть. Бывают положения, когда нужно в одну-две минуты применить весь тот
опыт, который накапливался годами. У самой земли Долгову удалось немного
погасить скорость и уменьшить крен машины так, что вся сила удара о землю
скользнула как бы рикошетом по уже изувеченному крылу. Она смялась в
гармошку и сработало, как пружинящая рессора, смягчив удар.
Долгов выбрался из-под обломков сам. Сгоряча он сразу не заметил, что
одна нога стоит как-то необычно. Нога была сломана.
Инженера пришлось вытаскивать. Сплюснувшиеся от удара борта самолета
сжали его с обеих сторон, как стальные лапы капкана.
Машина эта, конечно, в дело не пошла.
Выйдя из госпиталя, летчик и инженер, работая на прежних своих местах,
долго вспоминали этот случай.
Возвращаясь из поднебесья, летчики-высотники рассказывали, что на
большой высоте, на пороге стратосферы, в разных направлениях мчатся могучие
ветры со скоростью в полтораста километров в час.
"Эх, -- мечтали высотники, -- узнать бы их получше и приспособить к
делу! Пусть дуют в хвост и нагоняют скорость".
В эти времена летчик Стефановский свои свободные от моторных полетов
часы отдавал полетам безмоторным. Он увлекался планеризмом сам и увлекал им
других. Нормальный полет на планере кое в чем похож на аварийный полет на
самолете: будто сдал мотор, и надо выпутываться из беды. Стоит ли
доказывать, что трудно придумать более подходящее средство для тренировки
летчиков! А летчик-испытатель без постоянной тренировки быстро растеряет
свое мастерство. Кроме того, свободный полет на планере намного приятнее,
чем на самолете: отдыхаешь от грохота моторов и бензиновой гари. Ныряй,
подобно птице, в облаках!
Слушая высотников, Стефановский прикидывал: "А что, если поднять планер
в стратосферу и пустить его по течению ветров?"
Они, возможно, подхватят и понесут легкую безмоторную машину, которая
может сыграть роль летающей лаборатории и разведать пути для будущих
стратосферных кораблей. Летчики-испытатели Преман и Нюхтиков и инженер
Часовиков тоже были согласны с такой идеей. Но прежде всего надо узнать, как
ведет себя планер в разреженном воздухе стратосферы. На этот вопрос никто не
мог дать вполне определенного ответа: никто еще там на планере не летал.
Пока что выше всех на планере поднялся один иностранный летчик. На буксире у
в герметическую кабину, иначе они там не поместятся. Стратонавты удивленно
переглянулись, но, сделав, как им было сказано, протиснулись внутрь,
согнувшись пополам. За ними захлопнули круглую, обитую резиновыми
прокладками дверь и крикнули, чтобы летчики до отказа притянули винты,
крепящие дверь входного люка.
-- Не скоро, при случае, до парашюта доберешься, -- скорбным тоном
сказал инженер, вращая обеими руками тугой винт.
-- Ничего, -- приободрил его летчик, -- раньше вовсе без парашюта
летали, а они у нас хоть и за закрытой дверью, но на самолете. Все же
преимущество перед стариной!
-- Слабое утешение, -- пробормотал инженер и, сделав последний поворот
винта, уселся на свое место.
Они взлетели, и когда достигли четырех тысяч метров, инженер напомнил,
что пора задраивать все люки, еще связывающие кабину с атмосферой. Это
означало, что внутри кабины нужно было сохранить атмосферное давление
четырехтысячеметровой высоты.
Снова пошли в ход винты. Гул мотора медленно стих, и в машине уже можно
было разговаривать, не повышая голоса, хотя оба члена экипажа, занятые
каждый своим делом, переговаривались довольно редко.
Летчик вел стратоплан ввысь, но, чтобы не упустить ориентиры,
поглядывал на землю. Ему приходилось напряженно вытягивать шею, потому что
обзор был плохой. Во всей кабине было три окна -- одно впереди и по бокам
два небольших окошка из толстого зеркального стекла.
Инженер следил за приборами, записывал их показания.
-- Жарко, -- вдруг сказал он, доставая платок и вытирая вспотевшее
лицо.
