Страница:
Графиня Ангела сделалась бледна, как статуя.
Она упала в кресло, рассыпав лепестки цветка.
Иван почтительно склонился, поцеловал руку Теуделинде и вышел.
Ах! И за пределами страны Магнетизма есть люди, которые уж если кого полюбят, то не забывают вовек. После отъезда Ивана граф Эдэн вновь навестил своих родственниц. Его влекло туда любопытство.
Графиня Ангела была любезнее, чем когда-либо.
При расставании она наказала кузену:
– Проведай Салисту и от моего имени справься о его самочувствии.
Граф Эдэн сумел довольно искусно скрыть свое изумление, а спускаясь по лестнице, напевал про себя арию Фигаро из «Севильского цирюльника»:
О, хитрости женщин,
Кто разгадает вас,
Кто вас поймет!
Графиня Ангела в тот же день отправила письмо князю Тибальду. (…Накануне дня рождения деда.) Содержание письма было кратким:
«Домой я не вернусь. Adieu!» … На следующий день в свете еще говорили об Иване и о его дуэли. …На третий день его забыли! «Adieu!»
Роковая репетиция
Князь Тибальд в свой день рождения утром получил от единственной внучки письмо, которое кончалось словом «Adieu!».
Каждый год она превращала этот день в праздник для него; с младенчества и до юных лет Ангелы князь Тибальд в день своего рождения получал от внучки традиционный поцелуй.
На этот раз поцелуй оказался горьким.
Память о нем останется среди бумаг князя, в альбоме с золотым переплетом, где хранятся одни лишь трогательные семейные реликвии – подарки ко дню рождения за много лет. Засохший букетик цветов – его протянула князю крохотная ручонка годовалой Ангелы; милые каракули, что, впервые упражняясь в письме, Ангела нацарапала на клочке бристольской бумаги, и в соседстве с ними – искусный узор бисером и золотом, собственноручно вышитый Ангелой в прошлом году. И все эти знаки внимания завершает последнее – «Adieu!».
Князь Тибальд был наделен от природы чувствительным и вспыльчивым характером.
Но даже если б он оценил поступок внучки с полным беспристрастием, он должен был бы отметить ее неправоту.
Графиня Ангела обязана была ради своей же пользы выполнить требование престарелого князя. Если бы желание деда шло наперекор влечениям ее сердца, ее трудно было бы осудить, но Ангела никого не любит. Тогда отчего же она делает различие между теми, к кому равнодушна?
Князь Тибальд с растревоженной душой отправился на репетицию Эвелины.
То, что смутило его дух, распалило кровь.
На дерзкое «Adieu!» он тоже мог бы ответить достойно.
Когда он явился в дом к Эвелине, камердинер провел именитого и частого гостя в зал, где обычно проходили репетиции самозваной актрисы.
Князь оказался в зале один.
Бледно-розовые шторы на окнах опущены, по углам зала расставлены в кадках экзотические восточные растения. Терпкий аромат живых цветов наполняет зал. Из зелени доносилось воркование горлицы, укрывшейся где-то среди цветущих деревьев, соловей насвистывал то жалобную, то веселую чарующую песнь. Зал казался волшебным островком в чаще леса.
Князь, никого не застав, присел на кушетку и раскрыл альбом, лежавший на столе. Это была коллекция сценических перевоплощений Эвелины. Князь перелистал весь альбом, страницу за страницей, и, в то время как он рассматривал эти обольстительные картины, перед мысленным взором его проходили страницы другого альбома, где хранились рисунки и вышивки Ангелы.
И только дойдя до последней фотографии, князь снова вернулся к действительности. Эта фигура в грубой одежде, как она пленительна, как сладострастна, несмотря на художественную идеализацию!
Соловей заливался, горлицы ворковали, пряный аромат цветущих апельсиновых деревьев одурманивал. Каков же будет облик этой женщины в ее заключительной роли?
И тут ему почудилось, будто откуда-то издали доносится некогда знакомая и давно забытая песня; тихая, чуть слышная мелодия, словно сладостный отзвук прошлого, пробежала по его нервам.
Это была та самая крестьянская песня, которую некогда кормилица пела над колыбелью его внучки. Какая-то простая словацкая народная песня с непонятными словами.
Через минуту песня замолкла.
А вслед за тем раскрылась боковая дверь из гардеробной Эвелины.
Сейчас она появится.
Но как? В каком заманчивом облачении? С волшебным поясом Киприды?
На Эвелине было простое платье из черного крепа в белую клеточку, волосы зачесаны в гладкий пучок, белый узкий вышитый воротничок обрамлял шею.
Она целомудренно, скромно, доверчиво приблизилась к князю Тибальду и протянула ему кошелечек, по белому атласу которого траурным крепом была искусно вышита детская фигурка, опустившаяся на колени у надгробья.
Затем, подняв на него глаза, сверкавшие от неподдельных слез, прерывистым, сдавленным, дрожащим голосом Эвелина промолвила:
– Сударь! Примите это на память в день вашего рождения. Да хранит вас небо долгие годы!
Столь глубокая искренность или притворство, убедительное до правдоподобия, таились в этой сцене, что князь Тибальд, забывшись, вместо «мадам!» воскликнул: «О, дочь моя!»
При этих словах Эвелина с рыданиями припала к груди князя и, роняя из глаз жемчужины истинной боли, воскликнула со страстной мольбой:
– О сударь, только не берите этих слов обратно! В целом свете нет существа более одинокого, чем я!
Князь Тибальд возложил руку на голову рыдающей Эвелины и поцеловал ее в лоб.
– Так будьте же моей дочерью. Взгляните на меня, Эвелина. Улыбнитесь. Вы еще дитя, вы годитесь мне в дочери. А я стану вашим отцом, нет, дедом! Отцы, бывает, не любят своих детей, но деды внуков – всегда. Будьте же моей внучкой. Вы будете развлекать меня милой болтовней, когда я не в духе, читать вслух, когда я не смогу заснуть, станете заботиться о моем здоровье, когда я слягу. Вы будете принимать мои подарки; двери вашего дома всегда будут открыты для меня. Вы выслушаете мои жалобы и вы плачете мне свои. На мои прихоти вы не станете отвечать капризами, а будете стараться угодить мне. И я так же стану относиться к вам. Вы будете хозяйкой всего, что мне принадлежит. Вы будете блистать там, где я пожелаю насладиться вашим блеском. И вы во всем будете мне послушны.
Эвелина вместо ответа молча поцеловала ему руку.
– Вы согласны принять мое предложение? Вы рады этому? – спросил князь.
