Страница:
Откуда-то из-за ствола выступил, утирая нос кулаком, грязный мальчишка.
– Нету его, хозяин!
– Куда он делся? Сбегай, найди! Я все еще наблюдал за толпой.
– Значит, все они идут на Кровавое Поле? Кажется, впервые я до конца осознал и почувствовал, что, скорее всего, умру еще до восхода луны. Тревоги по поводу таинственной записки вдруг показались тщетными и мелкими.
– Ну, драться-то, понимаешь ли, будут не все. Многие идут просто поглазеть. Некоторые приходят только раз, потому что один из бойцов – их знакомый, или просто потому, что услышали либо прочли о мономахии. Этих зрелище обычно угнетает, и на обратном пути они заходят ко мне и выпивают не меньше бутылки, чтобы прийти в себя. А кое-кто ходит сюда каждый вечер, или, самое малое, четыре-пять раз в неделю. Эти – специалисты в каком-то одном оружии, и будто бы знают о нем куда больше тех, кто им пользуется. Может, оно и так… После твоей победы, сьер, человека два или три захотят поставить тебе выпивку, и, ежели примешь угощение, объяснят, что ты сделал не так, да в чем твой противник оплошал – только говорить будут все разное.
– Мы будем ужинать в одиночестве…
Сказав это, я услышал тихий шелест босых ног по ступеням за моей спиной. К нам спускались Агия с Доркас. Агия несла мой аверн, казалось, в сумерках сделавшийся еще крупнее.
Я уже рассказывал о том, как сильно влекло меня к Агии. Обычно мы, в беседе с женщиной, говорим так, словно любовь и желание – две отдельных друг от друга сущности. И женщины, зачастую любящие и порой желающие нас, поддерживают эту условность. На самом же деле они – лишь два аспекта единого целого, неразделимые, как, скажем, северная и южная сторона дерева, возле которого я сейчас беседую с харчевником. Желая женщину, мы вскоре проникаемся любовью к ней – за ту снисходительность, с которой она покоряется нам (вот где таится корень моей любви к Текле), а покоряется она именно той (пусть иногда – воображаемой) доле любви, что присутствует в нашем желании. С другой стороны, любя ее, мы вскоре проникаемся и желанием к ней, поскольку разум наш не в силах отказать любимой в непременном атрибуте женщины – привлекательности. Вот почему мужчины порой желают женщин, чьи ноги скованы параличом, а женщины – мужчин, чье влечение направлено лишь на им же подобных.
Однако никто не знает, что порождает чувства, называемые нами любовью и желанием. Половина лица Агии, спускавшейся по лестнице, была озарена лучами заходящего солнца, половина же – скрыта в тени, а подол платья, разорванный едва не до пояса, открывал для всеобщего обозрения шелковистые бедра. И все чувства, утраченные мною так недавно, когда я оттолкнул ее, вернулись ко мне, многократно усилившись. Она, несомненно, поняла это по выражению моего лица. От Доркас, шедшей следом, тоже ничто не укрылось, и она отвела взгляд. Но Агия все еще была зла на меня (возможно, имея на то полное право), и, несмотря на ее вежливую улыбку и даже, быть может, неутоленный зуд в паху, держалась более чем сдержанно.
Я думаю, начала их – в той разнице, что находим мы между женщинами, которым мы, если еще остаемся мужчинами, должны посвятить всю свою жизнь, и женщинами, которых (опять-таки, если мы еще остаемся мужчинами) надлежит одолеть силой либо умом, обойдясь с ними покруче, чем с дикой тварью. Суть в том, что вторые никогда не примут от нас дара, предназначенного первым. Агия наслаждалась тем, как любовался я ею, и, несомненно, наслаждалась бы и моими ласками, однако мы так и остались бы чужими друг другу, хотя бы я сотни раз излил в нее свое семя. Все это я осознал, пока она спускалась к нам, одной рукой придерживая разорванное платье, а в другой, точно скипетр, неся аверн, – осознал, но, несмотря на это, любил ее, как только мог.
К нам подбежал мальчишка.
– Повариха говорит, Трудо сбежал! Она ходила за водой сама, потому что девчонку отослала куда-то, и видела, как он убегал. И вещей его на конюшне нет!
– Значит, сбежал… – проговорил харчевник. – Когда? Только что?
Мальчишка кивнул.
– Боюсь, сьер, он услышал, что ты его ищешь. Наверное, кто-то подслушал, как ты назвал его имя, и сказал ему. Не украл ли он у тебя чего?
Я покачал головой.
– Он не сделал мне ничего дурного. Напротив – подозреваю, что он хотел оказать мне услугу. Сожалею, что мой визит кончился для тебя потерей работника.
Харчевник развел руками.
– Я еще не все ему выплатил, так что даже выгадаю на этом малость.
Он повернулся, чтобы уйти, и тут Доркас шепнула мне на ухо:
– Северьян, прости, что лишила тебя удовольствия там, наверху. Я вправду не хотела тебе мешать, хотя и люблю тебя.
Где-то невдалеке от нас звонко протрубил горн.
– Нету его, хозяин!
– Куда он делся? Сбегай, найди! Я все еще наблюдал за толпой.
– Значит, все они идут на Кровавое Поле? Кажется, впервые я до конца осознал и почувствовал, что, скорее всего, умру еще до восхода луны. Тревоги по поводу таинственной записки вдруг показались тщетными и мелкими.
– Ну, драться-то, понимаешь ли, будут не все. Многие идут просто поглазеть. Некоторые приходят только раз, потому что один из бойцов – их знакомый, или просто потому, что услышали либо прочли о мономахии. Этих зрелище обычно угнетает, и на обратном пути они заходят ко мне и выпивают не меньше бутылки, чтобы прийти в себя. А кое-кто ходит сюда каждый вечер, или, самое малое, четыре-пять раз в неделю. Эти – специалисты в каком-то одном оружии, и будто бы знают о нем куда больше тех, кто им пользуется. Может, оно и так… После твоей победы, сьер, человека два или три захотят поставить тебе выпивку, и, ежели примешь угощение, объяснят, что ты сделал не так, да в чем твой противник оплошал – только говорить будут все разное.
– Мы будем ужинать в одиночестве…
Сказав это, я услышал тихий шелест босых ног по ступеням за моей спиной. К нам спускались Агия с Доркас. Агия несла мой аверн, казалось, в сумерках сделавшийся еще крупнее.
