Страница:
В этот день Завойко, Невельской, поп и приказчик Березин опять играли вечером в карты. Завойко ругал Вонлярлярского: он взятки, мол, берет с купцов и на судах повезет на Камчатку их товары под видом казенных грузов, а капитаны судов — приятели Вонлярлярского и действуют с ним заодно, особенно Гаврилов [115], в такие молодые годы назначенный командиром «Иртыша». Завойко уверял, что пресечет деятельность купцов па Камчатке, установит таксу на товары, и Камчатка заживет славно. Потом он стал говорить, что лес будет возить из Ситхи, и туда пошлет зимовать суда, и сделает это на свой риск и страх.
Невельской не хотел возражать, но Завойко на этот раз сам вызвал его на разговор.
— Скажите мне, Геннадий Иванович, как вы про то думаете?
— Поймите меня правильно, Василий Степанович, — сказал Невельской. Он положил карты. Поп и приказчик смотрели с неудовольствием, зная, что он будет долго говорить, а игра приостановится. — О Камчатке и вы, и Николай Николаевич имеете превратное представление. Надо трезво смотреть на то, что она собой представляет, особенно вам. Нельзя приказом на бумаге вырастить хлеб и заселить такую страну, как Камчатка. Пока что Камчатка представляет собой Авачинскую губу без всяких средств, питающих ее. Губа и губа! И все! Она может ожить, ваша Камчатка, если займем Амур и земли по Амуру, когда к ней будет подвоз по Амуру и морем, когда к ней появится интерес у населения. С Амуром она все, а без Амура ничего! Я это говорил тысячу раз и скажу вам. Имей Камчатка средства сообщения с Сибирью — ей цены не было бы, развился бы величайший порт, явился бы флот, торговля, судостроение. В случае нападения врага она была бы подкреплена изнутри и средствами защиты, и продовольствия. Мы не англичане, у нас земли много, и земли удобной, у нас переселенцы до тех пор не поедут на Камчатку, пока она не будет связана единой жизнью с Сибирью. Обижаться на меня за это нельзя. Идти против того, что я говорю, это не против меня идти, а против природы!
— Так что же, по-вашему, надо Камчатку отдать врагу? — спросил Завойко.
— Я не говорю этого.
— Позвольте, позвольте… Теперь я скажу… Разве я прошу чего-нибудь? — Он тоже бросил карты. — Нет, я удовольствуюсь тем, что мне дают. Я не составляю сметы и не прошу сотни тысяч. Я хочу развить Камчатку, как она есть. Я думаю о коровах, о посеве, о бревнах, я не воодушевляюсь несбыточными мечтами. Вот здесь, в Аяне, лов рыбы я начал сам, и сыт. А люди тут с голоду мерли. И люди знают, что с Василь Степановичем не пропадешь…
Поп кивал головой, иногда прищуривался, поглядывая на записи, желая убедиться, велик ли проигрыш, если не придется отыгрываться.
— Я трудом своим поднял эту страну! — кричал Завойко. — Что был Аян? А теперь тут четыре амбара, дома, сад, огороды у всех жителей, оранжерея, которой люди из Калифорнии удивляются. Там у них нет ничего подобного, несмотря что райский климат. Так разве нельзя жить на Камчатке? Разве нельзя построить там дома и казармы и завести огороды? Вы видите, умею я это делать или нет?
«Это верно! — думал Невельской. — И мне надо многому поучиться у Василия Степановича!» Ему казалось, что Завойко рассуждает сбивчиво, что он эгоист до мозга костей, но в делах последователен и настойчив.
— Я знаю и не раз слыхал от вас, что надо открыть еще одно окно в мир. Но окно уже прорублено и вы, мой дорогой, не Петр Великий! А на океане мы стоим. Вот в окошке он виден отсюда! И будет еще Петропавловск! Что же до Амура, то вы знаете все, и разве я говорю что-нибудь? Хотя там, может быть, никогда суда не пойдут! И тот Амур затерялся в песках, и кто будет там плавать, тот не рад станет, и вас помянет недобрым словом, и не будет знать, как оттуда выбраться.
«Дурак и эгоист!» — подумал Невельской. Завойко взял карты и снова бросил их с досадой. Поп стал уговаривать его.
— Не смейте меня успокаивать! — закричал на него Василий Степанович.
У молодого бритого приказчика Березина вид был такой, словно он желает тоже вмешаться в этот спор и едва сдерживается. Поп, видя, что тут толку не будет, ушел и увел с собой Березина.
Невельской и Завойко остались одни и долго спорили…
Невельской поднялся к себе на мезонин.
Чувство одиночества снова начинало его мучить. «Только один Николай Николаевич со мной… Не будь его, ни минуты бы я тут не служил! Да еще друг у меня Миша, милый Михаил Семенович! Как-то он сейчас с Вонлярлярским?»
Тяжело было идти за оленями на лыжах или сотни верст ехать верхом. Но еще тяжелее это вечное одиночество, эта угнетенность, это чувство, будто обречен вечно идти по дремучему лесу с топором и прорубать, прорубать лес без конца и не видеть просвета. Эта душевная борьба с препятствиями: с упорством, завистью, подозрениями, косностью и, наконец, с открытой ненавистью; борьба, которую он вел в одиночестве, была тяжелей борьбы физической. Он непрерывно поступался своей гордостью и самолюбием. «Господи, — думал он, — дай мне силы сделать, что я хочу! Я не пощажу себя… Он радоваться должен, что я без понуждения, по своей воле стараюсь и делаю для него же, делаю без ропота, видя лишь будущее. Сколько их у нас, этих сытых, крепких, могучих и упрямых!»
Он увидел в окне далеко в море — оно было светло, и небо светло, хотя час и поздний, — корабль. Очертания его показались знакомыми.
— «Байкал»? — встрепенулся капитан. Он мгновенно поднялся. — «Да, это мой „Байкал“, — подумал Невельской, как бы опомнившись от тяжелого кошмара.
Невельской не хотел возражать, но Завойко на этот раз сам вызвал его на разговор.
— Скажите мне, Геннадий Иванович, как вы про то думаете?
