Страница:
Интересно сравнить с вышесказанным впечатление Энгельмейера от посещения германских предприятий этого же времени. Как пишет он сам: «Поднакопив деньжат, я выехал в 1883 г. в Германию, чтобы повидать постановку дела на тамошних заводах». Сначала он поступил простым слесарем на машиностроительный завод Ленца в Мангейме. «Оборудование и организация работ на заводе были по-тогдашнему очень хороши, да и быт рабочих был много культурнее, чем в тогдашней России. Я зажил одной жизнью с рабочими, поселившись в семье рабочего»140. Посетил он также мастерскую изобретателя Бенца в то время, когда в Москве ни о каком автомобиле еще не было и речи (впрочем, и здесь на Бенца смотрели как на чудака), а ездила лишь конка. Только в конце 1880-х гг. конка начала уступать место механизированному трамваю (сначала паровому, а затем электрическому – фирма «Сименс и Гальске»). Видимо, еще тогда заразился Петр Климентьевич на всю жизнь страстью к автомобилизму Был Энгельмейер и на заводе Р. Закка в Лейпциге, где подметил интересную особенность. Закк сам изготовлял рабочие чертежи выпускаемых на заводе сельскохозяйственных машин и раздавал их рабочим для исполнения. При этом он каждый раз создавал новую уникальную конструкцию, не используя стандартных узлов и блоков141. Уже тогда это казалось анахронизмом. «В самом деле, если бы Закк раньше передавал общий план будущей машины техникам-конструкторам… то, наверное, его машины не навлекли бы на себя справедливого упрека в „нетехнических деталях“»142.
В 1893 г. Энгельмейер выезжает сначала в Германию, а затем во Францию. Впечатления о заграничной поездке – «посещение заводов и учреждений так или иначе связанных с электротехникой» – Энгельмейер присылает для публикации в «Бюллетене Политехнического общества» в виде «Мелких технических заметок по электротехнике»143. Из них мы узнаем, что он в Нюрнберге посетил завод Шуккерта, где ему показали во всех деталях производство «динамо» для освещения, электролиза и передачи работы, дуговых ламп и прожекторов. Далее он направился в Штутгарт на завод Фейна, откуда и присланы заметки, датированные 17/29 ноября 1893 г. Позже, уже в 1936 г., он вспоминает: «В 1893 г. я вновь выехал за границу пополнить свои сведения по электротехнике. Приехав в Штутгарт, я поступил на известный тогда электротехнический завод Фейна… Проработав в течение 1893 и 1894 гг. на заводе Фейна в Штутгарте, я переехал в 1895 г. в Париж и стал работать в лаборатории академика Марселя Депре над электропередачей больших мощностей на значительные расстояния»144.
Марсель Депре начал свои опыты еще в 1881–1882 гг. и был пионером в области передачи электрической энергии на большие расстояния. Этой же проблемой занимался в Германии, например, инженер Шуккерт. Однако наиболее продвинулся в решении этой научно-технической проблемы в то время именно Депре. К 1895 г. в этой области были уже получены не только теоретические, но и первые практические результаты. Первый доклад Марселя Депре по данному вопросу был сделан 19 сентября 1881 г. на I Всемирном конгрессе по электричеству в Париже. Первое экспериментальное подтверждение высказанных в докладе теоретических положений он продемонстрировал в 1882 г. на Международной электрической выставке в Мюнхене, передав электроэнергию на расстояние 57 км из Мисбаха в Мюнхен по железным проводам. Комиссия, состоявшая из крупных электротехников того времени, признала эту установку выдающейся, тем более что «нюрнбергский инженер Шуккерт передавал при помощи своих машин небольшую мощность всего на расстояние 5 км». Члены комиссии признали, что в области электричества не было получено столь же важного результата с момента изобретения телефона; один из членов комиссии считал, что успех этот «может произвести революционизирующее действие»145.
Характеристики промышленного и технического развития Германии и России, данные в то время Энгельмейером, особенно ценны, поскольку он сам некоторое время проработал действующим инженером на российских заводах. В 1897 г. Энгельмейер становится инженером при Высочайше утвержденном Товариществе машиностроительных заводов Добровых и Набгольц. Учредителями Товарищества чугунолитейного и машиностроительного производств были инженер-механик, коллежский асессор Сергей Алексеевич Добров, вдова швейцарского гражданина Софья Ивановна Набгольц и инженер-механик Алексей Алексеевич Добров. Энгельмейер был также и пайщиком этого товарищества, имея 84 пая общей суммой 41 тыс. руб. В соответствии с уставом Товарищества «каждый владелец паев имеет право присутствовать в общем собрании и участвовать в обсуждении предлагаемых вопросов лично или через доверенных, но в постановлениях общего собрания участвуют только владельцы паев, пользующиеся правом голоса. Каждые два пая первого выпуска или 40 паев второго выпуска дают право на один голос»146. Количество паев (второго выпуска) давало Энгельмейеру право на два голоса. Это же давало право быть выбранным в директора или кандидаты Товарищества. Согласно ведомости Товарищества за 1897–1898 гг. Энгельмейеру причиталось 1200 руб. дивидендов147. Это давало определенную финансовую свободу и независимость инженерам для научных занятий. В 1898 г. Энгельмейер одновременно служил инженером при администрации по делам торгового дома К. Тиль и К°, куда входили лакировочньий, козыречный, кожевенный заводы, военно-морская, амуничная и обмундировочные мастерские, войлочный и брезентовый заводы148. Опыт работы в промышленности, а также собственные изобретения (1888 г. – крестьянский соломотряс: 1890 г. – кинограф; 1902 г. – неравноплечие весы) позволили Энгельмейеру серьезно заняться сначала практическим, а затем и теоретическим анализом изобретательской деятельности.
