Страница:
Несколько лодок уже приставали к берегу. Из лодки вылезли два усатых маньчжура в халатах, в туфлях и широкополых шляпах. В руках у них были фитильные ружья.
Удога заметался по лачуге.
Девушка усмехнулась, как показалось Удоге, с сожалением; она глянула на него исподлобья, словно ей стало неловко, что такой красивый и сильный парень струсил.
Удога вспыхнул и тотчас выскочил из дома. Едва он появился на улице, как по нему открыли пальбу. С одной стороны на него бежали мылкинские парни, а с другой – трусил маньчжур с ружьем.
Удога оглянулся на дом Локке. В его дверях стояла девушка со светлыми волосами. То и дело оборачиваясь внутрь дома, она, по-видимому, что-то говорила старухе…
«Все рассказывает, что видит. А ну, гляди, какой я трус!» – Удога кинулся прямо на копья, но обманул врагов, с разбегу покатился кубарем им под ноги, сшиб одного из мылкинских и, выхватив у него копье, вскочил и стал кружить им над головой, разгоняя парней.
Маньчжур с ружьем приближался. Удога сжал древко обеими руками и ринулся ему навстречу.
– Эй, Удога, не трогай его! – издали кричали Самары.
Но Удога не слышал ничего. Он желал совершить подвиг или погибнуть на глазах девушки. Пусть знает, что Удога совсем не испугался. «Пусть плохо не думает обо мне!»
Глядя на маньчжура, он вошел в ярость.
Маньчжур, видя перед собой острие пики, перепугался. Лицо его перекосилось от ужаса.
– Ой-е-ха! – отпрянул он и сел на гальку.
Удога ткнул его копьем в брюхо. Тут только он сообразил, что наделал… Бросив оружие, он во весь дух понесся на своих могучих ногах прочь из деревни. Парни шарахнулись от него в сторону. Мылкинцы всей деревней сбегались к раненому солдату.
Произошло неслыханное – гольд пропорол брюхо маньчжуру! Для мылкинских это было большим несчастьем. Если об этом узнает Дыген, беды не оберешься… Все перепугались. Родовая вражда – дело семейное, свое грозила превратиться в кое-что пострашней.
Удога с разбегу вскочил в свою оморочку, разорвал привязанную траву и поплыл догонять сородичей.
…Погода расходилась. Озеро закипело от ветра, и высокие волны добегали до шестов с медвежьими головами.
Ветер полоскал сети и раскачивал связки поплавков. Потянуло сырой прохладой.
Повеселевшие мылкинские шаманы схватили раненого, чтобы показать на нем свое искусство. Медвежья желчь, кабаржиная струя, кожа черепахи, разные выварки и снадобья – мало ли средств у опытных лекарей.
На отмели озера, где был лагерь Самаров перед боем, лодка с убитым Ла вытащена на берег. Самары ломают ветви ивы, подходят к лодке все по очереди, закрывают ветвями тело Ла.
– Зачем ты тронул маньчжура? Теперь нас убьют или дочиста оберут. И нас самих, и Бельды! – ворчит дед Падека, встречая Удогу, который пошел ломать ветви.
– Да, теперь надо только поскорей добраться до дому, а там придумаем, что делать! – говорит лысый старик. – Ну, в поход!
Уленда пинками загоняет своего сына Кальдуку Маленького в лодку.
– Ты тоже все хочешь подвиги совершать! Я тебе покажу подвиги! Хватит тебе!
Караван лодок с воинами, так бесславно закончившими войну, отправляется в обратный путь. Удога садится в оморочку и поворачивает в другую сторону.
– Куда ты? – кричит брату с кормы последней лодки Чумбока.
– Я догоню вас!
Чумбока смотрит то на убитого отца, то вслед брату…
Удога вдруг быстро заработал веслами, словно убегал от нечистой силы. Он помчался по извилинам протоки.
Вокруг высокая трава. Удога вылез и привязал оморочку. Он пополз и лег над обрывом, чтобы смотреть из травы через протоку на деревню Мылки. Вся деревня как на ладони. Там на отмелях теперь много лодок. Люди ходят. У амбара Денгура ругается со своей старухой.
Прямо против Удоги – дом Локке. И вдруг с берестяным ведром выходит Дюбака. Она идет на берег, набирает воду.
Она не видит Удогу. Он что-то кричит ей, потом вскакивает, сам не понимая, что делает.
Дюбака уронила ведро.
Удога кинулся к оморочке, перетащил ее через остров, прыгнул в нее и помчался к Дюбаке.
– Погоди! Погоди! – кричит он.
