Страница:
В палаццо мы приехали только к полуночи. В гостиной Лучьяно развел огонь в большом камине. Друзья из башни с нами так и не поехали, сославшись на то, что им надо рано вставать. Мы сидели за столом вчетвером, уже изрядно выпив. Я хотел спать, а Ив что-то заливал Анне по-русски, пытаясь ее обаять. Лучьяно нервничал, понимая, что его подругу хотят нагло соблазнить прямо у него на глазах, и отчаянно колотил ногой по ее стулу. Мне было неловко.
– А где мы будем спать? – спросил я.
– На втором этаже в спальне, – ответила Анна.
– Ты с нами останешься? – спросил ее Ив.
– Нет, я уеду с Лучьяно. А завтра утром я вас заберу на прогулку.
В просторную спальню с огромной холодной кроватью, на которой трахались многочисленные предки Лучьяно, а теперь предстояло спать нам с французом, хозяин дома притащил два электрообогревателя.
Однако протопить такое помещение двумя электрообогревателями было немыслимо. Я дрожал от холода целую ночь, время от времени, коротко забываясь каким-нибудь кошмаром. Тогда мне мерещились заунывные стоны отъебанных на этой кровати баб, давно уже лежащих в могилах.
Когда я об этом думал, волосы на моем хую вставали дыбом. А француз мирно храпел.
Едва дождавшись утра, я выскочил во двор и огляделся. Светило холодное солнце. Высокое синее небо кружило голову. Трава была подернута инеем. Дышалось легко и свободно. Я сделал несколько кругов вокруг дома и направился в сад.
На деревьях висели спелые красные каки, уже побитые ночными морозами. Они были мягкими на ощупь и сладкими на вкус. Я съел одну, затем еще одну. Как было много. Я ел их, пока не наелся.
Надо было будить Ива, но он еще хотел спать и я оставил его в покое. Не зная, чем бы заняться, я вышел на дорогу и побрел по направлению к деревне. Пахло коровами. Хотелось петь оперные арии от счастья. В деревенской лавке я купил себе зубную щетку. Продавщица посмотрела на меня как на инопланетянина и удивилась, что я не говорю по-итальянски. Смуглый и длинноволосый я был похож на
"italiano vero" – истинного итальянца. Оставив женщину озадаченной, я ушел прочь, чувствуя спиной, что она, стоя в двери, провожает меня изумленным взглядом.
Возможно, она приняла меня за Иисуса, и итальянские газеты, регулярно муссирующие темы появления Девы Марии и тому подобных чудес простым пейзанам, теперь раструбят уже завтра об очередном явлении Христа народу, пришедшего пешком неизвестно откуда и ушедшего неизвестно куда. Журналисты и паломники бросятся прочесывать местность, но меня здесь уже не будет. Завтра я буду во
Франции. Историю с покупкой зубной щетки, скорее всего, намеренно замолчат, чтобы она не испортила чудо.
Я обернулся. Женщина стояла на пороге лавки и не спускала с меня глаз. Я осенил ее крестным знамением, как это делают Римские Папы, и сложил ладони. Она бухнулась на колени и закрыла лицо руками.
Воспользовавшись моментом, я быстро юркнул за поросший кустарником холмик, наблюдая из своего укрытия, как она трет глаза и всматривается в дорогу, не понимая, куда я мог деться.
Перекрестившись, она с криками скрылась в доме.
Анна заехала за нами в полдень. При солнечном свете средневековая
Маростика предстала нам во всей своей красоте. Центральная квадратная площадь с множеством ресторанчиков и кафе по периметру, была похожа на шахматную доску. На горе были видны развалины старого замка, по направлению к которым мы и двинулись.
– Приезжай к нам во Францию на Новый Год, – пригласил Анну Ив.
– Не знаю, может быть, – отвечала она.
– В палаццо Лучьяно есть что-то зловещее, – сказал я.
– Вполне может быть. Он долго судился с соседями, какими-то своими дальними родственниками, претендовавшими на дом.
– Там есть какая-то страшная тайна.
– За шесть веков там могло произойти все что угодно.
– Всю ночь я не мог сомкнуть глаз, мне мерещились всякие ужасы.
– А я спал отлично, – возразил Ив. – Ужас, конечно, был, оттого что не было женщины.
– Было холодно, как в могиле.
– Просто не было женщины, которая бы нас грела, – упорствовал француз. – Ведь Анна нас бросила!
– Вечером мы поедем в Бассано ди Граппа – маленький городок недалеко от Маростики, который считается родиной граппы. Там можно пробовать разные сорта виноградных водок – грапп, – сказала Анна.
– Супер, – сказал я. – Но не стоит забывать, что нам еще надо сесть на ночной ницшеанский поезд. Когда-то я написал стихотворение о Ницце. В нем есть такие строки:
– А ты разве не знаешь, что Ницше часто бывал в Ницце и написал там своего "Заратустру"? Он останавливался в русском пансионе и был влюблен в его хозяйку – русскую женщину, – заявил Ив.
В Париже живут парижанки,
Они элегантны, как птицы,
А в Ницце живут ницшеанки,
Коварны они, как лисицы…
– Эх, кто только не влюблялся в русских женщин?! И Сальвадор
Дали, и Пабло Пикассо, и Франсуа Трюмо!
– Ты, наверно, имеешь в виду Франсуа Трюффо?
– Я имею в виду только то, что в русских женщин влюблялись многие и многие знаменитости.
– В Ницце раньше было много русских. Они там зимовали. А в 1861 году там умер наследник престола. Там еще умер Герцен.
– Я думал, что он умер в Лондоне!