Ответом ему был счастливый смех. Эвелина вскочила, принялась танцевать, не помня себя от радости, и снова бросилась к князю, покрывая поцелуями его руки!
– О милый, родной мой дедушка!
Князь опустился на кушетку и саркастически расхохотался.
Эвелина, резвившаяся, как дитя, испуганно замерла. Столь пугающим, столь безжалостным диссонансом прозвучал его хохот.
– Это относится не к вам, дорогая. Подойдите сюда и сядьте подле меня, моя прелестная внучка. (Хохот князя был ответом на «Adieu!».) Он нежно погладил волосы Эвелины.
– Сейчас я буду говорить с вами очень серьезно. Слушайте меня внимательно, ибо то, что я скажу, отныне станет для вас законом. В нашей семье повелевает только один, остальные покоряются.
Сколько нежности крылось в этих словах «в нашей семье»!
– Вы немедленно переселитесь в мой дворец на улице Максимилиана и отныне будете принимать только тех, кого я разрешу. Заручиться согласием господина Каульмана будет моей заботой. Отныне у вас отпадет необходимость общаться с господином Каульманом, разве что по делам. Вам жаль лишиться его дружбы?
– Нельзя лишиться того, чем не владеешь.
– Я устрою вам постоянный ангажемент в опере. Вы должны трудом завоевать себе право появляться в свете. Звание актрисы – королевская мантия, перед ней открываются двери салонов. Об успехе вам не следует беспокоиться. У вас блестящий талант. Учитесь, и вы многого сможете достичь. Добивайтесь славы, тогда вы обеспечены, даже если я умру.
– Только бы мне не теряться на сцене!
– Привыкнете. А впоследствии сами убедитесь, что и на сцене каждого ценят во столько, во сколько он сам оценивает себя. Кто разменивается на мелочи, того и другие невысоко ставят. И не принимайте поклонение от всех и каждого. Если вы испытываете к кому-либо дружеские чувства, скажите откровенно, чтобы и я мог предупредить вас, чего следует опасаться.
– Нет, сударь! – горячо воскликнула Эвелина. – Я испытываю привязанность только к вам.
– Нет, Эвелина! К чему в тот миг, когда вы растроганы, давать обеты, которые нарушатся, едва лишь забьется сердце? Вы еще дитя. Никогда не забывайте, что мы – дедушка и внучка. О Каульмане не стоит говорить, это низкий мошенник. С вашей помощью он достиг цели. Он получит то, что хотел. Но взамен он дал вам свое имя и отнять его уже не может. Вы еще испытаете сами, какое бесценное сокровище для женщины имя мужа! С его помощью можно блистать в свете, им можно прикрыть позор. Для дамы, которая получила имя мужа, не существует десяти заповедей. Впрочем, это вам еще объяснят.
– Я не хочу этому учиться, сударь!
– Не обещайте мне больше, чем я прошу у вас. Иначе я буду думать, что вы не выполните и того, о чем я вас действительно попрошу. Я ставлю вам одно условие. Вам никогда не следует принимать у себя одного-единственного человека, запрещается читать его письма, получать от него подарки, поднимать на сцене его букеты, обращать внимание на его аплодисменты. Этот единственный человек вообще не должен существовать для вас, словно он носит шапку-невидимку. Я говорю о князе Вальдемаре.
– Ах, сударь, я ненавижу этого человека! Презираю, ненавижу, страшусь его!
– Мне приятна ваша горячность. Но этот человек богат. И красив. И он без ума от вас. А женщинам, в конечном счете, льстит, если кто-то от них без ума. Вы можете попасть в стесненные обстоятельства. Богатство – великий соблазнитель, а бедность – великая сводница. Придет время, когда меня не станет. А я хочу, чтобы, даже когда я обращусь во прах, вы ничего не принимали от Вальдемара и ни в чем не отвечали ему взаимностью.
– Клянусь вам, сударь, самым святым для меня: памятью моей матери!
– Дайте я поцелую вас в лоб. А сейчас я отправлюсь к Каульману и закончу дело. Спасибо, что вы вспомнили о моем дне рождения. Другие тоже могли бы о нем вспомнить, достаточно лишь раскрыть энциклопедию и отыскать мое имя и жизнеописание. Этот вышитый кошелечек – для меня подлинное сокровище. Я пришел сюда расстроенный, а ухожу с легким сердцем. За это я сумею отблагодарить. Да хранит вас господь, милая Эвелина!
Через несколько дней Эвелина переселилась в апартаменты на улице Максимилиана, где Тибальд Бондавари окружил ее княжеской роскошью.
Свет полагал, что она – возлюбленная князя; князь тешил себя иллюзией, что она его внучка; сама Эвелина считала, что выполняет супружеский долг, делая то, что приказал ей ее законный супруг и повелитель.
Почти в то же время каменноугольный и металлургический консорциум получил от князя Тибальда Бондавари подпись, необходимую для подтверждения договора, заключенного с графиней Теуделиндой.
Итак, бондаварское родовое имение уплыло от обоих его владельцев.
А графиня Ангела могла бы спасти это родовое имение для себя и своей семьи, послушайся она совета Ивана Беренда.
Но почему графиня Ангела выказала такое упрямство?
Можно ли найти оправдание тому, что она столь капризна, столь безжалостна к своему деду, что она любуется собственным упрямством?
Сумасбродство ли это? И если сумасбродство, оправдано ли оно?
Замолвим хоть слово в ее защиту.
Князь Зондерсгайн, за кого князь Тибальд хотел выдать замуж графиню Ангелу, – и есть тот самый Вальдемар, о котором уже столько говорилось ранее.
И графиня Ангела знала все, чго говорится в свете об уготованном ей женихе.
Могла ли она поступить иначе? Могла ли она принять совет, который ей дал Иван? Пусть судят женщины, мужчины не имеют на это права.
Искусство делать деньги
Итак, бондаварское имение в кармане.
Теперь не хватает лишь десяти миллионов на инвестирование.
И еще железной дороги, которая свяжет рудник с мировым рынком.
Поищем сперва эти десять миллионов.
Бондаварские угольные залежи стоят того. И даже большего. Но кто о них знает? Кто поверит этому?
Реклама в печати, всевозможные «извещения» дают все меньше эффекта. Подобный трюк известен каждому:
«Ваше счастье в руках у Каульмана! Покупайте гамбургские лотерейные билеты!»
Люди начинают понимать остроты. Вся соль в предлоге: «у» него в руках счастье, может быть, и есть, но «от» него сей благодати не получишь.
Однако еще немало чудес случается под солнцем.
