Страница:
– Смотри, как бы Вагнер не насрал на тебя!
Оттолкнув Фицсаймонса, я вскочил в свой кабинет и вошел в
Интернет. В моем ящике уже лежало письмо от доктора Рерихта из
Лондона. Он выражал свое согласие для участия в перформансе и просил позвонить ему вечером, чтобы согласовать тезисы его доклада. Стефан сдержал слово, я был ему бесконечно признателен.
С доктором Рерихтом я достиг по телефону полного консенсуса.
Молодой психиатр просто рвался в бой, желая показать себя во всей своей красе австрийским девицам. Я обещал ему массу интересных контактов и кучу поклонниц. Договорились о теме лекции. Все складывалось как нельзя удачно. Я расписал ему прелести Клавки и уверил, что она будет несказанно рада его приезду в Вену, и, возможно, даже по-женски отблагодарит.
Вечер я решил провести дома, почитать книжки, подумать.
Часов около девяти позвонила Бланка.
– Приходите в гости, мы вас ждем!
– Кого ждете? Кто мы?
– Ждем тебя и твоего друга. Мы – это я и Элизабет.
– Ха-ха! – раздраженно сказал я. – Не смешно!
– Нет, правда, Элизабет хочет, чтобы он пришел. Я дам ей сейчас трубку.
– Привет, Владимир, – сказала Элизабет. – Бери своего друга и приходи к нам.
– Но он уехал! Он сегодня уехал! Ты же его вчера оттолкнула!
– Как уехал? Куда? В Россию?
– Нет, в Мюнхен.
– А он еще вернется?
– Да, его вещи остались здесь.
– Когда?
– Не знаю.
– Как только он вернется, позвони мне, я хочу его видеть.
– Хорошо, позвоню. А-а, ты не шутишь?
– Нет, это очень серьезно.
– Ладно, дай мне еще Бланку!
– Але, до нее что, только дошло?
– Похоже, что да.
– Я хуею с этих блядей!
– А когда ты приедешь в гости ко мне?
– Предлагаю подождать Будилова! Беру тайм-аут!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Оттолкнув Фицсаймонса, я вскочил в свой кабинет и вошел в
Интернет. В моем ящике уже лежало письмо от доктора Рерихта из
Лондона. Он выражал свое согласие для участия в перформансе и просил позвонить ему вечером, чтобы согласовать тезисы его доклада. Стефан сдержал слово, я был ему бесконечно признателен.
С доктором Рерихтом я достиг по телефону полного консенсуса.
Молодой психиатр просто рвался в бой, желая показать себя во всей своей красе австрийским девицам. Я обещал ему массу интересных контактов и кучу поклонниц. Договорились о теме лекции. Все складывалось как нельзя удачно. Я расписал ему прелести Клавки и уверил, что она будет несказанно рада его приезду в Вену, и, возможно, даже по-женски отблагодарит.
Вечер я решил провести дома, почитать книжки, подумать.
Часов около девяти позвонила Бланка.
– Приходите в гости, мы вас ждем!
– Кого ждете? Кто мы?
– Ждем тебя и твоего друга. Мы – это я и Элизабет.
– Ха-ха! – раздраженно сказал я. – Не смешно!
– Нет, правда, Элизабет хочет, чтобы он пришел. Я дам ей сейчас трубку.
– Привет, Владимир, – сказала Элизабет. – Бери своего друга и приходи к нам.
– Но он уехал! Он сегодня уехал! Ты же его вчера оттолкнула!
– Как уехал? Куда? В Россию?
– Нет, в Мюнхен.
– А он еще вернется?
– Да, его вещи остались здесь.
– Когда?
– Не знаю.
– Как только он вернется, позвони мне, я хочу его видеть.
– Хорошо, позвоню. А-а, ты не шутишь?
– Нет, это очень серьезно.
– Ладно, дай мне еще Бланку!
– Але, до нее что, только дошло?
– Похоже, что да.
– Я хуею с этих блядей!
– А когда ты приедешь в гости ко мне?
– Предлагаю подождать Будилова! Беру тайм-аут!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Свиноматка. Диана Выдра. Овчаров-Венский.
Литературно-художественная жизнь в Вене никогда не была спокойной и безоблачной, не давая шанса до конца расслабиться и вздохнуть полной грудью. Из-под глыб культуры зачастую на сцену богемных тусовок лезли страшные монстры, требуя для себя возможности сыграть свои чудовищные фантасмагорические роли.
И они эту возможность, как правило, получали, поскольку с ними никто не боролся, ведь они сами могли побороть кого угодно. Как, например, небезызвестная Таня Свиноматка.
Жуткие, холодящие душу слухи о ее появлении стали расползаться по городу еще весной 1999-го года, но судьба меня с ней какое-то время не сталкивала. Господь хранил меня, но недолго. Таня Свиноматка обладала колоссальным увесистым торсом и неуемным животным любопытством. Она охотилась за русскими, причем за русскими знаменитостями. Я автоматически попадал в круг ее жертв. Но мне это было неведомо. Я безмятежно ходил по выставкам, тусовал, пил вино, в то время, когда ко мне неотвратимо подбирался пиздец.
– Привет, – сказал я, завидев на каком-то вернисаже Леночку
Целлофанову.
И в тот же момент огромная туша приперла меня к стене, мои ребра хрустнули, дыхание перехватило. Я попробовал пошевелить конечностями, но не смог.
– Вы русский? – смачно дохнуло мне в фейс отрыжкой недавно съеденной дешевой колбасы заплывшее жиром свиное рыло. – Вы чем занимаетесь?
– Это Таня, – объяснила мне подоспевшая Гейгерша. – Она всегда хочет все о всех сразу узнать.
– Тусуюсь я, – дрожащим голосом промямлил я.
– А я – бывшая балерина. Из Львова.
– Оно и видно, – сказал я. – Кстати, я почему-то никогда ничего не слышал о львовском балете.
– У нас там есть детская балетная школа. Я ее успешно закончила.
Мечтала выступать в Большом театре. Стать примой.
– Понятно, Большой театр для больших людей!
– Вот именно. Но жизнь распорядилась иначе…
– Боже мой, какой ужас!
– Я вышла замуж по Интернету и оказалась здесь.
– Я вам сочувствую.
– Так чем же вы все-таки занимаетесь? Вы откуда? Работаете? На какие средства живете? С кем общаетесь? Сколько вам лет? Женаты?
Дети есть? Сколько?
Прижатый к стене огромными нечеловеческими сиськами, я не мог уклониться от навязчивых вопросов, уйти от неприятных ответов.
– Таня, вон там кто-то еще говорит по-русски, – дала ей наводку
Леночка.
– Где? – жадно хрюкнула Свиноматка и устремилась на новую жертву.