Русская промышленность, до 1914 г. сильно завязанная на германскую промышленность, постепенно начинает вставать на собственные независимые рельсы. Характеристика состояния нашей промышленности в предвоенный период дана в письме, направленном в Общество им. Х.С. Леденцова из Московского городского общественного управления по поводу необходимости устройства в Москве 4-й Всероссийской художественно-промышленной выставки149: «Размеры производства в некоторых отраслях фабрично-заводской промышленности за 17 лет удвоились, и в различных местностях Империи возникли новые виды производства. Обороты внешней торговли России за это время более чем удвоились, и ежегодный привоз товаров из-за границы перешел уже за миллиард рублей… Чрезвычайно быстрый прогресс прикладных наук и техники, характеризующий собою начало XX столетия, заставляет нас неустанно следить за всеми новейшими изобретениями и открытиями, чтобы безнадежно не отстать от прочих великих наций в мирной борьбе на поприще добывающей и обрабатывающей промышленности. В настоящее время почти половина оборотов внешней торговли России приходится на торговлю с Германией». Энгельмейер еще в 1900 г. отмечает, что Россия «тесно связана с Германией в особенности тем, что касается техники и промышленности… и промышленность наша отстает от немецкой»150. Об этом же свидетельствует Милюков: «С 1893 г. капиталисты стали усиленно помещать деньги в предприятия, так как доходы с бумаг убавились за это время на пятую часть (20 %) ввиду конверсии займов. Правительство воспользовалось этим настроением и со своей стороны принялось усиленно поощрять поток капиталов в промышленность. В результате в следующие шесть лет (1895–1900) цифра ежегодного прироста капиталов сразу поднялась до 322 млн, русских капиталов не могло бы хватить для такого быстрого роста, и за 1893–1903 гг. из 1554 млн, вложенных в промышленность, до 900 млн принадлежало иностранцам»151.
Из этого видно, что разрыв торгово-промышленных связей России с Германией в результате Первой мировой войны имел серьезные последствия для национальной индустрии. Причем эти последствия были как негативными, так и позитивными. Негативными – потому что российская промышленность лишилась притока капиталов из Германии и ее технической помощи. Но многие российские предприятия уже вставали на собственные рельсы и перестраивались в соответствии с нуждами военного времени, становясь наукоемкими и независимыми от внешних влияний предприятиями. Это было бы невозможно без сформировавшегося высококвалифицированного инженерного сообщества. Одним из образцовых примеров может служить Московская золотоканительная фабрика, ставшая под руководством крупного русского инженера Т.М. Алексеенко-Сербина152 крупнейшим в России металлообрабатывающим предприятием153.
Алексеенко-Сербин проявил много изобретательности в совершенствовании и перестройке производства тогда, когда при падении спроса на золотоканительные изделия он подготовил фабрику к переводу на производство совершенно нового наукоемкого продукта – электрических проводов, что диктовалось к началу Первой мировой войны также военными нуждами. Он создал цех изолирующих резиновых смесей, поскольку химический состав таких смесей, поставляемых тогдашними мануфактурами, не соответствовал нормам кабельной промышленности. Организация производства эмалированной проволоки потребовала разработки рецептуры эмалировочной массы, державшейся зарубежными фирмами в секрете, на основе собственных исследований и экспериментов. Он сумел в краткий срок с помощью работников завода сконструировать и построить эмалировочные печи, разработать в лабораториях завода технологический процесс и выдать первые партии эмалированной проволоки. Позже Алексеенко-Сербин организовал на фабрике электроламповое производство, что потребовало создания целого ряда новых цехов. Все его организационные, конструкторские и технологические нововведения сопровождались тщательными лабораторными исследованиями в организованной им и хорошо оборудованной фабричной физико-химической лаборатории. Таким образом, как видно из этого примера, российские инженеры, созданные ими научно-технические лаборатории и руководимые ими предприятия были способны сами совершенствовать и создавать новые наукоемкие производства даже в условиях разрыва установившихся ранее хозяйственных и научно-технических связей с зарубежными поставщиками и предприятиями.
Необходима была, однако, внутренняя поддержка молодой русской промышленности. Посему, в патриотическом порыве, образуются и новые общества, стремящиеся поддержать это начинание. К ним относится, например, общество «Экономическое возрождение России». В уставе этого общества, утвержденном определением Московского особого городского по делам об обществах присутствия 29 сентября 1914 г., в качестве цели записано: «…способствовать поддержанию достоинства и интересов Русского государства и содействовать развитию и процветанию экономических сил страны»154. Для достижения этой цели общество предполагает устраивать: «а) лекции, рефераты, собеседования, выпускает издания, брошюры, газеты, журналы, воззвания, картины; б) учреждает аудитории, музеи, выставки, курсы, библиотеки, читальни; в) возбуждает перед государственными и общественными учреждениями ходатайства по предметам, относящимся к целям общества; г) устраивает сборы пожертвований для осуществления целей общества». Совет общества располагался в Москве, а район деятельности должен был распространяться на всю Россию. Кроме того, в уставе записано, что общество «состоит из лиц обоего пола русского происхождения или лиц, органически слившихся с русской народностью, и представителей славянских народностей»155.
