Итак, всякое познание стремится к экономии мысли, но до высшей степени она доведена в математике. Математика дает нам испытанные методы и результаты чужой мыслительной деятельности, проходившей целые века, умственные инструменты, которые заключают в себе огромное количество совершенной ранее работы. Конечно, наука, по мнению Маха, не дает ничего такого, что нельзя было бы сделать без нее, но за достаточно продолжительное время: «Каждую математическую задачу можно решить и непосредственным „считанием“, – цитирует Энгельмейер слова Маха, – но только дело в том, что при помощи математики иная счетная операция производится в несколько минут, между тем как при отсутствии метода на нее не хватило бы и целой жизни человека»267. Речь также дает огромную экономию мысли. Преподавание тоже служит этой цели – сбережению чужого опыта и чужой мыслительной работы. Мышление – это «работа, которую надо тратить. Всякая работа только тогда целесообразна и разумна, когда она по возможности сберегается, т. е. когда либо цель достигается с меньшей затратой работы, либо данная работа дает больший результат. Таким образом, в мышлении принцип разумности и принцип экономии268 совпадают, а потому прогресс в мышлении измеряется критерием экономности его. И наука есть не что иное, как наиболее упорядоченная мысль»269.
Вероятно, именно Мах рекомендовал включить выступления Энгельмейера в программу IV Философского конгресса (Болонья, 1911)270. Насколько взгляды Маха действительно повлияли на философию техники и теорию творчества П.К. Энгельмейера – предмет особого исследования. И можно ли считать его учеником Маха, как он себя назвал в одном из писем, – вопрос открытый.
Верную оценку роли размышлений Маха в истории российской философии очень трудно установить, поскольку после убийственной и несправедливой критики его Лениным в книге «Материализм и эмпириокритицизм» (1905), особенно в советское время, эта тема становится табу для всякого объективного исследования. Ярлык «махист» стало в это время ругательным словом, применение которого приводило к ликвидации идеологических врагов. К счастью для самого Энгельмейера, он был уже в те времена стар и неинтересен для идеологической борьбы с ним. Все же долгое время эта идеологическая этикетка остается препятствием для сколько-нибудь объективного исследования философии техники Энгельмейера.
Но в России имела место и иная оценка роли Маха. Известный российский философ Павел Флоренский в своей работе «Наука как символическая форма» (впервые опубликована в 1922 г.) пишет: «В 1872 г. Эрнст Мах, тогда еще только вступавший на поприще мысли, определил физическую теорию как абстрактное и обобщенное описание явлений природы271. Рассуждая историко-философски, это событие не было ни великим, ни значительным. Оно не подарило философии ни новых методов, ни новых мыслей, но общественно, в мировоззрении широких кругов, образующих собой философскую атмосферу, и больших мыслителей, этот 1872 г. можно считать поворотным: в напыщенной стройности материалистической метафизики, всесильно и нетерпимо диктаторствовавшей над сердцами, тут что-то хрястнуло. Где-то прошел смешок. И хотя по провинциям мысли и доныне встретишь иногда запоздалого мародера, твердящего о добрых старых временах „научного“ миропонимания, однако тогда, именно тогда, начал осыпаться этот бутафорский дворец». Флоренский имеет в виду «бутафорский дворец» механистической мифологии, которая, по мнению Маха, в сущности, не далеко ушла от анимистической мифологии древних религий. И та, и другая содержат неправильное и фантастическое преувеличение неполного восприятия. «Направление к более полному представлению может быть результатом долгого и кропотливого исследования. „Предсказывать этот результат или даже пытаться ввести его в какое-нибудь современное научное исследование будет мифологией, а не наукой“. Таково беспристрастное суждение Э. Маха». В истинной науке важнейшую роль должна играть не застывшая логическая структура («Рабство науки – в ее схемостроительстве из себя…»), а критический метод, не слепая вера в истину (которая определяется мнением научного кружка, сословия, касты), а вечно юное удивление. Поэтому символична для развития философии и науки именно фигура апостола Фомы: «Из Фомина удивления родилось и Фомино уверение… более значило нам для веры неверие Фомы, нежели вера доверчивых учеников»272.
В своих работах Мах подверг обстоятельному анализу и критике основополагающие понятия ньютоновской механики (массы, времени, пространства и т. п.) и попытался дать свои собственные формулировки. Критикуя формулировку основных законов механики Ньютоном, Мах отмечает тавтологичность его представлений, тем самым посягнув на «священный текст» признанного авторитета науки. «Например, легко заметить, – отмечает Мах, – первый и второй законы ньютоновской механики уже заданы в предварительно введенном им определении силы. Без силы нет ускорения и поэтому возможны лишь покой и равномерное прямолинейное движение. Все остальное – ненужная тавтология». «Это, впрочем, – продолжает Мах далее, – вполне объяснимо психологически, если представить себе исследователя, который формулирует законы динамики, исходя из хорошо ему известных статических представлений». Именно Мах заложил методологические основы той новой научно-исследовательской парадигмы, которая получила название неклассической научной программы. Следует иметь в виду, что «неудача всех попыток значительных физиков (таких, как Максвелл и Герц) свести электродинамику к одной механической модели и привела в конечном счете к крушению механистической модели мира в целом», т. е. в той области, где Мах не имел прямого влияния. Но критика Махом механистической картины мира, учитывая огромный личный престиж ее автора, способствовала развитию антимеханистических воззрений у молодого Эйнштейна, который окончательно разрушил своей теорией относительности эту классическую картину мира. «Эйнштейн перенял у Маха в дифференцированной форме тему антимеханицизма, и переработка этой темы в теорию относительности была для Маха ясно опознаваемой, а для его друзей и врагов понятой как уничтожающий удар против механистической картины мира»273.