– Нет, в Лондоне он издавал свой "Колокол", а жил и умер в Ницце, потому что в Ницце хороший климат, – блистал своими обширными познаниями истории автор фундаментальной диссертации о пошлости.
– Но сейчас там снова есть русские. Береза купил там виллу для своей матери. Там даже стал выходить русскоязычный литературный журнал "Иные берега".
– В Ницце есть бульвар Царевич и бульвар Русской Императрицы.
– А еще улица Александра Второго…
Вечером, простившись в Лучьяно и Анной, поблагодарив их за теплый прием, мы сели в поезд Венеция-Ницца.
Мы ехали в сидячем купе второго класса одни, развалившись на диванах и укачиваемые стуком колес. Утром в поезд стали садиться новые пассажиры.
– Давай напердим в купе, чтобы к нам никто не подсел, – предложил хитрый француз.
– Давай, – согласился я.
Мой живот как нельзя более кстати был вздут от съеденных прошлым утром как. С тех пор я еще не погадил, поэтому у меня все получилось легко. Ив сделал пару громких упреждающих выстрелов, я ответил ему длинной пулеметной очередью. К нам в купе заглянула какая-то донна, очевидно, желая найти себе место.
– Bastardi! – с омерзением воскликнула она, быстро захлопывая дверь.
Мы рассмеялись.
Поезд часто останавливался. На одной из станций я открыл окно для ликвидации последствий газовой атаки и выглянул наружу. В нескольких сот метрах виднелось синее-синее море. Теплый южный воздух врывался в купе. На скалистых склонах росли толстые пальмы и другие тропические растения.
– Мы где? – спросил Ив.
– Только что проехали Сан-Ремо.
– Ага, уже скоро граница…
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
Раздавленная змея. Вилла в Бондоле. Марсельеза.
В Ницце мы пробыли не более пятнадцати минут, перейдя лишь на другую платформу, чтобы пересесть в каннский поезд и поканать дальше до Канн.
– Давай сделаем короткую остановку в Каннах, – предложил я. -
Смотри, какая прекрасная погода! Не меньше двадцати пяти градусов!
Прошвырнемся по набережной Круазетт, выпьем кофе в яхт-клубе! Давай?
Ив не возражал. Спешить нам было некуда. В дороге у нас прибавилось ручной клади, зимняя одежда была теперь ни к чему.
Кофе-экспресс во Франции уже не такой, как в Италии. Это – как и везде, кроме Италии, маленькая чашечка глотков на десять. Зато во французских кофейнях нет еды. За курасанами нас послали в ближайшую буланжению. Во Франции в кофейню приходят со своими закусками.
"Андэрэ лендэр, андэрэ титтэн" – говорит немецкая поговорка, утверждающая, что в каждой стране есть свои неповторимые заебы. В
Англии, например, в рестораны надо приходить со своим спиртным…
На залитой солнцем морской променаде было пустынно. Возле безлюдного фестивального холла в асфальт были впечатаны ступни ног киношных знаменитостей, прошедших в разные годы по каннской лестнице и сорвавших золотые или серебряные пальмовые ветки наград.
Эти памятные знаки почему-то напоминали могильные плиты.
Возможно, из-за того, что наш путь от вокзала к набережной лежал через район старого города, оккупированный дорогими похоронными агентствами. В витринах по обе стороны улиц красовались полированные гробы и надгробья, траурные ленты и катафалки. И обойти этот район стороной по пути к фестивальному холлу не представляется возможным.
Могильный бизнес убил красивейший город. Почему городские власти и французское правительство не могут запретить всю эту жуть? Любовь к смерти – это же американская национальная черта, отраженная в голливудском кинематографе. Я еще не видел ни одного американского фильма, в котором бы не было сцены убийства, похорон или кладбищ. В каждом из них присутствует хотя бы один из этих трех элементов, а зачастую сразу все три.
Может быть, это американское кино убило Канны? Но Канны – город мертвых. Сюда приезжают умирать богатые старики. А назойливые гробовщики напоминают об этом всем. Надо изгнать гробовщиков в районы кладбищ, как это принято во многих других городах! Надо очистить Канны от мертвячины и пропаганды смерти! Надо собрать банды молодых эстетов-интеллектуалов для погрома каннских похоронных витрин и снять об этом документальный фильм и показать его на фестивале!
На пляжах в белом морском песке гнездились безвозвратно утратившие свои былые прелести старые вешалки и похожие на морщинистых черепах старики. После солнечных ванн пойдут ли они выбирать себе гроб? Будут ли ложиться в каждый по очереди, чтобы определить, в котором из них удобней лежать? Мне стало не по себе. В конце Круазетт в пиниевой роще торчала русская церковь, построенная здесь еще в конце девятнадцатого века. От нее тоже веяло смертью.
Нет, любовь к смерти это не только американизм, это – суть христианства… Американизм – это больше любовь к убийству.
Ветер сбил с пинии большую шишку, швырнув ее на дорогу.
– Возьмем ее с собой, – сказал Ив. – Она немного подсохнет и раскроется, а там внутри очень вкусные зерна.
Бондоль встречал нас декабрьским полуденным зноем. Трудно было поверить, что это все еще Европа, что всего в нескольких сотнях километров от этого земного рая свирепствует простудно-коматозная зима, и трещат рождественские морозы. Два бедных болезненных коматозника мы вылезли из электрички, чтобы загореть и набраться сил, навитаминиться свежими овощами и морепродуктами, повысить тонус отменным местным вином и отдохнуть от городских стрессов.
К дому поехали на такси. Машина медленно взбиралась в гору по серпантину проселочных дорог, давая возможность рассмотреть потрясающие пейзажи с голубыми скалистыми бухтами и песчаными пляжами.
– Вот наша вилла, – сказал Ив.