Глава 3
3.1. Руководство для изобретателей
Знакомство с Львом Толстым состоялось в Хамовническом доме Толстых, куда Энгельмейер пришел по приглашению Толстого. По всей вероятности, его привел туда литератор и переводчик Павел Александрович Буланже156.
Встрече предшествовала переписка. Конечно, Толстому писали много и многие, и не на все письма он отвечал. Так случилось с первым письмом молодого Энгельмейера. Вероятно потому, что автор письма скорее соглашается и комментирует мысли великого писателя, чем спорит с ним. В конце этого письма (датировано 22.04.1884) Энгельмейер пишет следующее:
«Желаю ли я говорить с Вами? И да, и нет.
Я уже привык относиться к Вам как к знакомому мне по печати и живописи писателю, который больше всех других (Шекспира я не понимаю и потому исключаю) отличается связью с человечеством и лучше всех открывает читателю его самого же; как тот фокусник, который десятку людей поочередно показывает одну и ту же карту и она оказывается та самая, которую каждый перед тем взял из колоды. Я привык в Вас видеть достойную единицу человечества – некоторый факт, служащий утешением скептику и опровержением пессимисту Вот, по-моему, Ваше земное поприще. И как благодарен я Вам за автобиографию, а то разные недостойные слухи омрачали мною любимую единицу. И сколько миллионов людей будут Вам благодарны за автобиографию. Вы имеете завидное свойство страдать общечеловеческими страданиями и – еще более завидное – их выражать общечеловеческим образом. Пишите же о себе чаще и подробнее! Этим вы облегчите миллионы страданий!
Но Вашу веру хочется знать, – а когда удастся прочесть, не знаю. Вот почему хотелось бы говорить с Вами. Но опять-таки мы слишком различны. Различны дарования, эрудиция и опыт. Не одна у нас азбука, – пойму ли Вас? А Вы нашли веру и успокоились, – зачем Вам?»157.
Второе письмо Энгельмейер направляет Льву Толстому 5 апреля 1885 г. и получает ответ, вероятно, потому, что оно уже содержит серьезные возражения взглядам писателя. Вот что сам Петр Климентьевич пишет об этом: «В апреле 1885 г. пишущий эти строки послал Толстому письмо с возражениями на одно его сочинение, отвечающее на вопрос, что нужно делать, чтобы жить нравственно. В ответ на это письмо автор получил от Толстого письмо (от 9 апреля 1888 г.), которое, конечно, хранит как зеницу ока. В нем Толстой между прочим пишет: „Я получаю много писем такого же содержания, как Ваше, но Ваше обстоятельнее прочих. И мне очень дорого иметь в виду те возражения, которые вы мне делаете“»158. Мы уже цитировали то место из этого письма, где Энгельмейер развивает свои первые мысли о технике и ее связи с культурой, однако здесь, как нам кажется, уместно привести это письмо полностью.
«Ваши страдания мне полюбились, но результаты их обманули меня, да это и не результаты вовсе! Ведь все, что Вы считаете за результаты, сводится к следующему:
„Право на жизнь имеет только тот, кто трудится; деньги есть насилие, присваивающее богатому труд бедного, поэтому богатый не имеет права на жизнь. Чтобы получить это право, он должен стать бедным и трудом снискивать себе пропитание, делая сам для себя все, что ему нужно“.
И Вы пишете, что Вы на этом успокоились! Этого-то я и не могу понять. Пусть я не имею неразменного рубля и я башмачник: живу исключительно своим трудом изо дня в день. Значит, по-Вашему: могу я быть спокойным за нравственность своего образа жизни? Казалось бы – да, а выходит – нет, и вот почему: ведь мне надо приобрести для моей работы инструменты и материалы, а те и другие сработаны другими людьми; значит, мой труд уже предполагает чужой и, чтобы трудиться самому, я должен себе присвоить чужой труд. Впрочем, может показаться, что я чужой труд обмениваю своим трудом, приобретая его на те деньги, которые выручил за свой труд. Но так ли это? Где же мера труда, моего и чужого? Не заплатили ли мне слишком дорого за мои сапоги, так что при дальнейшей покупке материала и инструментов, не куплю ли я чужого труда больше, нежели израсходовал своего? Как это узнать? Нет возможности этого узнать, и вот почему моя башмачникова жизнь безнравственна! Но взглянем на самого первоклассного производителя. Пусть я крестьянин, вырабатывающий хлеб непосредственно от природы своим трудом. Урожай и неурожай уничтожают всякие соответствия между количеством затраченного труда и получаемого хлеба, и поэтому мне слишком много хлеба либо недостает. Когда хлеба избыток, ничего нет безнравственного в том, что я променяю этот избыток другому человеку, у кого недостаток, и взамен получу что-нибудь, что мне нужно, ну хоть деньги, которые я всегда могу обменять на все, что мне нужно. – Кстати, о деньгах. Не понимаю, почему это Вы взяли на себя труд самому додуматься до того, что такое деньги, когда лет двадцать назад К. Маркс до этого уже додумался (Das Kapital. I, II, III) и высказал гораздо полнее. Жаль, что Вы поправляете всеобщее будто бы убеждение, что мои деньги будто представляют мой труд. Этого, во-первых, ни один серьезный исследователь, который был бы достоин опровержения, не говорит, а во-вторых, это и не общее мнение. – Возвращаюсь к себе, земледельцу. Итак, если у меня родился избыток хлеба, то я могу его обменять на деньги. Но ведь это значит, что тот, кто хлеб покупает, а он, положим, тоже земледелец, что он хотя затратит и то же