-- Да, -- подтвердил летчик, расстегивая ворот комбинезона, -- как в
Гаграх в июле.
-- Над радиатором сидим, -- заметил инженер, -- он и поддает нам жару.
-- Зато на высоте выручит, -- утешил летчик.
Стратонавты замолчали, углубившись в работу. Летчик осмотрелся. Земля,
колыхаясь, уплывала вниз. Небо же оставалось прежним -- холодным, голубым и
бездонно глубоким. Гул мотора слабо проникал в кабину, наполняя ее спокойным
и ровным жужжанием.
-- Что-то дышать трудновато стало, -- сказал летчик. -- Добавь-ка,
инженер, кислородцу. Кстати, и стрелка барографа упала.
-- Верно, -- сказал инженер, взглянув на прибор, указывавший давление
внутри кабины. -- Сейчас добавим.
Он повернул кран кислородного баллона, и оттуда, шипя, потекла
кислородная струя.
-- Хватит? -- немного погодя спросил инженер.
Летчик утвердительно кивнул головой, и в кабине снова воцарился тихий,
сдержанный гул.
-- Действительно, становится очень жарко, -- через несколько минут
прервал молчание летчик. -- Как в парной!
-- У меня уже весь платок мокрый, вытираться нечем, -- подтвердил
инженер.
-- Придется в следующий полет полотенца с собой брать, как московские
купцы к чаепитию, -- пошутил летчик.
-- И конструкторам сказать, что здесь они не все продумали, -- добавил
инженер, вытирая рукавом комбинезона лицо, по которому стекали струйки пота.
Машина перевалила восьмитысячеметровую высоту. В кабине становилось
влажно и душно. Нестерпимая жара к тому же расслабляла людей, затуманивала
сознание, делая их вялыми и бессильными.
-- Может быть, у нас поглотители барахлят? -- глядя на инженера,
спросил летчик. -- Не поглощают того, что им положено.
Инженер нагнулся, и снизу вскоре послышался его голос:
-- Мотор вытяжного вентилятора встал, так что поглотители углекислоты и
влаги торчат сейчас только для мебели. Надо возвращаться, -- добавил он
выпрямляясь.
-- Правильно, -- сказал летчик, -- а то, сгоряча и не зная как следует
машину, нетрудно и в беду попасть.
Стрелка альтиметра пошла вниз. На четырех тысячах летчики открыли люки
и полной грудью вдохнули в себя свежий наружный воздух.
На земле выяснились и другие дефекты. И когда, неделю спустя, их
устранили, летчики, предусмотрительно захватив с собой полотенца, вторично
поднялись, но уже на большую высоту.
Потом они поднялись в пятый, десятый, пятнадцатый раз. От одного полета
к другому машину все больше "доводили", устраняли выявлявшиеся дефекты,
оснастили мотор более мощным нагнетателем, поставили более совершенные
механизмы и приборы, и летчик, изучая и осваивая машину, упорно поднимался
все выше и выше. Так достиг он рекордной высоты. Это произошло в погожий
летний день. Воздух был чист и прозрачен. Стефановский, как обычно, поднял
машину и после четырех тысяч метров закрыл люки. В кабине становилось все
жарче, и они с летнабом лишь после восьми тысяч метров повесили мокрые от
пота полотенца на какую-то не часто применяемую рукоятку.
Постепенно по мере подъема падала температура. За бортом -- через
каждые сто пятьдесят метров на один градус Цельсия, внутри же -- настолько,
что пришлось застегнуть комбинезон на все пуговицы. Начали замерзать окна. К
тому времени, когда снаружи -- после двенадцати тысяч метров -- установилась
постоянная температура: 55 градусов ниже нуля, слой плотного снега толщиной
в палец закрыл стекла, и зрительная связь с внешним миром исчезла. Весь
кругозор летчиков ограничивался "котлом", в котором они находились. Потом
замерзла проводка управления элеронами, и они вышли из строя. Машиной стало
трудней управлять, но летчик не опускал нос. Чтобы ориентироваться, он
соскоблил ногтем узкую полоску снега с окна и повернул самолет к солнцу.