Когда Феликс, оказав Ивану любезность, привез к нему управляющего, во время разговора он заметил на столе кусок угля, на котором был виден лапчатый отпечаток какого-то растения. Иван нашел его в штольне.
– О, да это след какой-то первобытной птицы! – сказал Феликс.
– Нет, – ответил Иван, – это лист растения.
– У меня тоже очень хорошая коллекция окаменелостей.
– Ну, тогда возьми и это себе.
Феликс взял кусок угля.
Когда пришло время основать бондаварское акционерное общество, в одной весьма популярной немецкой газете однажды появилось снабженное иллюстрациями описание следа доисторической птицы, только что обнаруженного в глубинах бондаварской шахты. Сообщение было подписано «Доктор Фелициус».
– Посмотрим, что это за птица! – воскликнули ученые.
Первооткрыватель даже снабдил существо, которое оставило на мягком (!) тогда еще угле свой след, греческим названием «Protornithos lithanthracoides» {«праптица каменноугольная»}.
– Эге, постой! – воскликнули одновременно геологи, физиологи, палеонтологи, профессора, ученые, строители артезианских колодцев. – Это слишком смелое утверждение!
Одни ученые доказывали: существование птицы возможно, другие опровергали – невозможно.
Почему невозможно? Да потому, что в эпоху образования каменного угля еще не было ни птиц, ни млекопитающих, в каменном угле не находят ничего, кроме растительных остатков, моллюсков и как большую редкость – рыб.
А почему возможно? Да потому, что не обнаруженное еще никем кто-то может в один прекрасный день и обнаружить. Ведь сам Гумбольдт утверждал, что в первобытном мире не существовало обезьян, потому что ископаемая обезьяна нигде не найдена, а с тех пор уже обнаружили в Англии одного, а во Франции трех ископаемых macropythecus.
В ответ на это лагерь противников снова взбунтовался, обозвав сторонников птиц невеждами; ведь даже пресмыкающиеся встречаются только в эпоху бурого угля! Ну, anthracotherium еще куда ни шло. Но о птицах не может быть и речи!
Поскольку перебранка велась на страницах многих иллюстрированных журналов и потому взбудоражила немецкую, английскую и французскую общественность, этот спор, затрагивавший крупные авторитеты, необходимо было разрешить: для обследования и определения спорной окаменелости была создана комиссия из пяти влиятельных ученых.
Доктор Фелициус вызвался уплатить тысячу золотых тому, кто докажет, что его окаменелость – не отпечаток птицы.
Суд ученых, обследовав кусок угля, вынес единодушный вердикт, из коего следовало, что окаменелость – никакой не след protornithos, a отпечаток листа «annularia longifolia». Он и не может быть ничем другим, ибо это кусок не бурого угля, а чистейшего антрацита, в эпоху образования которого еще не было птиц.
Доктор Феликс Каульман честно выплатил комиссии тысячу золотых и вполне искренне поблагодарил весь научный синклит за услугу: они прославили бондаварский уголь на весь мир. Даже за сорок тысяч форинтов Каульман не смог бы сделать этому углю такой рекламы. А теперь пусть кричит кто угодно, что protornithos – блеф. Качество бондаварского угля подтверждено наукой.
Итак, приближается благоприятный момент, когда компания сможет выступить на биржевой арене.
Ибо уловить благоприятный момент – самое большое на свете искусство.
На бирже выдаются и ясные и пасмурные дни. Самый воздух порой там, кажется, пронизан электричеством, а овцы резвятся на поле; иной раз все пригнут головы к земле и перестают щипать нежную зелень пажити. Или блеянием просят пастуха остричь их, потому что уж очень тяжела им шерсть. А то все стадо сдвинет головы, повернется задом и не слушает никаких окриков. Время от времени никто не знает почему, вожак вдруг припустится бежать, а за ним и все стадо. И ни пастух, ни собаки не могут его остановить.
Итак, основное искусство здесь – определить, когда на бирже благоприятная погода.
Ибо иногда выпадают такие благодатные моменты, люди бывают в таком благодушном настроении, а кошельки и бумажники столь легко раскрываются, что в это время удается все: даже если кто-нибудь вздумает сколачивать компанию по разделу и распродаже горы Геллерт, то и он найдет основного предпринимателя и акционеров. А иной раз они не откликнутся даже на турецкий железнодорожный заем.
И вот, в один такой прекрасный день, когда каждая травинка тянется к солнцу, на венской бирже была основана компания: «Бондаварские каменноугольные разработки»,- и в день ее учреждения перед зданием банка Каульмана и по всей улице пришлось установить заслон из солдат, чтобы хоть как-то сдержать неистовую толпу, кинувшуюся подписываться на акции.
Будущие акционеры с самого утра заняли подъезды здания; тот, кто полагался на свою силу, прокладывал себе путь локтями; сбитая в сутолоке шляпа, оторванная пола пальто во внимание не принимались; словесные обиды всех родов, оскорбления действием второй и третьей степени не считались наказуемыми. Выходящие на улицу окна банка были разбиты, и возбужденные люди в них кричали: «Подписываюсь на десять тысяч, на сто тысяч, на миллион! Вот гарантия!» Иные с ловкостью гимнастов использовали свое физическое преимущество, взбираясь на плечи соседей, оттуда карабкались на балкон, а там – просовывали голову в зал, отведенный для подписки: «Дайте на полмиллиона!» И когда наконец пробило шесть часов пополудни и подъезды закрыли, теснимой при помощи оружия толпе, – тем, кому не посчастливилось подписаться, – прокричали с балкона: «Подписка закончена! Колоссальное превышение! Вместо десяти миллионов проведена подписка на восемьсот двадцать миллионов форинтов!»
Но располагают ли сами акционеры такими деньгами?
Где там! На десятую часть суммы каждый представляет гарантию в других ценных бумагах. А денег как таковых консорциум еще не видал.
Те, что в страшной давке рвут здесь друг на друге пальто, далеко не толстосумы, да и к добыче угля они имеют самое отдаленное отношение, просто на бирже благоприятный момент: можно нажиться. Акции бондаварской угольной компании объявлены выше номинала: эту небольшую прибыль каждый стремится заполучить, и какое кому дело, что там случится с этими акциями в дальнейшем.
Но есть кому позаботиться и о том, чтобы деревья не вырастали до неба.
Готовый к бою стоит противник и выжидает момент, чтобы сбить курс акций.
Во главе противной партии – князь Вальдемар. Один из прославленных воротил биржи.