Вероятно, именно Мах рекомендовал включить выступления Энгельмейера в программу IV Философского конгресса (Болонья, 1911)270. Насколько взгляды Маха действительно повлияли на философию техники и теорию творчества П.К. Энгельмейера – предмет особого исследования. И можно ли считать его учеником Маха, как он себя назвал в одном из писем, – вопрос открытый.
Верную оценку роли размышлений Маха в истории российской философии очень трудно установить, поскольку после убийственной и несправедливой критики его Лениным в книге «Материализм и эмпириокритицизм» (1905), особенно в советское время, эта тема становится табу для всякого объективного исследования. Ярлык «махист» стало в это время ругательным словом, применение которого приводило к ликвидации идеологических врагов. К счастью для самого Энгельмейера, он был уже в те времена стар и неинтересен для идеологической борьбы с ним. Все же долгое время эта идеологическая этикетка остается препятствием для сколько-нибудь объективного исследования философии техники Энгельмейера.
Но в России имела место и иная оценка роли Маха. Известный российский философ Павел Флоренский в своей работе «Наука как символическая форма» (впервые опубликована в 1922 г.) пишет: «В 1872 г. Эрнст Мах, тогда еще только вступавший на поприще мысли, определил физическую теорию как абстрактное и обобщенное описание явлений природы271. Рассуждая историко-философски, это событие не было ни великим, ни значительным. Оно не подарило философии ни новых методов, ни новых мыслей, но общественно, в мировоззрении широких кругов, образующих собой философскую атмосферу, и больших мыслителей, этот 1872 г. можно считать поворотным: в напыщенной стройности материалистической метафизики, всесильно и нетерпимо диктаторствовавшей над сердцами, тут что-то хрястнуло. Где-то прошел смешок. И хотя по провинциям мысли и доныне встретишь иногда запоздалого мародера, твердящего о добрых старых временах „научного“ миропонимания, однако тогда, именно тогда, начал осыпаться этот бутафорский дворец». Флоренский имеет в виду «бутафорский дворец» механистической мифологии, которая, по мнению Маха, в сущности, не далеко ушла от анимистической мифологии древних религий. И та, и другая содержат неправильное и фантастическое преувеличение неполного восприятия. «Направление к более полному представлению может быть результатом долгого и кропотливого исследования. „Предсказывать этот результат или даже пытаться ввести его в какое-нибудь современное научное исследование будет мифологией, а не наукой“. Таково беспристрастное суждение Э. Маха». В истинной науке важнейшую роль должна играть не застывшая логическая структура («Рабство науки – в ее схемостроительстве из себя…»), а критический метод, не слепая вера в истину (которая определяется мнением научного кружка, сословия, касты), а вечно юное удивление. Поэтому символична для развития философии и науки именно фигура апостола Фомы: «Из Фомина удивления родилось и Фомино уверение… более значило нам для веры неверие Фомы, нежели вера доверчивых учеников»272.
В своих работах Мах подверг обстоятельному анализу и критике основополагающие понятия ньютоновской механики (массы, времени, пространства и т. п.) и попытался дать свои собственные формулировки. Критикуя формулировку основных законов механики Ньютоном, Мах отмечает тавтологичность его представлений, тем самым посягнув на «священный текст» признанного авторитета науки. «Например, легко заметить, – отмечает Мах, – первый и второй законы ньютоновской механики уже заданы в предварительно введенном им определении силы. Без силы нет ускорения и поэтому возможны лишь покой и равномерное прямолинейное движение. Все остальное – ненужная тавтология». «Это, впрочем, – продолжает Мах далее, – вполне объяснимо психологически, если представить себе исследователя, который формулирует законы динамики, исходя из хорошо ему известных статических представлений». Именно Мах заложил методологические основы той новой научно-исследовательской парадигмы, которая получила название неклассической научной программы. Следует иметь в виду, что «неудача всех попыток значительных физиков (таких, как Максвелл и Герц) свести электродинамику к одной механической модели и привела в конечном счете к крушению механистической модели мира в целом», т. е. в той области, где Мах не имел прямого влияния. Но критика Махом механистической картины мира, учитывая огромный личный престиж ее автора, способствовала развитию антимеханистических воззрений у молодого Эйнштейна, который окончательно разрушил своей теорией относительности эту классическую картину мира. «Эйнштейн перенял у Маха в дифференцированной форме тему антимеханицизма, и переработка этой темы в теорию относительности была для Маха ясно опознаваемой, а для его друзей и врагов понятой как уничтожающий удар против механистической картины мира»273.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента