Страница:
Для филадельфийских революционеров, взявшихся переустраивать дела планеты, было бы просто неестественно не считать себя и знатоками военных дел. Вдали от армии философы-оптимисты и языкатые адвокаты рассуждали о стратегии. О них-то и вырвалось у Вашингтона: «...с жаром героев, греющих зады у камина». Они придавали большое значение р-р-революционности войны и посему полагали возможным лишить неприятеля армии методами, которые в XX веке относят к сфере психологической войны.
Прослышав о том, что Георг III направляет в Америку гессенцев, конгресс 14 августа 1776 года принял обращенную к ним прокламацию, в которой красочно описал справедливость дела США, ведших войну лишь потому, что они «отказались обменять свободу на рабство». Конгресс обратился к наемникам: «После того как они нарушат все христианские и моральные принципы, вторгнувшись и попытавшись уничтожить тех, кто не причинил им ни малейшего вреда, избежавших смерти или плена ждет единственная награда — вернуться под деспотизм князя, который вновь продаст их в рабство какому-нибудь другому врагу человечества». Конгресс подкрепил моральные стимулы материальными, призвав гессенцев дезертировать и селиться в США, где они бесплатно обретут благословенные гражданские права и по участку земли в 20 гектаров. Дабы призыв достиг наемников, прокламация конгресса печаталась и на обертке табачных пачек. К глубокому разочарованию сочинителей обращения, считанные гессенцы вняли ему.
В Лондоне также попытались внести политический элемент в военные планы. Пронзительные жалобы лоялистов оглушили кабинет Норта, где рассудили, что стоит красным мундирам появиться в Америке, как к ним сбегутся несчетные толпы истосковавшихся по королю. Было поэтому намечено высадить войска в Чарлстоне, Южной Каролине и Нью-Йорке, местах, где, по слухам, изобиловали лоялисты. В том, что их там было великое множество, в Лондоне не ошиблись, но грубо просчитались в воинственности тех, кто продолжал считать себя подданными Георга III. Десант генерала Клинтона в Чарлстоне 28 июня был отбит, английский адмирал Паркер не смог разрушить бомбардировкой форт. Англичане убедились, что Чарлстон нелепо, но сильно укреплен, и Клинтон с поредевшим войском отплыл к Нью-Йорку, где назревали главные события.
Стратегический план братьев — генерала и адмирала Хоу — был неплох. Они замыслили взять Нью-Йорк, великолепная гавань которого могла принять любой флот. Усилившись за счет лоялистов, англичане затем собирались двинуться на северо-запад вдоль Гудзона навстречу армии генерала Карлтона, выступавшей из Канады. Соединившись где-то в районе Олбани, королевские войска вбили бы клин между Новой Англией — центром восстания, как считал кабинет Норта, и Югом. Это, надеялись братья, а вместе с ними в Лондоне, даст возможность быстро расправиться с мятежниками.
Едва ли Вашингтон, ожидавший англичан в Нью-Йорке, знал в деталях о честолюбивом плане, но он был твердо убежден, что бой захватчикам придется дать в городе, и готовился к схватке. «Нам предстоит кровавое лето», — писал он.
Хотя некоторые трезво мыслившие в лагере восставших предлагали сжечь Нью-Йорк (оплот лоялистов!) и заблаговременно отступить в глубь страны, конгресс и Вашингтон решили защищать выдвинутые вперед позиции. Тогдашний Нью-Йорк занимал часть острова Манхэттен, который омывают Гудзон, Гарлем и Ист-Ривер. Вашингтон полагал, что прикрыть Манхэттен лучше всего, обороняя Лонг-Айленд, на котором приказал укрепить и занять высоты Бруклин. Желание быть сильными во всех пунктах привело к разделению армии на две части — одна оставалась в Нью-Йорке, другая ушла на Лонг-Айленд.
На бумаге было 28,5 тысячи человек, в действительности пригодными к бою оказалось не более 19 тысяч. В подавляющей части войска не были обстреляны, с трудом подчинялись дисциплине. Чтобы часовые не засыпали, Вашингтон, отчаявшись в других методах воздействия, приказал убрать с постов все, на чем можно было присесть. Воины, призванные защищать крупный город — в Нью-Йорке насчитывалось до 30 тысяч жителей, — не всегда были стойки перед соблазнами. У недавних фермеров глаза разбегались — винные лавки и бич армии — толпы проституток, намертво взявшие войско в кольцо. Ко всему прочему в городе кишели лоялисты, в тавернах открыто пили за здоровье короля.
Вашингтон тщетно пытался пробудить солдат к осознанию опасности, нависшей над горячо любимой родиной. Нещадно драли пьяниц и любителей общества беспутных женщин. Обнаружились дела и посерьезней — королевский губернатор колонии Нью-Йорк руководил заговором, целью которого было покушение на жизнь Вашингтона. Душегубы послали ему отравленные сливы, которые по чистой случайности генерал не съел. Смертоносное действие ядовитых плодов проверили на цыплятах — птицы тут же сдохли. Поговаривали, что в момент высадки англичан предатели откроют огонь из пушек по своим. То, что армия имела артиллерию, вне всяких сомнений, доказывало существование зловещих планов. Вашингтон распорядился арестовать и препроводить в отдаленное место мэра города, закоренелого лоялиста Мэтьюза, с сообщниками.
Он приказал предать суду военного трибунала сержанта личной охраны Хики и других, которым вменялось в обязанность убить генерала. «Других» так и не судили, а Хики в конце июня при большом стечении народа повесили. Вашингтон в приказе по армии в связи с «заговором Хики» благоразумно отвлек внимание от политических аспектов дела, указав: «Самый надежный путь» — не соблазниться на предательство, «избегать беспутных женщин, которые, по предсмертному признанию несчастного преступника, и толкнули его на путь, закончившийся преждевременной и бесславной смертью».
С конца июня англичане стали высаживаться на остров Статен у входа в гавань Нью-Йорка, Там не было американских войск, и Вашингтон в бессильной ярости получил сообщение о том, что местные жители охотно снабжают врага продовольствием, а некоторые даже вызвались служить в войсках короля. Он сокрушался, что дьявольское золото захватчиков подрывает рвение соотечественников в защите страны. Враг готовился, а солдаты континентальной армии, у которых истек срок службы, расходились по домам. Вашингтон бомбардировал Филадельфию просьбами помочь создать постоянную армию. Конгресс наконец внял голосу рассудка, учредив среди своих бесчисленных комитетов военное управление под председательством Д. Адамса и предложив премию в 10 долларов согласному подписать контракт на трехлетнюю службу в армии.
Англичане, готовя самую крупную десантную операцию XVIII столетия — у Хоу было 32 тысячи солдат, из них 9 тысяч гессенцев, — попытались по приказу министерства вести политику кнута и пряника. 15 июля к Вашингтону явился под белым флагом парламентер. После длительных препирательств главнокомандующий выслушал посланца, но так и не взял адресованного ему письма, ибо на нем значилось: «Эсквайру Джорджу Вашингтону и т. д. и т. п.», настаивая, что подобающий ему титул — «Его светлость, генерал». Выяснилось, что полномочия Хоу на ведение переговоров ограничивались обещанием прощения. На что Вашингтон резонно возразил: «Мы не совершили никаких проступков, требующих прощения, и мы всего лишь защищаем то, что считаем нашим неотъемлемым правом». На том и расстались.
Напряжение в Нью-Йорке нарастало — англичане прощупывали прочность обороны. Как-то несколько вражеских кораблей, воспользовавшись свежим ветром, вошли в Гудзон и приблизились к городу. Вашингтон был убежден, что путь по реке англичанам прегражден — на берегу заблаговременно выставили батареи. Но стоило показаться парусам английских кораблей, возмущенно писал он, как артиллеристы, вместо того чтобы броситься к орудиям, высыпали к воде «глазеть на корабли... Праздное любопытство в такие минуты делает людей низкими и презренными». Англичане обстреляли город, где вспыхнули пожары. Жители разбегались. «Крики и вопли бедняг, метавшихся с детьми, были прискорбны, они произвели нежелательное воздействие на уши и умы наших молодых и неопытных солдат», — заключил полководец. Надежды на то, что английский флот не сможет бесчинствовать в зоне огня американских батарей, рухнули, беспорядочная пальба с берега не нанесла англичанам видимого ущерба. Что и отметил Вашингтон, наблюдавший за перестрелкой в подзорную трубу.