– Лена, я вижу, ты нашла себе в Вене друзей!
– Да, Таня теперь моя лучшая подруга!
Свиноматка была местечковой еврейской женщиной из Жмеринки и оказалась весьма смешным персонажем. Со временем я даже ее где-то в душе полюбил. Ее, словно цепную собаку, можно было травить на людей.
Ее австрийский муж от нее скрывался. У нее был ебарь-грузин, с которым я так и не познакомился, поскольку каждый раз, когда мы заходили к нему в его квартиру на Вэбгассе, он отсутствовал. Таня жаловалась, что он часто не является ночевать, и подозревала его в изменах, хотя, как мне кажется, причина его отсутствия была иной. Он ее явно боялся.
Она открывала квартиру своим ключом, мы пили его вино и ели его продукты. Затем у него поселилась Леночка. Когда она поссорилась с
Гейгером. В итоге грузин совсем перестал появляться дома.
Свиноматка страдала, она было по-своему несчастной из-за того, что от нее все убегали как от чумы, никто не желал с ней общаться.
Она не понимала, что в этом она виновата сама. Она была чем-то похожа на Карин Франк, такая же припезденная, на всю голову ебнутая.
Я же никогда не чурался ебанатиков. Как художник я люблю собирать персонажей, за ними наблюдать, с ними коммуницировать.
Свиноматка просила меня ввести ее в круги эмигрантов. Я согласился, хорошо понимая, что такую заслугу надо присвоить себе, что если ее не введу я, то ее не введет никто, и тогда этот живой перформанс может увянуть, свернуться, ретироваться в квартиру грузина-ебаря, в угрюмом одиночестве пожирая там дешевую колбасу.
В Вене было достаточно персонажей, достойных подобного знакомства, таких же ебанутых и одиноких. Поэтому я решил познакомить Свиноматку с Выдрой.
Диана Выдра жила одна в большой четырехкомнатной квартире с верандой в ебенях на окраине Вены. У Выдры было два автомобиля, квартира в Москве и много свободного времени, которое она не знала куда деть. Она развелась со своим мужиком – австрийцем-бизнесменом, отсудив у него уйму денег, и теперь пописывала статейки для "Нового
Венского Журнала" и рисовала кошек. Картинками с кошечками и с котиками были увешаны все ее стены.
Надо отдать ей должное, она была весьма хлебосольной хозяйкой, любила принимать гостей, хорошо готовила. Был у нее свой маленький комплекс, свою фамилию, доставшуюся ей от австрийского мужа, она по-русски писала через "и" как Видра, стесняясь быть выдрой. Данная транслитерация мало что меняла, ее все равно все называли Выдрой.
Фамилия же была явно славянского происхождения и обозначала то же самое. Одним словом, я решил свести Свиноматку с Выдрой. И я оказался прав.
Когда мы пришли в гости к Диане Выдре, у нее уже сидели другие гости – старичок Овчаров-Венский со своей молодой женой – моей студенткой Наташей. Это был прикол. С сыном Овчарова-Венского я учился в Академии Художеств. Своего папачеса Овчаров-Венский Младший люто ненавидел. За то, что тот бросил его маму, бывшую и без того моложе папика на двадцать лет, и женился еще на более молодой, которая была моложе его на сорок лет, причем на однокласснице
Младшего Венского, в которую Венский Младший был влюблен еще с пеленок. Ебливый старикашка отбил девушку у сына, растлил и женился.
Я много слышал об Овчарове-Венском Старшем, но еще ни разу его не встречал.
Но начнем со студентки Наташи. Ее папа был каким-то крутым московским деловаром, вполне резонно опасавшимся за безопасность дочери в беспокойной российской столице начала 90-ых, и отправившим ее, в конце концов, в Австрию вместе со своей сестрой, взявшейся присматривать за девочкой. Но девочка выросла, и уследить за ней стало уже невозможно.
Узнав о желании своей юной дочери выйти замуж за старичка
Венского, ее папочка был в шоке, поскольку Венский был не только старше самого папы, но и старше папы папы – Наташиного деда. После долгих уговоров, переговоров и обильных крокодиловых слез, московский деловар наконец смирился и благословил непокорную дочь.
Отныне ему приходилось содержать еще ее мужа. А, собственно говоря, какая ему разница? Ведь денег у него предостаточно.
Теперь проблема денег, всю жизнь остро волновавшая Венского
Старшего, совершенно перестала его волновать, но начала волновать
Венского Младшего, только вступающего во взрослую жизнь. Венскому
Младшему нужны были деньги на девочек, на выпивку, на еду. А папа ему денег не давал. Поэтому мама Венского Младшего подала в суд на своего бывшего супруга Венского Старшего, требуя, чтобы он содержал сына до окончания учебы. Об этих бесконечных судах я был наслышан.
Моя студентка Наташа была симпатичной девушкой с соблазнительными формами. Я прекрасно понимал Венского Младшего, влюбившегося в нее на школьной скамье, а также Венского Старшего, совратившего ее на старости лет. Разборки между двумя Овчаровыми-Венскими обрастали бесконечными сплетнями, за которыми я уже потом не следил.
Когда мы со Свиноматкой и Гейгершей пришли в гости к Выдре, у нее уже сидел Овчаров-Венский Старший со своей молодой женой, и он немедленно был подвергнут самому пристрастному допросу.
Свиноматка не могла скрыть своего возмущения тем фактом, что старый хуй женат на молодой письке, а Венский Старший был возмущен беспардонностью ее суждений и вопросов, а Выдра была возмущена отсутствием интереса к ней, поскольку весь необузданный интерес
Свиноматки целиком достался дедушке.
Это была полная катавасия! Я думал, что они все передерутся между собой, но этого не случилось. Овчаров-Венский оказался неплохим дипломатом. Он сумел кое-как выкрутиться из непростой ситуации и перевел стрелки на свои картины, похвалив предварительно кошачью живопись Выдры. Он начал рисовать в 45 лет. Довольно поздно. Но при этом как раз вовремя. Просто вдруг решил стать художником. И стал.
Он имел небольшую мастерскую-студию на Гумпендорферштрассе и предложил всем нам поехать к нему смотреть его шедевры. Все были рады предложению. Поехали к Овчарову. Картины были странными. На загрунтованных белой краской холстах были нарисованы силуэты голой
Наташи. Это смотрелось неплохо, хотя искусства в этом немного. Но девочка откровенно балдела. Она была влюблена в своего супруга, как кошка. Так иногда бывает…
Литературно-художественная жизнь в Вене никогда не была спокойной и безоблачной, не давая шанса до конца расслабиться и вздохнуть полной грудью. Из-под глыб культуры зачастую на сцену богемных тусовок лезли страшные монстры, требуя для себя возможности сыграть свои чудовищные фантасмагорические роли.
