Страница:
– Будь он тугом {индийская секта, члены которой смертельно ненавидели чужестранцев и занимались человеческими жертвоприношениями}, мормоном {религиозное сектантское течение, представляющее собой смесь многобожия и христианства} или даже манихейцем {сторонники религиозного течения, смешанного из древней арийских элементов и христианства}, сейчас он нам крайне необходим. Кто-то письмом уведомил его о вашем положении. И он хочет с вами поговорить.
– Я не желаю с ним разговаривать. Прошу вас, переговорите вместо меня вы.
– Графиня! Этот человек действительно может оказаться еретиком и ответить мне, что я ваш духовник, а не его.
– Ну, хорошо. Я выйду к нему в зал. Но прошу вас при этом присутствовать.
– Если потребуется.
Графиня закуталась в шаль и вышла в приемную, которую уже освещало восходившее солнце. Аббат Шамуэль все же счел нужным вслед за ней вынести двойной подсвечник.
Графиня холодно предложила Ивану сесть и постаралась устроиться от него подальше.
– Слушаю вас, сударь.
– Графиня! Сегодня ночью, когда я еще бодрствовал и работал, в мой дом постучали. я отворил окно, и мне передали письмо. Оно было от вашего управляющего.
– От моего управляющего? – произнесла пораженная графиня.
– Стиль письма таков, что вам не стоит его читать, графиня. Что касается содержания, то заинтересовать вас может лишь одно: управляющий сообщает, что ночью ваши слуги обоего пола и всех званий сбежали и что он следует их примеру.
– Управляющий тоже? Но почему?
– В письме он поставил меня в известность о причине, но это просто выдумка, которой он хочет прикрыть большие грехи. Мне кажется, вас обокрали, графиня.
– Меня?
– Не пугайтесь. Вас обворовали не так, как это обычно делают грабители, а как обкрадывают легковерных помещиков плуты-приказчики, прибегая к мошенничеству и прочим махинациям. Теперь жулики хотят придать своему бегству характер веселого водевиля, чтобы свет посмеялся над их проделками и наивной доверчивостью потерпевшей. По-моему, дело обстоит именно так.
Графиня была вынуждена признать, что сосед ее, во-первых, умен, а во-вторых, деликатен.
– В своем письме управляющий сообщает, что после всего случившегося он не смеет показаться вам на глаза, так как вы, графиня, никогда не поверите, будто некие скандальные происшествия могли происходить в замке без его ведома. Мне это представляется лишь предлогом. я думаю, что вы, графиня, в минуту раздражения обнаружив, что слуги злоупотребили вашей снисходительностью, просто их выгнали. Ввиду этого по получении письма я первым долгом велел своим людям сесть на коней и послал их на ближайшую почтовую станцию дать телеграмму вашим пештским банкирам, которым известен управляющий, как ваше доверенное лицо, наделенное полномочиями при заключении сделок по купле-продаже. В телеграмме я предупредил, чтобы управляющему – по причине его неожиданного отъезда – никаких денег не выдавали.
– Вы проявили весьма полезную предусмотрительность, – вместо графини отозвался господин аббат. – Графиня будет вам очень признательна.
Теуделинда милостиво кивнула головой.
– Одна из причин моего прихода сюда – желание получить у вас одобрение принятых мною мер, – продолжал Иван. – Вторая причина заключается в том, что вы, графиня, теперь без прислуги и, вероятно, не захотите здесь оставаться. я помогу вам выехать и, пока вы не распорядитесь иначе, велю своим людям, за которых я ручаюсь, охранять замок.
– Ваше деликатное внимание достойно самой высшей похвалы, – снова произнес священник, – и графиня чувствует себя весьма обязанной вам за эту заботу.
– Я только выполняю свой долг, – сказал Иван. – И, наконец, третья причина. Я думаю, вы, графиня, больше не будете жить в деревне. Не сомневаюсь, что вы так же богаты, как и бережливы. Но я почти уверен, что, вследствие неожиданного бегства слуг и управляющего, в данный момент ваш сейф совсем пуст. Поэтому я думаю, что не обижу вас, если предоставлю в ваше распоряжение свою кассу. На короткий срок, пока вы не урегулируете свои денежные дела, я могу одолжить вам десять тысяч форинтов.
Аббат Шамуэль подошел к графине и шепнул ей, чтобы она не вздумала предлагать проценты. В знак согласия графиня милостиво протянула Ивану руку, и он, вынув бумажник, отсчитал ей десять тысяч банкнотов. Графиня хотела было дать Ивану расписку, но он ответил, что в этом нет необходимости, так как деньги он дает на короткий срок.
Графиня попросила аббата распорядиться этой суммой по своему усмотрению.
– А теперь, графиня, – сказал Иван, – разрешите задать вопрос: когда вы намерены покинуть замок?
– Сейчас, сию же минуту, немедленно! Г поспешно ответила графиня.
– В таком случае я осмелюсь предложить вам план подготовки к отъезду, который сопряжен с некоторыми трудностями. Прежде всего надо упаковать самое необходимое. Вы только скажите, графиня, что нужно взять и в какой чемодан сложить. Затем я запрягу в экипаж ваших лошадей. Потом мы закроем опустевший замок и опечатаем его. До тех пор пока вы не пришлете кого-нибудь принять замок, двое моих верных людей будут охранять его у ворот. А мы отправимся в путь. Жилье управляющего у нас по пути, быть может, мы найдем там какие-нибудь отчеты.
– Нет, нет! Туда я не поеду! Мне не нужны никакие отчеты! – запротестовала графиня.
– Хорошо. Значит, мы отправимся прямо на постоялый двор.
– Почему на постоялый двор?
– Потому что там находится почта и там вы получите почтовых лошадей для своей коляски.
– Зачем мне почтовые лошади? Разве я не могу ехать на собственных?
– Нет.
– Почему?
– Потому что у вас плохие лошади. Они не довезут вас даже до соседней станции.
– Почему вы думаете, что у меня плохие лошади? – возмущенно спросила графиня.
– Потому что их плохо содержали.
«Какой неприятный человек! – мысленно произнесла графиня, – и ведет себя и отвечает по-мужицки».
– Я не поеду на постоялый двор, – заявила она упрямо. – я никогда не войду в дом, где торгуют вином. А нельзя ли мне остановиться у вас, пока запрягут экипаж?
– Почту за счастье. Но мой дом неустроен. Я живу один, я холост.
– Это не имеет значения.