Я уже рассказывал о том, как сильно влекло меня к Агии. Обычно мы, в беседе с женщиной, говорим так, словно любовь и желание – две отдельных друг от друга сущности. И женщины, зачастую любящие и порой желающие нас, поддерживают эту условность. На самом же деле они – лишь два аспекта единого целого, неразделимые, как, скажем, северная и южная сторона дерева, возле которого я сейчас беседую с харчевником. Желая женщину, мы вскоре проникаемся любовью к ней – за ту снисходительность, с которой она покоряется нам (вот где таится корень моей любви к Текле), а покоряется она именно той (пусть иногда – воображаемой) доле любви, что присутствует в нашем желании. С другой стороны, любя ее, мы вскоре проникаемся и желанием к ней, поскольку разум наш не в силах отказать любимой в непременном атрибуте женщины – привлекательности. Вот почему мужчины порой желают женщин, чьи ноги скованы параличом, а женщины – мужчин, чье влечение направлено лишь на им же подобных.
Однако никто не знает, что порождает чувства, называемые нами любовью и желанием. Половина лица Агии, спускавшейся по лестнице, была озарена лучами заходящего солнца, половина же – скрыта в тени, а подол платья, разорванный едва не до пояса, открывал для всеобщего обозрения шелковистые бедра. И все чувства, утраченные мною так недавно, когда я оттолкнул ее, вернулись ко мне, многократно усилившись. Она, несомненно, поняла это по выражению моего лица. От Доркас, шедшей следом, тоже ничто не укрылось, и она отвела взгляд. Но Агия все еще была зла на меня (возможно, имея на то полное право), и, несмотря на ее вежливую улыбку и даже, быть может, неутоленный зуд в паху, держалась более чем сдержанно.
Я думаю, начала их – в той разнице, что находим мы между женщинами, которым мы, если еще остаемся мужчинами, должны посвятить всю свою жизнь, и женщинами, которых (опять-таки, если мы еще остаемся мужчинами) надлежит одолеть силой либо умом, обойдясь с ними покруче, чем с дикой тварью. Суть в том, что вторые никогда не примут от нас дара, предназначенного первым. Агия наслаждалась тем, как любовался я ею, и, несомненно, наслаждалась бы и моими ласками, однако мы так и остались бы чужими друг другу, хотя бы я сотни раз излил в нее свое семя. Все это я осознал, пока она спускалась к нам, одной рукой придерживая разорванное платье, а в другой, точно скипетр, неся аверн, – осознал, но, несмотря на это, любил ее, как только мог.
К нам подбежал мальчишка.
– Повариха говорит, Трудо сбежал! Она ходила за водой сама, потому что девчонку отослала куда-то, и видела, как он убегал. И вещей его на конюшне нет!
– Значит, сбежал… – проговорил харчевник. – Когда? Только что?
Мальчишка кивнул.
– Боюсь, сьер, он услышал, что ты его ищешь. Наверное, кто-то подслушал, как ты назвал его имя, и сказал ему. Не украл ли он у тебя чего?
Я покачал головой.
– Он не сделал мне ничего дурного. Напротив – подозреваю, что он хотел оказать мне услугу. Сожалею, что мой визит кончился для тебя потерей работника.
Харчевник развел руками.
– Я еще не все ему выплатил, так что даже выгадаю на этом малость.
Он повернулся, чтобы уйти, и тут Доркас шепнула мне на ухо:
– Северьян, прости, что лишила тебя удовольствия там, наверху. Я вправду не хотела тебе мешать, хотя и люблю тебя.
Где-то невдалеке от нас звонко протрубил горн.
Глава 27
«Он мертв?»
Кровавое Поле, о котором все читатели мои наверняка слышали – хотя некоторые, надеюсь, никогда не посещали его – лежит на северо-западном краю нашей столицы, Нессуса, между кварталами армигеров и конюшнями зенагия Синих Димархиев. Для таких, как я, никогда не бывавших возле Стены, оно достаточно близко от нее, хотя на самом деле от Кровавого Поля до Стены – еще несколько лиг извилистых улиц. Сколько участников оно может вместить за раз – я не знаю. Быть может, барьеры, огораживающие участки для каждой пары, – обычно зрители облокачиваются либо сидят на них, как кому больше нравится, – можно сдвигать так, чтобы мест хватало всем. Я был там всего раз, и поле это, с вытоптанной графой и молчаливыми, апатичными зрителями, показалось мне местом странным и весьма унылым.
На троне я еще совсем недавно, и все это время был занят делами гораздо более насущными и безотлагательными, нежели мономахия. Хорош этот обычай или плох (я лично склоняюсь к последнему мнению), в обществе, подобном нашему, которому просто не выжить без поддержания воинского духа на должном уровне и которое не может позволить себе достаточное количество вооруженных стражей общественного спокойствия, его не уничтожить ничем.
Но – так ли уж плох этот обычай?
Эпохи (судя по читанному мною, многие сотни тысяч лет), объявившие его вне закона, получали взамен лишь убийства, явившиеся результатом ссор между семействами, друзьями и знакомыми, – примерно столько же убийств, сколько должен был предотвратить запрет на мономахию. Но вместо одного умирали двое, ибо закон преследовал убийцу (человека, ставшего преступником не по какой-либо предрасположенности к преступлению, но – лишь волею случая) и казнил его, точно его смерть могла вернуть жизнь пострадавшему. Таким образом, если бы даже, скажем, тысяча законных поединков заканчивалась тысячью смертей (что маловероятно, так как смерть в подобном поединке – явление редкое), но предотвращала пять сотен убийств, положение дел было бы ничем не хуже.
Более того – человек, победивший соперника в поединке, наверняка будет весьма полезен делу защиты государства, да к тому ж произведет на свет более здоровое потомство, тогда как убийство губит и жертву и убийцу – причем последний, пусть он даже чудом уцелеет, скорее всего просто более жесток и не превосходит убитого ни умом, ни проворством, ни силой.
Однако сколь полезна мономахия для интриг!..
Еще за сотню шагов до Кровавого Поля мы услышали громко, весьма формально выкликаемые имена, которых не заглушал и ропот толпы:
– Кадро из Семнадцати Камней!
– Савва с Луга-За-Межой!
– Лаурентия из Дома Арфы! (Этот голос принадлежал женщине.) – Кадро из Семнадцати Камней!
Я спросил у Агии, кто это кричит таким образом.
– Они были вызваны – или бросили вызов сами. Выкрикивая свои имена – или приказав делать это слуге – они объявляют во всеуслышание, что явились на поединок. В отличие от противника.
– Кадро из Семнадцати Камней!
Уходящее солнце, чей диск уже наполовину скрылся за непроницаемо-черной Стеной, окрасило небо в гуммигут и пурпур, вермильон и ультрамарин, придавая толпам участников и зрителей схожесть с иконописными иерархами, на которых снисходит благодать божия; их словно бы вызвало к жизни чье-то волшебство, готовое развеяться без следа с первым же посвистом ветра.
– Лаурентия из Дома Арфы!
Где-то неподалеку захрипел, точно задохнувшись насмерть, человек.
– Агия, – сказал я, – кричи: «Северьян из Башни Сообразности»!
– Я тебе не служанка! Ори сам, если хочешь!
– Кадро из Семнадцати Камней!
– Ну, что ты на меня уставился?! И зачем я только пошла с тобой… Северьян! Палач Северьян! Северьян из Цитадели! Из Башни Мук! Смерть! Смерть идет!
Моя ладонь хлопнула ее по шее, чуть ниже уха, и Агия упала наземь, выронив шест с привязанным к нему аверном.
Доркас схватила меня за руку:
– Не нужно было так, Северьян!
– Да нет, с ней все в порядке. Я бил ладонью.
– Она еще сильнее возненавидит тебя.
– По-твоему выходит, она и сейчас ненавидит меня? Доркас не ответила, а мгновением позже я и сам забыл о своем вопросе – в отдалении, над головами толпы, замаячил в воздухе аверн.
Площадка наша оказалась ровным огороженным кругом, с двумя входами – один против другого.
– Суд аверна, – объявил эфор, – был предложен и принят! Место поединка – здесь! Время – настало! Остается решить, будете ли вы драться обнаженными, или же как-либо иначе. Что скажешь ты?
Прежде чем я успел раскрыть рот, Доркас сказала:
– Обнаженными. На том человеке – доспехи. Гротескный шлем Серпентриона качнулся из стороны в сторону – противник мой возражал. Шлем тот, как большинство кавалерийских шлемов, оставлял открытыми уши, чтобы носящий его мог лучше слышать происходящее вокруг – особенно приказы командующих. Мне показалось, что в тени за ухом Серпентриона я вижу узкую черную ленту, но в тот момент я не смог вспомнить, где видел подобное раньше.
– Ты отказываешься, гиппарх? – спросил эфор.
– Мужчины моей страны обнажаются, лишь оставаясь наедине с женщиной.
– На том человеке – доспехи, – снова крикнула Доркас, – а на этом нет даже рубашки.
Голос ее, столь тихий прежде, зазвенел в сумерках, точно колокол.
– Я сниму их.
Серпентрион сбросил плащ и расстегнул плечевые застежки кирасы, тут же упавшей к его ногам. Я ожидал, что грудь у него широка, как у мастера Гурло, однако ж она оказалась еще уже моей.
– Шлем – также.
Серпентрион снова покачал головой, и тогда эфор спросил:
– Твой отказ окончателен?
– Да. – Последовало едва заметное колебание. – Могу лишь сказать, что мне было приказано не снимать его. Эфор обратился ко мне:
– Полагаю, никто из нас не намерен оконфузить гиппарха, а равно и персону – не стоит и говорить, кто может оказаться ею, – которой он служит. Думаю, наимудрейшим выходом из положения явится предоставление тебе, сьер, иного, равнозначного преимущества. Имеешь ли ты предложения?
Агия, не проронившая ни слова с того момента, как я ударил ее, сказала:
– Откажись от поединка, Северьян. Или прибереги это преимущество на крайний случай.
– Откажись, – сказала и Доркас, отвязывая аверн от жерди.
– Дело зашло слишком далеко, чтобы идти на попятный.
– Принял ли ты решение, сьер? – требовательно спросил эфор.
– Пожалуй, да.
В ташке лежала моя гильдейская маска. Как и все прочие, она была сделана из тонкой кожи и костяных пластинок – для придания жесткости. Сможет ли лист аверна пробить маску, я не знал, однако с удовольствием отметил, как ахнули зрители, стоило мне надеть ее.
– Готовы? Гиппарх? Сьер? Сьер, пусть кто-нибудь подержит твой меч – иного оружия, кроме аверна, в поединке не дозволено.
Я оглянулся в поисках Агии, но она затерялась в толпе. Доркас подала мне смертоносный цветок, а я отдал ей «Терминус Эст».
– Начали!
Первый брошенный лист просвистел у самого моего уха. Серпентрион, сжимая свой аверн в левой руке, пониже листьев, метнулся ко мне и выбросил правую руку вперед, словно желая выхватить мой цветок. Я вспомнил, что Агия предупреждала о такой опасности, и прижал его к себе – близко, как только можно.
Недолгое время кружили мы на месте, присматриваясь. Затем я нанес удар по его выставленной вперед руке, и Серпентрион парировал его своим цветком. Тогда я занес аверн над головою наподобие меча и тут же сообразил, что нашел идеальную позицию: стебель оказался вне досягаемости противника, а я в любой момент мог ударить или оторвать и метнуть лист.
Последнюю возможность я тут же проверил на практике, отделив один из листьев от стебля и метнув его в лицо противника. Тот, несмотря на свой шлем, пригнулся, и зрители за его спиной поспешили отпрянуть в стороны. Я метнул второй лист, а за ним – третий, столкнувшийся в полете с листом, брошенным Серпентрионом.
Результат столкновения оказался потрясающим. Вместо того чтобы погасить скорость друг друга и упасть на Землю, как обычные клинки, бритвенно-острые листья аверна, переплетясь, закружились в воздухе столь быстро, что еще прежде, чем опуститься хоть кубитом ниже, превратились в черно-зеленые лохмотья, засверкавшие в лучах заката сотней цветов и оттенков, словно яркий детский волчок, закрученный изо всех сил…
Что-то прижалось к моей спине. Ощущение было таким, как если бы некто неизвестный подошел и встал позади меня, слегка прижавшись своей спиною к моей. Было довольно холодно, и тепло чужого тела оказалось очень приятным.
– Северьян!
Голос принадлежал Доркас, но доносился откуда-то издали.
– Северьян! Да помогите же ему кто-нибудь! Пустите! Голос ее звенел, точно куранты. Цвета, поначалу принятые мною за радугу вращающихся в воздухе листьев, оказались радугой, повисшей в небе над заходящим солнцем. Мир был огромным пасхальным яйцом, раскрашенным всеми возможными красками. Близ моей головы раздался голос:
– Он мертв?
Кто-то другой рассудительно ответил:
– Да. Эти штуки всегда бьют насмерть. Проходи, если хочешь посмотреть, как его унесут…
– Заявляю о праве победителя на одежду и оружие побежденного, – сказал Серпентрион (голос его был до странного знакомым). – Отдайте мне этот меч.
Я сел. Сплетшиеся в воздухе листья еще шелестели в нескольких шагах от моих сапог. Над ними, все еще не расставаясь с аверном, стоял Серпентрион. Я раскрыл было рот, чтобы спросить, что произошло, но что-то упало с моей груди на колени. Я опустил взгляд – это оказался лист аверна с окровавленным кончиком.
Увидев, как я поднимаюсь, Серпентрион резко повернулся ко мне и поднял аверн, но эфор, разведя руки в стороны, загородил ему путь.
– Право благородного, солдат! – крикнул какой-то зритель из-за ограды. – Пусть встанет и возьмет оружие!
Ноги почти не слушались. Я огляделся в поисках своего аверна и увидел его только потому, что он лежал у ног Доркас, боровшейся с Агией.
– Но он должен быть мертв! – закричал Серпентрион.
– Тем не менее он жив, гиппарх, – возразил эфор. – Ты вправе продолжить бой, когда он поднимет свое оружие.
Я коснулся стебля своего аверна. Листья его шевельнулись. На миг показалось, что я тронул за хвост некое холоднокровное, но все же живое существо.
– Сатана! – крикнула Агия.
На миг задержавшись на ней взглядом, я поднял аверн и повернулся к Серпентриону.
Глаз его из-за шлема не было видно, однако все тело его как нельзя красноречивее выражало переполнивший его ужас. На миг он перевел взгляд с меня на Агию, повернулся и побежал прочь, к своему выходу с арены. Зрители загородили ему путь, и он хлестнул аверном направо и налево, как бичом. Раздался крик, за ним – еще. Мой аверн словно бы потянул меня назад – я не сразу понял, что это не аверн, а Доркас, схватившая меня за руку.
– Агилюс! – завизжала неподалеку Агия.
– Лаурентия из Дома Арфы! – раскатилось над полем, словно в ответ ей.
На троне я еще совсем недавно, и все это время был занят делами гораздо более насущными и безотлагательными, нежели мономахия. Хорош этот обычай или плох (я лично склоняюсь к последнему мнению), в обществе, подобном нашему, которому просто не выжить без поддержания воинского духа на должном уровне и которое не может позволить себе достаточное количество вооруженных стражей общественного спокойствия, его не уничтожить ничем.
Но – так ли уж плох этот обычай?
Эпохи (судя по читанному мною, многие сотни тысяч лет), объявившие его вне закона, получали взамен лишь убийства, явившиеся результатом ссор между семействами, друзьями и знакомыми, – примерно столько же убийств, сколько должен был предотвратить запрет на мономахию. Но вместо одного умирали двое, ибо закон преследовал убийцу (человека, ставшего преступником не по какой-либо предрасположенности к преступлению, но – лишь волею случая) и казнил его, точно его смерть могла вернуть жизнь пострадавшему. Таким образом, если бы даже, скажем, тысяча законных поединков заканчивалась тысячью смертей (что маловероятно, так как смерть в подобном поединке – явление редкое), но предотвращала пять сотен убийств, положение дел было бы ничем не хуже.
Более того – человек, победивший соперника в поединке, наверняка будет весьма полезен делу защиты государства, да к тому ж произведет на свет более здоровое потомство, тогда как убийство губит и жертву и убийцу – причем последний, пусть он даже чудом уцелеет, скорее всего просто более жесток и не превосходит убитого ни умом, ни проворством, ни силой.
Однако сколь полезна мономахия для интриг!..
Еще за сотню шагов до Кровавого Поля мы услышали громко, весьма формально выкликаемые имена, которых не заглушал и ропот толпы:
– Кадро из Семнадцати Камней!
– Савва с Луга-За-Межой!
– Лаурентия из Дома Арфы! (Этот голос принадлежал женщине.) – Кадро из Семнадцати Камней!
Я спросил у Агии, кто это кричит таким образом.
– Они были вызваны – или бросили вызов сами. Выкрикивая свои имена – или приказав делать это слуге – они объявляют во всеуслышание, что явились на поединок. В отличие от противника.
– Кадро из Семнадцати Камней!
Уходящее солнце, чей диск уже наполовину скрылся за непроницаемо-черной Стеной, окрасило небо в гуммигут и пурпур, вермильон и ультрамарин, придавая толпам участников и зрителей схожесть с иконописными иерархами, на которых снисходит благодать божия; их словно бы вызвало к жизни чье-то волшебство, готовое развеяться без следа с первым же посвистом ветра.
– Лаурентия из Дома Арфы!
Где-то неподалеку захрипел, точно задохнувшись насмерть, человек.
– Агия, – сказал я, – кричи: «Северьян из Башни Сообразности»!
– Я тебе не служанка! Ори сам, если хочешь!
– Кадро из Семнадцати Камней!
– Ну, что ты на меня уставился?! И зачем я только пошла с тобой… Северьян! Палач Северьян! Северьян из Цитадели! Из Башни Мук! Смерть! Смерть идет!
Моя ладонь хлопнула ее по шее, чуть ниже уха, и Агия упала наземь, выронив шест с привязанным к нему аверном.
Доркас схватила меня за руку:
– Не нужно было так, Северьян!
– Да нет, с ней все в порядке. Я бил ладонью.
– Она еще сильнее возненавидит тебя.
– По-твоему выходит, она и сейчас ненавидит меня? Доркас не ответила, а мгновением позже я и сам забыл о своем вопросе – в отдалении, над головами толпы, замаячил в воздухе аверн.
Площадка наша оказалась ровным огороженным кругом, с двумя входами – один против другого.
– Суд аверна, – объявил эфор, – был предложен и принят! Место поединка – здесь! Время – настало! Остается решить, будете ли вы драться обнаженными, или же как-либо иначе. Что скажешь ты?
Прежде чем я успел раскрыть рот, Доркас сказала:
– Обнаженными. На том человеке – доспехи. Гротескный шлем Серпентриона качнулся из стороны в сторону – противник мой возражал. Шлем тот, как большинство кавалерийских шлемов, оставлял открытыми уши, чтобы носящий его мог лучше слышать происходящее вокруг – особенно приказы командующих. Мне показалось, что в тени за ухом Серпентриона я вижу узкую черную ленту, но в тот момент я не смог вспомнить, где видел подобное раньше.