Вполне естественно, что, как только люди, которые купили акции, в расчете на быструю наживу, понесут их обратно на биржу и начнут продавать,- повышение курса акций тотчас же прекратится, ажиотаж спадет, а затем и вовсе исчезнет. Если предприятие жизнеспособно, если акции попали в надежные руки, то курс их может снова подняться.
Но и против этого биржевая наука изобрела контрмеры.
Совет правления выбирает синдикат. После понижения курса синдикат устанавливает срок, в который акции должны быть розданы пайщикам.
А оставшееся время не теряют даром: вручают маклерам сотен пять акций, чтобы те привлекли внимание к предприятию. Маклеры на паркете и кулиса {паркет – внутренняя часть биржи, предназначенная для агентов и маклеров. Кулиса – неофициальные посредники на бирже} поднимают неистовый шум. Они отчаянно играют на повышение своих акций. Сертификаты с большим ажио {ажио – отклонение биржевого курса акций или бумаг от их номинальной стоимости в сторону повышения} рвут друг у друга из рук, и, хотя акций пока еще на бирже не видно, биржевой бюллетень фиксирует нормальное соотношение «деньги» – «товар».
Искушенные люди знают, что это лишь искусственные страсти, ибо тот, кто заплатит наличными, может из первоисточника получить аль-пари {аль-пари – цена акций или бумаг на бирже, равная их номинальной стоимости} столько акций, сколько пожелает; а противная партия выжидает, когда настанет момент присоединиться к играющим на понижение, сбить ниже пари акции данного предприятия и затем скупить их по низкому курсу, а там они могут снова подниматься.
Кто проиграет в этой игре, так это владельцы мелких капиталов, вздумавшие плясать на льду. На шумном вакхическом пиру в честь золотого тельца у них выманят их мизерные капиталы, приносящие ничтожный доход, и поначалу поманят некоторой прибылью. Но позднее, когда курс пойдет на понижение, мелкие вкладчики разом повернут назад, выбросят на биржу свои акции, как рак бросает клешню, и разбегутся по домам, воздавая хвалу всевышнему, что удалось унести хоть ноги.
Так уж оно повелось.
Первые талеры
В городе X. есть улица, которую до сих пор называют Греческой. Ряд красивых домов, которые когда-то построили греческие купцы; в центре улицы – церковь с фасадом, отделанным мрамором, богато позолоченная колокольня с самыми звучными во всем городе колоколами. Говорят, когда выплавляли эти колокола, греки пригоршнями бросали в кипящий сплав серебряные талеры.
Славный, жизнерадостный, добрый народ были эти греки! Они первыми основали постоянную торговлю в Венгрии; евреям тогда еще не разрешалось приобретать недвижимое имущество, и лишь по домам греческих купцов можно было судить, насколько умен и рачителен хозяин.
Впоследствии, хотя они были родом из Македонии, их уже нельзя было отличить от исконных венгров. Венгерский стал их родным языком, освоили они и венгерские обычаи. Они не отделяли себя от остальных; бывали там же, где и другие. Большинство из них стали дворянами и гордились своими дворянскими грамотами; они восседали за зеленым столом {имеется в виду зеленый стол комитатского сословного собрания}, и народ замечал разницу между греками и прочими обывателями города лишь на пасху: на десятый день после того, как венгры успевали облупить крашеные яйца, греки начинали двумя молотками по деревянному блюду отбивать великую пятницу.
В городе X. весь исконный греческий род перевелся. Стоило бы провести физиологическое исследование, чтобы выяснить, что привело их к вымиранию. Почему мужчины умирали холостыми, а женщины – незамужними. А ведь и мужчины и женщины были стройными, статными, отличались горячей кровью, пламенными очами, благородными чертами лица. И все же они умирали один за другим.
В конце концов остался лишь один грек, да и тот холостяк: старый Ференц Чанта.
Некогда общительный человек, веселый запевала, богатый, щедрый, галантный кавалер, поклонник прекрасного пола, отчаянный картежник, а по прошествии времени – замкнутый, нелюдимый, ненавидящий музыку и песни скопидом, скряга, ростовщик…
И чем более одиноким он становился, тем сильнее росла его жадность. Как только умирал кто-нибудь из его старых приятелей, родственников или компаньонов, он спешил купить его дом: почти вся сторона улицы перешла к нему, и лишь по соседству с ним оставалась одна семья, которая пока жила в собственном доме. Дом этот раньше тоже принадлежал одному из его соплеменников-греков, наследница и дочь которого, в отличие от остальных гречанок, не осталась в девицах, а вышла замуж за учителя музыки, чье имя на венгерский лад звучало Белени. Затем у них родился сын, нареченный исконным венгерским именем Арпад.
Старого грека все это очень огорчало. Зачем было последней в городе греческой девушке выходить замуж, да еще за учителя музыки? Зачем у них родился сын? Почему окрестили его не иначе как Арпадом? И почему все это происходит у него под боком?
К тому же только один этот дом мешает ему завладеть всей улицей!
А ведь ему принадлежит даже церковь. Никто не ходит туда, только он один. Поп служит обедни только для него. Он и «благодетель», он и приход, он и куратор, он и церковный совет, он и казначей, он – все.
Когда он умрет, пусть закроют церковь, и пусть зарастет травой ее паперть. А между тем молодой отпрыск в доме рядом и не собирался умирать. Малыш Арпад рос шустрым, как ящерка. Когда ему исполнилось пять лет, он частенько стал забрасывать во двор старого грека свой мяч. Старый грек, конечно, никогда не отдавал его обратно.
Этот мальчишка причинял старику и другие огорчения.
Через город текла красивая речка, две сажени вширь, в полсажени глубиной. Сады домов спускались к самой речушке. Берега ее были живописны и прохладны.
Старый грек отгородил свою часть речки железной решеткой, чтобы в его воду не совались чужие.
Но вода в ручье обычно не задерживается у одного хозяина; какой железной решеткой ее ни перегораживай, она течет дальше, и на смену ей приходит другая вода. Дом Белени стоял выше по течению. А у мальчонки Арпада была дурная привычка: как только ему удавалось сбежать в сад, он тут же мастерил бумажные кораблики, нагружал их разными цветами и травами и пускал вниз по ручью; кораблики благополучно проплывали сквозь решетку и обычно приставали к владениям соседа, который по утрам находил у своего берега следы кораблекрушений и страшно злился. Это посягательство на его собственность! По какому праву соседский шалопай запускает свой бумажный флот в его воды? По этому поводу у семьи Белени было немало неприятностей, и Арпаду строго-настрого запретили подобные навигационные опыты. Но разве этакий отпетый негодник кого послушает!