Мы расплатились. Справа от дома переливался на солнце наполненный водой голубой бассейн.
– О, черт, – сказал я. – Змея, раздавленная змея. Прямо перед домом.
– Где? – в следующую минуту Ив уже разглядывал мертвое пресмыкающееся. – Это гадюка.
– Похоже, ее раздавила машина.
– Не исключено, что ее сюда просто подбросили. Возможно, это шутка старика Балдакино! Видишь, он здесь недавно был – в бассейне набрана чистая вода и включена система циркуляции. Он был недоволен тем, что мы сюда едем… Бедняга, он так любил моего деда!
– А давно ли помер твой дед?
– Уже лет пятнадцать, но я его еще помню.
– Неужели в таком сказочном месте можно умереть?
– Он умер не от старости, от рака. Мой дед был физиком-ядерщиком, участвовал в испытании атомной бомбы в штате Аризона и там облучился. Тогда еще не знали, как это опасно. Он похоронен за домом.
– Он похоронен за домом? – содрогнулся от ужаса я.
– Да, конечно, – спокойно сказал Ив. – Он похоронен вон там, видишь – огромная бронзовая молекула на постаменте? Это ему поставила бабушка. Бабушка тоже хотела быть похороненной здесь, но она умерла в Мюнхене и ее там сожгли. Нескольким гостям она являлась в этом доме во сне…
– Пиздец, – не на шутку рассердился я. – И ты не предупредил меня заранее, что по ночам здесь бродит твоя покойная бабка? Пиздец!
– Она уже давно никому не являлась.
– Не думаю, что она угомонилась.
– Лично меня она ни разу не беспокоила. Она приходит только к чужим. По-видимому, ей не нравится, когда в доме живут незнакомые ей люди…
– Пиздец! – в ужасе заорал я. – Значит, она явится мне!
– Глупости! – отмахнулся Ив. – Ты что, суеверный?
Как только мы вошли в дом, зазвонил телефон. Ив снял трубку.
– А, мадам Балдакино? – затараторил он по-французски. – Коман са ва?
Я огляделся. Просторная гостиная с застекленной верандой выходила окнами на юг – к морю. В глубине гостиной находился сложенный из кирпичей камин.
– Вечерами будем сидеть у огня, – неожиданно произнес у меня за спиной Ив. – Мадам Балдакино желает нам счастливого Рождества!
– А что же сам Балдакино? Он нам ничего не желает?
– Он спит.
– Спит?
– После обеда он всегда спит. На юге Франции это принято. Многие спят после обеда.
– Может для начала пойдем маканемся в бассейн?
– Давай, а потом сходим на море. Сегодня мы отдыхаем и никуда не ездим. А завтра поедем в Марсель встречать Гадаски. Мадам Балдакино сказала, что машина на ходу, стоит в гараже. Ты знаешь текст марсельезы?
– Только по-русски.
– А я только по-английски.
– Я могу позвонить в Париж Котлярову-Толстому, чтобы он дал нам контакты местных поэтов.
– Котляров-Толстой твой родственник?
– Нет, он из других Толстых, из тех. У которых фамилия с ударением на первый слог.
– А Татьяна Толстая тоже из них?
– Тоже на первый слог.
– А как начет Ивана Толстого с радио "Свобода"? Он тоже на первый?
– Тоже… Но Котляров-Толстый, в отличие от остальных Толстых с ударением на первый слог, очень талантлив и не занят, как остальные его родственники, исключительно набиванием собственного брюха и собственных карманов. Он открыт для общения и легко делится контактами. Он – известный актер, часто играет во французских фильмах агентов КГБ и палачей.
– Наш человек.
– Да, мы его приглашали на фестиваль Голых Поэтов в Лондон, но он тогда не сумел приехать.
– Что-то припоминаю…
– Да, надо позвонить ему перед поездкой в Марсель. Он когда-то лет десять назад организовывал там международный поэтический фестиваль. Из Питера были Митьки.
– Если Митьки уже побывали в Марселе, то нам там ловить нечего.
Значит, они там уже все отсосали.
– Ив, ты иногда неправильно говоришь по-русски. Митьки все высосали, а отсасывать оставили нам.
– Эти хитрые резиновые шланги, готовые присосаться к любой халяве!
– Но, все равно, давай свяжемся с марсельскими поэтами и попытаемся склонить их лучших представителей к Naked Poetry!
– Предлагаю склонять только поэтесс!
– Я полностью с тобой солидарен.
В Ницце мы пробыли не более пятнадцати минут, перейдя лишь на другую платформу, чтобы пересесть в каннский поезд и поканать дальше до Канн.
– Давай сделаем короткую остановку в Каннах, – предложил я. -
Смотри, какая прекрасная погода! Не меньше двадцати пяти градусов!
Прошвырнемся по набережной Круазетт, выпьем кофе в яхт-клубе! Давай?
Ив не возражал. Спешить нам было некуда. В дороге у нас прибавилось ручной клади, зимняя одежда была теперь ни к чему.
Кофе-экспресс во Франции уже не такой, как в Италии. Это – как и везде, кроме Италии, маленькая чашечка глотков на десять. Зато во французских кофейнях нет еды. За курасанами нас послали в ближайшую буланжению. Во Франции в кофейню приходят со своими закусками.
"Андэрэ лендэр, андэрэ титтэн" – говорит немецкая поговорка, утверждающая, что в каждой стране есть свои неповторимые заебы. В
Англии, например, в рестораны надо приходить со своим спиртным…
На залитой солнцем морской променаде было пустынно. Возле безлюдного фестивального холла в асфальт были впечатаны ступни ног киношных знаменитостей, прошедших в разные годы по каннской лестнице и сорвавших золотые или серебряные пальмовые ветки наград.