Новые приказы по континентальной армии — поднять боеготовность и бдить, а на острове Статен росла уверенность в победе. Некий английский офицер, отпрыск аристократического семейства, пишет приятелю о буднях в предвкушении успеха: «Скромные нимфы сего острова в сладостном волнении, ибо на свежем мясе, которое мы получаем здесь, войска стали похотливы, как сатиры. Ни одна девушка не может нагнуться в кустах за розой, чтобы не подвергнуться немедленной опасности, а они столь мало привыкли к энергичным методам, что не относятся к ним с должным смирением, и потому каждый день у нас самые забавные разбирательства. Женщина пришла с жалобой не на то, что ею овладели семеро — „Слава богу, это пустяки“, — но они отняли у нее любимый молитвенник. Вчера девушка пожаловалась лорду Перси, что ее обесчестили гренадеры. Лорд спросил ее, откуда она знает, что действовали гренадеры, ведь было темно. „Бог мой, — воскликнула она, — никто другой не мог этого сделать, и, если ваша светлость обследует меня, вы убедитесь, что дело обстоит именно так!“ Все английские войска, высаженные на остров, здоровы и преисполнены решимости... Первые же янки-псалмопевцы, которые встанут на пути их сабель, окажутся в весьма затруднительном положении. Если моей бабушке нужны украшения для домашней церкви, я думаю, ей можно поставить по дешевке отборные головы... Недавно прибыли гессенцы, рвущиеся схватиться с бунтовщиками, которых они презирают... Скоро мы вступим в дело, и последствия для мятежников будут фатальными».
Наконец свершилось — 22 августа ликующие войска Хоу высадились на Лонг-Айленде, на берег сошло 20 тысяч человек. Разведав местность и выяснив диспозицию американцев — их на острове было 5 тысяч, Хоу составил план сражения. Он установил, что левый фланг противника не только не защищен, но и не охраняется. В ночь на 26 августа он двинул главные силы в обход. Проводники-тори охотно повели врагов в тыл соотечественникам. Оставшиеся войска, в центре которых были гессенцы, должны были атаковать американцев с фронта по условному сигналу — два пушечных выстрела, означающие, что охват завершен.
В девять утра Вашингтон услышал пушечный выстрел слева и с тыла, за ним другой. Там не должно было быть орудий! Но тут же его внимание привлек центр позиции — с пением гимнов зеленые и синие ряды усатых гессенцев пришли в движение и с точностью автоматов двинулись на американцев. В считанные минуты все смешалось — удар с фронта, натиск густых колонн англичан с тыла. Враг везде. Американцы побежали, только отдельные части с отчаянной решимостью и руганью дрались. Многие растерявшиеся поднимали руки, и горе тем, кого хватали гессенцы, — они тут же вешали пленных, избивали всех бросивших оружие.
В дикой панике, охватившей войска, Вашингтон ничего не мог поделать и поторопился на Бруклинские высоты — укрепленную позицию в тылу, откуда прекрасно был виден разгром армии. В эти критические часы он, несомненно, был убежден, что все потеряно, — на высоты сбегались солдаты, вырвавшиеся из пекла у их подножья, окровавленные, а главное, перепуганные до полусмерти.
А внизу страшное зрелище — наголову разгромив американцев, бесчисленные английские полки (Вашингтону еще не приходилось видеть столько войск сразу) строились для штурма Бруклинских высот. Офицеры равняли ряды, отдавали команды, и вот, взяв ружья на плечо, они двинулись вперед, но, пройдя несколько шагов, сделали поворот кругом и пошли обратно. Чудо! Отказ от взятия Бруклинских высот военные историки единодушно считают величайшей ошибкой Хоу, он упустил верный шанс наголову разбить армию Вашингтона. Несомненно, перед мысленным взором Хоу стоял Банкер-Хилл, менее вероятно допущение иных историков — английский генерал втайне сочувствовал делу восставших.
Англичане решили взять Бруклинские высоты по всем правилам — заложили параллельную траншею, за ней отрыли бы другую, третью, подтащили бы пушки и так далее. Потрясенный Вашингтон не стал ждать неминуемой развязки — приближения вражеских укреплений и последнего страшного натиска. В дождливую и туманную ночь 29 августа он скрытно перевез армию через реку почти в полтора километра шириной на остров Манхэттен. Маневр был выполнен с величайшей хитростью — отходившие войска грузились в лодки в твердой уверенности, что их сменяют свежие части. Таковых и в помине не было.