И они эту возможность, как правило, получали, поскольку с ними никто не боролся, ведь они сами могли побороть кого угодно. Как, например, небезызвестная Таня Свиноматка.
Жуткие, холодящие душу слухи о ее появлении стали расползаться по городу еще весной 1999-го года, но судьба меня с ней какое-то время не сталкивала. Господь хранил меня, но недолго. Таня Свиноматка обладала колоссальным увесистым торсом и неуемным животным любопытством. Она охотилась за русскими, причем за русскими знаменитостями. Я автоматически попадал в круг ее жертв. Но мне это было неведомо. Я безмятежно ходил по выставкам, тусовал, пил вино, в то время, когда ко мне неотвратимо подбирался пиздец.
– Привет, – сказал я, завидев на каком-то вернисаже Леночку
Целлофанову.
И в тот же момент огромная туша приперла меня к стене, мои ребра хрустнули, дыхание перехватило. Я попробовал пошевелить конечностями, но не смог.
– Вы русский? – смачно дохнуло мне в фейс отрыжкой недавно съеденной дешевой колбасы заплывшее жиром свиное рыло. – Вы чем занимаетесь?
– Это Таня, – объяснила мне подоспевшая Гейгерша. – Она всегда хочет все о всех сразу узнать.
– Тусуюсь я, – дрожащим голосом промямлил я.
– А я – бывшая балерина. Из Львова.
– Оно и видно, – сказал я. – Кстати, я почему-то никогда ничего не слышал о львовском балете.
– У нас там есть детская балетная школа. Я ее успешно закончила.
Мечтала выступать в Большом театре. Стать примой.
– Понятно, Большой театр для больших людей!
– Вот именно. Но жизнь распорядилась иначе…
– Боже мой, какой ужас!
– Я вышла замуж по Интернету и оказалась здесь.
– Я вам сочувствую.
– Так чем же вы все-таки занимаетесь? Вы откуда? Работаете? На какие средства живете? С кем общаетесь? Сколько вам лет? Женаты?
Дети есть? Сколько?
Прижатый к стене огромными нечеловеческими сиськами, я не мог уклониться от навязчивых вопросов, уйти от неприятных ответов.
– Таня, вон там кто-то еще говорит по-русски, – дала ей наводку
Леночка.
– Где? – жадно хрюкнула Свиноматка и устремилась на новую жертву.
– Лена, я вижу, ты нашла себе в Вене друзей!
– Да, Таня теперь моя лучшая подруга!
Свиноматка была местечковой еврейской женщиной из Жмеринки и оказалась весьма смешным персонажем. Со временем я даже ее где-то в душе полюбил. Ее, словно цепную собаку, можно было травить на людей.
Ее австрийский муж от нее скрывался. У нее был ебарь-грузин, с которым я так и не познакомился, поскольку каждый раз, когда мы заходили к нему в его квартиру на Вэбгассе, он отсутствовал. Таня жаловалась, что он часто не является ночевать, и подозревала его в изменах, хотя, как мне кажется, причина его отсутствия была иной. Он ее явно боялся.
Она открывала квартиру своим ключом, мы пили его вино и ели его продукты. Затем у него поселилась Леночка. Когда она поссорилась с
Гейгером. В итоге грузин совсем перестал появляться дома.
Свиноматка страдала, она было по-своему несчастной из-за того, что от нее все убегали как от чумы, никто не желал с ней общаться.
Она не понимала, что в этом она виновата сама. Она была чем-то похожа на Карин Франк, такая же припезденная, на всю голову ебнутая.
Я же никогда не чурался ебанатиков. Как художник я люблю собирать персонажей, за ними наблюдать, с ними коммуницировать.
Свиноматка просила меня ввести ее в круги эмигрантов. Я согласился, хорошо понимая, что такую заслугу надо присвоить себе, что если ее не введу я, то ее не введет никто, и тогда этот живой перформанс может увянуть, свернуться, ретироваться в квартиру грузина-ебаря, в угрюмом одиночестве пожирая там дешевую колбасу.
В Вене было достаточно персонажей, достойных подобного знакомства, таких же ебанутых и одиноких. Поэтому я решил познакомить Свиноматку с Выдрой.
Диана Выдра жила одна в большой четырехкомнатной квартире с верандой в ебенях на окраине Вены. У Выдры было два автомобиля, квартира в Москве и много свободного времени, которое она не знала куда деть. Она развелась со своим мужиком – австрийцем-бизнесменом, отсудив у него уйму денег, и теперь пописывала статейки для "Нового
Венского Журнала" и рисовала кошек. Картинками с кошечками и с котиками были увешаны все ее стены.
Надо отдать ей должное, она была весьма хлебосольной хозяйкой, любила принимать гостей, хорошо готовила. Был у нее свой маленький комплекс, свою фамилию, доставшуюся ей от австрийского мужа, она по-русски писала через "и" как Видра, стесняясь быть выдрой. Данная транслитерация мало что меняла, ее все равно все называли Выдрой.
Фамилия же была явно славянского происхождения и обозначала то же самое. Одним словом, я решил свести Свиноматку с Выдрой. И я оказался прав.
Когда мы пришли в гости к Диане Выдре, у нее уже сидели другие гости – старичок Овчаров-Венский со своей молодой женой – моей студенткой Наташей. Это был прикол. С сыном Овчарова-Венского я учился в Академии Художеств. Своего папачеса Овчаров-Венский Младший люто ненавидел. За то, что тот бросил его маму, бывшую и без того моложе папика на двадцать лет, и женился еще на более молодой, которая была моложе его на сорок лет, причем на однокласснице
Младшего Венского, в которую Венский Младший был влюблен еще с пеленок. Ебливый старикашка отбил девушку у сына, растлил и женился.
Я много слышал об Овчарове-Венском Старшем, но еще ни разу его не встречал.
Но начнем со студентки Наташи. Ее папа был каким-то крутым московским деловаром, вполне резонно опасавшимся за безопасность дочери в беспокойной российской столице начала 90-ых, и отправившим ее, в конце концов, в Австрию вместе со своей сестрой, взявшейся присматривать за девочкой. Но девочка выросла, и уследить за ней стало уже невозможно.
Узнав о желании своей юной дочери выйти замуж за старичка
Венского, ее папочка был в шоке, поскольку Венский был не только старше самого папы, но и старше папы папы – Наташиного деда. После долгих уговоров, переговоров и обильных крокодиловых слез, московский деловар наконец смирился и благословил непокорную дочь.
Отныне ему приходилось содержать еще ее мужа. А, собственно говоря, какая ему разница? Ведь денег у него предостаточно.