– Ты отказываешься, гиппарх? – спросил эфор.
– Мужчины моей страны обнажаются, лишь оставаясь наедине с женщиной.
– На том человеке – доспехи, – снова крикнула Доркас, – а на этом нет даже рубашки.
Голос ее, столь тихий прежде, зазвенел в сумерках, точно колокол.
– Я сниму их.
Серпентрион сбросил плащ и расстегнул плечевые застежки кирасы, тут же упавшей к его ногам. Я ожидал, что грудь у него широка, как у мастера Гурло, однако ж она оказалась еще уже моей.
– Шлем – также.
Серпентрион снова покачал головой, и тогда эфор спросил:
– Твой отказ окончателен?
– Да. – Последовало едва заметное колебание. – Могу лишь сказать, что мне было приказано не снимать его. Эфор обратился ко мне:
– Полагаю, никто из нас не намерен оконфузить гиппарха, а равно и персону – не стоит и говорить, кто может оказаться ею, – которой он служит. Думаю, наимудрейшим выходом из положения явится предоставление тебе, сьер, иного, равнозначного преимущества. Имеешь ли ты предложения?
Агия, не проронившая ни слова с того момента, как я ударил ее, сказала:
– Откажись от поединка, Северьян. Или прибереги это преимущество на крайний случай.
– Откажись, – сказала и Доркас, отвязывая аверн от жерди.
– Дело зашло слишком далеко, чтобы идти на попятный.
– Принял ли ты решение, сьер? – требовательно спросил эфор.
– Пожалуй, да.
В ташке лежала моя гильдейская маска. Как и все прочие, она была сделана из тонкой кожи и костяных пластинок – для придания жесткости. Сможет ли лист аверна пробить маску, я не знал, однако с удовольствием отметил, как ахнули зрители, стоило мне надеть ее.
– Готовы? Гиппарх? Сьер? Сьер, пусть кто-нибудь подержит твой меч – иного оружия, кроме аверна, в поединке не дозволено.
Я оглянулся в поисках Агии, но она затерялась в толпе. Доркас подала мне смертоносный цветок, а я отдал ей «Терминус Эст».
– Начали!
Первый брошенный лист просвистел у самого моего уха. Серпентрион, сжимая свой аверн в левой руке, пониже листьев, метнулся ко мне и выбросил правую руку вперед, словно желая выхватить мой цветок. Я вспомнил, что Агия предупреждала о такой опасности, и прижал его к себе – близко, как только можно.
Недолгое время кружили мы на месте, присматриваясь. Затем я нанес удар по его выставленной вперед руке, и Серпентрион парировал его своим цветком. Тогда я занес аверн над головою наподобие меча и тут же сообразил, что нашел идеальную позицию: стебель оказался вне досягаемости противника, а я в любой момент мог ударить или оторвать и метнуть лист.
Последнюю возможность я тут же проверил на практике, отделив один из листьев от стебля и метнув его в лицо противника. Тот, несмотря на свой шлем, пригнулся, и зрители за его спиной поспешили отпрянуть в стороны. Я метнул второй лист, а за ним – третий, столкнувшийся в полете с листом, брошенным Серпентрионом.
Результат столкновения оказался потрясающим. Вместо того чтобы погасить скорость друг друга и упасть на Землю, как обычные клинки, бритвенно-острые листья аверна, переплетясь, закружились в воздухе столь быстро, что еще прежде, чем опуститься хоть кубитом ниже, превратились в черно-зеленые лохмотья, засверкавшие в лучах заката сотней цветов и оттенков, словно яркий детский волчок, закрученный изо всех сил…
Что-то прижалось к моей спине. Ощущение было таким, как если бы некто неизвестный подошел и встал позади меня, слегка прижавшись своей спиною к моей. Было довольно холодно, и тепло чужого тела оказалось очень приятным.
– Северьян!
Голос принадлежал Доркас, но доносился откуда-то издали.
– Северьян! Да помогите же ему кто-нибудь! Пустите! Голос ее звенел, точно куранты. Цвета, поначалу принятые мною за радугу вращающихся в воздухе листьев, оказались радугой, повисшей в небе над заходящим солнцем. Мир был огромным пасхальным яйцом, раскрашенным всеми возможными красками. Близ моей головы раздался голос:
– Он мертв?
Кто-то другой рассудительно ответил:
– Да. Эти штуки всегда бьют насмерть. Проходи, если хочешь посмотреть, как его унесут…
– Заявляю о праве победителя на одежду и оружие побежденного, – сказал Серпентрион (голос его был до странного знакомым). – Отдайте мне этот меч.
Я сел. Сплетшиеся в воздухе листья еще шелестели в нескольких шагах от моих сапог. Над ними, все еще не расставаясь с аверном, стоял Серпентрион. Я раскрыл было рот, чтобы спросить, что произошло, но что-то упало с моей груди на колени. Я опустил взгляд – это оказался лист аверна с окровавленным кончиком.
Увидев, как я поднимаюсь, Серпентрион резко повернулся ко мне и поднял аверн, но эфор, разведя руки в стороны, загородил ему путь.
– Право благородного, солдат! – крикнул какой-то зритель из-за ограды. – Пусть встанет и возьмет оружие!
Ноги почти не слушались. Я огляделся в поисках своего аверна и увидел его только потому, что он лежал у ног Доркас, боровшейся с Агией.
– Но он должен быть мертв! – закричал Серпентрион.
– Тем не менее он жив, гиппарх, – возразил эфор. – Ты вправе продолжить бой, когда он поднимет свое оружие.
Я коснулся стебля своего аверна. Листья его шевельнулись. На миг показалось, что я тронул за хвост некое холоднокровное, но все же живое существо.
– Сатана! – крикнула Агия.
На миг задержавшись на ней взглядом, я поднял аверн и повернулся к Серпентриону.
Глаз его из-за шлема не было видно, однако все тело его как нельзя красноречивее выражало переполнивший его ужас. На миг он перевел взгляд с меня на Агию, повернулся и побежал прочь, к своему выходу с арены. Зрители загородили ему путь, и он хлестнул аверном направо и налево, как бичом. Раздался крик, за ним – еще. Мой аверн словно бы потянул меня назад – я не сразу понял, что это не аверн, а Доркас, схватившая меня за руку.