— Поймите меня правильно, Василий Степанович, — сказал Невельской. Он положил карты. Поп и приказчик смотрели с неудовольствием, зная, что он будет долго говорить, а игра приостановится. — О Камчатке и вы, и Николай Николаевич имеете превратное представление. Надо трезво смотреть на то, что она собой представляет, особенно вам. Нельзя приказом на бумаге вырастить хлеб и заселить такую страну, как Камчатка. Пока что Камчатка представляет собой Авачинскую губу без всяких средств, питающих ее. Губа и губа! И все! Она может ожить, ваша Камчатка, если займем Амур и земли по Амуру, когда к ней будет подвоз по Амуру и морем, когда к ней появится интерес у населения. С Амуром она все, а без Амура ничего! Я это говорил тысячу раз и скажу вам. Имей Камчатка средства сообщения с Сибирью — ей цены не было бы, развился бы величайший порт, явился бы флот, торговля, судостроение. В случае нападения врага она была бы подкреплена изнутри и средствами защиты, и продовольствия. Мы не англичане, у нас земли много, и земли удобной, у нас переселенцы до тех пор не поедут на Камчатку, пока она не будет связана единой жизнью с Сибирью. Обижаться на меня за это нельзя. Идти против того, что я говорю, это не против меня идти, а против природы!
— Так что же, по-вашему, надо Камчатку отдать врагу? — спросил Завойко.
— Я не говорю этого.
— Позвольте, позвольте… Теперь я скажу… Разве я прошу чего-нибудь? — Он тоже бросил карты. — Нет, я удовольствуюсь тем, что мне дают. Я не составляю сметы и не прошу сотни тысяч. Я хочу развить Камчатку, как она есть. Я думаю о коровах, о посеве, о бревнах, я не воодушевляюсь несбыточными мечтами. Вот здесь, в Аяне, лов рыбы я начал сам, и сыт. А люди тут с голоду мерли. И люди знают, что с Василь Степановичем не пропадешь…
Поп кивал головой, иногда прищуривался, поглядывая на записи, желая убедиться, велик ли проигрыш, если не придется отыгрываться.
— Я трудом своим поднял эту страну! — кричал Завойко. — Что был Аян? А теперь тут четыре амбара, дома, сад, огороды у всех жителей, оранжерея, которой люди из Калифорнии удивляются. Там у них нет ничего подобного, несмотря что райский климат. Так разве нельзя жить на Камчатке? Разве нельзя построить там дома и казармы и завести огороды? Вы видите, умею я это делать или нет?
«Это верно! — думал Невельской. — И мне надо многому поучиться у Василия Степановича!» Ему казалось, что Завойко рассуждает сбивчиво, что он эгоист до мозга костей, но в делах последователен и настойчив.
— Я знаю и не раз слыхал от вас, что надо открыть еще одно окно в мир. Но окно уже прорублено и вы, мой дорогой, не Петр Великий! А на океане мы стоим. Вот в окошке он виден отсюда! И будет еще Петропавловск! Что же до Амура, то вы знаете все, и разве я говорю что-нибудь? Хотя там, может быть, никогда суда не пойдут! И тот Амур затерялся в песках, и кто будет там плавать, тот не рад станет, и вас помянет недобрым словом, и не будет знать, как оттуда выбраться.
«Дурак и эгоист!» — подумал Невельской. Завойко взял карты и снова бросил их с досадой. Поп стал уговаривать его.
— Не смейте меня успокаивать! — закричал на него Василий Степанович.
У молодого бритого приказчика Березина вид был такой, словно он желает тоже вмешаться в этот спор и едва сдерживается. Поп, видя, что тут толку не будет, ушел и увел с собой Березина.
Невельской и Завойко остались одни и долго спорили…
Невельской поднялся к себе на мезонин.
Чувство одиночества снова начинало его мучить. «Только один Николай Николаевич со мной… Не будь его, ни минуты бы я тут не служил! Да еще друг у меня Миша, милый Михаил Семенович! Как-то он сейчас с Вонлярлярским?»
Тяжело было идти за оленями на лыжах или сотни верст ехать верхом. Но еще тяжелее это вечное одиночество, эта угнетенность, это чувство, будто обречен вечно идти по дремучему лесу с топором и прорубать, прорубать лес без конца и не видеть просвета. Эта душевная борьба с препятствиями: с упорством, завистью, подозрениями, косностью и, наконец, с открытой ненавистью; борьба, которую он вел в одиночестве, была тяжелей борьбы физической. Он непрерывно поступался своей гордостью и самолюбием. «Господи, — думал он, — дай мне силы сделать, что я хочу! Я не пощажу себя… Он радоваться должен, что я без понуждения, по своей воле стараюсь и делаю для него же, делаю без ропота, видя лишь будущее. Сколько их у нас, этих сытых, крепких, могучих и упрямых!»
Он увидел в окне далеко в море — оно было светло, и небо светло, хотя час и поздний, — корабль. Очертания его показались знакомыми.
— «Байкал»? — встрепенулся капитан. Он мгновенно поднялся. — «Да, это мой „Байкал“, — подумал Невельской, как бы опомнившись от тяжелого кошмара.
Глава шестая
В ПЛАВАНИИ
С вечера, при противном ветре, «Байкал» не мог войти в бухту. Якорь бросили на рассвете.
Завойко и Невельской отправились на судно.
Командиру «Байкала» штурману Кузьмину за сорок. Он среднего роста, коренаст и плотен. У него короткие усы, на темных висках ни единого седого волоса, нос крупный, лицо смуглое и крепкое.
Кузьмин считается самым лучшим и самым опытным из всех наших моряков на побережье Восточного океана. Муравьев назначил его командиром «Байкала», чтобы сохранить судно и экипаж.
Евграф Степанович Кузьмин вырос на Охотском море, более двадцати лет тому назад за отличные способности произведен из юнг в штурманские помощники, а затем в штурманы. До этой зимы с окончанием навигации обычно преподавал в штурманском училище в Охотске.
Штурман Кузьмин не жал руки гостям, а лишь слабо держал их в своей тяжелой и широкой ладони, которой, казалось, стоит едва сжаться, как она раздавит всякую другую руку.
Матросы стояли слитно, стройно. Когда Невельской встречался с кем-нибудь глазами, торжественно-серьезный взор их менялся и глаза становились по-детски счастливыми.
Завойко принял рапорт и поблагодарил экипаж за службу и за переход. Матросы прокричали: «Рады стараться!»
Невельской поздравил с благополучным окончанием зимовки и поблагодарил от имени губернатора.
Завойко объявил, что сейчас Невельской зачитает императорский указ о награждении экипажа «Байкала» за открытие устьев Амура в прошлом году. Невельской прочел, команда кричала «ура». Все матросы награждались деньгами.
Кузьмин выслушал приказание Завойко, приложил руку к козырьку и скомандовал: «Вольно». Он закурил трубку, с любопытством приглядываясь к Невельскому. Тот стал обниматься и целоваться со своими матросами.
— Здравствуй, брат Подобин!
— Здравствуйте, Геннадий Иванович! Мне ли письмо?