Эти памятные знаки почему-то напоминали могильные плиты.
Возможно, из-за того, что наш путь от вокзала к набережной лежал через район старого города, оккупированный дорогими похоронными агентствами. В витринах по обе стороны улиц красовались полированные гробы и надгробья, траурные ленты и катафалки. И обойти этот район стороной по пути к фестивальному холлу не представляется возможным.
Могильный бизнес убил красивейший город. Почему городские власти и французское правительство не могут запретить всю эту жуть? Любовь к смерти – это же американская национальная черта, отраженная в голливудском кинематографе. Я еще не видел ни одного американского фильма, в котором бы не было сцены убийства, похорон или кладбищ. В каждом из них присутствует хотя бы один из этих трех элементов, а зачастую сразу все три.
Может быть, это американское кино убило Канны? Но Канны – город мертвых. Сюда приезжают умирать богатые старики. А назойливые гробовщики напоминают об этом всем. Надо изгнать гробовщиков в районы кладбищ, как это принято во многих других городах! Надо очистить Канны от мертвячины и пропаганды смерти! Надо собрать банды молодых эстетов-интеллектуалов для погрома каннских похоронных витрин и снять об этом документальный фильм и показать его на фестивале!
На пляжах в белом морском песке гнездились безвозвратно утратившие свои былые прелести старые вешалки и похожие на морщинистых черепах старики. После солнечных ванн пойдут ли они выбирать себе гроб? Будут ли ложиться в каждый по очереди, чтобы определить, в котором из них удобней лежать? Мне стало не по себе. В конце Круазетт в пиниевой роще торчала русская церковь, построенная здесь еще в конце девятнадцатого века. От нее тоже веяло смертью.
Нет, любовь к смерти это не только американизм, это – суть христианства… Американизм – это больше любовь к убийству.
Ветер сбил с пинии большую шишку, швырнув ее на дорогу.
– Возьмем ее с собой, – сказал Ив. – Она немного подсохнет и раскроется, а там внутри очень вкусные зерна.
Бондоль встречал нас декабрьским полуденным зноем. Трудно было поверить, что это все еще Европа, что всего в нескольких сотнях километров от этого земного рая свирепствует простудно-коматозная зима, и трещат рождественские морозы. Два бедных болезненных коматозника мы вылезли из электрички, чтобы загореть и набраться сил, навитаминиться свежими овощами и морепродуктами, повысить тонус отменным местным вином и отдохнуть от городских стрессов.
К дому поехали на такси. Машина медленно взбиралась в гору по серпантину проселочных дорог, давая возможность рассмотреть потрясающие пейзажи с голубыми скалистыми бухтами и песчаными пляжами.
– Вот наша вилла, – сказал Ив.
Мы расплатились. Справа от дома переливался на солнце наполненный водой голубой бассейн.
– О, черт, – сказал я. – Змея, раздавленная змея. Прямо перед домом.
– Где? – в следующую минуту Ив уже разглядывал мертвое пресмыкающееся. – Это гадюка.
– Похоже, ее раздавила машина.
– Не исключено, что ее сюда просто подбросили. Возможно, это шутка старика Балдакино! Видишь, он здесь недавно был – в бассейне набрана чистая вода и включена система циркуляции. Он был недоволен тем, что мы сюда едем… Бедняга, он так любил моего деда!
– А давно ли помер твой дед?
– Уже лет пятнадцать, но я его еще помню.
– Неужели в таком сказочном месте можно умереть?
– Он умер не от старости, от рака. Мой дед был физиком-ядерщиком, участвовал в испытании атомной бомбы в штате Аризона и там облучился. Тогда еще не знали, как это опасно. Он похоронен за домом.
– Он похоронен за домом? – содрогнулся от ужаса я.
– Да, конечно, – спокойно сказал Ив. – Он похоронен вон там, видишь – огромная бронзовая молекула на постаменте? Это ему поставила бабушка. Бабушка тоже хотела быть похороненной здесь, но она умерла в Мюнхене и ее там сожгли. Нескольким гостям она являлась в этом доме во сне…
– Пиздец, – не на шутку рассердился я. – И ты не предупредил меня заранее, что по ночам здесь бродит твоя покойная бабка? Пиздец!
– Она уже давно никому не являлась.
– Не думаю, что она угомонилась.
– Лично меня она ни разу не беспокоила. Она приходит только к чужим. По-видимому, ей не нравится, когда в доме живут незнакомые ей люди…
– Пиздец! – в ужасе заорал я. – Значит, она явится мне!
– Глупости! – отмахнулся Ив. – Ты что, суеверный?
Как только мы вошли в дом, зазвонил телефон. Ив снял трубку.
– А, мадам Балдакино? – затараторил он по-французски. – Коман са ва?
Я огляделся. Просторная гостиная с застекленной верандой выходила окнами на юг – к морю. В глубине гостиной находился сложенный из кирпичей камин.
– Вечерами будем сидеть у огня, – неожиданно произнес у меня за спиной Ив. – Мадам Балдакино желает нам счастливого Рождества!
– А что же сам Балдакино? Он нам ничего не желает?
– Он спит.
– Спит?
– После обеда он всегда спит. На юге Франции это принято. Многие спят после обеда.
– Может для начала пойдем маканемся в бассейн?
– Давай, а потом сходим на море. Сегодня мы отдыхаем и никуда не ездим. А завтра поедем в Марсель встречать Гадаски. Мадам Балдакино сказала, что машина на ходу, стоит в гараже. Ты знаешь текст марсельезы?
– Только по-русски.
– А я только по-английски.
– Я могу позвонить в Париж Котлярову-Толстому, чтобы он дал нам контакты местных поэтов.