– В таком случае, графиня, прежде всего решите, какие платья следует упаковать и в какой чемодан.
– Какие платья? – с особым выражением повторила графиня, широко раскрыв глаза. – И в какой чемодан? Сейчас я вам скажу. Окажите мне любезность, разожгите огонь в камине, пока я схожу за платьями. Здесь холодно.
В зале находился большой камин из зеленого мрамора. В нем тлели оставшиеся с вечера угли. Иван положил на них поленья, и вскоре огонь весело запылал.
Графиня вернулась очень быстро. Она несла большую охапку платьев – столько, сколько смогла унести.
– О, вы все это хотите упаковать, графиня?
– Все, все! И остальные тоже.
– А куда?
– Вот сюда! – ответила графиня, швырнув платья в камин. Пламя сразу их охватило: шипя, похрустывая, потрескивая, горели шелк, муслин, креп, кружева.
Мужчины ошеломленно смотрели на графиню, но ни один не промолвил ни слова.
А она вернулась в гардеробную и вышла с новой охапкой платьев; она бросала их одно за другим в камин, платья вспыхивали с треском, похожим на хохот, словно из каждого вылетал через трубу опаленный огнем бесноватый дьявол. Теуделинда с горящими на щеках розами раз десять совершила путь в гардеробную и обратно. Тяжело дыша от возбуждения, она бросала в огонь свои туалеты. За платьями последовало белье, все подряд, без пощады, без исключения. Вышитые, тонкие, дорогие, роскошные сорочки, пеньюары. Все было сожжено.
«Гм. Довольно простой метод укладки и инвентаризации!» – подумал про себя Иван, но вслух ничего не сказал.
Аббат, заложив руки за спину, спокойно наблюдал, как графиня неистовствует, предавая auto da fe {публичное сожжение осужденных на костре (португ.)} свой гардероб.
После того как сожжение было завершено, Иван сказал:
– С этим покончено, но в чем вы теперь отправитесь в путь, графиня?
– В платье, которое на мне, и в дорожной шубе.
– Как вам угодно. Пойду запрягу лошадей.
Иван вышел во двор, а Теуделинда с помощью аббата надела теплую кунью шубу, – теперь она была готова в дорогу. Графиня не взяла с собой из замка ничего. Все те вещи, которые она прежде называла своими, казались ей оскверненными.
Когда Иван вернулся и доложил, что лошади поданы, графиня уже ждала его. Они заперли и опечатали одну за другой двери замка. Спустившись во двор, графиня увидела пристреленного пса и вспомнила, что одна собака осталась в живых.
– А с ней что будет? Ее тоже надо убить, иначе она с голоду подохнет.
– Жаль убивать, – сказал Иван, – я спущу собаку с цепи, и она побежит за нами. Собака может остаться у меня.
Графиня с любопытством ждала, что свирепый волкодав бросится на Ивана. Однако пес кусаться не cтал.
Иван заговорил с ним ласково, как с разумным существом, пес спокойно позволил ему отцепить ошейник и лизнул руку своему освободителю.
Коляска покатила со двора. Ключ от закрытых ворот Иван передал господину аббату, сидевшему в коляске рядом с графиней, сам вскочил на козлы и погнал одров – двух скверных старых кляч с распухшими ногами, – которых графиня именовала своим экипажем и за которых бог весть сколько тысяч заплатила управляющему.
Сворачивая к заводскому поселку, в утренних сумерках в стороне дороги они увидели рвущийся к небу дым, навстречу им бежала группа рабочих с Ивановой шахты, тащивших пожарные орудия. Иван спросил у них, в чем дело, куда они направляются? Рабочие ответили, что горит амбар графини, но они надеются быстро потушить пожар.
– Этого я ожидал, – сказал Иван. – Плут управляющий неминуемо должен был поджечь амбар, иначе выяснилось бы, что в нем осталось, а что уже продано.
Графиня была возмущена столь глубоким человеческим падением, а Иван весьма сухо заметил, что сельским хозяйством вне всякого сомнения должен заниматься тот, кто сам за всем следит, а не запирается в комнате.
Несносный человек!
Совсем рассвело, когда по снегу, смешанному с грязью, жалкий парадный выезд дотащил наконец коляску графини до рабочего поселка. От великого усердия пар так и валил от обоих одров.
Иван въехал во двор своего дома; поспешившему навстречу почтмейстеру он велел позаботиться о клячах графини и о лошадях, на которых она поедет дальше, а сам провел гостей в свой кабинет. В остальных комнатах стоял лютый холод, так как они никогда не отапливались, поэтому высоких посетителей можно было принять только здесь.
Беспорядок в комнате был не больше, чем обычно, но Ивану пришлось похлопотать и освободить место, где смогли бы расположиться гости.
С робостью графиня оглядывала незнакомые предметы, которые стояли, лежали, валялись на стульях, столах, полках этого кабинета. Бесовские орудия! С тайным ужасом она заглянула в химическую лабораторию, где в котле под колпаком еще тлели угли, оставшиеся от прерванного на середине химического опыта.
«Officina {мастерская (лат.)} Калиостро», – содрогаясь, шепнула графиня господину аббату.
Здесь замышляют и творят зло, тайны которого простому смертному не постичь!
Однако горькое сознание того, что она гостья этого пещерного жителя, его должница, что она, богатая, титулованная особа, исповедующая истинную веру, обязана этому рабочему, этому безвестному ничтожеству да еще безбожнику, было сильнее святого ужаса. Она с радостью заплатила бы ему проценты за одолженные деньги, наградила бы за хорошую службу, но сказать «спасибо» было выше ее сил. Она бы охотно бросила ему из кареты самую свою драгоценную жемчужину, но, уезжая с его двора, поблагодарить его на прощанье словами «оставайтесь с богом!» не могла. Такие слова атеисту! Если бы только придумать, как по-другому возместить ему свой долг!
Иван вышел на несколько минут из комнаты и вернулся вместе со служанкой, которая внесла на подносе дымящийся завтрак, накрыла маленький столик белой скатертью, поставила чашки и тарелки для графини и господина аббата.
Пока графиня искала благовидный предлог, который позволил бы ей отказаться от завтрака, господин аббат расположился за столом и, воспользовавшись привилегией дорожного попутчика, пригласил Теуделинду последовать его примеру.
– По дороге нам до вечера не попадется ни одного трактира, где можно получить горячую пищу, графиня, а вам необходимо подкрепиться.