количество труда, как и я, однако природа оплатила ему этот труд дешевле. Стало быть, безнравственно с моей стороны за свой избыток хлеба брать с него еще добавочную часть его труда, ведь мы уже потрудились одинаково. Что же будет с моей стороны нравственно? Подарить ему? Да! То есть это было бы так, если бы я, земледелец, ни в чем больше не нуждался, т. е. мог не только питаться хлебом, но и одеваться и из него делать себе жилище. Но все это мне нужно выменивать на свой хлеб. Как же мне не хранить избытка своего хлеба? Ведь я могу заболеть в самое рабочее время, ведь может случиться такой неурожай, что не только у меня, но и у всякого, кто готов со мной поделиться своим избытком, этого избытка не окажется! Все это меня заставляет сохранить избыток хлеба у себя в виде ли хлеба или денег – все равно. Это есть сбережение. В сбережении нет ничего безнравственного, потому что если я сбережения не сделаю, то могу умереть с голоду, а довести себя, как и другого, до голодной смерти безнравственно, когда мог этого избегнуть. Стало быть, не только мне надо делать сбережения из избытка моего хлеба, но даже безнравственно будет его не делать. Положим, я стар и умираю. Что мне делать со своим сбережением? Смею я его подарить кому-нибудь? Да, смею, потому что это сбережение явилось даром природы, а затрачивал я труда столько же, сколько и всякий другой земледелец. И вот я дарю свое сбережение своему сыну. Мой сын получает в наследство продукт труда предыдущих поколений. Тут все нравственно. А вот и противоречие: с одной стороны, только та собственность и нравственна, которую я добыл своим трудом, с другой стороны, нравственна собственность, добытая чужими трудами.
А вот и еще противоречие: я, положим, силен, здоров и усиленно работаю, а другой заболел, не может работать и на границе от голодной смерти. Нравственный долг велит мне моим трудом (сбережением что ли, все равно) поделиться с ним. Но если этот несчастный заражен Вашими мыслями (да и они и не Ваши, а допотопные) о праве человека только на свой труд, то этот несчастный, которого собственная утроба заставит принять мою помощь, будет страшно мучиться о том, что совершает безнравственный поступок – пользуется чужим трудом. Таким образом, один и тот же поступок в одно и то же время нравственен и безнравственен.
Далее Вы говорите, что человек должен все себе делать, даже выносить за собою. Опять на этом остановиться нельзя: если Вы, живя в городе, вынесете за собою в выгребную яму, то все-таки заставите ночную команду вывозить это за заставу; стало быть, остается один исход: ежедневно ходить за заставу на свалку нечистот „дожидаться пищеварения“. Да, впрочем, виноват, это я говорю про город, а город есть центр разврата во всех видах. Для нравственного совершенствования надо жить в деревне и все самому себе делать, не пользуясь ни на йоту трудами другого человека. Даже читать и писать нужно выучиться без посторонней помощи. Да полно! Нужно ли еще читать-то? По крайней мере, писать – это чистейший разврат: ведь орфография, по-Вашему это только одно из гнусных средств богатому удаляться от бедного.
Стало быть, не нужно и вредно обмениваться мыслями, а этим проклинается вся культура. Но в этом опять противоречие: так как нужно трудиться, то всякое увеличение производительности труда полезно. Но вся серия наук прикладных, которую можно назвать общим именем „техника“, исключительно направлена к увеличению производительности труда. Стало быть, техника полезна. (Далее Энгельмейер говорит о связи техники со всей культурой и выводит, что и вся культура полезна как увеличивающая производительность труда, поскольку без естествознания и других наук, в том числе и философии, невозможна современная техника. – В.Г.) А она (культура. – В.Г.) немыслима без обмена мыслей. Стало быть, обмен мыслей и полезен, и вреден. Или, может быть, не стоит заботиться о производительности своего труда? Ну нет, этого никто не скажет, ибо Крылов уже давно вывел своих трудящихся Мартышку и Медведя, ибо, наконец, я тогда буду весь день делать гимнастику и после удивляться, что природа меня не кормит!
Вот какие противоречия заключаются в Вашей системе, на которой, как Вы говорите, Вы успокоились».
Свою полемику с Толстым Энгельмейер продолжает в письме от 1 октября 1898 г. и в брошюре «Критика научных и художественных учений графа Л.Н. Толстого»159. Эта книга вызвала целый ряд неоднозначных откликов в печати160. Отмечая в целом пользу и в ряде частных случаев справедливость критики, рецензенты сходятся на том, что наиболее уязвим раздел «Искусство», а наиболее сильный раздел – «Техника». Кроме того, отмечается, что название не отвечает содержанию и сам автор понимает свою задачу значительно уже. Речь идет не об учении Толстого вообще, а лишь о XV томе его сочинений, куда вошли, между прочим, статья Толстого «Об искусстве» и перевод книги Эдуарда Карпентера161 по критике науки (которого не следует смешивать со знаменитым физиологом Вильямом Бенжамином Карпентером). Критике взглядов Карпентера на науку отведен целый раздел книжки Энгельмейера. Еще один раздел посвящен изложению взглядов Маха162 и Авенариуса163 на науку и называется «Наука о науке. Современная теория познания». Таким образом, наибольший интерес представляет именно раздел «Техника. Приложение науки к жизни».