– Котляров-Толстой твой родственник?
– Нет, он из других Толстых, из тех. У которых фамилия с ударением на первый слог.
– А Татьяна Толстая тоже из них?
– Тоже на первый слог.
– А как начет Ивана Толстого с радио "Свобода"? Он тоже на первый?
– Тоже… Но Котляров-Толстый, в отличие от остальных Толстых с ударением на первый слог, очень талантлив и не занят, как остальные его родственники, исключительно набиванием собственного брюха и собственных карманов. Он открыт для общения и легко делится контактами. Он – известный актер, часто играет во французских фильмах агентов КГБ и палачей.
– Наш человек.
– Да, мы его приглашали на фестиваль Голых Поэтов в Лондон, но он тогда не сумел приехать.
– Что-то припоминаю…
– Да, надо позвонить ему перед поездкой в Марсель. Он когда-то лет десять назад организовывал там международный поэтический фестиваль. Из Питера были Митьки.
– Если Митьки уже побывали в Марселе, то нам там ловить нечего.
Значит, они там уже все отсосали.
– Ив, ты иногда неправильно говоришь по-русски. Митьки все высосали, а отсасывать оставили нам.
– Эти хитрые резиновые шланги, готовые присосаться к любой халяве!
– Но, все равно, давай свяжемся с марсельскими поэтами и попытаемся склонить их лучших представителей к Naked Poetry!
– Предлагаю склонять только поэтесс!
– Я полностью с тобой солидарен.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Еще о Котлярове-Толстом. О современной французской поэзии.
Когда я рассказывал Иву о Владимире Котлярове-Толстом и его связи с Голой Поэзией, я кое о чем намеренно умолчал. Просто не хотел посвящать его в некоторые подробности, придерживаясь той точки зрения, что не всем обязательно знать все.
Котляров-Толстый идеей Голой Поэзии проникся до глубины души.
Выступать голым было для него не в первой. Он был признанным мэтром акционизма и голых перформансов, он был одним из тех немногих, кого я могу считать своими учителями. Если показывать пальцем, то еще обязательно ткну им в Константина Кузьминского – патриарха современной русской поэзии, творчество и деятельность которого до сих пор широко замалчиваются в России.
Котляров-Толстый был и остается для меня великим авторитетом.
Однако его интерпретация Голой Поэзии оказалось весьма и весьма своеобычной. Мы с Гадаски дали ему в свое время добро на создание
Парижского Клуба Голых Поэтов. Мы дали ему карт-бланш, позволив все решать на собственное усмотрение. И что же сделал Котляров-Толстый?
Котляров-Толстый создал клуб поэтов-стариков! Это было нечто среднее между Клубом Голых Поэтов и Клубом Мертвых Поэтов! Некий уродливый гибрид. Нечто. Да, они выступали раздетыми! Но они не пускали в свои ряды молодежь, утверждая, что молодые поэты будто бы будут дискриминировать старых, поскольку обладают более сексапильными телами.
Даже не умея писать приличные стихи, молодые имеют серьезный шанс загнать в тень и даже опозорить заслуженных классиков, которые писать умеют, но телами уже увяли. Молодые поэты и поэтессы незаслуженно заберут всю литературную славу себе, подкупая публику свежими пиздами, вставшими на дыбы хуями, упругими сиськами и гладкими жопами. Поэтому поэтическая молодость была объявлена своего рода коррупцией и сурово осуждена парижскими ревизионистами.
В итоге в Парижский Клуб Голых Поэтов приняли лишь наиболее заслуженных и прославленных рифмоплетов Французской республики,
Гонкуровских и Букеровских лауреатов. Принадлежность к Голой Поэзии они рассматривали как некую награду, как орден Почетного Легиона, например, или как престижную международную премию.
О, эти коллекционеры бесчисленных титулов! О, собиратели благ!
Неужели даже такое анти-консервативное явление, как Голая Поэзия, возможно законсервировать?
При всей моей любви к моему духовному родственнику Толстому (с ударением на первом слоге), я не мог согласиться с его политикой. В результате произошедшей размолвки по телефону он не приехал на лондонский фестиваль. Теперь я решил действовать напрямую и самому начать вербовку французских поэтов. Я был уверен, что
Котляров-Толстый не откажет мне в контактах. И он, разумеется, не отказал.
Мы получили от него имена и адреса ряда прогрессивных поэтов в
Марселе, кучковашихся вокруг некоего поэтического фонда поддержки современной поэзии.
Вечером мы с Ивом пошли прогуляться по окрестным холмам.
– Смотри, – сказал Ив. – У тебя прямо под ногами растет "лез эрб де Прованс" – провансальские травы, за которые ты в Австрии переплачиваешь втридорога. Вот майоран, а вот ореган, а это тиамин.
Для готовки мы всегда собираем специи рядом с домом. Французская кухня самая изысканная в мире. Каждый день будем готовить различные национальные блюда. Во Франции надо быть гурманом.
Темнело и становилось прохладно. Невдалеке обрисовался сказочный домик, сложенный из массивных камней, словно на картинке к сказкам
Шарля Перро. В его окнах отражались языки пламени. В доме горел камин.
– Это наши соседи-пейзаны. Интересно, вспомнят ли они меня? Я не бывал у них в гостях уже лет восемь как минимум.
Мы подошли к дому, и Ив громко постучал в дверь.
– Ки э ла ба? – спросил голос старушки.
– Сэ муа, ле пти Шапрон Руж (маленькая Красная Шапочка), – ответил Ив.
Дверь распахнулась.
– Ив! – радостно воскликнула старая женщина, заключая в свои крепкие объятия молодого негодяя.