Графиня, видя, что бесы не свернули господину аббату голову после того, как он отведал кофе колдуна, с неохотой последовала примеру священника. А кофе был на редкость невкусный. Молоко еще сносное, но кофе просто ужасный!
Иван заговорил о погоде. Обычная тема, которой начинают беседы. Разница заключалась лишь в том, что о погоде говорил не кавалер, попавший в затруднительное положение, а метеоролог. Он уверил графиню, что все барометры, включая английский "storm-glass" {{барометр (англ.)}, предвещают благоприятную погоду; солнце припекает, как в мае, отличная погода для путешествия. И в доказательство Беренд отдернул с окна зеленую занавеску, и ласковые солнечные лучи сразу осветили неуютную комнату.
Графиня нервно вздрогнула и откинулась назад – в неожиданно возникшем ярком свете она увидела то, чего в полумраке не замечала.
Это было ее собственное лицо, отраженное в громадном вогнутом зеркале, висящем напротив.
Определенно установлено, что нет человека, который не любил бы разглядывать собственное отражение в зеркале. Попробуйте поднести зеркало самому серьезному оратору, когда он находится в состоянии крайнего воодушевления, и вы увидите, как минуту спустя он уже больше ничего не видит, кроме собственного отражения, к нему он будет обращаться, ради него говорить и жестикулировать. Но увидеть себя в увеличительном зеркале – ужасно неприятно. Голова – с бочонок, черты лица – как у сказочного великана! И в этом пугале все же узнаешь себя! Весьма неприятно!
– Зачем вы держите в комнате увеличительное зеркало? – наполовину в шутку, наполовину с досадой произнесла графиня, повернувшись к зеркалу спиной.
– Разумеется, графиня, это зеркало не для того, чтобы перед ним приводить в порядок туалет. Это так называемое зажигательное зеркало, которое используется в химических опытах для создания сильного огня.
Господин аббат, желая доказать, что и он сведущ в естественных науках, перебил:
– Например, чтобы сжечь алмаз.
– Да, – согласился Иван. – Для этого тоже пользуются зажигательным зеркалом, ведь алмаз можно сжечь или таким способом, или в газовом пламени.
Графиня почувствовала благодарность к аббату за невольно поданную ей хорошую мысль. Подумать только, этот человек опережает даже ее мысли!
– Как вы сказали? – с деланным любопытством обратилась она к Ивану. – Вы утверждаете, что алмаз можно сжечь?
– Разумеется, графиня, ведь алмаз не что иное, как уголь в форме кристалла. С благородным алмазом, один карат которого стоит девяносто форинтов и ценность которого увеличивается с каждым следующим каратом в кубической степени, в интенсивном огне происходит то же самое, что и с плебейским углем: он превращается в окись углерода, невидимый газ. Это можно доказать, если направить фокус зажигательного зеркала на камень.
– Ах, я не верю! – сказала графиня, высокомерно откидываясь на стуле.
Иван слегка поклонился.
– Сожалею, что не могу вам доказать это. Дело в том, что алмазы мы все-таки не используем как топливо, а для опытов берем обычно дешевые мелкие осколки этих камней, но сейчас даже их у меня нет.
– А мне хочется проверить, я плохо в это верю, – сказала графиня, отстегнула брошь, скреплявшую платок у нее на груди, и протянула Ивану: – Возьмите это для опыта.
В брошь был вставлен прекрасный камень – бриллиант в два карата.
– Графиня была совершенно уверена, что Иван скажет: «О, жаль такой великолепный, драгоценный камень!» На это у нее уже был припасен ответ: «В таком случае оставьте его себе на память». Таким образом, неприятный человек был бы одарен, а затем забыт, как любой другой простой смертный.
Но изумленная графиня убедилась, что ошибалась.
Иван с невозмутимостью ученого и покорностью джентльмена взял брошь, не выказав ни насмешки, ни притворного хладнокровия.
– Оправу вы не хотите расплавить, графиня? Тогда я выну камень. А если он не сгорит, снова вставлю на место.
Маленькими щипчиками Иван вынул бриллиант из ажурной оправы и положил на толстое вогнутое дно глиняного тигля.
Затем он распахнул окно, чтобы ничто не мешало солнечным лучам свободно литься в комнату. Тигель, в котором лежал алмаз, он поставил на штатив в середине комнаты, а сам с зеркалом вышел на улицу, так как в комнате не все солнечные лучи попадали на зеркальную поверхность – мешала оконная рама.
Графиня все еще надеялась, что фокус окончится неудачей, алмаз не сгорит, и она подарит его Ивану, чтобы он провел свой опыт летом, когда солнце светит жарче.
На улице, найдя самую выгодную точку, Иван через окно направил на тигель лучи, отражавшиеся от зеркала. Алмаз рассыпал тысячи искр в солнечном котле, в котором его хотели уничтожить, иногда казалось, что он выйдет из борьбы победителем и раздробит на семь цветов радуги все выпущенные в него стрелы солнечных лучей, однако лучи концентрировались, круг их сжимался, становился уже, и вдруг маленькую комнату озарил такой сияющий, ослепительный свет, что все предметы в ней показались серебряными, а все тени исчезли.
Огненный шар вырвался из тигля, рассыпая вокруг стрелы ярче молний, и в следующую минуту потух.
Иван, продолжая стоять на улице у окна, спросил у графини:
– Что осталось в тигле?
– Ничего.
Он вернулся в комнату, повесил зеркало на место и отдал графине пустую оправу от броши. Господин аббат не мог не заметить:
– Да, это было зрелище, которое могут позволить себе только короли!
Прозвучал почтовый рожок, графине помогли надеть дорожную шубу, и, когда Иван подсаживал ее в коляску, она вынуждена была протянуть ему руку и произнести те самые добрые слова, которые ей так не хотелось говорить: «Оставайтесь с богом!»
Когда они тронулись в путь, графиня спросила аббата:
– Этот человек фокусник, неправда ли?
– Нет, – отвечал священник. – Гораздо хуже! Он ученый, естественник.
– Гм! Неприятный человек!
Sublimior Mathesis{высшая математика (лат.)}
Дверь лавки фирмы Каульмана и теперь еще находилась там же, где пятьдесят лет назад. Да и сама дверь была той же, и стекла, если это возможно, были теми же, сквозь которые, как из обсерватории, в 1811 году первый основатель банкирского дома, наблюдая за лицами снующих за окнами высокопоставленных чиновников, выносил заключения, на что они будут играть на бирже: на hausse {повышение (франц.)} или на baisse {понижение (франц.)} Он знал, какой прекрасный барометр физиономия улицы и как много пророчеств таится в словах, оброненных прохожими. Только застигнутый врасплох человек и случайно оброненное слово могут открыть истину.