– Агилюс! – завизжала неподалеку Агия.
– Лаурентия из Дома Арфы! – раскатилось над полем, словно в ответ ей.
Глава 28
Казнедей
На следующее утро я проснулся на узкой койке в лазарете – в просторной комнате с высоким потолком, среди других больных и раненых. Я был наг и долго, пока сон (а может, то была смерть) не перестал сковывать веки, ощупывал свое тело в поисках ран, отстранение, как будто о ком-то вовсе постороннем, размышляя о том, как жить дальше без денег и одежды и как объяснить мастеру Палаэмону потерю подаренного им меча и плаща.
В пропаже – вернее, в том, что я каким-то образом сам потерял все это – я не сомневался. Бежавшая по проходу между койками обезьяна с собачьей головой остановилась, взглянула на меня и побежала дальше. И это показалось мне не более странным, чем свет, падавший на мое одеяло сквозь окно, находившееся вне моего поля зрения.
Проснувшись снова, я сел в постели. Какое-то мгновение мне вправду казалось, будто я, капитан учеников, проснулся в нашем дортуаре, а все прочее – возложение на меня маски, смерть Теклы, поединок – было лишь сном. Такое бывало со мной и после. Но затем я, вместо знакомого с детства металлического потолка, увидел беленую штукатурку, а на соседней койке – человека, сплошь замотанного бинтами. Откинув одеяло, я опустил ноги на пол. У изголовья моей постели спала сидя, привалившись спиною к стене, Доркас. Она была укутана коричневой накидкой, а поперек коленей ее, среди прочих моих пожитков, лежал «Терминус Эст». Мне удалось достать сапоги, чулки, бриджи, плащ и пояс с ташкой, не потревожив ее, но, стоило коснуться меча, она забормотала во сне и крепче прижала его к себе, и потому я оставила меч на месте. Большинство больных уже проснулись и во все глаза смотрели на меня, но никто не сказал ни слова. Дверь в конце комнаты вела на лестницу, спускавшуюся на двор, где били копытами о мостовую боевые кони. Резвившийся в проходе киноцефал вскарабкался на подоконник, и мне показалось, что я еще сплю. Я швырнул в обезьяну поднятой с пола щепкой, и она оскалилась на меня, обнажив зубы, не менее впечатляющие, чем клыки Трискеля.
На двор вышел солдат в кольчуге, чтобы достать что-то из седельной сумы, и я, окликнув его, спросил, где очутился. Думая, что я спрашиваю, в какой части крепости нахожусь, он указал на одну из башен и сказал, что Зал Правосудия – прямо за ней, а если я пойду с ним, то, пожалуй, смогу раздобыть себе что-нибудь поесть.
Стоило ему сказать это, я понял, что умираю с голоду. Я последовал за ним, и темный коридор привел нас в помещение гораздо менее высокое и светлое, чем лазарет. Здесь двадцать или тридцать димархиев поглощали обед – хлеб, говядину и похлебку из свежей зелени. Мой новый друг посоветовал взять миску и сказать поварам, что мне велено явиться сюда за обедом. Я так и сделал, и повара, несмотря на легкое удивление при виде моего плаща цвета сажи, накормили меня без возражений.
Солдаты, в отличие от них, были – само любопытство. Они спросили, как меня зовут, откуда я и в каком чине (последнее – видимо, полагая, что наша гильдия устроена на военный манер). Они спросили, где мой топор, а когда я просвятил их, чем мы пользуемся в работе, – где мой меч. Я объяснил, что со мной – женщина, которая присмотрит за мечом, и тогда они предположили, что она может удрать с ним, а после присоветовали припрятать для нее хлеба под плащом, так как женщины в трапезную не допускаются. Оказалось, в походе все они, кто постарше, время от времени берут на содержание женщин – маркитанток, то есть спутниц самого полезного и безопасного свойства. Прошлым летом эти солдаты воевали на севере, а на зиму были отведены в Нессус, где занимались поддержанием общественного порядка. Теперь они снова ожидали отправки на север – самое большее, через неделю. Женщины же их на зиму вернулись в родные деревни, к родителям или родственникам. Тут я спросил, отчего эти женщины не захотели отправиться с солдатами на юг.
– Они-то хотели, – отвечал мой приятель, – как им не хотеть! Да только дело это – безнадежное. Когда кавалерия расчищает армии путь на север, за ней легко поспеть – продвигаемся в лучшие дни на лигу или на две. Если за неделю вычистим три, то – будь уверен, две из них потеряем на следующей. А вот на обратном пути им за нами не угнаться. Пятнадцать лиг в день! Чем они будут кормиться по дороге? Лучше уж подождать зиму. Если на наше место придет новый зенагий, будут у них новые дружки. К тому же кое-кто из старых девчонок и не придет, а вместо них появятся новые – чем плохо? Я слыхал, вчера вечером принесли еще одного из ваших, из казнедеев, но он был при смерти. Ты еще не видел его?
Я ответил, что – нет.
– Один из патрулей доложил, что видели его в городе; хилиарх услыхал и отправил их привести его – нам, сказал, не сегодня-завтра потребуется. Ребята клянутся, будто пальцем его не тронули, однако вот – на носилках принесли. Не знаю, товарищ он тебе или как, но, может, ты захочешь взглянуть на него.
Я сказал, что обязательно навещу его и, поблагодарив солдат за гостеприимство, покинул трапезную – мне не давала покоя тревога за Доркас, вызванная их расспросами, хотя расспрашивали они наверняка просто из любопытства. Вдобавок слишком уж многое осталось без объяснений – как, например, меня ранили, если только под казнедеем, принесенным накануне в лазарет на носилках, имелся в виду именно я; откуда взялась Доркас… Впрочем, меня не столько тревожили ответы, сколько то смутное ощущение, знакомое каждому, в чьей жизни имеется нечто, не подлежащее огласке: неважно, как бы далек ни был вопрос от запретной темы, следующий может проникнуть в самое сердце ее.
Доркас уже проснулась. Она стояла возле моей койки, на которую кто-то поставил миску горячей похлебки.
Увидев меня, она так обрадовалась, что радость ее, точно чума, передалась и мне.