Теперь проблема денег, всю жизнь остро волновавшая Венского
Старшего, совершенно перестала его волновать, но начала волновать
Венского Младшего, только вступающего во взрослую жизнь. Венскому
Младшему нужны были деньги на девочек, на выпивку, на еду. А папа ему денег не давал. Поэтому мама Венского Младшего подала в суд на своего бывшего супруга Венского Старшего, требуя, чтобы он содержал сына до окончания учебы. Об этих бесконечных судах я был наслышан.
Моя студентка Наташа была симпатичной девушкой с соблазнительными формами. Я прекрасно понимал Венского Младшего, влюбившегося в нее на школьной скамье, а также Венского Старшего, совратившего ее на старости лет. Разборки между двумя Овчаровыми-Венскими обрастали бесконечными сплетнями, за которыми я уже потом не следил.
Когда мы со Свиноматкой и Гейгершей пришли в гости к Выдре, у нее уже сидел Овчаров-Венский Старший со своей молодой женой, и он немедленно был подвергнут самому пристрастному допросу.
Свиноматка не могла скрыть своего возмущения тем фактом, что старый хуй женат на молодой письке, а Венский Старший был возмущен беспардонностью ее суждений и вопросов, а Выдра была возмущена отсутствием интереса к ней, поскольку весь необузданный интерес
Свиноматки целиком достался дедушке.
Это была полная катавасия! Я думал, что они все передерутся между собой, но этого не случилось. Овчаров-Венский оказался неплохим дипломатом. Он сумел кое-как выкрутиться из непростой ситуации и перевел стрелки на свои картины, похвалив предварительно кошачью живопись Выдры. Он начал рисовать в 45 лет. Довольно поздно. Но при этом как раз вовремя. Просто вдруг решил стать художником. И стал.
Он имел небольшую мастерскую-студию на Гумпендорферштрассе и предложил всем нам поехать к нему смотреть его шедевры. Все были рады предложению. Поехали к Овчарову. Картины были странными. На загрунтованных белой краской холстах были нарисованы силуэты голой
Наташи. Это смотрелось неплохо, хотя искусства в этом немного. Но девочка откровенно балдела. Она была влюблена в своего супруга, как кошка. Так иногда бывает…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Постом и молитвой. Путь к сердцу женщины. Уроки русского языка.
В Мюнхене Будилов продержался ровно неделю. Он действительно вышел из запоя, отъелся, подзаработал денег, играя на улице.
– Но в Вене кидают гораздо больше! Я возвращаюсь. Я так решил.
Буду играть на Мариягильферштрассе.
– А как же Карин?
– Плевать. Мне надо заработать денег на зиму, чтобы потом ни о чем не думать, только читать книжки, писать картины, спать.
– Ладно, приезжай, тебя здесь ждут.
– Кто?
– Догадайся сам!
– Не знаю.
– Вторая попытка.
– Ивона?
– Нет.
– Кроме Ивоны никто меня ждать не может, а с Ивоной мы порвали еще два года назад перед моим отъездом во время первого приезда. Я ей звонил, когда жил у Карин, сказал, что я снова в Вене, предлагал встретиться, но она бросила трубку…
– Третья попытка.
– Неужели мне хочет дать Бланка?
– Не угадал. Тебе хочет дать Элизабет!
– Ты надо мной стебешься?
– Увы, нет, сам до сих пор не могу до конца в это поверить!
– Не пизди!
– Я не пиздю!
– Значит, я не зря пососал ей палец?
– Выходит – не зря!
– Представляешь, в той китайской книге было действительно это написано, что путь к сердцу женщины лежит через больной палец левой ноги, который необходимо ей пососать…
– Странно, что именно через палец левой, а не правой ноги.
Представляешь, если бы ты ошибся пальцем?
– У меня на самом деле были сомнения, потому что я не помнил точно – левый или правый!
– Надо было пососать оба!
– Если бы она вымыла ноги, тогда – да…
– А что, палец был грязный?
– Не скажу…
– Ладно. Она звонит каждый день и спрашивает – когда ты вернешься?
– Сейчас только соберу шмотки, возьму гармонь и пойду на станцию.
К вечеру надеюсь быть в Вене.
– Не забудь попрощаться с владыкой!
– Он вчера уехал в Берлин.
– Тогда с настоятелем…
Я встретил Будилова на вокзале. Он выглядел уравновешенным и умиротворенным. Я жил тогда в крошечной муниципальной квартирке за
Западным вокзалом в 15 районе. У меня была комната и большая кухня.
На кухне стоял диван.
Мы дошли от вокзала пешком. Сели пить чай. Вскоре приехала Элизабет.
Мы пили чай молча. Иногда я переводил какой-нибудь вопрос
Будилова, затем какой-нибудь ответ Элизабет и наоборот. Беседа не клеилась. Оба вели себя скованно. Сидели поодаль друг от друга, смущались. Мне надо было на следующее утро рано вставать. Я преподавал. Мои лекции начинались в восемь утра – хитрый ход, рассчитанный на то, что в такую рань придет мало студентов, но студентов всегда было достаточно.
– Ну, ладно, я пойду спать! Мне завтра работать!
– Не уходи! – вцепился в меня Будилов, словно утопающий за соломинку.
– В чем дело? – удивился я. – Ты что, не справишься сам? Тебе свечу подержать?
В его несчастных очах постника и молитвенника, устремленных на меня, как на Спасителя, читалось отчаяние.
– Но я же не смогу с ней объясниться!
– А зачем тебе с ней объясняться? Стели постель и в койку! Какие объяснения? Зачем ей нужны твои объяснения? Ей нужен твой хуй!
Давай, приступай к делу! Ты думаешь, она сюда чай пить пришла? Дай ей пососать свой палец!
– Какой? – опешил Будилов.- Правый или левый?
– Правый или левый можно сосать у девушки! А у тебя пусть она пососет двадцать первый!
– Я не могу! Я не знаю, как мне перейти к делу! Если бы я сейчас выпил, я бы знал, а так не знаю…
– Ты меня достал! Я иду спать! А если ты не станешь ее ебать тогда ее выебу я, не зря же ей было сюда переться?
– Нет, я ее хочу, очень хочу, только не знаю, как начать!
– Я иду спать!
– Понимаешь, я ведь не знаю иностранных языков!
– Надо было учить вовремя! Теперь – поздняк метаться!
– Если бы она хоть чуть-чуть понимала по-русски! Ты мог бы ее немножечко подучить?
– Слушай, Будилов, учи ее сам! Я могу дать тебе учебник!
– Правда?
– Конечно.
– А учебник простой?
– Очень простой!
– А с чего начать?
– Начни с азов, с алфавита!
– Неплохая идея!