Потомки оставили нетронутой и старую выцветшую вывеску с едва различимой надписью. Блеклая, старая вывеска, полувековая фирма, потомственное дворянство – вот аристократизм, которым щеголяют банкиры! Стертая, выцветшая табличка сияла ярче всех прочих сверкающих новеньких магазинных вывесок, витрин, саженных букв, золоченых украшений и порталов. Солидный банкирский дом! Пятьдесят лет отложили на нем свой отпечаток.
Внутри меняльной лавки и сейчас стояли те же обтрепанные кожаные кресла, те же черные крашеные столы, изъеденные червем, те же деревянные клетки, а в клетке и теперь горбился седой старомодный кассир с зеленым козырьком на лбу и нарукавниками на локтях; на полках вдоль стен красовались уложенные рядами конторские книги в грубых переплетах, на их корешках можно было прочесть даты всех пятидесяти лет. Дворянское родословное дерево!
Фирма Каульмана и сейчас еще держала ломбард, старое дело продолжало пользоваться широкой известностью и хорошей репутацией.
Может быть, заслуженно, может быть, нет.
Молодой глава фирмы уже не придавал значения учету векселей и ломбардному делу, его планы были более широкими.
Квартира Каульмана находилась в том же самом доме на втором этаже, но отделана она была с великосветской роскошью и комфортом.
Кабинет напоминал музей, письменный стол – выставку безделушек; он был заставлен вещицами из майолики, бронзы, античными фигурками. Чернильница – шедевр Бенвенуто (если, правда, не гальванопластики), в нее налиты синие и красные карминные чернила, на ручке золотое перо с алмазным кончиком, песок, чтобы промокать чернила, тоже из золотой пыли, сыпать его надо специальной ложечкой из драгоценного камня, ручка лежит на благородной ветке коралла, пресс-папье украшено помпейской мозаикой, канделябр для свечей из настоящего горного хрусталя, табличка на портфеле из китайских раковин, для разрезания книг служит турецкий кинжал, печатка вырезана из малахита, в тисненого сафьяна папке для бумаг – цветные, пахнущие резедой листы прозрачной, соломенной, веленевой, слоновой кости, бристольской, королевской и английской батской бумаги. Однако за этим столом никто никогда ничего не писал.
Дело, которым занимался господин Феликс, не требовало писанины: это была только умственная работа. Он трудился день и ночь, быть может, даже во сне, но следов на бумаге работа его не оставляла.
Когда думали, что он развлекается, танцует, кутит, ездит верхом, путешествует, ухаживает за женщинами, он и тогда работал, перед ним всегда стояла цель. С этой целью он развлекался, ради нее кутил, ухаживал, танцевал, ездил верхом, путешествовал и никогда не упуская ее из виду.
Он двигал не пером, а людьми.
Спустя несколько дней после того как в бондаварском замке произошло знаменательное событие, в результате которого он был покинут, мы видим господина Феликса в его кабинете откинувшимся на одну из подушек низенькой кушетки; на второй подушке – аббат Шамуэль. Оба господина ведут доверительную беседу, которая, видимо, началась еще до нашего прихода.
Перед ними в роскошных севрских фарфоровых чашках дымится кофе-мокко, аромат которого мешается с запахом дорогого табака; господин аббат попыхивает трубкой, инкрустированной бирюзой, а господин Феликс – сигаретой толщиной с карандаш.
– Ну, твой договор с графиней заключен, как ты и хотел, на тридцать два года. Вот, держи, подписан по всем правилам. Но теперь я хотел бы знать, какое все это имеет значение для тебя и твоего консорциума? Подписи графини недостаточно, если договор не подпишет князь. Ведь графиня распоряжается бондаварским имением только пожизненно, и, когда она умрет, имение перейдет во владение князя или его внучки, а тогда твоему договору грош цена.
– Знаю, – произнес Феликс, сбивая пепел с сигареты. – Но мы позаботимся, чтобы графиня пожила подольше, чтобы ей захотелось долго жить. О, поверь мне, если уж старая дева захочет пожить подольше и у нее найдутся для этого средства, она сумеет этого добиться. Но все же я предусмотрительнее, чем ты думаешь. Мне известно о завещательном письме покойного князя, в нем есть условие, по которому брат графини Теуделинды или его потомки, когда она переселится в лучший мир, обязаны будут вернуть полную стоимость строительства, произведенного ею на территории бондаварского поместья, возможным легатариям {лицо, которому наследник, согласно завещанию, обязан выплатить известную сумму или выделить определенное имущество}, арендаторам или кредиторам усопшей. Добрый князь предполагал, что его дочь в порыве благочестия может вдруг дать обет и построить в именье церковь или монастырь, так пусть наследники их выкупят, пусть никому не будут ничего должны! Но князь не думал, что кто-то на основе этой оговорки вдруг возведет в бондаварском dominio {владении (лат.)} шахту, фабрику или сахарный завод. А уж если я вложу в поместье свои два миллиона, то бондаварские наследники никогда от меня не смогут откупиться.
– Если только им на помощь не придет другой консорциум.
– Не так-то все просто. Сделать это сможет лишь такой консорциум, который возьмется привести в порядок все материальные дела семьи Бондавари, а тут потребуется многое. Много ума, много денег и много смелости, чтоб рисковать и тем и другим. Впрочем, я смотрю дальше, я еще не кончил. Свои деньги я поставил не на одну «даму».
– Совершенно верно! Ну, а что ты сделал с той дикой кошкой, которую похитил с бондаварской угольной кучи?
– Пока я отдал ее на воспитание в институт мадам Рисан, пусть просвещается, способности у нее большие, но она абсолютно неотесана. Голос великолепный, а петь не умеет, лицо страстное, но без всякой живости; сплошь одни чувства, языков никаких не знает, кроме того, которому научилась от матери.
– Ты хочешь сделать из нее актрису?
– Сначала актрису.
– А потом?
– Жениться на ней.
Священник громко расхохотался.
– Не смейся, я говорю серьезно.