В глубине живописной гостиной живописно пылал огонь. Хозяйка усадила нас за стол и предложила попробовать пастис ее собственного приготовления.
– Пастис или пернот – это местная анисовая водка. Ее пьют здесь с водой, – объяснил мне Ив. – Ты любишь анис?
– Я пробовал только греческий "узо" или турецкий "ени раки".
– Это примерно также, только пастис гораздо крепче. Сейчас попробуешь.
Старушка принесла бутылку прозрачного анисового самогона с божественным запахом и налила нам по трети стакана. Затем добавила на две трети воды. Напиток сразу же стал мутным и походил цветом на сперму, хотя и был куда более жидким. Я сделал глоток. Это оказалось вкусно.
Старушка расспрашивала Ива о его житье в Гран Бретани. Я кое-что понимал, но не все. Вскоре пришел старик.
– Мон гарсон(мой мальчик)! – закричал он, узрев гостя. – Мон пти гарсон!(мой маленький мальчик)
Ив был на две головы его выше и совсем не напоминал маленького мальчика, но для старого крестьянина он был "пти гарсоном". Все вчетвером мы быстро прикончили бутылку пастиса и старушка хотела пойти за следующей.
– Нон, – сказал Ив. – Ле матэн нуз аллен а Марсей…
Мы попрощались с гостеприимными соседями, и вышли в ночь. На небе горели яркие южные звезды. Трещали цикады. Растущие вдоль тропы кипариса напоминали силуэты людей.
– Ты будешь спать в комнате моей бабушки, – сказал Ив, когда мы добрались до виллы.
– Хуй с ней, – согласился я.
Мне страшно хотелось спать, и поэтому я был готов наплевать на суеверия. Бухнувшись изрядно бухим на бабушкину кровать, я проспал на ней до утра.
Утром мы искупались в бассейне, выпили крепкий кофе и завели нашу
Антилопу Гну – дряхлый автомобиль непонятного цвета, запаркованный в гараже. Солнца не было. Похожий на разбавленный водою анисовый самогон, густой туман плотно заволок окрестности.
– Я всегда считал, что поэт не может быть старым, – сказал я, для того, чтобы что-то сказать.
Ив молчал.
– Я считал, что поэтом можно быть только до двадцати лет. Или до тридцати. Это возраст, когда человек переполнен эмоциями и не имеет времени выражать их в прозе, поэтому он пишет стихи. Затем поэт должен погибнуть. Как Пушкин или Байрон. Или же просто стать писателем-романистом. Старый поэт – это же нонсенс! В старости можно быть философом, но не поэтом! Поэт не может быть старым…
– Давай прогуляемся. Может быть, туман немного рассеется, мне трудно вести машину, – предложил Ив.
Мы поставили автомобиль на обочине, и ушли гулять в скалы, густо поросшие вереском. Мы слышали шум прибоя, но никак не могли выйти к морю. Оно было где-то внизу, в тумане. Нам попалось несколько неизвестно зачем сложенных из камней куч. Ив высказал предположение, что это сделали местные пастухи. Я настаивал на версии, что это менгиры древних друидов. В итоге мы заблудились и несколько часов искали оставленный нами автомобиль.
В принципе, спешить было нам некуда. Гадаски, спускавшийся из
Лондона через Париж на поездах, прибывал в Марсель лишь в половине десятого вечера. Но нам хотелось пообщаться с поэтами и найти адептов для Naked Poetry.
– Поэт – это всегда бунтарь. А как могут бунтовать старики?
Старики могут лишь искать и находить компромиссы, а это называется философией или мудростью, – продолжал рассуждать я. – Поэты умирают на дуэлях, поэты идут на баррикады! Старый поэт – это не поэт, поскольку быть поэтом, это значит не только рифмовать слова и выстраивать их красивыми рядами и строчками. Быть поэтом, это значит звать на мятеж, раздувать революции, шокировать обывателя…
Марсельский центр современной поэзии находился в старой части города недалеко от крепости в средневековом равелине, дизайнерски перестроенном. Там были стеклянные двери, и крыша тоже была стеклянной. Из поэтов, которых нам порекомендовал Котляров-Толстый, на момент нашего нежданного визита никого не было, был только библиотекарь и несколько научных сотрудников центра. Но один из нужных нам поэтов должен был подойти. Мы решили ждать. В итоге мы дождались.
Поэт был не стар, ему не было еще и сорока. Он любезно принял нас и подарил какую-то книгу с компакт-диском.
– Да, – сказал он, выслушав нас и полистав нашу книжку "Poetry is
Nakedness". – Мне кажется, вы не понимаете, что такое Франция!
Конечно, один из вас – француз, но он никогда здесь не жил, поэтому не знает, какова здесь ситуация.
Поэт сделал паузу.
– Франция – это буржуазная республика с давними традициями. А современная Франция – это не Франция времен Бодлера и Проклятых
Поэтов. В современной Франции поэтам предоставлены все возможности для творчества, их книги печатают нормальными тиражами, им дают возможность выступать перед публикой, им платят за выступления.
Современный французский поэт сыт и полностью обеспечен, он получает стипендии и гранты. Наше буржуазное государство хорошо понимает, насколько может быть опасна бунтующая интеллигенция, поэтому оно ее хорошо кормит. Поэты же, в свою очередь, не решаются бунтовать, боясь, что их могут лишить существенных привилегий. Поэтому они не бунтуют.
– Неужели это действительно так? – не поверил я. – В Австрии тоже есть кое-какие литературные гранты, но их не так много и их не так легко получить.