– Показывай ей буквы и называй, а она пусть за тобой повторяет.
Будилов просиял лицом. Идея обучения Элизабет русскому языку ему явно понравилась. Я сходил за книгой.
– Вот, смотри! Здесь в самом начале все буквы русского алфавита.
Целых 33 штуки!
– Неужели в русском так много букв?
– Достаточно. Ей на первую ночь хватит.
– Спасибо, ты меня спас!
Будилов благодарно пожал мне руку.
– Он хочет учить тебя русскому языку! – сказал я по-немецки
Элизабет. – Сначала вы выучите буквы.
– Sehr Gut! – обрадовалась датчанка.
– А я ухожу спать! Gute Nacht!
– Gute Nacht! – откликнулась Элизабет.
Я аккуратно притворил за собой дверь. Мне действительно страшно хотелось спать. Я повернулся на бок, накрылся одеялом и закрыл глаза. Из кухни доносились звуки голосов Будилова и Элизабет.
– А! – говорил он.
– А! – повторяла она.
– Б! – говорил он.
– Б! – повторяла она.
И так далее. Уже почти засыпая, я услышал, что где-то на букве
"о" ее вдруг зациклило.
– О! О! О! – громко повторяла она.
А затем вдруг неожиданно вернулась к "а".
– А! А! А-а-а-а-а…
А затем она снова перешла к "О".
– Ооо-о-о…
Я так и не понял, почему они не дошли до конца алфавита! То ли
Будилов там что-то напутал, то ли они просто тупо зациклились на упражнениях…
В Мюнхене Будилов продержался ровно неделю. Он действительно вышел из запоя, отъелся, подзаработал денег, играя на улице.
– Но в Вене кидают гораздо больше! Я возвращаюсь. Я так решил.
Буду играть на Мариягильферштрассе.
– А как же Карин?
– Плевать. Мне надо заработать денег на зиму, чтобы потом ни о чем не думать, только читать книжки, писать картины, спать.
– Ладно, приезжай, тебя здесь ждут.
– Кто?
– Догадайся сам!
– Не знаю.
– Вторая попытка.
– Ивона?
– Нет.
– Кроме Ивоны никто меня ждать не может, а с Ивоной мы порвали еще два года назад перед моим отъездом во время первого приезда. Я ей звонил, когда жил у Карин, сказал, что я снова в Вене, предлагал встретиться, но она бросила трубку…
– Третья попытка.
– Неужели мне хочет дать Бланка?
– Не угадал. Тебе хочет дать Элизабет!
– Ты надо мной стебешься?
– Увы, нет, сам до сих пор не могу до конца в это поверить!
– Не пизди!
– Я не пиздю!
– Значит, я не зря пососал ей палец?
– Выходит – не зря!
– Представляешь, в той китайской книге было действительно это написано, что путь к сердцу женщины лежит через больной палец левой ноги, который необходимо ей пососать…
– Странно, что именно через палец левой, а не правой ноги.
Представляешь, если бы ты ошибся пальцем?
– У меня на самом деле были сомнения, потому что я не помнил точно – левый или правый!
– Надо было пососать оба!
– Если бы она вымыла ноги, тогда – да…
– А что, палец был грязный?
– Не скажу…
– Ладно. Она звонит каждый день и спрашивает – когда ты вернешься?
– Сейчас только соберу шмотки, возьму гармонь и пойду на станцию.
К вечеру надеюсь быть в Вене.
– Не забудь попрощаться с владыкой!
– Он вчера уехал в Берлин.
– Тогда с настоятелем…
Я встретил Будилова на вокзале. Он выглядел уравновешенным и умиротворенным. Я жил тогда в крошечной муниципальной квартирке за
Западным вокзалом в 15 районе. У меня была комната и большая кухня.
На кухне стоял диван.
Мы дошли от вокзала пешком. Сели пить чай. Вскоре приехала Элизабет.
Мы пили чай молча. Иногда я переводил какой-нибудь вопрос
Будилова, затем какой-нибудь ответ Элизабет и наоборот. Беседа не клеилась. Оба вели себя скованно. Сидели поодаль друг от друга, смущались. Мне надо было на следующее утро рано вставать. Я преподавал. Мои лекции начинались в восемь утра – хитрый ход, рассчитанный на то, что в такую рань придет мало студентов, но студентов всегда было достаточно.
– Ну, ладно, я пойду спать! Мне завтра работать!
– Не уходи! – вцепился в меня Будилов, словно утопающий за соломинку.
– В чем дело? – удивился я. – Ты что, не справишься сам? Тебе свечу подержать?
В его несчастных очах постника и молитвенника, устремленных на меня, как на Спасителя, читалось отчаяние.
– Но я же не смогу с ней объясниться!
– А зачем тебе с ней объясняться? Стели постель и в койку! Какие объяснения? Зачем ей нужны твои объяснения? Ей нужен твой хуй!
Давай, приступай к делу! Ты думаешь, она сюда чай пить пришла? Дай ей пососать свой палец!
– Какой? – опешил Будилов.- Правый или левый?
– Правый или левый можно сосать у девушки! А у тебя пусть она пососет двадцать первый!
– Я не могу! Я не знаю, как мне перейти к делу! Если бы я сейчас выпил, я бы знал, а так не знаю…
– Ты меня достал! Я иду спать! А если ты не станешь ее ебать тогда ее выебу я, не зря же ей было сюда переться?
– Нет, я ее хочу, очень хочу, только не знаю, как начать!
– Я иду спать!
– Понимаешь, я ведь не знаю иностранных языков!
– Надо было учить вовремя! Теперь – поздняк метаться!
– Если бы она хоть чуть-чуть понимала по-русски! Ты мог бы ее немножечко подучить?
– Слушай, Будилов, учи ее сам! Я могу дать тебе учебник!
– Правда?
– Конечно.
– А учебник простой?
– Очень простой!
– А с чего начать?
– Начни с азов, с алфавита!
– Неплохая идея!
– Показывай ей буквы и называй, а она пусть за тобой повторяет.
Будилов просиял лицом. Идея обучения Элизабет русскому языку ему явно понравилась. Я сходил за книгой.
– Вот, смотри! Здесь в самом начале все буквы русского алфавита.
Целых 33 штуки!
– Неужели в русском так много букв?
– Достаточно. Ей на первую ночь хватит.
– Спасибо, ты меня спас!
Будилов благодарно пожал мне руку.
– Он хочет учить тебя русскому языку! – сказал я по-немецки
Элизабет. – Сначала вы выучите буквы.
– Sehr Gut! – обрадовалась датчанка.
– А я ухожу спать! Gute Nacht!
– Gute Nacht! – откликнулась Элизабет.