– Хорошо! Поговорим серьезно. Прежде всего, я не понимаю, зачем тебе нужно жениться. И если бы даже понял, то не мог бы постигнуть, зачем отдавать ту, на которой ты хочешь жениться, в институт мадам Рисан, где воспитывают отличных актрис для провинциальных театров, но отнюдь не скромных домохозяек для ревнивых мужей, желающих, чтобы лбы их сохранили свою гладкость.
– Я не желаю с ним разговаривать. Прошу вас, переговорите вместо меня вы.
– Графиня! Этот человек действительно может оказаться еретиком и ответить мне, что я ваш духовник, а не его.
– Ну, хорошо. Я выйду к нему в зал. Но прошу вас при этом присутствовать.
– Если потребуется.
Графиня закуталась в шаль и вышла в приемную, которую уже освещало восходившее солнце. Аббат Шамуэль все же счел нужным вслед за ней вынести двойной подсвечник.
Графиня холодно предложила Ивану сесть и постаралась устроиться от него подальше.
– Слушаю вас, сударь.
– Графиня! Сегодня ночью, когда я еще бодрствовал и работал, в мой дом постучали. я отворил окно, и мне передали письмо. Оно было от вашего управляющего.
– От моего управляющего? – произнесла пораженная графиня.
– Стиль письма таков, что вам не стоит его читать, графиня. Что касается содержания, то заинтересовать вас может лишь одно: управляющий сообщает, что ночью ваши слуги обоего пола и всех званий сбежали и что он следует их примеру.
– Управляющий тоже? Но почему?
– В письме он поставил меня в известность о причине, но это просто выдумка, которой он хочет прикрыть большие грехи. Мне кажется, вас обокрали, графиня.
– Меня?
– Не пугайтесь. Вас обворовали не так, как это обычно делают грабители, а как обкрадывают легковерных помещиков плуты-приказчики, прибегая к мошенничеству и прочим махинациям. Теперь жулики хотят придать своему бегству характер веселого водевиля, чтобы свет посмеялся над их проделками и наивной доверчивостью потерпевшей. По-моему, дело обстоит именно так.
Графиня была вынуждена признать, что сосед ее, во-первых, умен, а во-вторых, деликатен.
– В своем письме управляющий сообщает, что после всего случившегося он не смеет показаться вам на глаза, так как вы, графиня, никогда не поверите, будто некие скандальные происшествия могли происходить в замке без его ведома. Мне это представляется лишь предлогом. я думаю, что вы, графиня, в минуту раздражения обнаружив, что слуги злоупотребили вашей снисходительностью, просто их выгнали. Ввиду этого по получении письма я первым долгом велел своим людям сесть на коней и послал их на ближайшую почтовую станцию дать телеграмму вашим пештским банкирам, которым известен управляющий, как ваше доверенное лицо, наделенное полномочиями при заключении сделок по купле-продаже. В телеграмме я предупредил, чтобы управляющему – по причине его неожиданного отъезда – никаких денег не выдавали.
– Вы проявили весьма полезную предусмотрительность, – вместо графини отозвался господин аббат. – Графиня будет вам очень признательна.
Теуделинда милостиво кивнула головой.
– Одна из причин моего прихода сюда – желание получить у вас одобрение принятых мною мер, – продолжал Иван. – Вторая причина заключается в том, что вы, графиня, теперь без прислуги и, вероятно, не захотите здесь оставаться. я помогу вам выехать и, пока вы не распорядитесь иначе, велю своим людям, за которых я ручаюсь, охранять замок.
– Ваше деликатное внимание достойно самой высшей похвалы, – снова произнес священник, – и графиня чувствует себя весьма обязанной вам за эту заботу.
– Я только выполняю свой долг, – сказал Иван. – И, наконец, третья причина. Я думаю, вы, графиня, больше не будете жить в деревне. Не сомневаюсь, что вы так же богаты, как и бережливы. Но я почти уверен, что, вследствие неожиданного бегства слуг и управляющего, в данный момент ваш сейф совсем пуст. Поэтому я думаю, что не обижу вас, если предоставлю в ваше распоряжение свою кассу. На короткий срок, пока вы не урегулируете свои денежные дела, я могу одолжить вам десять тысяч форинтов.
Аббат Шамуэль подошел к графине и шепнул ей, чтобы она не вздумала предлагать проценты. В знак согласия графиня милостиво протянула Ивану руку, и он, вынув бумажник, отсчитал ей десять тысяч банкнотов. Графиня хотела было дать Ивану расписку, но он ответил, что в этом нет необходимости, так как деньги он дает на короткий срок.
Графиня попросила аббата распорядиться этой суммой по своему усмотрению.
– А теперь, графиня, – сказал Иван, – разрешите задать вопрос: когда вы намерены покинуть замок?
– Сейчас, сию же минуту, немедленно! Г поспешно ответила графиня.
– В таком случае я осмелюсь предложить вам план подготовки к отъезду, который сопряжен с некоторыми трудностями. Прежде всего надо упаковать самое необходимое. Вы только скажите, графиня, что нужно взять и в какой чемодан сложить. Затем я запрягу в экипаж ваших лошадей. Потом мы закроем опустевший замок и опечатаем его. До тех пор пока вы не пришлете кого-нибудь принять замок, двое моих верных людей будут охранять его у ворот. А мы отправимся в путь. Жилье управляющего у нас по пути, быть может, мы найдем там какие-нибудь отчеты.
– Нет, нет! Туда я не поеду! Мне не нужны никакие отчеты! – запротестовала графиня.
– Хорошо. Значит, мы отправимся прямо на постоялый двор.
– Почему на постоялый двор?
– Потому что там находится почта и там вы получите почтовых лошадей для своей коляски.
– Зачем мне почтовые лошади? Разве я не могу ехать на собственных?
– Нет.
– Почему?
– Потому что у вас плохие лошади. Они не довезут вас даже до соседней станции.
– Почему вы думаете, что у меня плохие лошади? – возмущенно спросила графиня.
– Потому что их плохо содержали.
«Какой неприятный человек! – мысленно произнесла графиня, – и ведет себя и отвечает по-мужицки».
– Я не поеду на постоялый двор, – заявила она упрямо. – я никогда не войду в дом, где торгуют вином. А нельзя ли мне остановиться у вас, пока запрягут экипаж?
– Почту за счастье. Но мой дом неустроен. Я живу один, я холост.
– Это не имеет значения.
– В таком случае, графиня, прежде всего решите, какие платья следует упаковать и в какой чемодан.
– Какие платья? – с особым выражением повторила графиня, широко раскрыв глаза. – И в какой чемодан? Сейчас я вам скажу. Окажите мне любезность, разожгите огонь в камине, пока я схожу за платьями. Здесь холодно.