Она упала в кресло, рассыпав лепестки цветка.
Иван почтительно склонился, поцеловал руку Теуделинде и вышел.
Ах! И за пределами страны Магнетизма есть люди, которые уж если кого полюбят, то не забывают вовек. После отъезда Ивана граф Эдэн вновь навестил своих родственниц. Его влекло туда любопытство.
Графиня Ангела была любезнее, чем когда-либо.
При расставании она наказала кузену:
– Проведай Салисту и от моего имени справься о его самочувствии.
Граф Эдэн сумел довольно искусно скрыть свое изумление, а спускаясь по лестнице, напевал про себя арию Фигаро из «Севильского цирюльника»:
О, хитрости женщин,
Кто разгадает вас,
Кто вас поймет!
Графиня Ангела в тот же день отправила письмо князю Тибальду. (…Накануне дня рождения деда.) Содержание письма было кратким:
«Домой я не вернусь. Adieu!» … На следующий день в свете еще говорили об Иване и о его дуэли. …На третий день его забыли! «Adieu!»
Роковая репетиция
Князь Тибальд в свой день рождения утром получил от единственной внучки письмо, которое кончалось словом «Adieu!».
Каждый год она превращала этот день в праздник для него; с младенчества и до юных лет Ангелы князь Тибальд в день своего рождения получал от внучки традиционный поцелуй.
На этот раз поцелуй оказался горьким.
Память о нем останется среди бумаг князя, в альбоме с золотым переплетом, где хранятся одни лишь трогательные семейные реликвии – подарки ко дню рождения за много лет. Засохший букетик цветов – его протянула князю крохотная ручонка годовалой Ангелы; милые каракули, что, впервые упражняясь в письме, Ангела нацарапала на клочке бристольской бумаги, и в соседстве с ними – искусный узор бисером и золотом, собственноручно вышитый Ангелой в прошлом году. И все эти знаки внимания завершает последнее – «Adieu!».
Князь Тибальд был наделен от природы чувствительным и вспыльчивым характером.
Но даже если б он оценил поступок внучки с полным беспристрастием, он должен был бы отметить ее неправоту.
Графиня Ангела обязана была ради своей же пользы выполнить требование престарелого князя. Если бы желание деда шло наперекор влечениям ее сердца, ее трудно было бы осудить, но Ангела никого не любит. Тогда отчего же она делает различие между теми, к кому равнодушна?
Князь Тибальд с растревоженной душой отправился на репетицию Эвелины.
То, что смутило его дух, распалило кровь.
На дерзкое «Adieu!» он тоже мог бы ответить достойно.
Когда он явился в дом к Эвелине, камердинер провел именитого и частого гостя в зал, где обычно проходили репетиции самозваной актрисы.
Князь оказался в зале один.
Бледно-розовые шторы на окнах опущены, по углам зала расставлены в кадках экзотические восточные растения. Терпкий аромат живых цветов наполняет зал. Из зелени доносилось воркование горлицы, укрывшейся где-то среди цветущих деревьев, соловей насвистывал то жалобную, то веселую чарующую песнь. Зал казался волшебным островком в чаще леса.
Князь, никого не застав, присел на кушетку и раскрыл альбом, лежавший на столе. Это была коллекция сценических перевоплощений Эвелины. Князь перелистал весь альбом, страницу за страницей, и, в то время как он рассматривал эти обольстительные картины, перед мысленным взором его проходили страницы другого альбома, где хранились рисунки и вышивки Ангелы.
И только дойдя до последней фотографии, князь снова вернулся к действительности. Эта фигура в грубой одежде, как она пленительна, как сладострастна, несмотря на художественную идеализацию!
Соловей заливался, горлицы ворковали, пряный аромат цветущих апельсиновых деревьев одурманивал. Каков же будет облик этой женщины в ее заключительной роли?
И тут ему почудилось, будто откуда-то издали доносится некогда знакомая и давно забытая песня; тихая, чуть слышная мелодия, словно сладостный отзвук прошлого, пробежала по его нервам.
Это была та самая крестьянская песня, которую некогда кормилица пела над колыбелью его внучки. Какая-то простая словацкая народная песня с непонятными словами.
Через минуту песня замолкла.
А вслед за тем раскрылась боковая дверь из гардеробной Эвелины.
Сейчас она появится.
Но как? В каком заманчивом облачении? С волшебным поясом Киприды?
На Эвелине было простое платье из черного крепа в белую клеточку, волосы зачесаны в гладкий пучок, белый узкий вышитый воротничок обрамлял шею.
Она целомудренно, скромно, доверчиво приблизилась к князю Тибальду и протянула ему кошелечек, по белому атласу которого траурным крепом была искусно вышита детская фигурка, опустившаяся на колени у надгробья.
Затем, подняв на него глаза, сверкавшие от неподдельных слез, прерывистым, сдавленным, дрожащим голосом Эвелина промолвила:
– Сударь! Примите это на память в день вашего рождения. Да хранит вас небо долгие годы!
Столь глубокая искренность или притворство, убедительное до правдоподобия, таились в этой сцене, что князь Тибальд, забывшись, вместо «мадам!» воскликнул: «О, дочь моя!»
При этих словах Эвелина с рыданиями припала к груди князя и, роняя из глаз жемчужины истинной боли, воскликнула со страстной мольбой:
– О сударь, только не берите этих слов обратно! В целом свете нет существа более одинокого, чем я!
Князь Тибальд возложил руку на голову рыдающей Эвелины и поцеловал ее в лоб.
– Так будьте же моей дочерью. Взгляните на меня, Эвелина. Улыбнитесь. Вы еще дитя, вы годитесь мне в дочери. А я стану вашим отцом, нет, дедом! Отцы, бывает, не любят своих детей, но деды внуков – всегда. Будьте же моей внучкой. Вы будете развлекать меня милой болтовней, когда я не в духе, читать вслух, когда я не смогу заснуть, станете заботиться о моем здоровье, когда я слягу. Вы будете принимать мои подарки; двери вашего дома всегда будут открыты для меня. Вы выслушаете мои жалобы и вы плачете мне свои. На мои прихоти вы не станете отвечать капризами, а будете стараться угодить мне. И я так же стану относиться к вам. Вы будете хозяйкой всего, что мне принадлежит. Вы будете блистать там, где я пожелаю насладиться вашим блеском. И вы во всем будете мне послушны.
Эвелина вместо ответа молча поцеловала ему руку.
– Вы согласны принять мое предложение? Вы рады этому? – спросил князь.