– Я уже думала, ты умер, – сказала она. – Проснулась – нет ни тебя, ни одежды и решила, что тебя одели, чтобы похоронить. – Со мной все в порядке, – ответил я. – Что случилось вчера вечером? Доркас тут же сделалась предельно cерьезна. Я усадил ее рядом с собою на койку и заставил съесть принесенный мною хлеб и суп. Между делом она начала рассказ:
– Ты, наверное, помнишь, как дрался с тем человеком в странном шлеме. Ты надел маску и вышел с ним на арену, хотя я умоляла тебя не делать этого. Он почти сразу же попал тебе в грудь, и ты упал. До сих пор не могу забыть тот лист – он, совсем как пиявка из черного железа, наполовину вошел в твое тело и покраснел, насосавшись крови.
А потом – отвалился. Не знаю, как описать… словно все это не могло быть на самом деле. Но все же было – я отчетливо помню, что видела. Ты поднялся и выглядел при этом так… ну, не знаю. Будто не понимал, где находишься, или же какая-то часть тебя унеслась далеко-далеко… Тот человек хотел тут же добить тебя, но эфор заступился и сказал, что он должен подождать, пока ты не поднимешь свой аверн. И тут твой аверн заизвивался и раскрыл цветок. Тогда я подумала, что он, наверное, распустился прежде, только сейчас поняла, что он, быть может, не раскрывался вовсе – просто я слишком явственно представила себе распустившуюся розу. У него словно бы появилось лицо – такое, как… Если бы яд имел лицо, оно было бы точно таким.
Но ты не замечал ничего. Ты поднял аверн, и он – медленно, точно еще не совсем проснулся – потянулся к тебе. Но твой противник, гиппарх, не мог поверить собственным глазам. Он смотрел и смотрел на тебя; та женщина, Агия, что-то крикнула ему, и он пустился бежать. Люди, что смотрели на поединок, не хотели выпускать его – им хотелось видеть чью-либо смерть. Они попытались его остановить, и тогда он…
Глаза Доркас наполнились слезами. Она отвернулась, чтобы скрыть свою слабость, и я сказал:
– Он хлестнул по толпе аверном и, наверное, убил человек десять, да. А что было после?
– Он не просто хлестнул… После первых двух сам аверн метнулся к людям, словно змея. Те, кто был ужален листьями, умерли не сразу – они закричали, и некоторые бросились бежать, падали, поднимались и снова бежали, как слепые, сбивая с ног других. Наконец какой-то большой, сильный человек ударил гиппарха сзади, и еще подошла женщина с бракемаром – наверное, она тоже дралась с кем-то… Она разрубила аверн – не сбоку, но вдоль стебля, расщепив его надвое. Тогда гиппарха схватили, и я услышала, как ее клинок зазвенел о его шлем.
А ты просто стоял на месте, быть может, даже не понимая, что противник сбежал, а аверн медленно тянется к твоему лицу. Я вспомнила, как поступила та женщина, и ударила его твоим мечом. Меч поначалу был так тяжел, а после – словно и вовсе утратил вес. Но, когда я опустила его, удар, казалось, мог снести голову бизону. Только вот я забыла снять с него ножны… Но все же удар выбил из твоих рук аверн, и я увела тебя.
– Куда? – спросил я.
Доркас вздрогнула и макнула кусочек хлеба в миску с дымящимся супом.
– Не знаю. Мне было все равно. Просто – так хорошо было идти с тобой и знать, что я забочусь о тебе, как ты заботился обо мне перед тем, как мы сорвали аверн. Но наступила ночь, и я замерзла – ужасно замерзла. Я укутала тебя плащом поплотнее и застегнула его спереди, и ты, казалось, не мерз, потому я завернулась в твою накидку. Платье мое совсем развалилось…
– Помнишь, – сказал я, – там, в харчевне, я собирался купить тебе новое?
В пропаже – вернее, в том, что я каким-то образом сам потерял все это – я не сомневался. Бежавшая по проходу между койками обезьяна с собачьей головой остановилась, взглянула на меня и побежала дальше. И это показалось мне не более странным, чем свет, падавший на мое одеяло сквозь окно, находившееся вне моего поля зрения.
Проснувшись снова, я сел в постели. Какое-то мгновение мне вправду казалось, будто я, капитан учеников, проснулся в нашем дортуаре, а все прочее – возложение на меня маски, смерть Теклы, поединок – было лишь сном. Такое бывало со мной и после. Но затем я, вместо знакомого с детства металлического потолка, увидел беленую штукатурку, а на соседней койке – человека, сплошь замотанного бинтами. Откинув одеяло, я опустил ноги на пол. У изголовья моей постели спала сидя, привалившись спиною к стене, Доркас. Она была укутана коричневой накидкой, а поперек коленей ее, среди прочих моих пожитков, лежал «Терминус Эст». Мне удалось достать сапоги, чулки, бриджи, плащ и пояс с ташкой, не потревожив ее, но, стоило коснуться меча, она забормотала во сне и крепче прижала его к себе, и потому я оставила меч на месте. Большинство больных уже проснулись и во все глаза смотрели на меня, но никто не сказал ни слова. Дверь в конце комнаты вела на лестницу, спускавшуюся на двор, где били копытами о мостовую боевые кони. Резвившийся в проходе киноцефал вскарабкался на подоконник, и мне показалось, что я еще сплю. Я швырнул в обезьяну поднятой с пола щепкой, и она оскалилась на меня, обнажив зубы, не менее впечатляющие, чем клыки Трискеля.
На двор вышел солдат в кольчуге, чтобы достать что-то из седельной сумы, и я, окликнув его, спросил, где очутился. Думая, что я спрашиваю, в какой части крепости нахожусь, он указал на одну из башен и сказал, что Зал Правосудия – прямо за ней, а если я пойду с ним, то, пожалуй, смогу раздобыть себе что-нибудь поесть.
Стоило ему сказать это, я понял, что умираю с голоду. Я последовал за ним, и темный коридор привел нас в помещение гораздо менее высокое и светлое, чем лазарет. Здесь двадцать или тридцать димархиев поглощали обед – хлеб, говядину и похлебку из свежей зелени. Мой новый друг посоветовал взять миску и сказать поварам, что мне велено явиться сюда за обедом. Я так и сделал, и повара, несмотря на легкое удивление при виде моего плаща цвета сажи, накормили меня без возражений.