— Есть… И тебе, Веревкин. Вот от жены…
Матросы, стоя в строю, старались не пропустить слова. Капитан привез письма, и еще несколько пришло в Аян с почтой — он все роздал. Многие не получили писем, но все почувствовали сейчас близость родины, и каждый был благодарен капитану и встревожен, словно всем привезли вести из дому.
Матросам приказали разойтись. Они обступили капитана.
— Вот вам молодцы ваши! — сказал Кузьмин.
Невельской что-то буркнул, кивнув головой.
— Берегу их, как малых ребят, — добавил штурман. — Нежить приходится…
— Линьком, Геннадий Иванович! — подхватил боцман Горшков, тоже получивший письмо и спрятавший его за пазуху. Он не желал выказывать слабости и бежать сразу читать.
Все были взволнованы и денежной наградой, и указом царя, и встречей, и письмами.
— Как, братцы, зимовалось на Камчатке? — спросил капитан, все еще не чувствуя в себе ни былой силы, ни задора.
— Шибко маслено! — заметил молоденький Алеха, желавший угодить капитану.
— Слава богу, Геннадий Иванович, — отвечал усатый приземистый Козлов. Он за зиму сильно поседел. — Помнили твой приказ! Радуйся, вашескородие, все живы-здоровы!
Невельской радовался, но слабо, как радуется человек после тяжелой болезни своим первым нетвердым шагам.
— Терпели, как велел! — угрюмо подтвердил Иван Подобин — любимец капитана и постоянный критик всех его распоряжений.
— А где же Фомин?
— Я тут! — гаркнул здоровяк матрос с повязанным лицом. Тая дыхание, стоял он позади товарищей. В строй ему не велели вставать, у него распухло лицо, и он вылез на палубу, когда скомандовали разойтись. — Мне письмецо? — с испуганным видом спросил матрос, проталкиваясь. Он широколиц, с маленькими глазками.
— Нет… — Капитан внутренне смутился, что напрасно обнадежил, а матросы захохотали над Фоминым.
— Что такое, думаю, откуда? — сказал тот с деланно смешливым видом. — Никто никогда не писал!
Сегодня он видел, как получали письма товарищи, и, когда его выкрикнули, у него душа замерла. А хотел бы и он получить весточку.
— Ты еще шире в плечах стал! — сказал Фомину капитан.
— Разъелся на берегу! — молвил Шестаков.
Шестаков — самый грамотный и удалой в экипаже, самоучка, перерешавший за зиму весь задачник, подаренный ему капитаном, — не получил сегодня письма. Ему должны были писать из дому на Охотск, он здесь не ждал вестей. Капитан сказал, что был в семье его брата, матроса, и что к ним в Кронштадт приезжала сестра из деревни.
Матросы рассказали капитану, что в Петропавловске зима была славная, заготовляли дрова, потом лед, как провели праздники, как шли оттуда.
— Своя земля! Соленая капуста да цвелые сухари. Рыба еще была — ели досыта.
Как-то странно, словно с обидой сказал это Шестаков. Жесткое решение капитана на самом деле многих задело за сердце. Не думали матросы, что капитан не исхлопочет им зимовку на Гавайях. Там у Шестакова остались знакомые, там славная земля, питание стоит гроши, жить можно было без тоски. Думать не хотелось, что доверия не было экипажу после таких открытий. Неужели боялось начальство, что схватим в Гонолулу «венеру»? Что погибнет дисциплина? Не раз говорили об этом матросы с осени на Камчатке. Но все, казалось, забылось со временем.
Завойко, Невельской и Кузьмин пошли вниз.
— Чего-то кислый наш Геннадий Иванович! — сказал Иван Подобин, когда матросы остались одни.
— Гулял всю зиму, теперь примется за нас! — молвил Конев.
— Теперь первое дело — Амур! — с важностью рассуждал Тихонов, получивший «старшего унтера».
— Аму-ур! — с насмешкой сказал Конев.
Он только что прочел письмо, присланное из пензенской деревни, и почувствовал неприязнь к службе. Конева всегда хвалили, но он никогда не умилялся начальством и, казалось, никакими торжествами или пламенными речами нельзя было зажечь его крепкую крестьянскую душу.
«Давнули где, что ль, нашего Геннадия Ивановича?» — размышлял Иван Подобин, желавший всегда и во всяком деле додумываться до причин. Без причины человек не мог так осунуться и перемениться взором. Судя по тому, как читали приказ и при каких чинах капитан вернулся — стал первого ранга, — по службе ему везло… «Загадка! — решил матрос. — А может, еще и сам не знает, что и как делать… Эх, господа!»
Матросы заметили новые эполеты и перемену в лице капитана.
— Девки его истаскали за зиму! — при общем смехе добродушно объявил Фомин.
— За новые-то эполеты! Все обмывал их поди! — заметил Бахрушев.
Невельской вошел в каюту. Он вспомнил, как жил в ней, мечтал, надеялся…
— Василий Степанович! — воскликнул Невельской. — А ведь сама судьба за то, чтобы мне идти на «Байкале»! Ни «Охотска», ни «Ангары» еще нет, и бог весть когда они еще выйдут из Охотска.
Кузьмин просветлел лицом. Он уже толковал с Завойко на палубе, пока капитан разговаривал с матросами, и был очень недоволен тем, что «Байкал» пойдет на Камчатку, а экспедиция к Амуру отправится на «Ангаре».
Кузьмин шел в Аян в полной уверенности, что судно пойдет на Амур.
— Со дня на день суда будут! — ответил Завойко. — Ведь на «Охотске» идет ваш десант.
Невельской стал излагать свой план. Он предложил, не теряя времени, идти на «Байкале» на устье. Тем временем подойдет «Охотск», «Байкал» с Амура вернется в Аян, а «Охотск» сменит его и пойдет на Амур.
Завойко не желал мешать делу и не дал воли своим обидам. Он сразу согласился.
Долго говорили, что грузить, когда и как. Решено было сразу готовить судно к плаванию. На день команду отпускали на берег.
Когда Завойко и Невельской поднялись на палубу, чтобы съехать на берег, к борту подошла шлюпка, матросы с рук на руки стали передавать оленьи окорока, свежую рыбу, туеса с мороженой ягодой, бутыль уксуса, любимого матросами. Подняли мешок с горячим хлебом — по приказанию Василия Степановича пекарня работала всю ночь.
По лишней чарке оба капитана назначили всей команде от себя.
На прощанье Кузьмин сказал Невельскому, что среди матросов было много толков, как пойдут к Амуру, — все они давно ждали этого.