В зале находился большой камин из зеленого мрамора. В нем тлели оставшиеся с вечера угли. Иван положил на них поленья, и вскоре огонь весело запылал.
Графиня вернулась очень быстро. Она несла большую охапку платьев – столько, сколько смогла унести.
– О, вы все это хотите упаковать, графиня?
– Все, все! И остальные тоже.
– А куда?
– Вот сюда! – ответила графиня, швырнув платья в камин. Пламя сразу их охватило: шипя, похрустывая, потрескивая, горели шелк, муслин, креп, кружева.
Мужчины ошеломленно смотрели на графиню, но ни один не промолвил ни слова.
А она вернулась в гардеробную и вышла с новой охапкой платьев; она бросала их одно за другим в камин, платья вспыхивали с треском, похожим на хохот, словно из каждого вылетал через трубу опаленный огнем бесноватый дьявол. Теуделинда с горящими на щеках розами раз десять совершила путь в гардеробную и обратно. Тяжело дыша от возбуждения, она бросала в огонь свои туалеты. За платьями последовало белье, все подряд, без пощады, без исключения. Вышитые, тонкие, дорогие, роскошные сорочки, пеньюары. Все было сожжено.
«Гм. Довольно простой метод укладки и инвентаризации!» – подумал про себя Иван, но вслух ничего не сказал.
Аббат, заложив руки за спину, спокойно наблюдал, как графиня неистовствует, предавая auto da fe {публичное сожжение осужденных на костре (португ.)} свой гардероб.
После того как сожжение было завершено, Иван сказал:
– С этим покончено, но в чем вы теперь отправитесь в путь, графиня?
– В платье, которое на мне, и в дорожной шубе.
– Как вам угодно. Пойду запрягу лошадей.
Иван вышел во двор, а Теуделинда с помощью аббата надела теплую кунью шубу, – теперь она была готова в дорогу. Графиня не взяла с собой из замка ничего. Все те вещи, которые она прежде называла своими, казались ей оскверненными.
Когда Иван вернулся и доложил, что лошади поданы, графиня уже ждала его. Они заперли и опечатали одну за другой двери замка. Спустившись во двор, графиня увидела пристреленного пса и вспомнила, что одна собака осталась в живых.
– А с ней что будет? Ее тоже надо убить, иначе она с голоду подохнет.
– Жаль убивать, – сказал Иван, – я спущу собаку с цепи, и она побежит за нами. Собака может остаться у меня.
Графиня с любопытством ждала, что свирепый волкодав бросится на Ивана. Однако пес кусаться не cтал.
Иван заговорил с ним ласково, как с разумным существом, пес спокойно позволил ему отцепить ошейник и лизнул руку своему освободителю.
Коляска покатила со двора. Ключ от закрытых ворот Иван передал господину аббату, сидевшему в коляске рядом с графиней, сам вскочил на козлы и погнал одров – двух скверных старых кляч с распухшими ногами, – которых графиня именовала своим экипажем и за которых бог весть сколько тысяч заплатила управляющему.
Сворачивая к заводскому поселку, в утренних сумерках в стороне дороги они увидели рвущийся к небу дым, навстречу им бежала группа рабочих с Ивановой шахты, тащивших пожарные орудия. Иван спросил у них, в чем дело, куда они направляются? Рабочие ответили, что горит амбар графини, но они надеются быстро потушить пожар.
– Этого я ожидал, – сказал Иван. – Плут управляющий неминуемо должен был поджечь амбар, иначе выяснилось бы, что в нем осталось, а что уже продано.
Графиня была возмущена столь глубоким человеческим падением, а Иван весьма сухо заметил, что сельским хозяйством вне всякого сомнения должен заниматься тот, кто сам за всем следит, а не запирается в комнате.
Несносный человек!
Совсем рассвело, когда по снегу, смешанному с грязью, жалкий парадный выезд дотащил наконец коляску графини до рабочего поселка. От великого усердия пар так и валил от обоих одров.
Иван въехал во двор своего дома; поспешившему навстречу почтмейстеру он велел позаботиться о клячах графини и о лошадях, на которых она поедет дальше, а сам провел гостей в свой кабинет. В остальных комнатах стоял лютый холод, так как они никогда не отапливались, поэтому высоких посетителей можно было принять только здесь.
Беспорядок в комнате был не больше, чем обычно, но Ивану пришлось похлопотать и освободить место, где смогли бы расположиться гости.
С робостью графиня оглядывала незнакомые предметы, которые стояли, лежали, валялись на стульях, столах, полках этого кабинета. Бесовские орудия! С тайным ужасом она заглянула в химическую лабораторию, где в котле под колпаком еще тлели угли, оставшиеся от прерванного на середине химического опыта.
«Officina {мастерская (лат.)} Калиостро», – содрогаясь, шепнула графиня господину аббату.
Здесь замышляют и творят зло, тайны которого простому смертному не постичь!
Однако горькое сознание того, что она гостья этого пещерного жителя, его должница, что она, богатая, титулованная особа, исповедующая истинную веру, обязана этому рабочему, этому безвестному ничтожеству да еще безбожнику, было сильнее святого ужаса. Она с радостью заплатила бы ему проценты за одолженные деньги, наградила бы за хорошую службу, но сказать «спасибо» было выше ее сил. Она бы охотно бросила ему из кареты самую свою драгоценную жемчужину, но, уезжая с его двора, поблагодарить его на прощанье словами «оставайтесь с богом!» не могла. Такие слова атеисту! Если бы только придумать, как по-другому возместить ему свой долг!
Иван вышел на несколько минут из комнаты и вернулся вместе со служанкой, которая внесла на подносе дымящийся завтрак, накрыла маленький столик белой скатертью, поставила чашки и тарелки для графини и господина аббата.
Пока графиня искала благовидный предлог, который позволил бы ей отказаться от завтрака, господин аббат расположился за столом и, воспользовавшись привилегией дорожного попутчика, пригласил Теуделинду последовать его примеру.
– По дороге нам до вечера не попадется ни одного трактира, где можно получить горячую пищу, графиня, а вам необходимо подкрепиться.
Графиня, видя, что бесы не свернули господину аббату голову после того, как он отведал кофе колдуна, с неохотой последовала примеру священника. А кофе был на редкость невкусный. Молоко еще сносное, но кофе просто ужасный!