Я аккуратно притворил за собой дверь. Мне действительно страшно хотелось спать. Я повернулся на бок, накрылся одеялом и закрыл глаза. Из кухни доносились звуки голосов Будилова и Элизабет.
– А! – говорил он.
– А! – повторяла она.
– Б! – говорил он.
– Б! – повторяла она.
И так далее. Уже почти засыпая, я услышал, что где-то на букве
"о" ее вдруг зациклило.
– О! О! О! – громко повторяла она.
А затем вдруг неожиданно вернулась к "а".
– А! А! А-а-а-а-а…
А затем она снова перешла к "О".
– Ооо-о-о…
Я так и не понял, почему они не дошли до конца алфавита! То ли
Будилов там что-то напутал, то ли они просто тупо зациклились на упражнениях…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
На следующий день. Встреча с Хайдольфом. Wein Co.
Когда я вернулся с работы, они еще валялись в постели – худой маленький он и необъятная телесами она. Лица их светились нечаянной радостью первой ночи. Учебник русского языка, сослуживший свою немаловажную службу, словно использованный презерватив скромно лежал под диваном.
Сели пить чай. Затем Будилов ушел провожать Элизабет на метро.
– Ну, как? – спросил я его, когда он вернулся.
– Отлично! – закивал он головой. – Мягкая женщина, большая мокрая пизда, мне очень понравилось.
– Встречаться будете?
– Поедем в субботу гулять. В горы.
– Ого! А как же договорились?
– Нашли общий язык.
– Значит, сегодня вечером пауза?
– Да, отдых.
– Тогда я познакомлю тебя с Хайдольфом. Помнишь, я рассказывал тебе о моем выступлении в Клягенфурте? А теперь он хочет устроить банкет в Вене – на 400 приглашенных гостей. Просит сделать перформанс.
– А где это будет?
– На Ральгассе, там есть помещение в две тысячи квадратных метров, принадлежащее кому-то из его друзей, которое сейчас перестраивают в торговый центр. Там будут жарить поросят, жечь костры. Оно находится в полуразрушенном состоянии, похоже на катакомбы…
– Ты уже что-то придумал?
– В принципе – да. Хочу расписать тебя голого желтыми полосками и объявить сибирским тигром. Одену тебе ошейник, оставшийся от бабушки-собаки, и буду водить на цепи, а ты будешь лезть бабам под юбки и рычать.
– Такую акцию лучше делать пьяным.
– Значит, напейся.
– Нет, пить я не буду.
– Тогда будешь лезть под юбки трезвым.
– Хорошо, давай встречаться с Хайдольфом.
Знал ли Будилов, что вечером его ждет суровое испытание тяжелое искушение? Кстати, даже я этого не знал. Все получилось спонтанно.
Мы зашли к Хайдольфу в его офис недалеко от Нашмаркта.
– Мы пойдем сейчас на открытие нового винного локаля, филиала
Wein Co! Нас уже ждут! Будет халява. Это совсем близко…
По дороге я рассказал Хайдольфу о нашей идее с сибирским тигром.
Хайдольф был в восторге.
На халяву пускали не всех. Только по приглашениям. Но Хайдольф махнул какой-то своей знакомой внутри, чтобы она вышла и нас провела.
Элитные вина и закуски лились и сыпались со всех сторон, словно из рога изобилия. Итальянские антипасти – вяленые помидоры, оливки различных засолов, нашпигованные сыром острые перчики, тонко нарезанное прошутто, маленькие копченные саламетти, хрустящие грызини! Ням! Мы были гостями на маленьком празднике жизни. К нам сразу же подгребли смазливые барышни – сотрудницы газетенки
"Wirtschafts Blatt".
Я отхлебнул итальянского белого из большого тонкого бокала и взглянул на Будилова. Он весь позеленел. В душе его боролись противоречивые чувства.
– Ты что, не будешь пить?
– Нет, – через силу выдавил из себя Будилов. – Если я начну, то потом мне будет не остановиться. Не ехать же снова в Мюнхен?
– Да какая тебе разница? Это же закономерный процесс – бросил, снова начал, снова бросил, снова начал. Скажи, сколько раз ты уже бросал?
– Много.
– Вот видишь!
– Но сегодня я воздержусь.
На бедного Будилова было больно смотреть. Вокруг все упивались вином и обжирались деликатесами. А он терпел. Он мог бы пососать палец левой ноги у хорошенькой журналистки и завоевать еще одно женское сердце, но он угрюмо сидел трезвый, забившись в угол и ковыряя в носу. Хайдольф попросил, чтобы ему принесли кофе и курасан. Будилов обрадовался.
– Завтра пойду играть на гармошке, – сказал он.
– Скоро приедет француз Ив, а затем Гадаски. Предстоит очень много всяких событий – сперва парти по случаю дня рождения
Хайдольфа, затем мое выступление в Литературхаусе на юбилейном вечере "Винцайле", а потом ночь Голых Поэтов. Кроме того, я хочу снять студию и снимать там телок. Для фотовыставки. Когда у тебя кончается виза?
– 20 ноября.
– Как раз после нашего выступления в Бургтеатре. Ты ничего не упустишь.
– Да, в Вене течет сладкая жизнь…
– Нам надо еще пересечься с Паулем Бреттшу. Он хотел тебя видеть.
С Паулем Будилов познакомился в свой первый приезд. Пауль говорил по-русски. Его папа был австрийским художником, неисправимым распиздяем и пьяницей. Мама – литовкой. Пауль пошел в папу.
Пауль занимался кино – снимал короткие черно-белые фильмы на пленку в 16 миллиметров. С Будиловым и с Гольдцаном они задумали ряд сюжетов, которые Пауль снял затем в Питере. Пять фильмом. Я устроил их презентацию в Академии Художеств в анатомическом зале. Самой ударной лентой был "Маленький трубач" (Der kleine Trompeter). Все фильмы были без звука. Сняты на старой советской пленке, найденной
Гольдцаном на складе какого-то института. Но выглядело все эстетично.
История маленького трубача, которого играл Будилов, была проста – отсутствие в доме хлеба, чая и даже спичек, чтобы разжечь газ и вскипятить воду для больной жены, которую играла Ирка Васильева, заставляет главного героя одеться, взять с собой свой инструмент и идти зарабатывать деньги на улицу.
Глубокие сугробы, настоящая русская вьюга, срезанный угол улиц
Чайковского и Оружейника Попова. Играющий на углу Будилов. Его замерзшие от холода пальцы – крупный план. Прохожие, кидающие в чехол от инструмента какую-то мелочь…
Затем неизвестно откуда появившиеся два гопника, которые дают музыканту пиздюлей, забирают деньги и убегают. Еще раз кадры лежащей в постели больной кашляющей жены. Продуваемый ветром заснеженный угол. Конец. Русскими буквами.