Кузьмин знал, что Невельской очень ценил и любил команду «Байкала», что в прошлом году, уезжая в Петербург, принял меры, чтобы ее не расформировали и чтобы на зимовку она пошла, имея все необходимое.
Команда «Байкала» нравилась Кузьмину. Он считал за честь командовать судном, на котором матросы взяты из экипажей «Авроры» и «Ингерманланда». Тут не приходилось кричать. Люди делали все быстро. Экипаж подобран из здоровых и сильных людей. Многие теперь уже унтер-офицеры.
Тем удивительней было для него, что Невельской соглашался отпустить «Байкал» обратно на Камчатку, расстаться со своими матросами, которые так к нему рвались.
Кузьмин в душе не очень любил Василия Степановича, хотя и ладил с ним. Но по долгу службы он обязан стоять за охотское начальство, хотя и понимает, что лучшего администратора и хозяина, чем Завойко, в этих краях еще не бывало. Но сам он мог служить с кем угодно. Кузьмин дело знал, и его за это все уважали.
Кузьмин опять подержал руки офицеров в своей тяжелой огромной ладони.
Завойко и Невельской сели в шлюпку.
…Через день началась разгрузка. Работали казаки, якуты и матросы.
Пришла почта из Иркутска. От генерала ничего не было. Невельской получил письмо от Литке. Тот благословлял Геннадия Ивановича на подвиг, писал, что счастлив, верит, что скоро начнется движение на Восточном океане, советовал не нарушать обычаев жизни туземцев.
Завойко тоже получил письма. Одно из них было от якутского комиссионера Компании.
— Юленька, Юленька! Так я уже знаю, почему Невельской сошел с ума! — поспешил Василий Степанович с письмом в комнату жены. — Оказывается, наш Геннадий Иванович сватался в Иркутске к племяннице гражданского губернатора Зарина, которая давно любит другого… И она выдала Невельскому арбуз! Так вот почему он явился такой бешеный и бил по дороге якутов… А как дело было в марте, то арбуз, Юленька, был соленый!
Невельской пришел в гавань. Люди работали охотно. Шестаков раза два подавал дельные советы, как лучше разгрузить судно, что куда укладывать.
Капитан слушал своих людей и удивлялся. В прошлом году он их тянул за собой, объяснял им цель, принуждал, уговаривал. Нынче, казалось, поход на Амур им нужнее, чем ему. Матросы мгновенно исполняли любое приказание.
«Мне надо взять себя в руки, — думал капитан. — Люди ждут от меня подвига, а я, кажется, раскис. Они рвутся туда, и уж не я их, а они меня тянут вперед, меня, павшего духом.
У людей не было видно ни тени огорчения, обиды, озлобления, недоверия, как в прошлом году осенью, когда прощались. А что бы сталось, если бы «Байкал» зимовал в Охотске и там команду растасовали бы? Теперь, при таком падении своих сил, я никогда бы не нашел новых людей!»
— На Амуре я, Геннадий Иванович, уговаривал одну… — рассказывал Фомин, когда матросы отдыхали. — Ох, соглашалась!
— Гилячка? — спросил капитан.
— Как же! Черноморденькая! Теперь бы встретить ее! Вот Козлов не верит, а я говорю, гиляки исподнее тоже носят, на бабах штаны из рыбьей кожи… Как камчадалки. Одинаково!
Матросы смеялись.
Вечером Кузьмин, Завойко, поп и Невельской опять играли в карты, пили виски, спорили…
Ночью Невельской сидел над бумагами, готовя их к отсылке в Иркутск.
Судно стояло на рейде. У Евграфа Степановича все готово. Невельской задерживался на берегу. Кузьмин уж знал теперь, что он за человек. У него мысли, кажется, рождаются сразу по две или по три, и он бегает от дела к делу, хочет исполнить то, что невозможно сделать одному, а Завойко не очень ему сочувствует, вот Невельской и крутится как белка в колесе.
Матросы тоже ожидали приезда капитана. Они не собирались его ни о чем расспрашивать, полагая, что в плавание поговорят с ним по душам. Они наслышались в Аяне, что капитаном тут недовольны, что он со здешним начальством не ладит.
Наконец приехал капитан.
— Молодец Завойко! — сказал он Кузьмину, поднявшись на палубу. — Как обещал, так все и сделал!
День был ясный. Когда вышли из бухты, море, казалось, набухло. Оно стало громадней, светлей, пошло навстречу судну большими, но пологими, светлыми, голубовато-зелеными волнами без гребней. Изредка вдали вспыхивали белые огни. Это гребни дальних волн отражали слепящее солнце.
«Я иду вперед, — подумал капитан, — а мысли мои позади». Сегодня долго думал он над бумагами, посланными в Иркутск. Не то хотелось бы написать туда…
— Что же это, Геннадий Иванович, открывали мы, а займут охотские? В десант так чужие, — говорил вечером Подобин, стоя у руля. — Такую силу везем: пушки, груз, продукты такие хорошие, товар какой! Я посмотрел — одно сукно чего стоит!
— А зачем тебе такое сукно?
— Заслужил бы… Своим послал…
На «Байкале» тихо. Кузьмин и Невельской негромко отдают команду, нет ни рева в трубу, ни матерщины. Боцман тоже не орет, люди делают все быстро и дружно. Вот они побежали к левому борту, взялись за снасти, и уж исполнено приказание: все расходятся.
— Хочу, брат Подобин, часть наших людей взять в экспедицию, — говорит капитан своему рулевому.
— Вы уж берите всех с судном… Пробили склянки.
Подобин сменился.
— Чего тебе Геннадий Иванович сказывал? — спросил его Козлов, когда капитан сошел вниз.
— Чё-то не ухватилось нашему капитану, — уверял Фомин. — Подменили его… Красоточка какая-то околдовала.
— Завойко ему не потрафил, — ответил Подобин.
— Сам сказал?
— Нет, он ничего не говорил. На «Охотске» команда из здешних; видно, Завойко хочет своим дать выслугу…
Матросы не забыли присланную на судно черемшу, бруснику и свежее мясо, они только удивлялись, почему Завойко зол на капитана. Объяснение нашлось — у Невельского чины, он в Питере был, а этот сидит в Аяне.
— Погоди еще… он нашего капитана обставит, — заметил Конев. — У Завойко — сила! — И добавил потихоньку: — Куда нашему до него! Вот у Завойко зимовать. Этот бы прокормил.
Утром синели на траверзе полосы Большого Шантара. Дул попутный ветер. Шли под всеми парусами.
Шестаков ходил заниматься к капитану и, возвратившись, сказал, что «Байкал» в Амур не пойдет.