В 1893 г. Энгельмейер выезжает сначала в Германию, а затем во Францию. Впечатления о заграничной поездке – «посещение заводов и учреждений так или иначе связанных с электротехникой» – Энгельмейер присылает для публикации в «Бюллетене Политехнического общества» в виде «Мелких технических заметок по электротехнике»143. Из них мы узнаем, что он в Нюрнберге посетил завод Шуккерта, где ему показали во всех деталях производство «динамо» для освещения, электролиза и передачи работы, дуговых ламп и прожекторов. Далее он направился в Штутгарт на завод Фейна, откуда и присланы заметки, датированные 17/29 ноября 1893 г. Позже, уже в 1936 г., он вспоминает: «В 1893 г. я вновь выехал за границу пополнить свои сведения по электротехнике. Приехав в Штутгарт, я поступил на известный тогда электротехнический завод Фейна… Проработав в течение 1893 и 1894 гг. на заводе Фейна в Штутгарте, я переехал в 1895 г. в Париж и стал работать в лаборатории академика Марселя Депре над электропередачей больших мощностей на значительные расстояния»144.
Марсель Депре начал свои опыты еще в 1881–1882 гг. и был пионером в области передачи электрической энергии на большие расстояния. Этой же проблемой занимался в Германии, например, инженер Шуккерт. Однако наиболее продвинулся в решении этой научно-технической проблемы в то время именно Депре. К 1895 г. в этой области были уже получены не только теоретические, но и первые практические результаты. Первый доклад Марселя Депре по данному вопросу был сделан 19 сентября 1881 г. на I Всемирном конгрессе по электричеству в Париже. Первое экспериментальное подтверждение высказанных в докладе теоретических положений он продемонстрировал в 1882 г. на Международной электрической выставке в Мюнхене, передав электроэнергию на расстояние 57 км из Мисбаха в Мюнхен по железным проводам. Комиссия, состоявшая из крупных электротехников того времени, признала эту установку выдающейся, тем более что «нюрнбергский инженер Шуккерт передавал при помощи своих машин небольшую мощность всего на расстояние 5 км». Члены комиссии признали, что в области электричества не было получено столь же важного результата с момента изобретения телефона; один из членов комиссии считал, что успех этот «может произвести революционизирующее действие»145.
Характеристики промышленного и технического развития Германии и России, данные в то время Энгельмейером, особенно ценны, поскольку он сам некоторое время проработал действующим инженером на российских заводах. В 1897 г. Энгельмейер становится инженером при Высочайше утвержденном Товариществе машиностроительных заводов Добровых и Набгольц. Учредителями Товарищества чугунолитейного и машиностроительного производств были инженер-механик, коллежский асессор Сергей Алексеевич Добров, вдова швейцарского гражданина Софья Ивановна Набгольц и инженер-механик Алексей Алексеевич Добров. Энгельмейер был также и пайщиком этого товарищества, имея 84 пая общей суммой 41 тыс. руб. В соответствии с уставом Товарищества «каждый владелец паев имеет право присутствовать в общем собрании и участвовать в обсуждении предлагаемых вопросов лично или через доверенных, но в постановлениях общего собрания участвуют только владельцы паев, пользующиеся правом голоса. Каждые два пая первого выпуска или 40 паев второго выпуска дают право на один голос»146. Количество паев (второго выпуска) давало Энгельмейеру право на два голоса. Это же давало право быть выбранным в директора или кандидаты Товарищества. Согласно ведомости Товарищества за 1897–1898 гг. Энгельмейеру причиталось 1200 руб. дивидендов147. Это давало определенную финансовую свободу и независимость инженерам для научных занятий. В 1898 г. Энгельмейер одновременно служил инженером при администрации по делам торгового дома К. Тиль и К°, куда входили лакировочньий, козыречный, кожевенный заводы, военно-морская, амуничная и обмундировочные мастерские, войлочный и брезентовый заводы148. Опыт работы в промышленности, а также собственные изобретения (1888 г. – крестьянский соломотряс: 1890 г. – кинограф; 1902 г. – неравноплечие весы) позволили Энгельмейеру серьезно заняться сначала практическим, а затем и теоретическим анализом изобретательской деятельности.