Лучи согрели стекло, и там, где оно было расчищено, стекло быстро оттаяло,
сделавшись прозрачным. Летчик припал к нему. Он увидел прекрасный мир. В
центре находилась Москва. Она была величиной с медный пятак. Десятки городов
-- Владимир, Кашира, Коломна, Дмитров и другие -- казались совсем
крошечными, расположенными рядом с Москвой, почти касаясь своими краями
столицы. Летчики ясно видели далеко распростершуюся под ними землю, откуда
никто не видел их.
Затем Стефановский приспособился, чтобы лучше разглядеть небо.
Бездонное, оно было подернуто слабой белесой дымкой, будто маня к себе, и
стратоплан упорно пробивался вверх.
В стратосфере могучими потоками текли быстрые, но плавные ветры. Они
сносили машину, пытались свернуть ее с курса. Сверху казалось, что ее уводит
не так далеко, но на самом деле большая высота скрадывала расстояние, и
летчик понимал, что это обнаружится, когда он начнет спуск.
Он разворачивал машину против ветра, подставляя ему лоб, и настойчиво
набирал высоту. Наконец мотор обессилел. Самолет то и дело проваливался
вниз. Высота была рекордной для такого типа машин: она превышала
четырнадцать тысяч метров. Летчик убрал газ и начал спуск.
Спуск оказался почти таким же трудным, как подъем. Радиатор остыл, и в
кабине разлился страшный холод. Еще сильнее, чем прежде, замерзли окна.
Машину пришлось вести только по приборам.
Высотомер показывает четыре тысячи метров, становится теплей и удается,
хоть и с трудом, открыть окна. Летчики попадают как бы в другой мир: подними
огромная Москва, а все окружающие ее города исчезли. Тень машины скользнула
по аэродромным постройкам, и несколько секунд спустя колеса побежали по
земле.
Летчики испытывали самолет не один месяц. Десятки раз поднимались в
стратосферу, и труды их немало помогли инженерам.
С тех пор прошло не так уж много лет, но современные герметические
самолеты так же похожи на первенца, как цветущий юноша на грудного ребенка.
Недавно, поднимаясь в высоту на новом, оборудованном по последнему
слову техники герметическом самолете, летчик Стефановский с улыбкой
вспоминал те трудные полеты, когда приходилось с таким нечеловеческим трудом
накапливать опыт и добывать нужные для развития техники сведения.
Инженеры-конструкторы шли разными путями к совершенствованию своих
самолетов. В частности, они в несколько раз увеличили весовую нагрузку на
каждый квадратный метро площади крыла, уменьшив благодаря этому площадь
всего крыла, а тем самым и сопротивление, что привело к увеличению скорости
полета.
Но успех в одном сочетается с недостатком в чем-либо другом: выросли
взлетная и посадочная скорости, что потребовало более обширных и лучших
аэродромов.
В случае отказа в воздухе мотора эти машины круто планируют, быстро
теряют высоту и резко сокращают время, нужное летчику на обдумывание
вопроса: "Что делать?".
Все эти научные рассуждения, облеченные в известные многим летчикам
формулы, строгие и отвлеченные в классе "теории полета", вдруг приобрели
угрожающую реальность и потребовали от летчика-испытателя Кубышкина
немедленного и, главное, практического решения.
Когда на вираже вдруг обрезал мотор, Кубышкин инстинктивно довернул в
сторону аэродрома, быстро отжал вперед ручку и дал обратную ногу, чтобы не
сорваться в штопор.
Наступила такая тишина, что ее, казалось, можно было потрогать.
Сверкающий перед глазами серебряный диск пропеллера исчез. Его три лопасти
торчали, как палки, направленные в стороны и вниз.
Машина очень круто планировала. Только таким путем можно было сохранить
ту скорость, при которой рули еще эффективны, или, иначе говоря, летчик
может еще кое-что сделать с самолетом по своему желанию.
Земля значительно быстрее бежала навстречу, чем этого хотелось летчику.
Наклонная линия, обозначавшая на классной доске траекторию планирования
и упиравшаяся в горизонталь, изображавшую там землю, здесь, на практике,
упиралась в лес.
Кругом были запорошенные снегом ели, кустарники, овраги.
Аэродром виднелся вдали белым овальным пятном и казался сейчас раем,
куда очень хочется, но очень трудно попасть.
Кубышкин тоскливо огляделся. Среди деревьев виднелись снежные пятачки.
Туда мог приземлиться разве что парашютист.
Сбоку, извиваясь, петляло асфальтовое шоссе.
За сосновым бором, у больших домов, играла детвора. Они, наверно,
спорили, чей это папка кувыркался в небе и так громко гудел.
Может быть, там и его крохотные потомки играют в снежки и стараются
перекричать других: "Это наш папка!"
Самолет тянуло к аэродрому, хотя нос машины смотрел в лес, в
геометрическую точку, от которой до другой точки на границе аэродрома лежало
внушительное пространство, которое во что бы то ни стало необходимо было
преодолеть.
Надо решать. Или рвануть вон ту, изогнутую красную рукоятку, -- фонарь
летчика отскочит в сторону, -- встать на сиденье и легко, вниз головой,
спрыгнуть с машины через просторный люк.
Или тянуть на посадку, на практике решать те безобидные в учебнике
формулы, где числители и знаменатели выражены латинскими и греческими
знаками, закрытыми простыми и фигурными скобками, возведенными в степень под
знаком корня.
Иначе говоря, движениями рулей, своим уменьем так варьировать
переменными величинами формул, чтобы за знаком равенства был аэродром,
целенькие летчик и машина.
А если малейшая ошибка? Тогда что?..
Кок винта первым врезается в листву, крылья, как бритва, срезают тонкие
кроны деревьев. Затем толстые стволы начинают срезать крылья. Из разбитых
баков хлещет бензин, попадает на горячее тело мотора...
Обезображенный фюзеляж падает горящим факелом вниз, оставляя за собой
просеку...
Или... Но есть всего два "или". И одно из них уже отброшено, так как
чувство долга оказывается сильнее других.
Все дело сейчас заключалось в том, чтобы как можно экономней
расходовать оставшийся запас высоты, подольше продержаться в воздухе и
подальше улететь.
И летчик ведет машину на посадку, на аэродром, на обетованную землю. Он
ведет машину так, будто ее и нет, будто крылья приросли к нему, к его,
Кубышкина, телу.
Сосны, ели, березы, извилистые прогалины между ними, покачиваясь,
убегают назад. Летчик тянулся к их краю, как бегун к ленточке финиша,
достижение которого награждалось жизнью.
На каждом аэродроме есть люди, похожие на футбольных болельщиков. Они
любят спорить.
В то время как одни считали это безрассудством, другие говорили, что
если и есть шансы благополучно сесть, то их не больше одного из ста, третьи
с помощью длинных рассуждений высказывали короткую идею: "Вот их бы сейчас
на эту машину, они бы показали!"
Но вдруг все притихли. Самолет был почти над краем леса, но просвет
между крыльями и пушистыми верхушками деревьев исчез. Кубышкин невольно
пригнул голову. Он услышал треск ветвей; они дробно простучали по фюзеляжу и
хвосту, но дальше был простор -- ленточка, финиш. Он энергично потянул ручку
к себе. Колеса немного пробежали по рыхлому снегу и встали.
Если не считать мотора, который разобрали на части и некоторые из них
отправили просвечиваться на рентген, то все остальное было в порядке.
Этому обстоятельству все спорщики не только удивлялись, но и
восхищались. Кубышкин тоже удивлялся, что все обошлось благополучно.
А когда генерал, командир соединения, специальным приказом объявил
Кубышкину благодарность за мужество и выдающееся мастерство, спасшие летчика
и ценную опытную машину, Кубышкин, смущаясь от поздравлений, шутил:
-- Так этому же еще в школах учат: если сдал в воздухе мотор,
немедленно выбирайте площадку и садитесь!
Вначале летчик Стефановский решил, что он совершенно оглох. Он даже
закричал изо всех сил, чтобы проверить себя, и услышал лишь слабый писк.
Потом увидел свои ноги, за которые он как будто был неподвижно подвешен
к бледному, едва подкрашенному закатом небу.