— Нас, брат Шестаков, не спрашивают… Приказано ставить пост на Иски! — молвил старший унтер-офицер Бахрушев.
— Место нехорошее…
— Что же поделаешь! Якорная стоянка, пресная вода, что еще нам надо?
Капитан говорит: «Поставлю пост, а уж там посмотрим…»
— Это он может! — согласился Горшков.
Шестаков замечал, что капитан пишет какие-то бумаги, буквы на них крупные, писаны не по-русски. Похоже, объявления… «Где он их приклеит?» — думал матрос.
…Кузьмин покуривал трубку и молчал.
Уплывала вдаль слабая синь Большого Шантара. Прошли остров Кусова, похожий на крутую гору среди моря. Видны за кормой его темные морщины в густых лесах и желтоватые грани стосаженных скал. Море вздувается под ними, медленно подымая на скалы белые кружева.
— Где будем сгружаться, вашескородие? — спросил Фомин у Невельского.
Такие разговоры разрешались еще на «Авроре» у Литке. Когда капитан появлялся на баке, матросы говорили обо всем, что их тревожило.
— Десант высадим в заливе Счастья.
— Где рыба шла? — спросил матрос.
— Да, где шла рыба, где много было белух в прилив…
— А кто же пойдет на устье?
— Пока поставим пост на Иски.
— Надо бы устье занимать, Геннадий Иванович, — сказал Козлов.
— Конечно, надо!
— Брать, так за рога! А почему нас сменит «Охотск»?
Невельской объявил, что «Байкал» берет больше груза и нужен для транспортировки на Камчатку.
— На одну ложку две горошки хотят, Геннадий Иванович! — сказал Козлов.
Лицо Невельского быстро оживилось, взор принял воинственное, обычное для него, острое выражение.
«Вот он когда ожил!» — подумал Иван Подобин, тоже торчавший на баке. Он не был на вахте.
«Подлецы! — подумал капитан, — Матросы понимают!»
— Я, Геннадий Иванович, хочу спросить… — заговорил Шестаков.
— Пожалуйста…
— Когда описывали полуостров Князя Константина, вы говорили, что надо там пост поставить…
Невельской улыбнулся.
— Я пойду туда после.
Матросы неодобрительно молчали. «После» — это значит не с ними, а с охотскими.
— Ты много хочешь, Шестаков. Да ведь мы уже говорили с тобой.
Матросы стали вспоминать знакомых гиляков, беглого русского, названия селений, хотя и перевирали их. Теперь, когда снова подходили к устьям Амура, все вспоминалось.
— Что же, Геннадий Иванович, сгрузим десант, и все? — спросил Козлов.
— А что бы ты хотел?
Матросы утихли. Никто не ответил.
— Когда сгрузимся, тогда посмотрим! — сказал капитан. — Еще не знаем, как там наши, как Дмитрий Иванович.
— Сам Амур открыл, а говорит, что пост будет в Счастье! — рассуждали матросы.
— Что ее открывать? — отозвался Конев. — Река и река! Она сама открыта. Зашли и смерили.
— Он уж знает, где что ставить! — сказал Тихонов.
— Это мало важности, что капитан. — отвечал Конев недовольно.
Капитан сказал, что вызовет добровольцев из экипажа, которые пожелают остаться с ним на берегу в экспедиции.
Конев в душе считал себя открывателем Амура. Он первый в прошлом году во время описи заметил стада белух, решил, что, видимо, идут за рыбой на пресную воду, и предсказал, что близка большая река.
А реку первый увидел Веревкин и считал себя первооткрывателем. Оба матроса из-за этого недолюбливали друг друга.
На траверзе синел островок Рейнеке, тупой лиловый мыс Литке слился с вечерними сумерками. Утром видны были огромные утюги сопок, между ними лес, внизу отмели. К полудню сопки стали ниже и отошли от берега, над отмелями тянулась низкая темная полоса тайги. И эта полоса стала отходить, отделяться от отмелей, а пески стали выше, шире, круче… Вскоре тайга совсем исчезла за ними. Прибой грохотал и вил вихри у крутой косы. За сплошной полосой песка, очень далеко, чуть голубели лесистые хребты.
— Коса Иски начинается, — сказал капитан.
Штурман взял высоту. Матросы узнавали место. Близок был вход в залив Счастья.
На берегу стали видны лодки и толпа гиляков, из-за косы вился дымок.
Кузьмин на пляшущей по волнам шлюпке отправился туда с шестью матросами.
Завойко и Невельской отправились на судно.
Командиру «Байкала» штурману Кузьмину за сорок. Он среднего роста, коренаст и плотен. У него короткие усы, на темных висках ни единого седого волоса, нос крупный, лицо смуглое и крепкое.
Кузьмин считается самым лучшим и самым опытным из всех наших моряков на побережье Восточного океана. Муравьев назначил его командиром «Байкала», чтобы сохранить судно и экипаж.
Евграф Степанович Кузьмин вырос на Охотском море, более двадцати лет тому назад за отличные способности произведен из юнг в штурманские помощники, а затем в штурманы. До этой зимы с окончанием навигации обычно преподавал в штурманском училище в Охотске.
Штурман Кузьмин не жал руки гостям, а лишь слабо держал их в своей тяжелой и широкой ладони, которой, казалось, стоит едва сжаться, как она раздавит всякую другую руку.
Матросы стояли слитно, стройно. Когда Невельской встречался с кем-нибудь глазами, торжественно-серьезный взор их менялся и глаза становились по-детски счастливыми.
Завойко принял рапорт и поблагодарил экипаж за службу и за переход. Матросы прокричали: «Рады стараться!»
Невельской поздравил с благополучным окончанием зимовки и поблагодарил от имени губернатора.
Завойко объявил, что сейчас Невельской зачитает императорский указ о награждении экипажа «Байкала» за открытие устьев Амура в прошлом году. Невельской прочел, команда кричала «ура». Все матросы награждались деньгами.
Кузьмин выслушал приказание Завойко, приложил руку к козырьку и скомандовал: «Вольно». Он закурил трубку, с любопытством приглядываясь к Невельскому. Тот стал обниматься и целоваться со своими матросами.
— Здравствуй, брат Подобин!
— Здравствуйте, Геннадий Иванович! Мне ли письмо?
— Есть… И тебе, Веревкин. Вот от жены…
Матросы, стоя в строю, старались не пропустить слова. Капитан привез письма, и еще несколько пришло в Аян с почтой — он все роздал. Многие не получили писем, но все почувствовали сейчас близость родины, и каждый был благодарен капитану и встревожен, словно всем привезли вести из дому.
Матросам приказали разойтись. Они обступили капитана.