Русская промышленность, до 1914 г. сильно завязанная на германскую промышленность, постепенно начинает вставать на собственные независимые рельсы. Характеристика состояния нашей промышленности в предвоенный период дана в письме, направленном в Общество им. Х.С. Леденцова из Московского городского общественного управления по поводу необходимости устройства в Москве 4-й Всероссийской художественно-промышленной выставки149: «Размеры производства в некоторых отраслях фабрично-заводской промышленности за 17 лет удвоились, и в различных местностях Империи возникли новые виды производства. Обороты внешней торговли России за это время более чем удвоились, и ежегодный привоз товаров из-за границы перешел уже за миллиард рублей… Чрезвычайно быстрый прогресс прикладных наук и техники, характеризующий собою начало XX столетия, заставляет нас неустанно следить за всеми новейшими изобретениями и открытиями, чтобы безнадежно не отстать от прочих великих наций в мирной борьбе на поприще добывающей и обрабатывающей промышленности. В настоящее время почти половина оборотов внешней торговли России приходится на торговлю с Германией». Энгельмейер еще в 1900 г. отмечает, что Россия «тесно связана с Германией в особенности тем, что касается техники и промышленности… и промышленность наша отстает от немецкой»150. Об этом же свидетельствует Милюков: «С 1893 г. капиталисты стали усиленно помещать деньги в предприятия, так как доходы с бумаг убавились за это время на пятую часть (20 %) ввиду конверсии займов. Правительство воспользовалось этим настроением и со своей стороны принялось усиленно поощрять поток капиталов в промышленность. В результате в следующие шесть лет (1895–1900) цифра ежегодного прироста капиталов сразу поднялась до 322 млн, русских капиталов не могло бы хватить для такого быстрого роста, и за 1893–1903 гг. из 1554 млн, вложенных в промышленность, до 900 млн принадлежало иностранцам»151.
Из этого видно, что разрыв торгово-промышленных связей России с Германией в результате Первой мировой войны имел серьезные последствия для национальной индустрии. Причем эти последствия были как негативными, так и позитивными. Негативными – потому что российская промышленность лишилась притока капиталов из Германии и ее технической помощи. Но многие российские предприятия уже вставали на собственные рельсы и перестраивались в соответствии с нуждами военного времени, становясь наукоемкими и независимыми от внешних влияний предприятиями. Это было бы невозможно без сформировавшегося высококвалифицированного инженерного сообщества. Одним из образцовых примеров может служить Московская золотоканительная фабрика, ставшая под руководством крупного русского инженера Т.М. Алексеенко-Сербина152 крупнейшим в России металлообрабатывающим предприятием153.
Алексеенко-Сербин проявил много изобретательности в совершенствовании и перестройке производства тогда, когда при падении спроса на золотоканительные изделия он подготовил фабрику к переводу на производство совершенно нового наукоемкого продукта – электрических проводов, что диктовалось к началу Первой мировой войны также военными нуждами. Он создал цех изолирующих резиновых смесей, поскольку химический состав таких смесей, поставляемых тогдашними мануфактурами, не соответствовал нормам кабельной промышленности. Организация производства эмалированной проволоки потребовала разработки рецептуры эмалировочной массы, державшейся зарубежными фирмами в секрете, на основе собственных исследований и экспериментов. Он сумел в краткий срок с помощью работников завода сконструировать и построить эмалировочные печи, разработать в лабораториях завода технологический процесс и выдать первые партии эмалированной проволоки. Позже Алексеенко-Сербин организовал на фабрике электроламповое производство, что потребовало создания целого ряда новых цехов. Все его организационные, конструкторские и технологические нововведения сопровождались тщательными лабораторными исследованиями в организованной им и хорошо оборудованной фабричной физико-химической лаборатории. Таким образом, как видно из этого примера, российские инженеры, созданные ими научно-технические лаборатории и руководимые ими предприятия были способны сами совершенствовать и создавать новые наукоемкие производства даже в условиях разрыва установившихся ранее хозяйственных и научно-технических связей с зарубежными поставщиками и предприятиями.
Необходима была, однако, внутренняя поддержка молодой русской промышленности. Посему, в патриотическом порыве, образуются и новые общества, стремящиеся поддержать это начинание. К ним относится, например, общество «Экономическое возрождение России». В уставе этого общества, утвержденном определением Московского особого городского по делам об обществах присутствия 29 сентября 1914 г., в качестве цели записано: «…способствовать поддержанию достоинства и интересов Русского государства и содействовать развитию и процветанию экономических сил страны»154. Для достижения этой цели общество предполагает устраивать: «а) лекции, рефераты, собеседования, выпускает издания, брошюры, газеты, журналы, воззвания, картины; б) учреждает аудитории, музеи, выставки, курсы, библиотеки, читальни; в) возбуждает перед государственными и общественными учреждениями ходатайства по предметам, относящимся к целям общества; г) устраивает сборы пожертвований для осуществления целей общества». Совет общества располагался в Москве, а район деятельности должен был распространяться на всю Россию. Кроме того, в уставе записано, что общество «состоит из лиц обоего пола русского происхождения или лиц, органически слившихся с русской народностью, и представителей славянских народностей»155.
Глава 3
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА ИЗОБРЕТАТЕЛЬСТВА
3.1. Руководство для изобретателей
Добро и польза – этика и техника: П.К. Энгельмейер и Л.Н. Толстой
В 1897 г. выходит в свет книга Энгельмейера «Изобретения и привилегии: руководство для изобретателей» с предисловием в виде письма Льва Толстого. Это еще одна важная тема, которая проходит через все творчество Энгельмейера. С одной стороны, он сам изобретатель, с другой – он уделяет много внимания созданию теории творчества и рассуждениям о вопросах технической этики.Знакомство с Львом Толстым состоялось в Хамовническом доме Толстых, куда Энгельмейер пришел по приглашению Толстого. По всей вероятности, его привел туда литератор и переводчик Павел Александрович Буланже156.