Иван заговорил о погоде. Обычная тема, которой начинают беседы. Разница заключалась лишь в том, что о погоде говорил не кавалер, попавший в затруднительное положение, а метеоролог. Он уверил графиню, что все барометры, включая английский "storm-glass" {{барометр (англ.)}, предвещают благоприятную погоду; солнце припекает, как в мае, отличная погода для путешествия. И в доказательство Беренд отдернул с окна зеленую занавеску, и ласковые солнечные лучи сразу осветили неуютную комнату.
Графиня нервно вздрогнула и откинулась назад – в неожиданно возникшем ярком свете она увидела то, чего в полумраке не замечала.
Это было ее собственное лицо, отраженное в громадном вогнутом зеркале, висящем напротив.
Определенно установлено, что нет человека, который не любил бы разглядывать собственное отражение в зеркале. Попробуйте поднести зеркало самому серьезному оратору, когда он находится в состоянии крайнего воодушевления, и вы увидите, как минуту спустя он уже больше ничего не видит, кроме собственного отражения, к нему он будет обращаться, ради него говорить и жестикулировать. Но увидеть себя в увеличительном зеркале – ужасно неприятно. Голова – с бочонок, черты лица – как у сказочного великана! И в этом пугале все же узнаешь себя! Весьма неприятно!
– Зачем вы держите в комнате увеличительное зеркало? – наполовину в шутку, наполовину с досадой произнесла графиня, повернувшись к зеркалу спиной.
– Разумеется, графиня, это зеркало не для того, чтобы перед ним приводить в порядок туалет. Это так называемое зажигательное зеркало, которое используется в химических опытах для создания сильного огня.
Господин аббат, желая доказать, что и он сведущ в естественных науках, перебил:
– Например, чтобы сжечь алмаз.
– Да, – согласился Иван. – Для этого тоже пользуются зажигательным зеркалом, ведь алмаз можно сжечь или таким способом, или в газовом пламени.
Графиня почувствовала благодарность к аббату за невольно поданную ей хорошую мысль. Подумать только, этот человек опережает даже ее мысли!
– Как вы сказали? – с деланным любопытством обратилась она к Ивану. – Вы утверждаете, что алмаз можно сжечь?
– Разумеется, графиня, ведь алмаз не что иное, как уголь в форме кристалла. С благородным алмазом, один карат которого стоит девяносто форинтов и ценность которого увеличивается с каждым следующим каратом в кубической степени, в интенсивном огне происходит то же самое, что и с плебейским углем: он превращается в окись углерода, невидимый газ. Это можно доказать, если направить фокус зажигательного зеркала на камень.
– Ах, я не верю! – сказала графиня, высокомерно откидываясь на стуле.
Иван слегка поклонился.
– Сожалею, что не могу вам доказать это. Дело в том, что алмазы мы все-таки не используем как топливо, а для опытов берем обычно дешевые мелкие осколки этих камней, но сейчас даже их у меня нет.
– А мне хочется проверить, я плохо в это верю, – сказала графиня, отстегнула брошь, скреплявшую платок у нее на груди, и протянула Ивану: – Возьмите это для опыта.
В брошь был вставлен прекрасный камень – бриллиант в два карата.
– Графиня была совершенно уверена, что Иван скажет: «О, жаль такой великолепный, драгоценный камень!» На это у нее уже был припасен ответ: «В таком случае оставьте его себе на память». Таким образом, неприятный человек был бы одарен, а затем забыт, как любой другой простой смертный.
Но изумленная графиня убедилась, что ошибалась.
Иван с невозмутимостью ученого и покорностью джентльмена взял брошь, не выказав ни насмешки, ни притворного хладнокровия.
– Оправу вы не хотите расплавить, графиня? Тогда я выну камень. А если он не сгорит, снова вставлю на место.
Маленькими щипчиками Иван вынул бриллиант из ажурной оправы и положил на толстое вогнутое дно глиняного тигля.
Затем он распахнул окно, чтобы ничто не мешало солнечным лучам свободно литься в комнату. Тигель, в котором лежал алмаз, он поставил на штатив в середине комнаты, а сам с зеркалом вышел на улицу, так как в комнате не все солнечные лучи попадали на зеркальную поверхность – мешала оконная рама.
Графиня все еще надеялась, что фокус окончится неудачей, алмаз не сгорит, и она подарит его Ивану, чтобы он провел свой опыт летом, когда солнце светит жарче.
На улице, найдя самую выгодную точку, Иван через окно направил на тигель лучи, отражавшиеся от зеркала. Алмаз рассыпал тысячи искр в солнечном котле, в котором его хотели уничтожить, иногда казалось, что он выйдет из борьбы победителем и раздробит на семь цветов радуги все выпущенные в него стрелы солнечных лучей, однако лучи концентрировались, круг их сжимался, становился уже, и вдруг маленькую комнату озарил такой сияющий, ослепительный свет, что все предметы в ней показались серебряными, а все тени исчезли.
Огненный шар вырвался из тигля, рассыпая вокруг стрелы ярче молний, и в следующую минуту потух.
Иван, продолжая стоять на улице у окна, спросил у графини:
– Что осталось в тигле?
– Ничего.
Он вернулся в комнату, повесил зеркало на место и отдал графине пустую оправу от броши. Господин аббат не мог не заметить:
– Да, это было зрелище, которое могут позволить себе только короли!
Прозвучал почтовый рожок, графине помогли надеть дорожную шубу, и, когда Иван подсаживал ее в коляску, она вынуждена была протянуть ему руку и произнести те самые добрые слова, которые ей так не хотелось говорить: «Оставайтесь с богом!»
Когда они тронулись в путь, графиня спросила аббата:
– Этот человек фокусник, неправда ли?
– Нет, – отвечал священник. – Гораздо хуже! Он ученый, естественник.
– Гм! Неприятный человек!
Sublimior Mathesis{высшая математика (лат.)}
Дверь лавки фирмы Каульмана и теперь еще находилась там же, где пятьдесят лет назад. Да и сама дверь была той же, и стекла, если это возможно, были теми же, сквозь которые, как из обсерватории, в 1811 году первый основатель банкирского дома, наблюдая за лицами снующих за окнами высокопоставленных чиновников, выносил заключения, на что они будут играть на бирже: на hausse {повышение (франц.)} или на baisse {понижение (франц.)} Он знал, какой прекрасный барометр физиономия улицы и как много пророчеств таится в словах, оброненных прохожими. Только застигнутый врасплох человек и случайно оброненное слово могут открыть истину.