— Вот вам молодцы ваши! — сказал Кузьмин.
Невельской что-то буркнул, кивнув головой.
— Берегу их, как малых ребят, — добавил штурман. — Нежить приходится…
— Линьком, Геннадий Иванович! — подхватил боцман Горшков, тоже получивший письмо и спрятавший его за пазуху. Он не желал выказывать слабости и бежать сразу читать.
Все были взволнованы и денежной наградой, и указом царя, и встречей, и письмами.
— Как, братцы, зимовалось на Камчатке? — спросил капитан, все еще не чувствуя в себе ни былой силы, ни задора.
— Шибко маслено! — заметил молоденький Алеха, желавший угодить капитану.
— Слава богу, Геннадий Иванович, — отвечал усатый приземистый Козлов. Он за зиму сильно поседел. — Помнили твой приказ! Радуйся, вашескородие, все живы-здоровы!
Невельской радовался, но слабо, как радуется человек после тяжелой болезни своим первым нетвердым шагам.
— Терпели, как велел! — угрюмо подтвердил Иван Подобин — любимец капитана и постоянный критик всех его распоряжений.
— А где же Фомин?
— Я тут! — гаркнул здоровяк матрос с повязанным лицом. Тая дыхание, стоял он позади товарищей. В строй ему не велели вставать, у него распухло лицо, и он вылез на палубу, когда скомандовали разойтись. — Мне письмецо? — с испуганным видом спросил матрос, проталкиваясь. Он широколиц, с маленькими глазками.
— Нет… — Капитан внутренне смутился, что напрасно обнадежил, а матросы захохотали над Фоминым.
— Что такое, думаю, откуда? — сказал тот с деланно смешливым видом. — Никто никогда не писал!
Сегодня он видел, как получали письма товарищи, и, когда его выкрикнули, у него душа замерла. А хотел бы и он получить весточку.
— Ты еще шире в плечах стал! — сказал Фомину капитан.
— Разъелся на берегу! — молвил Шестаков.
Шестаков — самый грамотный и удалой в экипаже, самоучка, перерешавший за зиму весь задачник, подаренный ему капитаном, — не получил сегодня письма. Ему должны были писать из дому на Охотск, он здесь не ждал вестей. Капитан сказал, что был в семье его брата, матроса, и что к ним в Кронштадт приезжала сестра из деревни.
Матросы рассказали капитану, что в Петропавловске зима была славная, заготовляли дрова, потом лед, как провели праздники, как шли оттуда.
— Своя земля! Соленая капуста да цвелые сухари. Рыба еще была — ели досыта.
Как-то странно, словно с обидой сказал это Шестаков. Жесткое решение капитана на самом деле многих задело за сердце. Не думали матросы, что капитан не исхлопочет им зимовку на Гавайях. Там у Шестакова остались знакомые, там славная земля, питание стоит гроши, жить можно было без тоски. Думать не хотелось, что доверия не было экипажу после таких открытий. Неужели боялось начальство, что схватим в Гонолулу «венеру»? Что погибнет дисциплина? Не раз говорили об этом матросы с осени на Камчатке. Но все, казалось, забылось со временем.
Завойко, Невельской и Кузьмин пошли вниз.
— Чего-то кислый наш Геннадий Иванович! — сказал Иван Подобин, когда матросы остались одни.
— Гулял всю зиму, теперь примется за нас! — молвил Конев.
— Теперь первое дело — Амур! — с важностью рассуждал Тихонов, получивший «старшего унтера».
— Аму-ур! — с насмешкой сказал Конев.
Он только что прочел письмо, присланное из пензенской деревни, и почувствовал неприязнь к службе. Конева всегда хвалили, но он никогда не умилялся начальством и, казалось, никакими торжествами или пламенными речами нельзя было зажечь его крепкую крестьянскую душу.
«Давнули где, что ль, нашего Геннадия Ивановича?» — размышлял Иван Подобин, желавший всегда и во всяком деле додумываться до причин. Без причины человек не мог так осунуться и перемениться взором. Судя по тому, как читали приказ и при каких чинах капитан вернулся — стал первого ранга, — по службе ему везло… «Загадка! — решил матрос. — А может, еще и сам не знает, что и как делать… Эх, господа!»
Матросы заметили новые эполеты и перемену в лице капитана.
— Девки его истаскали за зиму! — при общем смехе добродушно объявил Фомин.
— За новые-то эполеты! Все обмывал их поди! — заметил Бахрушев.
Невельской вошел в каюту. Он вспомнил, как жил в ней, мечтал, надеялся…
— Василий Степанович! — воскликнул Невельской. — А ведь сама судьба за то, чтобы мне идти на «Байкале»! Ни «Охотска», ни «Ангары» еще нет, и бог весть когда они еще выйдут из Охотска.
Кузьмин просветлел лицом. Он уже толковал с Завойко на палубе, пока капитан разговаривал с матросами, и был очень недоволен тем, что «Байкал» пойдет на Камчатку, а экспедиция к Амуру отправится на «Ангаре».
Кузьмин шел в Аян в полной уверенности, что судно пойдет на Амур.
— Со дня на день суда будут! — ответил Завойко. — Ведь на «Охотске» идет ваш десант.
Невельской стал излагать свой план. Он предложил, не теряя времени, идти на «Байкале» на устье. Тем временем подойдет «Охотск», «Байкал» с Амура вернется в Аян, а «Охотск» сменит его и пойдет на Амур.
Завойко не желал мешать делу и не дал воли своим обидам. Он сразу согласился.
Долго говорили, что грузить, когда и как. Решено было сразу готовить судно к плаванию. На день команду отпускали на берег.
Когда Завойко и Невельской поднялись на палубу, чтобы съехать на берег, к борту подошла шлюпка, матросы с рук на руки стали передавать оленьи окорока, свежую рыбу, туеса с мороженой ягодой, бутыль уксуса, любимого матросами. Подняли мешок с горячим хлебом — по приказанию Василия Степановича пекарня работала всю ночь.
По лишней чарке оба капитана назначили всей команде от себя.
На прощанье Кузьмин сказал Невельскому, что среди матросов было много толков, как пойдут к Амуру, — все они давно ждали этого.
Кузьмин знал, что Невельской очень ценил и любил команду «Байкала», что в прошлом году, уезжая в Петербург, принял меры, чтобы ее не расформировали и чтобы на зимовку она пошла, имея все необходимое.
Команда «Байкала» нравилась Кузьмину. Он считал за честь командовать судном, на котором матросы взяты из экипажей «Авроры» и «Ингерманланда». Тут не приходилось кричать. Люди делали все быстро. Экипаж подобран из здоровых и сильных людей. Многие теперь уже унтер-офицеры.