Ответом ему был счастливый смех. Эвелина вскочила, принялась танцевать, не помня себя от радости, и снова бросилась к князю, покрывая поцелуями его руки!
– О милый, родной мой дедушка!
Князь опустился на кушетку и саркастически расхохотался.
Эвелина, резвившаяся, как дитя, испуганно замерла. Столь пугающим, столь безжалостным диссонансом прозвучал его хохот.
– Это относится не к вам, дорогая. Подойдите сюда и сядьте подле меня, моя прелестная внучка. (Хохот князя был ответом на «Adieu!».) Он нежно погладил волосы Эвелины.
– Сейчас я буду говорить с вами очень серьезно. Слушайте меня внимательно, ибо то, что я скажу, отныне станет для вас законом. В нашей семье повелевает только один, остальные покоряются.
Сколько нежности крылось в этих словах «в нашей семье»!
– Вы немедленно переселитесь в мой дворец на улице Максимилиана и отныне будете принимать только тех, кого я разрешу. Заручиться согласием господина Каульмана будет моей заботой. Отныне у вас отпадет необходимость общаться с господином Каульманом, разве что по делам. Вам жаль лишиться его дружбы?
– Нельзя лишиться того, чем не владеешь.
– Я устрою вам постоянный ангажемент в опере. Вы должны трудом завоевать себе право появляться в свете. Звание актрисы – королевская мантия, перед ней открываются двери салонов. Об успехе вам не следует беспокоиться. У вас блестящий талант. Учитесь, и вы многого сможете достичь. Добивайтесь славы, тогда вы обеспечены, даже если я умру.
– Только бы мне не теряться на сцене!
– Привыкнете. А впоследствии сами убедитесь, что и на сцене каждого ценят во столько, во сколько он сам оценивает себя. Кто разменивается на мелочи, того и другие невысоко ставят. И не принимайте поклонение от всех и каждого. Если вы испытываете к кому-либо дружеские чувства, скажите откровенно, чтобы и я мог предупредить вас, чего следует опасаться.
– Нет, сударь! – горячо воскликнула Эвелина. – Я испытываю привязанность только к вам.
– Нет, Эвелина! К чему в тот миг, когда вы растроганы, давать обеты, которые нарушатся, едва лишь забьется сердце? Вы еще дитя. Никогда не забывайте, что мы – дедушка и внучка. О Каульмане не стоит говорить, это низкий мошенник. С вашей помощью он достиг цели. Он получит то, что хотел. Но взамен он дал вам свое имя и отнять его уже не может. Вы еще испытаете сами, какое бесценное сокровище для женщины имя мужа! С его помощью можно блистать в свете, им можно прикрыть позор. Для дамы, которая получила имя мужа, не существует десяти заповедей. Впрочем, это вам еще объяснят.
– Я не хочу этому учиться, сударь!
– Не обещайте мне больше, чем я прошу у вас. Иначе я буду думать, что вы не выполните и того, о чем я вас действительно попрошу. Я ставлю вам одно условие. Вам никогда не следует принимать у себя одного-единственного человека, запрещается читать его письма, получать от него подарки, поднимать на сцене его букеты, обращать внимание на его аплодисменты. Этот единственный человек вообще не должен существовать для вас, словно он носит шапку-невидимку. Я говорю о князе Вальдемаре.
– Ах, сударь, я ненавижу этого человека! Презираю, ненавижу, страшусь его!
– Мне приятна ваша горячность. Но этот человек богат. И красив. И он без ума от вас. А женщинам, в конечном счете, льстит, если кто-то от них без ума. Вы можете попасть в стесненные обстоятельства. Богатство – великий соблазнитель, а бедность – великая сводница. Придет время, когда меня не станет. А я хочу, чтобы, даже когда я обращусь во прах, вы ничего не принимали от Вальдемара и ни в чем не отвечали ему взаимностью.
– Клянусь вам, сударь, самым святым для меня: памятью моей матери!
– Дайте я поцелую вас в лоб. А сейчас я отправлюсь к Каульману и закончу дело. Спасибо, что вы вспомнили о моем дне рождения. Другие тоже могли бы о нем вспомнить, достаточно лишь раскрыть энциклопедию и отыскать мое имя и жизнеописание. Этот вышитый кошелечек – для меня подлинное сокровище. Я пришел сюда расстроенный, а ухожу с легким сердцем. За это я сумею отблагодарить. Да хранит вас господь, милая Эвелина!
Через несколько дней Эвелина переселилась в апартаменты на улице Максимилиана, где Тибальд Бондавари окружил ее княжеской роскошью.
Свет полагал, что она – возлюбленная князя; князь тешил себя иллюзией, что она его внучка; сама Эвелина считала, что выполняет супружеский долг, делая то, что приказал ей ее законный супруг и повелитель.
Почти в то же время каменноугольный и металлургический консорциум получил от князя Тибальда Бондавари подпись, необходимую для подтверждения договора, заключенного с графиней Теуделиндой.
Итак, бондаварское родовое имение уплыло от обоих его владельцев.
А графиня Ангела могла бы спасти это родовое имение для себя и своей семьи, послушайся она совета Ивана Беренда.
Но почему графиня Ангела выказала такое упрямство?
Можно ли найти оправдание тому, что она столь капризна, столь безжалостна к своему деду, что она любуется собственным упрямством?
Сумасбродство ли это? И если сумасбродство, оправдано ли оно?
Замолвим хоть слово в ее защиту.
Князь Зондерсгайн, за кого князь Тибальд хотел выдать замуж графиню Ангелу, – и есть тот самый Вальдемар, о котором уже столько говорилось ранее.
И графиня Ангела знала все, чго говорится в свете об уготованном ей женихе.
Могла ли она поступить иначе? Могла ли она принять совет, который ей дал Иван? Пусть судят женщины, мужчины не имеют на это права.
Искусство делать деньги
Итак, бондаварское имение в кармане.
Теперь не хватает лишь десяти миллионов на инвестирование.
И еще железной дороги, которая свяжет рудник с мировым рынком.
Поищем сперва эти десять миллионов.
Бондаварские угольные залежи стоят того. И даже большего. Но кто о них знает? Кто поверит этому?
Реклама в печати, всевозможные «извещения» дают все меньше эффекта. Подобный трюк известен каждому:
«Ваше счастье в руках у Каульмана! Покупайте гамбургские лотерейные билеты!»
Люди начинают понимать остроты. Вся соль в предлоге: «у» него в руках счастье, может быть, и есть, но «от» него сей благодати не получишь.
Однако еще немало чудес случается под солнцем.