Потомки оставили нетронутой и старую выцветшую вывеску с едва различимой надписью. Блеклая, старая вывеска, полувековая фирма, потомственное дворянство – вот аристократизм, которым щеголяют банкиры! Стертая, выцветшая табличка сияла ярче всех прочих сверкающих новеньких магазинных вывесок, витрин, саженных букв, золоченых украшений и порталов. Солидный банкирский дом! Пятьдесят лет отложили на нем свой отпечаток.
Внутри меняльной лавки и сейчас стояли те же обтрепанные кожаные кресла, те же черные крашеные столы, изъеденные червем, те же деревянные клетки, а в клетке и теперь горбился седой старомодный кассир с зеленым козырьком на лбу и нарукавниками на локтях; на полках вдоль стен красовались уложенные рядами конторские книги в грубых переплетах, на их корешках можно было прочесть даты всех пятидесяти лет. Дворянское родословное дерево!
Фирма Каульмана и сейчас еще держала ломбард, старое дело продолжало пользоваться широкой известностью и хорошей репутацией.
Может быть, заслуженно, может быть, нет.
Молодой глава фирмы уже не придавал значения учету векселей и ломбардному делу, его планы были более широкими.
Квартира Каульмана находилась в том же самом доме на втором этаже, но отделана она была с великосветской роскошью и комфортом.
Кабинет напоминал музей, письменный стол – выставку безделушек; он был заставлен вещицами из майолики, бронзы, античными фигурками. Чернильница – шедевр Бенвенуто (если, правда, не гальванопластики), в нее налиты синие и красные карминные чернила, на ручке золотое перо с алмазным кончиком, песок, чтобы промокать чернила, тоже из золотой пыли, сыпать его надо специальной ложечкой из драгоценного камня, ручка лежит на благородной ветке коралла, пресс-папье украшено помпейской мозаикой, канделябр для свечей из настоящего горного хрусталя, табличка на портфеле из китайских раковин, для разрезания книг служит турецкий кинжал, печатка вырезана из малахита, в тисненого сафьяна папке для бумаг – цветные, пахнущие резедой листы прозрачной, соломенной, веленевой, слоновой кости, бристольской, королевской и английской батской бумаги. Однако за этим столом никто никогда ничего не писал.
Дело, которым занимался господин Феликс, не требовало писанины: это была только умственная работа. Он трудился день и ночь, быть может, даже во сне, но следов на бумаге работа его не оставляла.
Когда думали, что он развлекается, танцует, кутит, ездит верхом, путешествует, ухаживает за женщинами, он и тогда работал, перед ним всегда стояла цель. С этой целью он развлекался, ради нее кутил, ухаживал, танцевал, ездил верхом, путешествовал и никогда не упуская ее из виду.
Он двигал не пером, а людьми.
Спустя несколько дней после того как в бондаварском замке произошло знаменательное событие, в результате которого он был покинут, мы видим господина Феликса в его кабинете откинувшимся на одну из подушек низенькой кушетки; на второй подушке – аббат Шамуэль. Оба господина ведут доверительную беседу, которая, видимо, началась еще до нашего прихода.
Перед ними в роскошных севрских фарфоровых чашках дымится кофе-мокко, аромат которого мешается с запахом дорогого табака; господин аббат попыхивает трубкой, инкрустированной бирюзой, а господин Феликс – сигаретой толщиной с карандаш.
– Ну, твой договор с графиней заключен, как ты и хотел, на тридцать два года. Вот, держи, подписан по всем правилам. Но теперь я хотел бы знать, какое все это имеет значение для тебя и твоего консорциума? Подписи графини недостаточно, если договор не подпишет князь. Ведь графиня распоряжается бондаварским имением только пожизненно, и, когда она умрет, имение перейдет во владение князя или его внучки, а тогда твоему договору грош цена.
– Знаю, – произнес Феликс, сбивая пепел с сигареты. – Но мы позаботимся, чтобы графиня пожила подольше, чтобы ей захотелось долго жить. О, поверь мне, если уж старая дева захочет пожить подольше и у нее найдутся для этого средства, она сумеет этого добиться. Но все же я предусмотрительнее, чем ты думаешь. Мне известно о завещательном письме покойного князя, в нем есть условие, по которому брат графини Теуделинды или его потомки, когда она переселится в лучший мир, обязаны будут вернуть полную стоимость строительства, произведенного ею на территории бондаварского поместья, возможным легатариям {лицо, которому наследник, согласно завещанию, обязан выплатить известную сумму или выделить определенное имущество}, арендаторам или кредиторам усопшей. Добрый князь предполагал, что его дочь в порыве благочестия может вдруг дать обет и построить в именье церковь или монастырь, так пусть наследники их выкупят, пусть никому не будут ничего должны! Но князь не думал, что кто-то на основе этой оговорки вдруг возведет в бондаварском dominio {владении (лат.)} шахту, фабрику или сахарный завод. А уж если я вложу в поместье свои два миллиона, то бондаварские наследники никогда от меня не смогут откупиться.
– Если только им на помощь не придет другой консорциум.
– Не так-то все просто. Сделать это сможет лишь такой консорциум, который возьмется привести в порядок все материальные дела семьи Бондавари, а тут потребуется многое. Много ума, много денег и много смелости, чтоб рисковать и тем и другим. Впрочем, я смотрю дальше, я еще не кончил. Свои деньги я поставил не на одну «даму».
– Совершенно верно! Ну, а что ты сделал с той дикой кошкой, которую похитил с бондаварской угольной кучи?
– Пока я отдал ее на воспитание в институт мадам Рисан, пусть просвещается, способности у нее большие, но она абсолютно неотесана. Голос великолепный, а петь не умеет, лицо страстное, но без всякой живости; сплошь одни чувства, языков никаких не знает, кроме того, которому научилась от матери.
– Ты хочешь сделать из нее актрису?
– Сначала актрису.
– А потом?
– Жениться на ней.
Священник громко расхохотался.
– Не смейся, я говорю серьезно.
– Хорошо! Поговорим серьезно. Прежде всего, я не понимаю, зачем тебе нужно жениться. И если бы даже понял, то не мог бы постигнуть, зачем отдавать ту, на которой ты хочешь жениться, в институт мадам Рисан, где воспитывают отличных актрис для провинциальных театров, но отнюдь не скромных домохозяек для ревнивых мужей, желающих, чтобы лбы их сохранили свою гладкость.