– Во Франции все по-другому! Возьмем, к примеру, вашего соотечественника Эдуарда Лимонова. Он довольно долго прожил во
Франции. Здесь издали все его книги, которые он не мог в то время издать ни в США, ни в СССР. Он зарабатывал огромные деньги, он получил французский паспорт, его приглашали на фестивали и научные конференции, он давал интервью и публиковался в газетах, но он не чувствовал себя счастливым, поскольку у него не было ни малейшего повода для бунта! Тогда он уехал в Россию, где его могут убить или посадить в тюрьму, где издатели не платят ему гонорары, а если и платят, то сущие гроши, где он вынужден бороться за существование, а не почивать на лаврах, как это было здесь. Можете ли вы его понять?
– Могу, – ответил я. – Хотя я и не разделяю его политических убеждений.
– Дело не в политических убеждениях, дело в другом!
– Да, конечно же.
– Поэтому вы должны понять и Котлярова-Толстого. Ведь он создал
Когда я рассказывал Иву о Владимире Котлярове-Толстом и его связи с Голой Поэзией, я кое о чем намеренно умолчал. Просто не хотел посвящать его в некоторые подробности, придерживаясь той точки зрения, что не всем обязательно знать все.
Котляров-Толстый идеей Голой Поэзии проникся до глубины души.
Выступать голым было для него не в первой. Он был признанным мэтром акционизма и голых перформансов, он был одним из тех немногих, кого я могу считать своими учителями. Если показывать пальцем, то еще обязательно ткну им в Константина Кузьминского – патриарха современной русской поэзии, творчество и деятельность которого до сих пор широко замалчиваются в России.
Котляров-Толстый был и остается для меня великим авторитетом.
Однако его интерпретация Голой Поэзии оказалось весьма и весьма своеобычной. Мы с Гадаски дали ему в свое время добро на создание
Парижского Клуба Голых Поэтов. Мы дали ему карт-бланш, позволив все решать на собственное усмотрение. И что же сделал Котляров-Толстый?
Котляров-Толстый создал клуб поэтов-стариков! Это было нечто среднее между Клубом Голых Поэтов и Клубом Мертвых Поэтов! Некий уродливый гибрид. Нечто. Да, они выступали раздетыми! Но они не пускали в свои ряды молодежь, утверждая, что молодые поэты будто бы будут дискриминировать старых, поскольку обладают более сексапильными телами.
Даже не умея писать приличные стихи, молодые имеют серьезный шанс загнать в тень и даже опозорить заслуженных классиков, которые писать умеют, но телами уже увяли. Молодые поэты и поэтессы незаслуженно заберут всю литературную славу себе, подкупая публику свежими пиздами, вставшими на дыбы хуями, упругими сиськами и гладкими жопами. Поэтому поэтическая молодость была объявлена своего рода коррупцией и сурово осуждена парижскими ревизионистами.
В итоге в Парижский Клуб Голых Поэтов приняли лишь наиболее заслуженных и прославленных рифмоплетов Французской республики,
Гонкуровских и Букеровских лауреатов. Принадлежность к Голой Поэзии они рассматривали как некую награду, как орден Почетного Легиона, например, или как престижную международную премию.
О, эти коллекционеры бесчисленных титулов! О, собиратели благ!
Неужели даже такое анти-консервативное явление, как Голая Поэзия, возможно законсервировать?
При всей моей любви к моему духовному родственнику Толстому (с ударением на первом слоге), я не мог согласиться с его политикой. В результате произошедшей размолвки по телефону он не приехал на лондонский фестиваль. Теперь я решил действовать напрямую и самому начать вербовку французских поэтов. Я был уверен, что
Котляров-Толстый не откажет мне в контактах. И он, разумеется, не отказал.
Мы получили от него имена и адреса ряда прогрессивных поэтов в
Марселе, кучковашихся вокруг некоего поэтического фонда поддержки современной поэзии.
Вечером мы с Ивом пошли прогуляться по окрестным холмам.
– Смотри, – сказал Ив. – У тебя прямо под ногами растет "лез эрб де Прованс" – провансальские травы, за которые ты в Австрии переплачиваешь втридорога. Вот майоран, а вот ореган, а это тиамин.
Для готовки мы всегда собираем специи рядом с домом. Французская кухня самая изысканная в мире. Каждый день будем готовить различные национальные блюда. Во Франции надо быть гурманом.
Темнело и становилось прохладно. Невдалеке обрисовался сказочный домик, сложенный из массивных камней, словно на картинке к сказкам
Шарля Перро. В его окнах отражались языки пламени. В доме горел камин.
– Это наши соседи-пейзаны. Интересно, вспомнят ли они меня? Я не бывал у них в гостях уже лет восемь как минимум.
Мы подошли к дому, и Ив громко постучал в дверь.
– Ки э ла ба? – спросил голос старушки.
– Сэ муа, ле пти Шапрон Руж (маленькая Красная Шапочка), – ответил Ив.
Дверь распахнулась.
– Ив! – радостно воскликнула старая женщина, заключая в свои крепкие объятия молодого негодяя.
В глубине живописной гостиной живописно пылал огонь. Хозяйка усадила нас за стол и предложила попробовать пастис ее собственного приготовления.
– Пастис или пернот – это местная анисовая водка. Ее пьют здесь с водой, – объяснил мне Ив. – Ты любишь анис?
– Я пробовал только греческий "узо" или турецкий "ени раки".
– Это примерно также, только пастис гораздо крепче. Сейчас попробуешь.
Старушка принесла бутылку прозрачного анисового самогона с божественным запахом и налила нам по трети стакана. Затем добавила на две трети воды. Напиток сразу же стал мутным и походил цветом на сперму, хотя и был куда более жидким. Я сделал глоток. Это оказалось вкусно.
Старушка расспрашивала Ива о его житье в Гран Бретани. Я кое-что понимал, но не все. Вскоре пришел старик.