Тем удивительней было для него, что Невельской соглашался отпустить «Байкал» обратно на Камчатку, расстаться со своими матросами, которые так к нему рвались.
Кузьмин в душе не очень любил Василия Степановича, хотя и ладил с ним. Но по долгу службы он обязан стоять за охотское начальство, хотя и понимает, что лучшего администратора и хозяина, чем Завойко, в этих краях еще не бывало. Но сам он мог служить с кем угодно. Кузьмин дело знал, и его за это все уважали.
Кузьмин опять подержал руки офицеров в своей тяжелой огромной ладони.
Завойко и Невельской сели в шлюпку.
…Через день началась разгрузка. Работали казаки, якуты и матросы.
Пришла почта из Иркутска. От генерала ничего не было. Невельской получил письмо от Литке. Тот благословлял Геннадия Ивановича на подвиг, писал, что счастлив, верит, что скоро начнется движение на Восточном океане, советовал не нарушать обычаев жизни туземцев.
Завойко тоже получил письма. Одно из них было от якутского комиссионера Компании.
— Юленька, Юленька! Так я уже знаю, почему Невельской сошел с ума! — поспешил Василий Степанович с письмом в комнату жены. — Оказывается, наш Геннадий Иванович сватался в Иркутске к племяннице гражданского губернатора Зарина, которая давно любит другого… И она выдала Невельскому арбуз! Так вот почему он явился такой бешеный и бил по дороге якутов… А как дело было в марте, то арбуз, Юленька, был соленый!
Невельской пришел в гавань. Люди работали охотно. Шестаков раза два подавал дельные советы, как лучше разгрузить судно, что куда укладывать.
Капитан слушал своих людей и удивлялся. В прошлом году он их тянул за собой, объяснял им цель, принуждал, уговаривал. Нынче, казалось, поход на Амур им нужнее, чем ему. Матросы мгновенно исполняли любое приказание.
«Мне надо взять себя в руки, — думал капитан. — Люди ждут от меня подвига, а я, кажется, раскис. Они рвутся туда, и уж не я их, а они меня тянут вперед, меня, павшего духом.
У людей не было видно ни тени огорчения, обиды, озлобления, недоверия, как в прошлом году осенью, когда прощались. А что бы сталось, если бы «Байкал» зимовал в Охотске и там команду растасовали бы? Теперь, при таком падении своих сил, я никогда бы не нашел новых людей!»
— На Амуре я, Геннадий Иванович, уговаривал одну… — рассказывал Фомин, когда матросы отдыхали. — Ох, соглашалась!
— Гилячка? — спросил капитан.
— Как же! Черноморденькая! Теперь бы встретить ее! Вот Козлов не верит, а я говорю, гиляки исподнее тоже носят, на бабах штаны из рыбьей кожи… Как камчадалки. Одинаково!
Матросы смеялись.
Вечером Кузьмин, Завойко, поп и Невельской опять играли в карты, пили виски, спорили…
Ночью Невельской сидел над бумагами, готовя их к отсылке в Иркутск.
Судно стояло на рейде. У Евграфа Степановича все готово. Невельской задерживался на берегу. Кузьмин уж знал теперь, что он за человек. У него мысли, кажется, рождаются сразу по две или по три, и он бегает от дела к делу, хочет исполнить то, что невозможно сделать одному, а Завойко не очень ему сочувствует, вот Невельской и крутится как белка в колесе.
Матросы тоже ожидали приезда капитана. Они не собирались его ни о чем расспрашивать, полагая, что в плавание поговорят с ним по душам. Они наслышались в Аяне, что капитаном тут недовольны, что он со здешним начальством не ладит.
Наконец приехал капитан.
— Молодец Завойко! — сказал он Кузьмину, поднявшись на палубу. — Как обещал, так все и сделал!
День был ясный. Когда вышли из бухты, море, казалось, набухло. Оно стало громадней, светлей, пошло навстречу судну большими, но пологими, светлыми, голубовато-зелеными волнами без гребней. Изредка вдали вспыхивали белые огни. Это гребни дальних волн отражали слепящее солнце.
«Я иду вперед, — подумал капитан, — а мысли мои позади». Сегодня долго думал он над бумагами, посланными в Иркутск. Не то хотелось бы написать туда…
— Что же это, Геннадий Иванович, открывали мы, а займут охотские? В десант так чужие, — говорил вечером Подобин, стоя у руля. — Такую силу везем: пушки, груз, продукты такие хорошие, товар какой! Я посмотрел — одно сукно чего стоит!
— А зачем тебе такое сукно?
— Заслужил бы… Своим послал…
На «Байкале» тихо. Кузьмин и Невельской негромко отдают команду, нет ни рева в трубу, ни матерщины. Боцман тоже не орет, люди делают все быстро и дружно. Вот они побежали к левому борту, взялись за снасти, и уж исполнено приказание: все расходятся.
— Хочу, брат Подобин, часть наших людей взять в экспедицию, — говорит капитан своему рулевому.
— Вы уж берите всех с судном… Пробили склянки.
Подобин сменился.
— Чего тебе Геннадий Иванович сказывал? — спросил его Козлов, когда капитан сошел вниз.
— Чё-то не ухватилось нашему капитану, — уверял Фомин. — Подменили его… Красоточка какая-то околдовала.
— Завойко ему не потрафил, — ответил Подобин.
— Сам сказал?
— Нет, он ничего не говорил. На «Охотске» команда из здешних; видно, Завойко хочет своим дать выслугу…
Матросы не забыли присланную на судно черемшу, бруснику и свежее мясо, они только удивлялись, почему Завойко зол на капитана. Объяснение нашлось — у Невельского чины, он в Питере был, а этот сидит в Аяне.
— Погоди еще… он нашего капитана обставит, — заметил Конев. — У Завойко — сила! — И добавил потихоньку: — Куда нашему до него! Вот у Завойко зимовать. Этот бы прокормил.
Утром синели на траверзе полосы Большого Шантара. Дул попутный ветер. Шли под всеми парусами.
Шестаков ходил заниматься к капитану и, возвратившись, сказал, что «Байкал» в Амур не пойдет.
— Нас, брат Шестаков, не спрашивают… Приказано ставить пост на Иски! — молвил старший унтер-офицер Бахрушев.
— Место нехорошее…
— Что же поделаешь! Якорная стоянка, пресная вода, что еще нам надо?
Капитан говорит: «Поставлю пост, а уж там посмотрим…»
— Это он может! — согласился Горшков.