Когда Феликс, оказав Ивану любезность, привез к нему управляющего, во время разговора он заметил на столе кусок угля, на котором был виден лапчатый отпечаток какого-то растения. Иван нашел его в штольне.
– О, да это след какой-то первобытной птицы! – сказал Феликс.
– Нет, – ответил Иван, – это лист растения.
– У меня тоже очень хорошая коллекция окаменелостей.
– Ну, тогда возьми и это себе.
Феликс взял кусок угля.
Когда пришло время основать бондаварское акционерное общество, в одной весьма популярной немецкой газете однажды появилось снабженное иллюстрациями описание следа доисторической птицы, только что обнаруженного в глубинах бондаварской шахты. Сообщение было подписано «Доктор Фелициус».
– Посмотрим, что это за птица! – воскликнули ученые.
Первооткрыватель даже снабдил существо, которое оставило на мягком (!) тогда еще угле свой след, греческим названием «Protornithos lithanthracoides» {«праптица каменноугольная»}.
– Эге, постой! – воскликнули одновременно геологи, физиологи, палеонтологи, профессора, ученые, строители артезианских колодцев. – Это слишком смелое утверждение!
Одни ученые доказывали: существование птицы возможно, другие опровергали – невозможно.
Почему невозможно? Да потому, что в эпоху образования каменного угля еще не было ни птиц, ни млекопитающих, в каменном угле не находят ничего, кроме растительных остатков, моллюсков и как большую редкость – рыб.
А почему возможно? Да потому, что не обнаруженное еще никем кто-то может в один прекрасный день и обнаружить. Ведь сам Гумбольдт утверждал, что в первобытном мире не существовало обезьян, потому что ископаемая обезьяна нигде не найдена, а с тех пор уже обнаружили в Англии одного, а во Франции трех ископаемых macropythecus.
В ответ на это лагерь противников снова взбунтовался, обозвав сторонников птиц невеждами; ведь даже пресмыкающиеся встречаются только в эпоху бурого угля! Ну, anthracotherium еще куда ни шло. Но о птицах не может быть и речи!
Поскольку перебранка велась на страницах многих иллюстрированных журналов и потому взбудоражила немецкую, английскую и французскую общественность, этот спор, затрагивавший крупные авторитеты, необходимо было разрешить: для обследования и определения спорной окаменелости была создана комиссия из пяти влиятельных ученых.
Доктор Фелициус вызвался уплатить тысячу золотых тому, кто докажет, что его окаменелость – не отпечаток птицы.
Суд ученых, обследовав кусок угля, вынес единодушный вердикт, из коего следовало, что окаменелость – никакой не след protornithos, a отпечаток листа «annularia longifolia». Он и не может быть ничем другим, ибо это кусок не бурого угля, а чистейшего антрацита, в эпоху образования которого еще не было птиц.
Доктор Феликс Каульман честно выплатил комиссии тысячу золотых и вполне искренне поблагодарил весь научный синклит за услугу: они прославили бондаварский уголь на весь мир. Даже за сорок тысяч форинтов Каульман не смог бы сделать этому углю такой рекламы. А теперь пусть кричит кто угодно, что protornithos – блеф. Качество бондаварского угля подтверждено наукой.
Итак, приближается благоприятный момент, когда компания сможет выступить на биржевой арене.
Ибо уловить благоприятный момент – самое большое на свете искусство.
На бирже выдаются и ясные и пасмурные дни. Самый воздух порой там, кажется, пронизан электричеством, а овцы резвятся на поле; иной раз все пригнут головы к земле и перестают щипать нежную зелень пажити. Или блеянием просят пастуха остричь их, потому что уж очень тяжела им шерсть. А то все стадо сдвинет головы, повернется задом и не слушает никаких окриков. Время от времени никто не знает почему, вожак вдруг припустится бежать, а за ним и все стадо. И ни пастух, ни собаки не могут его остановить.
Итак, основное искусство здесь – определить, когда на бирже благоприятная погода.
Ибо иногда выпадают такие благодатные моменты, люди бывают в таком благодушном настроении, а кошельки и бумажники столь легко раскрываются, что в это время удается все: даже если кто-нибудь вздумает сколачивать компанию по разделу и распродаже горы Геллерт, то и он найдет основного предпринимателя и акционеров. А иной раз они не откликнутся даже на турецкий железнодорожный заем.
И вот, в один такой прекрасный день, когда каждая травинка тянется к солнцу, на венской бирже была основана компания: «Бондаварские каменноугольные разработки»,- и в день ее учреждения перед зданием банка Каульмана и по всей улице пришлось установить заслон из солдат, чтобы хоть как-то сдержать неистовую толпу, кинувшуюся подписываться на акции.
Будущие акционеры с самого утра заняли подъезды здания; тот, кто полагался на свою силу, прокладывал себе путь локтями; сбитая в сутолоке шляпа, оторванная пола пальто во внимание не принимались; словесные обиды всех родов, оскорбления действием второй и третьей степени не считались наказуемыми. Выходящие на улицу окна банка были разбиты, и возбужденные люди в них кричали: «Подписываюсь на десять тысяч, на сто тысяч, на миллион! Вот гарантия!» Иные с ловкостью гимнастов использовали свое физическое преимущество, взбираясь на плечи соседей, оттуда карабкались на балкон, а там – просовывали голову в зал, отведенный для подписки: «Дайте на полмиллиона!» И когда наконец пробило шесть часов пополудни и подъезды закрыли, теснимой при помощи оружия толпе, – тем, кому не посчастливилось подписаться, – прокричали с балкона: «Подписка закончена! Колоссальное превышение! Вместо десяти миллионов проведена подписка на восемьсот двадцать миллионов форинтов!»
Но располагают ли сами акционеры такими деньгами?
Где там! На десятую часть суммы каждый представляет гарантию в других ценных бумагах. А денег как таковых консорциум еще не видал.
Те, что в страшной давке рвут здесь друг на друге пальто, далеко не толстосумы, да и к добыче угля они имеют самое отдаленное отношение, просто на бирже благоприятный момент: можно нажиться. Акции бондаварской угольной компании объявлены выше номинала: эту небольшую прибыль каждый стремится заполучить, и какое кому дело, что там случится с этими акциями в дальнейшем.
Но есть кому позаботиться и о том, чтобы деревья не вырастали до неба.
Готовый к бою стоит противник и выжидает момент, чтобы сбить курс акций.
Во главе противной партии – князь Вальдемар. Один из прославленных воротил биржи.