– Мон гарсон(мой мальчик)! – закричал он, узрев гостя. – Мон пти гарсон!(мой маленький мальчик)
Ив был на две головы его выше и совсем не напоминал маленького мальчика, но для старого крестьянина он был "пти гарсоном". Все вчетвером мы быстро прикончили бутылку пастиса и старушка хотела пойти за следующей.
– Нон, – сказал Ив. – Ле матэн нуз аллен а Марсей…
Мы попрощались с гостеприимными соседями, и вышли в ночь. На небе горели яркие южные звезды. Трещали цикады. Растущие вдоль тропы кипариса напоминали силуэты людей.
– Ты будешь спать в комнате моей бабушки, – сказал Ив, когда мы добрались до виллы.
– Хуй с ней, – согласился я.
Мне страшно хотелось спать, и поэтому я был готов наплевать на суеверия. Бухнувшись изрядно бухим на бабушкину кровать, я проспал на ней до утра.
Утром мы искупались в бассейне, выпили крепкий кофе и завели нашу
Антилопу Гну – дряхлый автомобиль непонятного цвета, запаркованный в гараже. Солнца не было. Похожий на разбавленный водою анисовый самогон, густой туман плотно заволок окрестности.
– Я всегда считал, что поэт не может быть старым, – сказал я, для того, чтобы что-то сказать.
Ив молчал.
– Я считал, что поэтом можно быть только до двадцати лет. Или до тридцати. Это возраст, когда человек переполнен эмоциями и не имеет времени выражать их в прозе, поэтому он пишет стихи. Затем поэт должен погибнуть. Как Пушкин или Байрон. Или же просто стать писателем-романистом. Старый поэт – это же нонсенс! В старости можно быть философом, но не поэтом! Поэт не может быть старым…
– Давай прогуляемся. Может быть, туман немного рассеется, мне трудно вести машину, – предложил Ив.
Мы поставили автомобиль на обочине, и ушли гулять в скалы, густо поросшие вереском. Мы слышали шум прибоя, но никак не могли выйти к морю. Оно было где-то внизу, в тумане. Нам попалось несколько неизвестно зачем сложенных из камней куч. Ив высказал предположение, что это сделали местные пастухи. Я настаивал на версии, что это менгиры древних друидов. В итоге мы заблудились и несколько часов искали оставленный нами автомобиль.
В принципе, спешить было нам некуда. Гадаски, спускавшийся из
Лондона через Париж на поездах, прибывал в Марсель лишь в половине десятого вечера. Но нам хотелось пообщаться с поэтами и найти адептов для Naked Poetry.
– Поэт – это всегда бунтарь. А как могут бунтовать старики?
Старики могут лишь искать и находить компромиссы, а это называется философией или мудростью, – продолжал рассуждать я. – Поэты умирают на дуэлях, поэты идут на баррикады! Старый поэт – это не поэт, поскольку быть поэтом, это значит не только рифмовать слова и выстраивать их красивыми рядами и строчками. Быть поэтом, это значит звать на мятеж, раздувать революции, шокировать обывателя…
Марсельский центр современной поэзии находился в старой части города недалеко от крепости в средневековом равелине, дизайнерски перестроенном. Там были стеклянные двери, и крыша тоже была стеклянной. Из поэтов, которых нам порекомендовал Котляров-Толстый, на момент нашего нежданного визита никого не было, был только библиотекарь и несколько научных сотрудников центра. Но один из нужных нам поэтов должен был подойти. Мы решили ждать. В итоге мы дождались.
Поэт был не стар, ему не было еще и сорока. Он любезно принял нас и подарил какую-то книгу с компакт-диском.
– Да, – сказал он, выслушав нас и полистав нашу книжку "Poetry is
Nakedness". – Мне кажется, вы не понимаете, что такое Франция!
Конечно, один из вас – француз, но он никогда здесь не жил, поэтому не знает, какова здесь ситуация.
Поэт сделал паузу.
– Франция – это буржуазная республика с давними традициями. А современная Франция – это не Франция времен Бодлера и Проклятых
Поэтов. В современной Франции поэтам предоставлены все возможности для творчества, их книги печатают нормальными тиражами, им дают возможность выступать перед публикой, им платят за выступления.
Современный французский поэт сыт и полностью обеспечен, он получает стипендии и гранты. Наше буржуазное государство хорошо понимает, насколько может быть опасна бунтующая интеллигенция, поэтому оно ее хорошо кормит. Поэты же, в свою очередь, не решаются бунтовать, боясь, что их могут лишить существенных привилегий. Поэтому они не бунтуют.
– Неужели это действительно так? – не поверил я. – В Австрии тоже есть кое-какие литературные гранты, но их не так много и их не так легко получить.
– Во Франции все по-другому! Возьмем, к примеру, вашего соотечественника Эдуарда Лимонова. Он довольно долго прожил во
Франции. Здесь издали все его книги, которые он не мог в то время издать ни в США, ни в СССР. Он зарабатывал огромные деньги, он получил французский паспорт, его приглашали на фестивали и научные конференции, он давал интервью и публиковался в газетах, но он не чувствовал себя счастливым, поскольку у него не было ни малейшего повода для бунта! Тогда он уехал в Россию, где его могут убить или посадить в тюрьму, где издатели не платят ему гонорары, а если и платят, то сущие гроши, где он вынужден бороться за существование, а не почивать на лаврах, как это было здесь. Можете ли вы его понять?
– Могу, – ответил я. – Хотя я и не разделяю его политических убеждений.
– Дело не в политических убеждениях, дело в другом!
– Да, конечно же.
– Поэтому вы должны понять и Котлярова-Толстого. Ведь он создал