Солдаты, в отличие от них, были – само любопытство. Они спросили, как меня зовут, откуда я и в каком чине (последнее – видимо, полагая, что наша гильдия устроена на военный манер). Они спросили, где мой топор, а когда я просвятил их, чем мы пользуемся в работе, – где мой меч. Я объяснил, что со мной – женщина, которая присмотрит за мечом, и тогда они предположили, что она может удрать с ним, а после присоветовали припрятать для нее хлеба под плащом, так как женщины в трапезную не допускаются. Оказалось, в походе все они, кто постарше, время от времени берут на содержание женщин – маркитанток, то есть спутниц самого полезного и безопасного свойства. Прошлым летом эти солдаты воевали на севере, а на зиму были отведены в Нессус, где занимались поддержанием общественного порядка. Теперь они снова ожидали отправки на север – самое большее, через неделю. Женщины же их на зиму вернулись в родные деревни, к родителям или родственникам. Тут я спросил, отчего эти женщины не захотели отправиться с солдатами на юг.
– Они-то хотели, – отвечал мой приятель, – как им не хотеть! Да только дело это – безнадежное. Когда кавалерия расчищает армии путь на север, за ней легко поспеть – продвигаемся в лучшие дни на лигу или на две. Если за неделю вычистим три, то – будь уверен, две из них потеряем на следующей. А вот на обратном пути им за нами не угнаться. Пятнадцать лиг в день! Чем они будут кормиться по дороге? Лучше уж подождать зиму. Если на наше место придет новый зенагий, будут у них новые дружки. К тому же кое-кто из старых девчонок и не придет, а вместо них появятся новые – чем плохо? Я слыхал, вчера вечером принесли еще одного из ваших, из казнедеев, но он был при смерти. Ты еще не видел его?
Я ответил, что – нет.
– Один из патрулей доложил, что видели его в городе; хилиарх услыхал и отправил их привести его – нам, сказал, не сегодня-завтра потребуется. Ребята клянутся, будто пальцем его не тронули, однако вот – на носилках принесли. Не знаю, товарищ он тебе или как, но, может, ты захочешь взглянуть на него.
Я сказал, что обязательно навещу его и, поблагодарив солдат за гостеприимство, покинул трапезную – мне не давала покоя тревога за Доркас, вызванная их расспросами, хотя расспрашивали они наверняка просто из любопытства. Вдобавок слишком уж многое осталось без объяснений – как, например, меня ранили, если только под казнедеем, принесенным накануне в лазарет на носилках, имелся в виду именно я; откуда взялась Доркас… Впрочем, меня не столько тревожили ответы, сколько то смутное ощущение, знакомое каждому, в чьей жизни имеется нечто, не подлежащее огласке: неважно, как бы далек ни был вопрос от запретной темы, следующий может проникнуть в самое сердце ее.
Доркас уже проснулась. Она стояла возле моей койки, на которую кто-то поставил миску горячей похлебки.
Увидев меня, она так обрадовалась, что радость ее, точно чума, передалась и мне.
– Я уже думала, ты умер, – сказала она. – Проснулась – нет ни тебя, ни одежды и решила, что тебя одели, чтобы похоронить. – Со мной все в порядке, – ответил я. – Что случилось вчера вечером? Доркас тут же сделалась предельно cерьезна. Я усадил ее рядом с собою на койку и заставил съесть принесенный мною хлеб и суп. Между делом она начала рассказ:
– Ты, наверное, помнишь, как дрался с тем человеком в странном шлеме. Ты надел маску и вышел с ним на арену, хотя я умоляла тебя не делать этого. Он почти сразу же попал тебе в грудь, и ты упал. До сих пор не могу забыть тот лист – он, совсем как пиявка из черного железа, наполовину вошел в твое тело и покраснел, насосавшись крови.
А потом – отвалился. Не знаю, как описать… словно все это не могло быть на самом деле. Но все же было – я отчетливо помню, что видела. Ты поднялся и выглядел при этом так… ну, не знаю. Будто не понимал, где находишься, или же какая-то часть тебя унеслась далеко-далеко… Тот человек хотел тут же добить тебя, но эфор заступился и сказал, что он должен подождать, пока ты не поднимешь свой аверн. И тут твой аверн заизвивался и раскрыл цветок. Тогда я подумала, что он, наверное, распустился прежде, только сейчас поняла, что он, быть может, не раскрывался вовсе – просто я слишком явственно представила себе распустившуюся розу. У него словно бы появилось лицо – такое, как… Если бы яд имел лицо, оно было бы точно таким.
Но ты не замечал ничего. Ты поднял аверн, и он – медленно, точно еще не совсем проснулся – потянулся к тебе. Но твой противник, гиппарх, не мог поверить собственным глазам. Он смотрел и смотрел на тебя; та женщина, Агия, что-то крикнула ему, и он пустился бежать. Люди, что смотрели на поединок, не хотели выпускать его – им хотелось видеть чью-либо смерть. Они попытались его остановить, и тогда он…
Глаза Доркас наполнились слезами. Она отвернулась, чтобы скрыть свою слабость, и я сказал:
– Он хлестнул по толпе аверном и, наверное, убил человек десять, да. А что было после?
– Он не просто хлестнул… После первых двух сам аверн метнулся к людям, словно змея. Те, кто был ужален листьями, умерли не сразу – они закричали, и некоторые бросились бежать, падали, поднимались и снова бежали, как слепые, сбивая с ног других. Наконец какой-то большой, сильный человек ударил гиппарха сзади, и еще подошла женщина с бракемаром – наверное, она тоже дралась с кем-то… Она разрубила аверн – не сбоку, но вдоль стебля, расщепив его надвое. Тогда гиппарха схватили, и я услышала, как ее клинок зазвенел о его шлем.
А ты просто стоял на месте, быть может, даже не понимая, что противник сбежал, а аверн медленно тянется к твоему лицу. Я вспомнила, как поступила та женщина, и ударила его твоим мечом. Меч поначалу был так тяжел, а после – словно и вовсе утратил вес. Но, когда я опустила его, удар, казалось, мог снести голову бизону. Только вот я забыла снять с него ножны… Но все же удар выбил из твоих рук аверн, и я увела тебя.
– Куда? – спросил я.
Доркас вздрогнула и макнула кусочек хлеба в миску с дымящимся супом.
– Не знаю. Мне было все равно. Просто – так хорошо было идти с тобой и знать, что я забочусь о тебе, как ты заботился обо мне перед тем, как мы сорвали аверн. Но наступила ночь, и я замерзла – ужасно замерзла. Я укутала тебя плащом поплотнее и застегнула его спереди, и ты, казалось, не мерз, потому я завернулась в твою накидку. Платье мое совсем развалилось…
– Помнишь, – сказал я, – там, в харчевне, я собирался купить тебе новое?