Встрече предшествовала переписка. Конечно, Толстому писали много и многие, и не на все письма он отвечал. Так случилось с первым письмом молодого Энгельмейера. Вероятно потому, что автор письма скорее соглашается и комментирует мысли великого писателя, чем спорит с ним. В конце этого письма (датировано 22.04.1884) Энгельмейер пишет следующее:
«Желаю ли я говорить с Вами? И да, и нет.
Я уже привык относиться к Вам как к знакомому мне по печати и живописи писателю, который больше всех других (Шекспира я не понимаю и потому исключаю) отличается связью с человечеством и лучше всех открывает читателю его самого же; как тот фокусник, который десятку людей поочередно показывает одну и ту же карту и она оказывается та самая, которую каждый перед тем взял из колоды. Я привык в Вас видеть достойную единицу человечества – некоторый факт, служащий утешением скептику и опровержением пессимисту Вот, по-моему, Ваше земное поприще. И как благодарен я Вам за автобиографию, а то разные недостойные слухи омрачали мною любимую единицу. И сколько миллионов людей будут Вам благодарны за автобиографию. Вы имеете завидное свойство страдать общечеловеческими страданиями и – еще более завидное – их выражать общечеловеческим образом. Пишите же о себе чаще и подробнее! Этим вы облегчите миллионы страданий!
Но Вашу веру хочется знать, – а когда удастся прочесть, не знаю. Вот почему хотелось бы говорить с Вами. Но опять-таки мы слишком различны. Различны дарования, эрудиция и опыт. Не одна у нас азбука, – пойму ли Вас? А Вы нашли веру и успокоились, – зачем Вам?»157.
Второе письмо Энгельмейер направляет Льву Толстому 5 апреля 1885 г. и получает ответ, вероятно, потому, что оно уже содержит серьезные возражения взглядам писателя. Вот что сам Петр Климентьевич пишет об этом: «В апреле 1885 г. пишущий эти строки послал Толстому письмо с возражениями на одно его сочинение, отвечающее на вопрос, что нужно делать, чтобы жить нравственно. В ответ на это письмо автор получил от Толстого письмо (от 9 апреля 1888 г.), которое, конечно, хранит как зеницу ока. В нем Толстой между прочим пишет: „Я получаю много писем такого же содержания, как Ваше, но Ваше обстоятельнее прочих. И мне очень дорого иметь в виду те возражения, которые вы мне делаете“»158. Мы уже цитировали то место из этого письма, где Энгельмейер развивает свои первые мысли о технике и ее связи с культурой, однако здесь, как нам кажется, уместно привести это письмо полностью.
«Ваши страдания мне полюбились, но результаты их обманули меня, да это и не результаты вовсе! Ведь все, что Вы считаете за результаты, сводится к следующему:
„Право на жизнь имеет только тот, кто трудится; деньги есть насилие, присваивающее богатому труд бедного, поэтому богатый не имеет права на жизнь. Чтобы получить это право, он должен стать бедным и трудом снискивать себе пропитание, делая сам для себя все, что ему нужно“.
И Вы пишете, что Вы на этом успокоились! Этого-то я и не могу понять. Пусть я не имею неразменного рубля и я башмачник: живу исключительно своим трудом изо дня в день. Значит, по-Вашему: могу я быть спокойным за нравственность своего образа жизни? Казалось бы – да, а выходит – нет, и вот почему: ведь мне надо приобрести для моей работы инструменты и материалы, а те и другие сработаны другими людьми; значит, мой труд уже предполагает чужой и, чтобы трудиться самому, я должен себе присвоить чужой труд. Впрочем, может показаться, что я чужой труд обмениваю своим трудом, приобретая его на те деньги, которые выручил за свой труд. Но так ли это? Где же мера труда, моего и чужого? Не заплатили ли мне слишком дорого за мои сапоги, так что при дальнейшей покупке материала и инструментов, не куплю ли я чужого труда больше, нежели израсходовал своего? Как это узнать? Нет возможности этого узнать, и вот почему моя башмачникова жизнь безнравственна! Но взглянем на самого первоклассного производителя. Пусть я крестьянин, вырабатывающий хлеб непосредственно от природы своим трудом. Урожай и неурожай уничтожают всякие соответствия между количеством затраченного труда и получаемого хлеба, и поэтому мне слишком много хлеба либо недостает. Когда хлеба избыток, ничего нет безнравственного в том, что я променяю этот избыток другому человеку, у кого недостаток, и взамен получу что-нибудь, что мне нужно, ну хоть деньги, которые я всегда могу обменять на все, что мне нужно. – Кстати, о деньгах. Не понимаю, почему это Вы взяли на себя труд самому додуматься до того, что такое деньги, когда лет двадцать назад К. Маркс до этого уже додумался (Das Kapital. I, II, III) и высказал гораздо полнее. Жаль, что Вы поправляете всеобщее будто бы убеждение, что мои деньги будто представляют мой труд. Этого, во-первых, ни один серьезный исследователь, который был бы достоин опровержения, не говорит, а во-вторых, это и не общее мнение. – Возвращаюсь к себе, земледельцу. Итак, если у меня родился избыток хлеба, то я могу его обменять на деньги. Но ведь это значит, что тот, кто хлеб покупает, а он, положим, тоже земледелец, что он хотя затратит и то же количество труда, как и я, однако природа оплатила ему этот труд дешевле. Стало быть, безнравственно с моей стороны за свой