Вполне естественно, что, как только люди, которые купили акции, в расчете на быструю наживу, понесут их обратно на биржу и начнут продавать,- повышение курса акций тотчас же прекратится, ажиотаж спадет, а затем и вовсе исчезнет. Если предприятие жизнеспособно, если акции попали в надежные руки, то курс их может снова подняться.
Но и против этого биржевая наука изобрела контрмеры.
Совет правления выбирает синдикат. После понижения курса синдикат устанавливает срок, в который акции должны быть розданы пайщикам.
А оставшееся время не теряют даром: вручают маклерам сотен пять акций, чтобы те привлекли внимание к предприятию. Маклеры на паркете и кулиса {паркет – внутренняя часть биржи, предназначенная для агентов и маклеров. Кулиса – неофициальные посредники на бирже} поднимают неистовый шум. Они отчаянно играют на повышение своих акций. Сертификаты с большим ажио {ажио – отклонение биржевого курса акций или бумаг от их номинальной стоимости в сторону повышения} рвут друг у друга из рук, и, хотя акций пока еще на бирже не видно, биржевой бюллетень фиксирует нормальное соотношение «деньги» – «товар».
Искушенные люди знают, что это лишь искусственные страсти, ибо тот, кто заплатит наличными, может из первоисточника получить аль-пари {аль-пари – цена акций или бумаг на бирже, равная их номинальной стоимости} столько акций, сколько пожелает; а противная партия выжидает, когда настанет момент присоединиться к играющим на понижение, сбить ниже пари акции данного предприятия и затем скупить их по низкому курсу, а там они могут снова подниматься.
Кто проиграет в этой игре, так это владельцы мелких капиталов, вздумавшие плясать на льду. На шумном вакхическом пиру в честь золотого тельца у них выманят их мизерные капиталы, приносящие ничтожный доход, и поначалу поманят некоторой прибылью. Но позднее, когда курс пойдет на понижение, мелкие вкладчики разом повернут назад, выбросят на биржу свои акции, как рак бросает клешню, и разбегутся по домам, воздавая хвалу всевышнему, что удалось унести хоть ноги.
Так уж оно повелось.
Первые талеры
В городе X. есть улица, которую до сих пор называют Греческой. Ряд красивых домов, которые когда-то построили греческие купцы; в центре улицы – церковь с фасадом, отделанным мрамором, богато позолоченная колокольня с самыми звучными во всем городе колоколами. Говорят, когда выплавляли эти колокола, греки пригоршнями бросали в кипящий сплав серебряные талеры.
Славный, жизнерадостный, добрый народ были эти греки! Они первыми основали постоянную торговлю в Венгрии; евреям тогда еще не разрешалось приобретать недвижимое имущество, и лишь по домам греческих купцов можно было судить, насколько умен и рачителен хозяин.
Впоследствии, хотя они были родом из Македонии, их уже нельзя было отличить от исконных венгров. Венгерский стал их родным языком, освоили они и венгерские обычаи. Они не отделяли себя от остальных; бывали там же, где и другие. Большинство из них стали дворянами и гордились своими дворянскими грамотами; они восседали за зеленым столом {имеется в виду зеленый стол комитатского сословного собрания}, и народ замечал разницу между греками и прочими обывателями города лишь на пасху: на десятый день после того, как венгры успевали облупить крашеные яйца, греки начинали двумя молотками по деревянному блюду отбивать великую пятницу.
В городе X. весь исконный греческий род перевелся. Стоило бы провести физиологическое исследование, чтобы выяснить, что привело их к вымиранию. Почему мужчины умирали холостыми, а женщины – незамужними. А ведь и мужчины и женщины были стройными, статными, отличались горячей кровью, пламенными очами, благородными чертами лица. И все же они умирали один за другим.
В конце концов остался лишь один грек, да и тот холостяк: старый Ференц Чанта.
Некогда общительный человек, веселый запевала, богатый, щедрый, галантный кавалер, поклонник прекрасного пола, отчаянный картежник, а по прошествии времени – замкнутый, нелюдимый, ненавидящий музыку и песни скопидом, скряга, ростовщик…
И чем более одиноким он становился, тем сильнее росла его жадность. Как только умирал кто-нибудь из его старых приятелей, родственников или компаньонов, он спешил купить его дом: почти вся сторона улицы перешла к нему, и лишь по соседству с ним оставалась одна семья, которая пока жила в собственном доме. Дом этот раньше тоже принадлежал одному из его соплеменников-греков, наследница и дочь которого, в отличие от остальных гречанок, не осталась в девицах, а вышла замуж за учителя музыки, чье имя на венгерский лад звучало Белени. Затем у них родился сын, нареченный исконным венгерским именем Арпад.
Старого грека все это очень огорчало. Зачем было последней в городе греческой девушке выходить замуж, да еще за учителя музыки? Зачем у них родился сын? Почему окрестили его не иначе как Арпадом? И почему все это происходит у него под боком?
К тому же только один этот дом мешает ему завладеть всей улицей!
А ведь ему принадлежит даже церковь. Никто не ходит туда, только он один. Поп служит обедни только для него. Он и «благодетель», он и приход, он и куратор, он и церковный совет, он и казначей, он – все.
Когда он умрет, пусть закроют церковь, и пусть зарастет травой ее паперть. А между тем молодой отпрыск в доме рядом и не собирался умирать. Малыш Арпад рос шустрым, как ящерка. Когда ему исполнилось пять лет, он частенько стал забрасывать во двор старого грека свой мяч. Старый грек, конечно, никогда не отдавал его обратно.
Этот мальчишка причинял старику и другие огорчения.
Через город текла красивая речка, две сажени вширь, в полсажени глубиной. Сады домов спускались к самой речушке. Берега ее были живописны и прохладны.
Старый грек отгородил свою часть речки железной решеткой, чтобы в его воду не совались чужие.
Но вода в ручье обычно не задерживается у одного хозяина; какой железной решеткой ее ни перегораживай, она течет дальше, и на смену ей приходит другая вода. Дом Белени стоял выше по течению. А у мальчонки Арпада была дурная привычка: как только ему удавалось сбежать в сад, он тут же мастерил бумажные кораблики, нагружал их разными цветами и травами и пускал вниз по ручью; кораблики благополучно проплывали сквозь решетку и обычно приставали к владениям соседа, который по утрам находил у своего берега следы кораблекрушений и страшно злился. Это посягательство на его собственность! По какому праву соседский шалопай запускает свой бумажный флот в его воды? По этому поводу у семьи Белени было немало неприятностей, и Арпаду строго-настрого запретили подобные навигационные опыты. Но разве этакий отпетый негодник кого послушает!