В следующий миг он заметил куски крыльев, которые невдалеке от него
кружились и колебались, как сорванные бурей листья. И по тому, что
расстояние между ним и этими кусками увеличивалось, он понял, что не висит
на месте, а летит вниз.
Стефановский схватился за парашютное кольцо, но вовремя вспомнил, что в
воздушном море лучше не встречаться с такими "соломинками", как обломки
самолета, переждал несколько секунд и рванул руку. Его очень сильно
встряхнуло: еще не полностью погасла бешеная скорость, сообщенная его телу
пикирующим самолетом.
Летчик взглянул вверх. Купол был цел. Парашют остановил падение и
теперь бережно опускал испытателя на землю.
Неужели он потерял слух? Стефановский произнес несколько слов. Услышал
слабый, но внятный голос. Значит, слух в порядке: просто после гула, свиста
и воя самолета, вошедшего в пике, внезапно наступившая тишина обманула его.
Что же стряслось? Он принял машину от техника в полном порядке.
Погода? Не сказать, чтобы идеальная, но и пожаловаться нельзя: на
высоте семи-восьми тысяч метров ходили облака, изредка закрывая солнце. Но
он не добрался до них. Летчик нормально взлетел, как десятки раз до этого,
проводя обширную программу испытаний той же машины.
Мотор великолепно тянул, и двумя размашистыми кругами летчик быстро
набрал заданную -- более шести тысяч метров -- высоту. Он не чувствовал
кислородного голода, хотя был без маски: сказывалась постоянная тренировка.
Он сделал несколько пикирований, каждый раз наращивая скорость. Машина
вела себя вполне хорошо. Оставалось последнее пике, самое ответственное.
Нужно было испытать, как ведет себя самолет на определенной и весьма большой
скорости пикирования. Летчик вернул потерянную высоту, выбрал ориентир и с
работающим мотором ринулся вниз.
Стрелка указателя скорости быстро отсчитывала сотни километров, по мере
того, как гул мотора, сливаясь с визгом рассекаемого воздуха, превращался в
нестерпимый вой, стрелка замедляла свой бег. Ей уже с трудом давались
десятикилометровые черточки. От огромной скорости и резкой перемены давления
звенело в ушах. Стефановский чувствовал, что машина натянулась, как струна,
что она дрожит и дышит, как человек, которому очень тяжело и страшно. Нужно
набрать еще пять километров скорости -- и можно выходить из пике.
Летчик до отказа отжал ручку вперед. Дрожь самолета усилилась и
передалась ему. Все вокруг содрогалось в мелком и частом ознобе. "Можно
выводить", подумал летчик, но в этот момент сильный глухой удар потряс
машину. Ее стало заносить в сторону, она уже не слушалась рулей. Потом он
услышал треск. Это он вышиб своим телом борт самолета и вылетел наружу. Он
очнулся в воздухе. Кругом, колыхаясь, падали обломки.
Внизу был фабричный поселок. Острое чувство обиды и бессилия охватило
летчика. К чему должны пострадать люди, не имеющие никакого отношения к
самолету? Он провожал взглядом эти кувыркающиеся куски, пока они не слились
с серым фоном земли и не пропали из виду.
Тут он увидел, что его самого несет в озеро. Над самой водой он
отцепился от парашюта и скользнул вниз, -- иначе набухший купол утащит его
на дно. Озеро, однако, стало уходить в сторону.
Воздушное течение понесло его к берегу. Летчик подтянулся на лямках,
развернулся по ветру и мягко шлепнулся оземь.
К нему уже бежали люди, прыгая по кочкам, неслась автомашина. Его сразу
же успокоили: обломки упали на стадионе, и в лесу вокруг него никто не
пострадал.
На душе стало легче. Он почувствовал, что все тело наливается тупой,
ноющей болью. Хотелось лечь и забыться. Но было исключительно важно
осмотреть обломки машины, чтобы дать правильное заключение об аварии.
Преодолевая боль, он поехал к месту падения машины. Около бесформенных
остатков самолета толпился народ. Наперебой ему стали рассказывать
подробности того, что он сам пережил. Какой-то старик, увидев ордена на
груди летчика, громко сказал:
-- Ничего страшного! Машину новую скоро сделают, а такого орла не
больно скоро.