избыток хлеба брать с него еще добавочную часть его труда, ведь мы уже потрудились одинаково. Что же будет с моей стороны нравственно? Подарить ему? Да! То есть это было бы так, если бы я, земледелец, ни в чем больше не нуждался, т. е. мог не только питаться хлебом, но и одеваться и из него делать себе жилище. Но все это мне нужно выменивать на свой хлеб. Как же мне не хранить избытка своего хлеба? Ведь я могу заболеть в самое рабочее время, ведь может случиться такой неурожай, что не только у меня, но и у всякого, кто готов со мной поделиться своим избытком, этого избытка не окажется! Все это меня заставляет сохранить избыток хлеба у себя в виде ли хлеба или денег – все равно. Это есть сбережение. В сбережении нет ничего безнравственного, потому что если я сбережения не сделаю, то могу умереть с голоду, а довести себя, как и другого, до голодной смерти безнравственно, когда мог этого избегнуть. Стало быть, не только мне надо делать сбережения из избытка моего хлеба, но даже безнравственно будет его не делать. Положим, я стар и умираю. Что мне делать со своим сбережением? Смею я его подарить кому-нибудь? Да, смею, потому что это сбережение явилось даром природы, а затрачивал я труда столько же, сколько и всякий другой земледелец. И вот я дарю свое сбережение своему сыну. Мой сын получает в наследство продукт труда предыдущих поколений. Тут все нравственно. А вот и противоречие: с одной стороны, только та собственность и нравственна, которую я добыл своим трудом, с другой стороны, нравственна собственность, добытая чужими трудами.
А вот и еще противоречие: я, положим, силен, здоров и усиленно работаю, а другой заболел, не может работать и на границе от голодной смерти. Нравственный долг велит мне моим трудом (сбережением что ли, все равно) поделиться с ним. Но если этот несчастный заражен Вашими мыслями (да и они и не Ваши, а допотопные) о праве человека только на свой труд, то этот несчастный, которого собственная утроба заставит принять мою помощь, будет страшно мучиться о том, что совершает безнравственный поступок – пользуется чужим трудом. Таким образом, один и тот же поступок в одно и то же время нравственен и безнравственен.
Далее Вы говорите, что человек должен все себе делать, даже выносить за собою. Опять на этом остановиться нельзя: если Вы, живя в городе, вынесете за собою в выгребную яму, то все-таки заставите ночную команду вывозить это за заставу; стало быть, остается один исход: ежедневно ходить за заставу на свалку нечистот „дожидаться пищеварения“. Да, впрочем, виноват, это я говорю про город, а город есть центр разврата во всех видах. Для нравственного совершенствования надо жить в деревне и все самому себе делать, не пользуясь ни на йоту трудами другого человека. Даже читать и писать нужно выучиться без посторонней помощи. Да полно! Нужно ли еще читать-то? По крайней мере, писать – это чистейший разврат: ведь орфография, по-Вашему это только одно из гнусных средств богатому удаляться от бедного.
Стало быть, не нужно и вредно обмениваться мыслями, а этим проклинается вся культура. Но в этом опять противоречие: так как нужно трудиться, то всякое увеличение производительности труда полезно. Но вся серия наук прикладных, которую можно назвать общим именем „техника“, исключительно направлена к увеличению производительности труда. Стало быть, техника полезна. (Далее Энгельмейер говорит о связи техники со всей культурой и выводит, что и вся культура полезна как увеличивающая производительность труда, поскольку без естествознания и других наук, в том числе и философии, невозможна современная техника. – В.Г.) А она (культура. – В.Г.) немыслима без обмена мыслей. Стало быть, обмен мыслей и полезен, и вреден. Или, может быть, не стоит заботиться о производительности своего труда? Ну нет, этого никто не скажет, ибо Крылов уже давно вывел своих трудящихся Мартышку и Медведя, ибо, наконец, я тогда буду весь день делать гимнастику и после удивляться, что природа меня не кормит!
Вот какие противоречия заключаются в Вашей системе, на которой, как Вы говорите, Вы успокоились».
Свою полемику с Толстым Энгельмейер продолжает в письме от 1 октября 1898 г. и в брошюре «Критика научных и художественных учений графа Л.Н. Толстого»159. Эта книга вызвала целый ряд неоднозначных откликов в печати160. Отмечая в целом пользу и в ряде частных случаев справедливость критики, рецензенты сходятся на том, что наиболее уязвим раздел «Искусство», а наиболее сильный раздел – «Техника». Кроме того, отмечается, что название не отвечает содержанию и сам автор понимает свою задачу значительно уже. Речь идет не об учении Толстого вообще, а лишь о XV томе его сочинений, куда вошли, между прочим, статья Толстого «Об искусстве» и перевод книги Эдуарда Карпентера161 по критике науки (которого не следует смешивать со знаменитым физиологом Вильямом Бенжамином Карпентером). Критике взглядов Карпентера на науку отведен целый раздел книжки Энгельмейера. Еще один раздел посвящен изложению взглядов Маха162 и Авенариуса163 на науку и называется «Наука о науке. Современная теория познания». Таким образом, наибольший интерес представляет именно раздел «Техника. Приложение науки к жизни».