Фильм был кайфовый. Этот блок мы хотели показать с Паулем и в
Бурге, но косоглазая Клавка ему отказала. Она хотела включать в программу лишь этаблированные вещи, типа Голой Поэзии и миксов известных ди-джеев. Пауль же показался ей слишком большим распиздяем. Конечно, Пауль на самом деле был охуенным распиздяем, но фильмы его заслуживали внимания. Мне было совестно, что их не покажут, поскольку именно Пауль свел меня с Клавкой.
С Паулем надо было встретиться. Пауль пил. Всегда. Пауль никогда не бросал пить. Такая мысль не могла даже прийти ему в мозг. Он пил, словно лошадь, и постоянно влипал во всевозможные истории по пьянке.
А еще мы хотели поехать к модному скульптору, ваявшему памятники неизвестным вождям – прикольные монументы, немного похожие на птиц, из списанных могильных плит монастырского кладбища под Веной. С нами хотел ехать и Юра. Я серьезно подумывал над идеей установить эти скульптуры в России. Вместо статуй вождям мирового пролетариата. И мне надо было обсудить возможные варианты подобного проекта. Это была заведомая авантюра. Я отлично понимал, что заменить памятники
Ленину подобными уродцами мне никогда никто не позволит.
"Степень свободы в том или ином государстве определяется степенью свободы его искусства" – сказал кто-то, не знаю кто. О степени же свободы искусства в постсоветской России можно было говорить лишь условно, поскольку ни искусства, ни его свободы как таковых просто не существовало.
Существовали лишь некие подражания расхожим западным трэндам и консервативный отстой давно отжившего соцреализма…
Когда я вернулся с работы, они еще валялись в постели – худой маленький он и необъятная телесами она. Лица их светились нечаянной радостью первой ночи. Учебник русского языка, сослуживший свою немаловажную службу, словно использованный презерватив скромно лежал под диваном.
Сели пить чай. Затем Будилов ушел провожать Элизабет на метро.
– Ну, как? – спросил я его, когда он вернулся.
– Отлично! – закивал он головой. – Мягкая женщина, большая мокрая пизда, мне очень понравилось.
– Встречаться будете?
– Поедем в субботу гулять. В горы.
– Ого! А как же договорились?
– Нашли общий язык.
– Значит, сегодня вечером пауза?
– Да, отдых.
– Тогда я познакомлю тебя с Хайдольфом. Помнишь, я рассказывал тебе о моем выступлении в Клягенфурте? А теперь он хочет устроить банкет в Вене – на 400 приглашенных гостей. Просит сделать перформанс.
– А где это будет?
– На Ральгассе, там есть помещение в две тысячи квадратных метров, принадлежащее кому-то из его друзей, которое сейчас перестраивают в торговый центр. Там будут жарить поросят, жечь костры. Оно находится в полуразрушенном состоянии, похоже на катакомбы…
– Ты уже что-то придумал?
– В принципе – да. Хочу расписать тебя голого желтыми полосками и объявить сибирским тигром. Одену тебе ошейник, оставшийся от бабушки-собаки, и буду водить на цепи, а ты будешь лезть бабам под юбки и рычать.
– Такую акцию лучше делать пьяным.
– Значит, напейся.
– Нет, пить я не буду.
– Тогда будешь лезть под юбки трезвым.
– Хорошо, давай встречаться с Хайдольфом.
Знал ли Будилов, что вечером его ждет суровое испытание тяжелое искушение? Кстати, даже я этого не знал. Все получилось спонтанно.
Мы зашли к Хайдольфу в его офис недалеко от Нашмаркта.
– Мы пойдем сейчас на открытие нового винного локаля, филиала
Wein Co! Нас уже ждут! Будет халява. Это совсем близко…
По дороге я рассказал Хайдольфу о нашей идее с сибирским тигром.
Хайдольф был в восторге.
На халяву пускали не всех. Только по приглашениям. Но Хайдольф махнул какой-то своей знакомой внутри, чтобы она вышла и нас провела.
Элитные вина и закуски лились и сыпались со всех сторон, словно из рога изобилия. Итальянские антипасти – вяленые помидоры, оливки различных засолов, нашпигованные сыром острые перчики, тонко нарезанное прошутто, маленькие копченные саламетти, хрустящие грызини! Ням! Мы были гостями на маленьком празднике жизни. К нам сразу же подгребли смазливые барышни – сотрудницы газетенки
"Wirtschafts Blatt".
Я отхлебнул итальянского белого из большого тонкого бокала и взглянул на Будилова. Он весь позеленел. В душе его боролись противоречивые чувства.
– Ты что, не будешь пить?
– Нет, – через силу выдавил из себя Будилов. – Если я начну, то потом мне будет не остановиться. Не ехать же снова в Мюнхен?
– Да какая тебе разница? Это же закономерный процесс – бросил, снова начал, снова бросил, снова начал. Скажи, сколько раз ты уже бросал?
– Много.
– Вот видишь!
– Но сегодня я воздержусь.
На бедного Будилова было больно смотреть. Вокруг все упивались вином и обжирались деликатесами. А он терпел. Он мог бы пососать палец левой ноги у хорошенькой журналистки и завоевать еще одно женское сердце, но он угрюмо сидел трезвый, забившись в угол и ковыряя в носу. Хайдольф попросил, чтобы ему принесли кофе и курасан. Будилов обрадовался.
– Завтра пойду играть на гармошке, – сказал он.
– Скоро приедет француз Ив, а затем Гадаски. Предстоит очень много всяких событий – сперва парти по случаю дня рождения
Хайдольфа, затем мое выступление в Литературхаусе на юбилейном вечере "Винцайле", а потом ночь Голых Поэтов. Кроме того, я хочу снять студию и снимать там телок. Для фотовыставки. Когда у тебя кончается виза?
– 20 ноября.
– Как раз после нашего выступления в Бургтеатре. Ты ничего не упустишь.
– Да, в Вене течет сладкая жизнь…
– Нам надо еще пересечься с Паулем Бреттшу. Он хотел тебя видеть.
С Паулем Будилов познакомился в свой первый приезд. Пауль говорил по-русски. Его папа был австрийским художником, неисправимым распиздяем и пьяницей. Мама – литовкой. Пауль пошел в папу.
Пауль занимался кино – снимал короткие черно-белые фильмы на пленку в 16 миллиметров. С Будиловым и с Гольдцаном они задумали ряд сюжетов, которые Пауль снял затем в Питере. Пять фильмом. Я устроил их презентацию в Академии Художеств в анатомическом зале. Самой ударной лентой был "Маленький трубач" (Der kleine Trompeter). Все фильмы были без звука. Сняты на старой советской пленке, найденной
Гольдцаном на складе какого-то института. Но выглядело все эстетично.