Американцы проиграли сражение, потеряв около 1500 человек, из них более тысячи пленных. Хоу недосчитался около 400 человек. Но Вашингтон спас армию. В Нью-Йорке он упал в обморок. Оправившись, отправил конгрессу донесение о битве, объяснив задержку сообщения тем, что «до сих пор я не был в состоянии ни диктовать, ни писать», ибо с момента высадки англичан до отхода в Нью-Йорк шесть суток «я почти не слезал с коня и ни на миг не смежил век».
Хотя Вашингтон попытался преуменьшить значение случившегося, распорядившись опубликовать фантастические данные об английских потерях, он знал, что положение из рук вон плохо. «С величайшей тревогой, — пишет он конгрессу, — я вынужден признаться, что не верю в боеспособность войск... До недавнего времени я не сомневался, что смогу защищать это место, но теперь отчаялся». Главнокомандующий никак не мог смириться с мыслью, что солдаты не повинуются приказам, а при опасности бегут без оглядки на офицеров.
Он еще не понял, что величайшая мобильность армии (в том числе, мягко говоря, при отходе) была преимуществом перед англичанами. В любом случае они не были в состоянии оккупировать обширные пространства, а уничтожить боевую силу американцев не представлялось возможным — уж очень они были легки на ногу. Ополчение доставляло одни огорчения — после отступления с Лонг-Айленда, сообщал Вашингтон конгрессу, ополченцы дезертировали «иногда почти целыми полками», из восьмитысячного коннектикутского ополчения за неделю осталось едва две тысячи, и «их пример заражает другие части армии».
Филадельфийские философы носились с концепцией солдата-гражданина, Вашингтон и офицеры вокруг него знали лучше цену как ораторам, так и своей армии. Генерал-адъютант главнокомандующего Д. Рид в эти дни с величайшим отвращением писал жене: «Когда я оглядываюсь и вижу, что из множества столь высокопарно разглагольствовавших о смерти и чести таковых здесь так мало... я поражаюсь до глубины души. Иные джентльмены из Филадельфии, наносящие сюда визиты, при первом же орудийном выстреле разбегаются в страшной панике. Ваши шумные сыны свободы на поле боя тише воды, ниже травы...» Английский путешественник Н. Кресвелл, видевший американскую армию, записал в дневнике: «Здесь стоят янки, поистине создание дьявола. Человеку, чьи органы обоняния отличаются от свиньи, нельзя провести и дня в их зловонном лагере. Их армия многочисленна, но оборванна, грязна, масса больных и скверная дисциплина».
Через шпионов Хоу знал о плачевном состоянии в стане восставших и снова предложил переговоры, которые состоялись в начале сентября 1776 года на борту английского корабля. Доводы Хоу не убедили представителей конгресса, хотя он, будучи вигом, распинался в любви к делу восставших. Он заверил посланцев конгресса, что «в случае падения Америки он будет оплакивать это как потерю брата». На что Франклин серьезно заверил: «Мы сделаем все, чтобы не огорчать ваше сиятельство». Получив отчет о переговорах, Вашингтон заметил: «Лорду Хоу нечего предложить, за исключением того, что, если мы сдадимся, его величество решит, перевешать нас или нет». Миссия Хоу, вероятно, все же наложила определенный отпечаток на его действия, которые далеко не всегда были столь энергичными, как требовали обстоятельства.
Перед лицом превосходящего врага Вашингтон согласился с теми, кто давно предлагал сжечь Нью-Йорк и тем самым лишить англичан базы. Две трети имущества в городе принадлежало заклятым лоялистам. 8 сентября Вашингтон обратился к конгрессу с предложением оставить город. «Наш опыт, — писал он, — советы наших способных друзей в Европе и даже Декларация конгресса указывают, что нам следует вести оборонительную войну». Зная теперь боевые качества своей армии, он разъяснил конгрессу, что в этой войне нельзя вступать в решительное сражение с врагом, больше того, даже ожидать англичан в укреплении, ибо во вверенных ему войсках, «признаюсь, я не обнаружил готовности защищать их любой ценой». Ему приказали удерживать Нью-Йорк.
Остров Манхэттен тянется примерно на двадцать километров с севера на юг, имея в ширину около трех километров. Южную часть острова на два с небольшим километра занимал Нью-Йорк, затем километров десять тянулись поля фермеров, а на северной оконечности Манхэттена — скалистые высоты Гарлем. Даже дилетанту было ясно, что держать всю армию в городе значило подвергнуть ее смертельной опасности — при господстве англичан на море они могли высадиться в любом месте и отрезать американцев от единственного пути отхода — моста в северной части острова.