Все стали звать летчика к себе домой -- отдохнуть, полежать, выпить
чайку.
Стефановский почувствовал, что у него кружится голова, становилось все
труднее стоять на ногах. Он взглянул на себя и ужаснулся: вместо одежды на
нем были какие-то лохмотья. Сквозь эти лохмотья виднелось почерневшее от
ушибов тело.
Его уложили в машину и повезли домой. Только уложили в постель, как
раздался телефонный звонок.
Товарищ Ворошилов спрашивал о состоянии летчика, может ли он дойти до
телефона.
Климентий Ефремович внимательно выслушал взволнованные слова летчика,
задал несколько вопросов, пожелал поскорей выздороветь и отдохнуть.
Уже находясь на юге, летчик по радио услышал радостную весть.
Торжественно диктор читал указ Президиума Верховного Совета, и голос
его слушал весь Советский Союз:
"За исключительные заслуги в деле испытания опытных образцов самолетов
и проявленное при этом мужество и отвагу наградить летчика майора
Стефановского Петра Михайловича орденом Ленина".
Летчик заканчивал лечение и отдых, торопился домой. Ценные
испытательные материалы его последнего полета, когда от вибрации в воздухе
на некоторой скорости развалился самолет, уже были использованы инженерами.
Они искали и находили пути борьбы с вибрацией.
Майор Стефановский спешил, -- новый, улучшенный вариант этой машины был
готов и ждал испытателя.
Надо было быстрее испытать и довести эту машину и вручить ее всем нашим
летчикам. Ведь каждый летчик-испытатель живет одной заботой: чтобы его
собратья, летчики-бойцы, всегда были хозяевами в небе.
Военный летчик-испытатель Долгов любил скорость. Он редко передвигается
пешком: большей частью на автомобиле, мотоцикле или, на худой конец, на
велосипеде.
Долгов неравнодушен к каждой новой машине, которую ему поручают
испытать, но чаще всего он имеет дело со штурмовиками. Они атакуют внезапно,
хотя на бреющем полете, в них хорошо чувствуется скорость, а Долгов ее
любит.
Долгов -- очень строгий испытатель. Испытывая штурмовики и зная трудные
условия их работы, он даже придирчив.
Новый двухместный штурмовик, стоя на земле, был очень красив и казался
удобным. В воздухе же с первых полетов стало выясняться, что между его
внешним видом и внутренними качествами -- значительная разница. Управление
машиной было тяжелым, она была недостаточно послушна, мотор был не совсем по
машине.
С каждым подъемом Долгов находил в ней новые "грехи". Над машиной надо
было еще немало поработать.
Заводские инженеры захотели в этом убедиться сами, и вот в один из
испытательных полетов (после некоторых переделок машины) в заднюю кабину
стрелка сел инженер.
Делая на разных высотах площадки, Долгов добрался до такой, где
сохранившаяся благодаря нагнетателю мощность мотора и пониженное
сопротивление воздуха позволяли выжать из машины наибольшую скорость.
В тот самый момент, когда инженер заткнул уши на самой высокой ноте
отчаянно взвывшего мотора, Долгов почувствовал, что самолет резко вздрогнул.
В следующую секунду он ощутил, что ручка управления, только что
свободно двигавшаяся по его желанию во все стороны, внезапно оказалась
зажатой с боков. Элероны перестали действовать.
Быстрым движением летчик убрал газ -- и вовремя: иначе самолет мог
рассыпаться в воздухе.
Теперь он накренился вправо и, скользя на исказившееся от вибрации
крыло, слегка разворачиваясь, уходил все дальше от аэродрома. Повернуть
машину уже не представлялось возможным -- самолет частично лишился
управляемости.
Единственное, что мог делать и делал Долгов, -- это не допустить срыва
в штопор.
Летчик догадался: это был рецидив прежних, ранее замеченных им
"грехов". Но теперь в более решительной и опасной форме.
Недостаточно прочное крыло не выдержало нагрузки и на максимальной
скорости стало разрушаться в полете.