История маленького трубача, которого играл Будилов, была проста – отсутствие в доме хлеба, чая и даже спичек, чтобы разжечь газ и вскипятить воду для больной жены, которую играла Ирка Васильева, заставляет главного героя одеться, взять с собой свой инструмент и идти зарабатывать деньги на улицу.
Глубокие сугробы, настоящая русская вьюга, срезанный угол улиц
Чайковского и Оружейника Попова. Играющий на углу Будилов. Его замерзшие от холода пальцы – крупный план. Прохожие, кидающие в чехол от инструмента какую-то мелочь…
Затем неизвестно откуда появившиеся два гопника, которые дают музыканту пиздюлей, забирают деньги и убегают. Еще раз кадры лежащей в постели больной кашляющей жены. Продуваемый ветром заснеженный угол. Конец. Русскими буквами.
Фильм был кайфовый. Этот блок мы хотели показать с Паулем и в
Бурге, но косоглазая Клавка ему отказала. Она хотела включать в программу лишь этаблированные вещи, типа Голой Поэзии и миксов известных ди-джеев. Пауль же показался ей слишком большим распиздяем. Конечно, Пауль на самом деле был охуенным распиздяем, но фильмы его заслуживали внимания. Мне было совестно, что их не покажут, поскольку именно Пауль свел меня с Клавкой.
С Паулем надо было встретиться. Пауль пил. Всегда. Пауль никогда не бросал пить. Такая мысль не могла даже прийти ему в мозг. Он пил, словно лошадь, и постоянно влипал во всевозможные истории по пьянке.
А еще мы хотели поехать к модному скульптору, ваявшему памятники неизвестным вождям – прикольные монументы, немного похожие на птиц, из списанных могильных плит монастырского кладбища под Веной. С нами хотел ехать и Юра. Я серьезно подумывал над идеей установить эти скульптуры в России. Вместо статуй вождям мирового пролетариата. И мне надо было обсудить возможные варианты подобного проекта. Это была заведомая авантюра. Я отлично понимал, что заменить памятники
Ленину подобными уродцами мне никогда никто не позволит.
"Степень свободы в том или ином государстве определяется степенью свободы его искусства" – сказал кто-то, не знаю кто. О степени же свободы искусства в постсоветской России можно было говорить лишь условно, поскольку ни искусства, ни его свободы как таковых просто не существовало.
Существовали лишь некие подражания расхожим западным трэндам и консервативный отстой давно отжившего соцреализма…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Теософские кордебалеты в дурдоме. Пальменхаус. Калимари.
Последние несколько дней Элизабет исправно ездила на генеральные репетиции в Югендштильный Театр. Школа Рудольфа Штайнера готовила грандиозное представление. Девушка волновалась, переживая предстоящий выход на сцену.
Несколько раз для прикола я просил ее показать нам некоторые символы телесного языка, изобретенного основателем школы. Элизабет выгибалась, закидывала руки за голову, переводя в пластику телодвижений одно из стихотворений Гете. Затем Будилов ебал ее в кухне или в параше.
Их отношения становились все более глубокими. Они неким образом объяснялись и даже научились ловить желания друг друга почти на лету.
Концерт неумолимо приближался. Дни становились короче, ночи длиннее. Когда мы с Будиловым приехали в дурдом, уже почти совсем стемнело. Пахло палыми листьями и падшими женщинами. Подъезд театра был освещен. Торопливо сбегалась запыхавшаяся публика – от главных ворот Штайнхофа надо было еще идти по территории психбольницы минут несколько. В горку.
В толпе было несколько душевно больных, если конечно априори предположить, что интересующиеся наследием Рудольфа Штайнера и теософскими танцами – душевно здоровы…
Только одни были в полосатых халатах пациентов Штайнхофа, а другие нет.
В зале царил настоящий дурдом. Сразу же стал понятен выбор места.
Девушки, одетые в просторные белые хламидии, корячились под декадентскую музыку конца девятнадцатого века, приседали, прыгали как идиотки. Мы с Будиловым с трудом сдерживали хохот. Кордебалет полоумных водил хоровод. Ольга пела какую-то немецкую арию. На сцену вышла смущающаяся Элизабет. Ведущая объявила название стихотворения
Гете и стала его патетически декламировать по бумажке. Элизабет замахала руками, словно крыльями, изогнулась, прыгнула. И вдруг забыла. Остановилась. В панике закрыла лицо руками. Ведущая бросила на нее уничтожающий взгляд. Сделала паузу и объявила следующий номер.
В фойе в очереди за дармовым пивом я встретил Вальтрауд Фрешль.
Последние несколько дней Элизабет исправно ездила на генеральные репетиции в Югендштильный Театр. Школа Рудольфа Штайнера готовила грандиозное представление. Девушка волновалась, переживая предстоящий выход на сцену.
Несколько раз для прикола я просил ее показать нам некоторые символы телесного языка, изобретенного основателем школы. Элизабет выгибалась, закидывала руки за голову, переводя в пластику телодвижений одно из стихотворений Гете. Затем Будилов ебал ее в кухне или в параше.
Их отношения становились все более глубокими. Они неким образом объяснялись и даже научились ловить желания друг друга почти на лету.
Концерт неумолимо приближался. Дни становились короче, ночи длиннее. Когда мы с Будиловым приехали в дурдом, уже почти совсем стемнело. Пахло палыми листьями и падшими женщинами. Подъезд театра был освещен. Торопливо сбегалась запыхавшаяся публика – от главных ворот Штайнхофа надо было еще идти по территории психбольницы минут несколько. В горку.
В толпе было несколько душевно больных, если конечно априори предположить, что интересующиеся наследием Рудольфа Штайнера и теософскими танцами – душевно здоровы…
Только одни были в полосатых халатах пациентов Штайнхофа, а другие нет.
В зале царил настоящий дурдом. Сразу же стал понятен выбор места.
Девушки, одетые в просторные белые хламидии, корячились под декадентскую музыку конца девятнадцатого века, приседали, прыгали как идиотки. Мы с Будиловым с трудом сдерживали хохот. Кордебалет полоумных водил хоровод. Ольга пела какую-то немецкую арию. На сцену вышла смущающаяся Элизабет. Ведущая объявила название стихотворения
Гете и стала его патетически декламировать по бумажке. Элизабет замахала руками, словно крыльями, изогнулась, прыгнула. И вдруг забыла. Остановилась. В панике закрыла лицо руками. Ведущая бросила на нее уничтожающий взгляд. Сделала паузу и объявила следующий номер.
В фойе в очереди за дармовым пивом я встретил Вальтрауд Фрешль.