Вашингтон отвел главные силы (9 тысяч человек) на сравнительно безопасные высоты Гарлем, 5 тысяч осталось в городе и еще 5 тысяч охраняло побережье.
С утра 15 сентября в штабе Вашингтона в Гарлеме услышали рев канонады; английские корабли обстреливали остров со стороны Гудзона, то есть с запада. Вашингтон уже успел изучить повадки братьев Хоу и поэтому поторопился на восточную часть острова. Там, в заливе Кипс-Бей, на полпути между Нью-Йорком и Гарлемом, высаживался десант. 450 зеленых ополченцев, разинув рты, наблюдали за невиданным зрелищем — к берегу шли 84 шестнадцативесельных баркаса. Красные мундиры англичан, синие и зеленые мундиры гессенцев издалека выглядели как клеверное поле в цвету. Очарование длилось недолго, с кораблей ударили пушки, расчищая дорогу десанту. Стоило первым ядрам засвистеть над головами, как ополченцы резво побежали. Столбом взвилась пыль на дороге от сотен ног.
В пыльном облаке чертом вертелся Вашингтон, поднимая коня на дыбы, пытаясь остановить бегство. Куда там! Ополченцы мчались без оглядки. Едва улеглась пыль, как Вашингтон вздохнул с облегчением — к нему поспешали беглым шагом две бригады. Генерал наскоро указал позицию, в горячке он вылетел вперед, размашистыми жестами показывая, кому стать за стенами, разделявшими поля, кому залечь в кукурузе. Тут появился вражеский отряд не более 60—70 человек. Вашингтон оглянулся на своих молодцов и увидел их спины. Без единого выстрела бригады бежали по той же дороге, по которой только что промчались ополченцы. Они бросили орудия, мушкеты, ранцы, подсумки.
Вашингтон сорвал с себя шляпу, швырнул ее на землю и завопил: «И с этими я должен защищать Америку! Великий боже, что за армия!» Простоволосый генерал с трудом догнал на коне бегущую толпу и, врезавшись в нее, свидетельствует очевидец, «выхватил седельные пистолеты, направил их на солдат, нажал курки. Пистолеты не выстрелили. Говорят, что он обнажил шпагу, грозя рубить бегущих. Он бил их плетью по плечам в бешеной злобе за трусость. Он лупил не только солдат, но и офицеров, стегал полковников, избил бригадного генерала».
Ничего не помогало. В конце концов обессиленный Вашингтон остался один на дороге. Гессенцы были шагах в восьмидесяти, когда расторопный адъютант сообразил, что генерал, потеряв в отчаянии голову, сознательно ищет смерти, схватил лошадь Вашингтона за уздечку, и они ускакали.
Обезумев от стыда, Вашингтон прискакал в свой штаб в Гарлеме. До глубокой ночи он молча стоял в дверях дома, вглядываясь в лица все новых беглецов, появлявшихся в лагере. Когда стемнело, генерал немного успокоился — кажется, весь нью-йоркский гарнизон прибежал в Гарлем. Достопамятный пробег — двадцать километров за день. Казалось, они спаслись чудом. Легенда, составленная в патриотическом духе, гласит, что англичане не успели перерезать отход из города, так как некая прекрасная дама Мэррей зазвала Хоу в свой элегантный дом и там на несколько часов генерал забыл, что идет война. Другая легенда относит случившееся за счет симпатии Хоу к делу американской свободы. Каковы бы ни были истинные причины, Хоу, конечно, упустил врага, его четырнадцатитысячный десант потратил целый день, чтобы покрыть три километра до западного берега острова.
Англичане торжественно вступили в Нью-Йорк, а на Гарлемских высотах Вашингтон горестно подсчитывал издержки — потеряно больше половины артиллерии, обозы. «Все это можно было бы легко спасти, если бы войска оказали хоть слабое сопротивление врагу», — с гневом писал он.
На следующий день — новая схватка. Небольшой английский отряд подошел к высотам. Завидя американцев, горнист поднес горн к губам, и в чистом утреннем воздухе раздался до боли знакомый Вашингтону сигнал: «Трави лисицу!» Крайняя степень позора, намек для страстного любителя охоты на лис Вашингтона был понятен. Он повелел покарать наглецов, выслав против них превосходящие силы. Не доверяя солдатам, Вашингтон погнал возглавить отряд лучших генералов. Стычка окончилась победой — англичане ретировались. Моральный дух войска поднялся.