Но сейчас было не до рассуждений. Самолет со зловещим визгом мчался к
земле, по пути все более превращаясь в летающее корыто.
Сделав на одну тысячу испытательных полетов, летчик Долгов не раз
встречался в воздухе с такими случаями, когда возникал вопрос о том,
приземляться ли вместе с машиной, или же отдельно от нее, на парашюте.
И каждый раз Долгов превращал этот вопрос в спорный и, споря с самим
собой, убеждал себя, не глядя ни на что, доводить машину до земли в таком
виде, в каком она внезапно очутилась в воздухе.
И это ему всегда удавалось. Сейчас же спорить было незачем: Долгову
было совершенно ясно, что этот самолет на белом свете не жилец и с ним, пока
не поздно, надо проститься с помощью воздушного спасательного круга --
парашюта.
Долгов заторопился, -- такие вещи делаются быстро, ибо высота таяла еще
быстрее, -- но тут же у него опустились руки: сзади был человек. Это был
заводской инженер, энтузиаст, любивший все проверять сам.
Инженер он был неплохой, а какой из него выйдет парашютист, Долгов не
знал.
Нетрудно было понять, что в первый раз прыгать, спасаться, когда
самолет находится в таком явно ненормальном положении, для новичка совсем не
безопасно.
Кроме того, инженер сидел далеко сзади. Связь с ним была неважная.
Быстро объяснить ему, что случилось и как действовать, тоже было нелегко.
И Долгов почувствовал всю тяжесть заботы не о себе, а о том, другом
человеке, который мог пострадать.
И поэтому решение летчика было одним и бесспорным: оставаться в машине,
садиться на этом взрытом и заросшем поле и сделать все возможное, чтобы
уцелеть. Бывают положения, когда нужно в одну-две минуты применить весь тот
опыт, который накапливался годами. У самой земли Долгову удалось немного
погасить скорость и уменьшить крен машины так, что вся сила удара о землю
скользнула как бы рикошетом по уже изувеченному крылу. Она смялась в
гармошку и сработало, как пружинящая рессора, смягчив удар.
Долгов выбрался из-под обломков сам. Сгоряча он сразу не заметил, что
одна нога стоит как-то необычно. Нога была сломана.
Инженера пришлось вытаскивать. Сплюснувшиеся от удара борта самолета
сжали его с обеих сторон, как стальные лапы капкана.
Машина эта, конечно, в дело не пошла.
Выйдя из госпиталя, летчик и инженер, работая на прежних своих местах,
долго вспоминали этот случай.
Возвращаясь из поднебесья, летчики-высотники рассказывали, что на
большой высоте, на пороге стратосферы, в разных направлениях мчатся могучие
ветры со скоростью в полтораста километров в час.
"Эх, -- мечтали высотники, -- узнать бы их получше и приспособить к
делу! Пусть дуют в хвост и нагоняют скорость".
В эти времена летчик Стефановский свои свободные от моторных полетов
часы отдавал полетам безмоторным. Он увлекался планеризмом сам и увлекал им
других. Нормальный полет на планере кое в чем похож на аварийный полет на
самолете: будто сдал мотор, и надо выпутываться из беды. Стоит ли
доказывать, что трудно придумать более подходящее средство для тренировки
летчиков! А летчик-испытатель без постоянной тренировки быстро растеряет
свое мастерство. Кроме того, свободный полет на планере намного приятнее,
чем на самолете: отдыхаешь от грохота моторов и бензиновой гари. Ныряй,
подобно птице, в облаках!
Слушая высотников, Стефановский прикидывал: "А что, если поднять планер
в стратосферу и пустить его по течению ветров?"
Они, возможно, подхватят и понесут легкую безмоторную машину, которая
может сыграть роль летающей лаборатории и разведать пути для будущих
стратосферных кораблей. Летчики-испытатели Преман и Нюхтиков и инженер
Часовиков тоже были согласны с такой идеей. Но прежде всего надо узнать, как
ведет себя планер в разреженном воздухе стратосферы. На этот вопрос никто не
мог дать вполне определенного ответа: никто еще там на планере не летал.
Пока что выше всех на планере поднялся один иностранный летчик. На буксире у