Шестаков замечал, что капитан пишет какие-то бумаги, буквы на них крупные, писаны не по-русски. Похоже, объявления… «Где он их приклеит?» — думал матрос.
…Кузьмин покуривал трубку и молчал.
Уплывала вдаль слабая синь Большого Шантара. Прошли остров Кусова, похожий на крутую гору среди моря. Видны за кормой его темные морщины в густых лесах и желтоватые грани стосаженных скал. Море вздувается под ними, медленно подымая на скалы белые кружева.
— Где будем сгружаться, вашескородие? — спросил Фомин у Невельского.
Такие разговоры разрешались еще на «Авроре» у Литке. Когда капитан появлялся на баке, матросы говорили обо всем, что их тревожило.
— Десант высадим в заливе Счастья.
— Где рыба шла? — спросил матрос.
— Да, где шла рыба, где много было белух в прилив…
— А кто же пойдет на устье?
— Пока поставим пост на Иски.
— Надо бы устье занимать, Геннадий Иванович, — сказал Козлов.
— Конечно, надо!
— Брать, так за рога! А почему нас сменит «Охотск»?
Невельской объявил, что «Байкал» берет больше груза и нужен для транспортировки на Камчатку.
— На одну ложку две горошки хотят, Геннадий Иванович! — сказал Козлов.
Лицо Невельского быстро оживилось, взор принял воинственное, обычное для него, острое выражение.
«Вот он когда ожил!» — подумал Иван Подобин, тоже торчавший на баке. Он не был на вахте.
«Подлецы! — подумал капитан, — Матросы понимают!»
— Я, Геннадий Иванович, хочу спросить… — заговорил Шестаков.
— Пожалуйста…
— Когда описывали полуостров Князя Константина, вы говорили, что надо там пост поставить…
Невельской улыбнулся.
— Я пойду туда после.
Матросы неодобрительно молчали. «После» — это значит не с ними, а с охотскими.
— Ты много хочешь, Шестаков. Да ведь мы уже говорили с тобой.
Матросы стали вспоминать знакомых гиляков, беглого русского, названия селений, хотя и перевирали их. Теперь, когда снова подходили к устьям Амура, все вспоминалось.
— Что же, Геннадий Иванович, сгрузим десант, и все? — спросил Козлов.
— А что бы ты хотел?
Матросы утихли. Никто не ответил.
— Когда сгрузимся, тогда посмотрим! — сказал капитан. — Еще не знаем, как там наши, как Дмитрий Иванович.
— Сам Амур открыл, а говорит, что пост будет в Счастье! — рассуждали матросы.
— Что ее открывать? — отозвался Конев. — Река и река! Она сама открыта. Зашли и смерили.
— Он уж знает, где что ставить! — сказал Тихонов.
— Это мало важности, что капитан. — отвечал Конев недовольно.
Капитан сказал, что вызовет добровольцев из экипажа, которые пожелают остаться с ним на берегу в экспедиции.
Конев в душе считал себя открывателем Амура. Он первый в прошлом году во время описи заметил стада белух, решил, что, видимо, идут за рыбой на пресную воду, и предсказал, что близка большая река.
А реку первый увидел Веревкин и считал себя первооткрывателем. Оба матроса из-за этого недолюбливали друг друга.
На траверзе синел островок Рейнеке, тупой лиловый мыс Литке слился с вечерними сумерками. Утром видны были огромные утюги сопок, между ними лес, внизу отмели. К полудню сопки стали ниже и отошли от берега, над отмелями тянулась низкая темная полоса тайги. И эта полоса стала отходить, отделяться от отмелей, а пески стали выше, шире, круче… Вскоре тайга совсем исчезла за ними. Прибой грохотал и вил вихри у крутой косы. За сплошной полосой песка, очень далеко, чуть голубели лесистые хребты.
— Коса Иски начинается, — сказал капитан.
Штурман взял высоту. Матросы узнавали место. Близок был вход в залив Счастья.
На берегу стали видны лодки и толпа гиляков, из-за косы вился дымок.
Кузьмин на пляшущей по волнам шлюпке отправился туда с шестью матросами.
Глава седьмая
В ДЕНЬ ПЕТРА И ПАВЛА
Когда Кузьмин вернулся, Невельской съехал на берег, увидел гиляцких собак, ослепительно чистый, сверкающий на солнце песок, нескольких гиляков на возвышении. Он поднялся к ним.
За косой открылся тихий, мирно сверкающий залив Счастья. Невдалеке гиляцкие юрты, около них на песке нарты со щербатыми белыми полозьями из старых ребер кита; рыба и красные туши нерп сушатся повсюду. Он почувствовал, что счастлив видеть все это и что в нем рождается былая энергия.
Навстречу капитану через косу быстро шел высокий чернобровый человек в гиляцкой рубахе.
— Дмитрий Иванович!
— Геннадий Иванович!
— Поздравляю, мой дорогой! Вы — поручик корпуса штурманов! Чин возвращен вам.
Орлов обнял Невельского.
— Харитина Михайловна здорова, послала письмо, гостинцы, бочку браги… Все благополучно. Как у вас?
Они сели на песок. Орлов, вытирая пальцами слезы, некоторое время не мог говорить. Вокруг уселись лохматые гиляки и матросы, тут же устроились гиляцкие собаки.
«И в самом деле, — подумал капитан, — разве мне одному отказали? Чем я лучше других? Не гибнуть же из-за этого… Больно было, но вот я опять крепок. Разве я проклят и не встречу в жизни человека, который полюбит меня?»
За косой открылся тихий, мирно сверкающий залив Счастья. Невдалеке гиляцкие юрты, около них на песке нарты со щербатыми белыми полозьями из старых ребер кита; рыба и красные туши нерп сушатся повсюду. Он почувствовал, что счастлив видеть все это и что в нем рождается былая энергия.
Навстречу капитану через косу быстро шел высокий чернобровый человек в гиляцкой рубахе.
— Дмитрий Иванович!
— Геннадий Иванович!
— Поздравляю, мой дорогой! Вы — поручик корпуса штурманов! Чин возвращен вам.
Орлов обнял Невельского.
— Харитина Михайловна здорова, послала письмо, гостинцы, бочку браги… Все благополучно. Как у вас?
Они сели на песок. Орлов, вытирая пальцами слезы, некоторое время не мог говорить. Вокруг уселись лохматые гиляки и матросы, тут же устроились гиляцкие собаки.
«И в самом деле, — подумал капитан, — разве мне одному отказали? Чем я лучше других? Не гибнуть же из-за этого… Больно было, но вот я опять крепок. Разве я проклят и не встречу в жизни человека, который полюбит меня?»