Вашингтону было суждено провести около месяца в укрепленном лагере на высотах Гарлем. Впереди была зима, и он предавался тягостным раздумьям — армия разбегалась. Дезертировали уже сотнями. Ежедневно в штабе толпились заплаканные женщины, мрачные мужчины — все жаловались на повальные грабежи.
Он пишет конгрессу: «В нашей армии развились такие настроения, что ни общественная, ни частная собственность не находятся в безопасности. Каждый час приходят жалобы на наших солдат, которые стали несравненно опаснее беднягам фермерам и обывателям, чем общий враг. Выпрягают и крадут лошадей от военных фур, разворовывают вещи офицеров и медицинские припасы, даже генералы не защищены от грабежа. Если не будут немедленно приняты свирепые и показательные наказания, армия развалится». Конгресс ввел смертную казнь за серьезные воинские преступления. Вашингтон, признавая необходимость вешать, все же считал, что решение вопроса не в этом.
Снова и снова он разъясняет конгрессу, что спасение в создании постоянной армии, солдат следует вербовать не на три года, а на всю войну. 24 сентября с Гарлема он пишет пространное письмо президенту конгресса Хэнкоку, в который раз излагая свои взгляды на строительство армии. Прежде всего повысить жалованье офицерам. («Почему, например, капитан континентальной армии получает 5 шиллингов в день за исполнение таких же функций, как капитан в английской армии, получающий 10 шиллингов? Этого я никак не могу понять».) Офицерам нужно платить столько, чтобы они могли «жить джентльменами». Рядовым, вступающим в армию, следует немедленно выдавать денежную ссуду, бесплатную форму и постельные принадлежности, закреплять «по крайней мере» 40—60 гектаров земли. Если не положить конец такой ситуации, когда «относятся к офицеру как к равному... не может быть ни порядка, ни дисциплины, офицер никогда не будет пользоваться тем уважением, которое жизненно необходимо для субординации».
Имея в виду безответственную болтовню в Филадельфии насчет высоких моральных качеств солдата-гражданина, Вашингтон писал: «Полагаться в какой-то степени на ополчение, конечно, смешно. Люди, оторванные от сладостей личной жизни, непривычные к звону оружия, совершенно незнакомые с военным делом, не уверенные в себе при встрече с подготовленными и дисциплинированными войсками, искусными в военном деле, робеют и готовы бежать от собственной тени».
Жестокие слова, глубоко ранившие политических мыслителей. Они полагали, что добродетельный пахарь, бросающий плуг и хватающий оружие, чтобы отразить наемников тирана, существует на самом деле. Жизнеспособность и реальность благородной концепции никогда не вызывали и тени сомнений у просвещенных, возвышенно мысливших юристов, рабовладельцев, торговцев и прочих заседавших в конгрессе. Теперь им приходилось признать, что, по крайней мере, в руках Вашингтона она определенно не действовала. Он требовал армию не из одухотворенных борцов за свободу, а из скованных железной дисциплиной солдат-профессионалов.
Главнокомандующий, конечно, не понимал положения конгресса, который не мог выполнить его пожелания. Члены конгресса представляли штаты, только-только обретшие автономию, а Вашингтон стоял за армию, совершенно не подчиненную тринадцати правительствам. На ум невольно приходили привычные сравнения с Древним Римом — разве диктаторы не начинали с того, что отнимали у республики ее вооруженную мощь, подчинив армию только себе? Не положит ли континентальная армия начало континентальному, тираническому правительству?
Каковы бы ни были опасения депутатов конгресса, выполнение настояний Вашингтона не терпело промедления. Конгресс вотировал создание армии из 88 полков и содержание ее на протяжении всей войны. Но штаты должны были не только формировать и снабжать их, но и назначать офицеров. Подбор офицерского корпуса зависел не от главнокомандующего, а от политиков в столицах штатов. По опыту минувшего года он знал, что солдаты не будут вступать в армию, пока не выяснят, кто именно будет ими командовать. Из штатов явятся, конечно, офицеры ополчения, а с ними, настаивал Вашингтон, «ни один человек, дорожащий своей репутацией, не может отвечать за последствия».