Она хотела идти, подняла ведра. В это время Удога пристал к берегу.
Дюбака поставила ведро и начала плакать Удога тронул ее плечо. Она не оттолкнула его руку.
Подошел Денгура.
– Парень, откуда ты явился?
– Я?
– Да.
– Я всегда тут живу… Вон там… Ну, на протоке.
– Ты? А ты не Самар?
– Я? Нет.
– Чей же ты?
– Я?
– Э-э! Да я тебя знаю. Тебе мало, что ты наделал? Ты что, хочешь всех нас погубить? Зачем ты сюда явился?
Удога схватил нож, но Дюбака закрыла старика.
– Это мой дядя!
Удога повесил голову.
– А ты знаешь, что случилось с маньчжуром? – вдруг со страхом спрашивает Денгура, словно он был парень, а Удога разумный старик.
– Нет.
– Говорят, ты ему живот поцарапал… Не слыхал?
– Ну, какие пустяки! – вдруг ответил Удога с важностью. – Можно будет дать выкуп!
– Дядя! – врывается в разговор Дюбака. – Он очень хороший охотник и за все может заплатить. Разве ты не знаешь, что это сын Ла?
– Э-э! – поражается Денгура.
Он смотрит на Удогу, потом на смутившуюся Любеку.
– Послушай, парень, а ведь это умно придумано! Надо бы мириться и платить выкупы. А то с разбойниками дела плохи. Ты думаешь, я за Дыгена? Ничего подобного! Я просто знаю их, и я умней вас… Не хочу ссориться с такими негодяями…
В доме у Денгуры собрались старики. Раненый дед стонал в углу. Здоровый маньчжур, товарищ раненого, сидел за коротконогим столиком и пил водку. Его фитильное ружье стояло у входа, внушая спокойствие собравшимся.
Тощее скуластое лицо Денгуры вспотело от натуги и раскраснелось.
– Надо мириться с Самарами, – орал он. – Раненому дадим соболей, чтобы молчал и не жаловался на нас. Заплатим ему и Сибуну, чтобы не рассказали Дыгену. Если Дыген узнает, что его спутник ездил в Мылки и тут ему пропороли брюхо, – всю нашу деревню ограбит. А с ондинскими судиться надо; пожалуй, мы с них за мертвого и за раненых хороший барыш возьмем; позовем занги,[30] пусть разберет, кто виноват… Самарам лучше теперь пойти с повинной, чем такая беда. Мы их припугнем. Знаю, что сказать надо.
Старики согласились со старостой, что надо где-нибудь отыскать бежавших Самаров и склонить их на мировую.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Удога заметался по лачуге.
Девушка усмехнулась, как показалось Удоге, с сожалением; она глянула на него исподлобья, словно ей стало неловко, что такой красивый и сильный парень струсил.
Удога вспыхнул и тотчас выскочил из дома. Едва он появился на улице, как по нему открыли пальбу. С одной стороны на него бежали мылкинские парни, а с другой – трусил маньчжур с ружьем.
Удога оглянулся на дом Локке. В его дверях стояла девушка со светлыми волосами. То и дело оборачиваясь внутрь дома, она, по-видимому, что-то говорила старухе…
«Все рассказывает, что видит. А ну, гляди, какой я трус!» – Удога кинулся прямо на копья, но обманул врагов, с разбегу покатился кубарем им под ноги, сшиб одного из мылкинских и, выхватив у него копье, вскочил и стал кружить им над головой, разгоняя парней.
Маньчжур с ружьем приближался. Удога сжал древко обеими руками и ринулся ему навстречу.
– Эй, Удога, не трогай его! – издали кричали Самары.
Но Удога не слышал ничего. Он желал совершить подвиг или погибнуть на глазах девушки. Пусть знает, что Удога совсем не испугался. «Пусть плохо не думает обо мне!»
Глядя на маньчжура, он вошел в ярость.
Маньчжур, видя перед собой острие пики, перепугался. Лицо его перекосилось от ужаса.
– Ой-е-ха! – отпрянул он и сел на гальку.
Удога ткнул его копьем в брюхо. Тут только он сообразил, что наделал… Бросив оружие, он во весь дух понесся на своих могучих ногах прочь из деревни. Парни шарахнулись от него в сторону. Мылкинцы всей деревней сбегались к раненому солдату.
Произошло неслыханное – гольд пропорол брюхо маньчжуру! Для мылкинских это было большим несчастьем. Если об этом узнает Дыген, беды не оберешься… Все перепугались. Родовая вражда – дело семейное, свое грозила превратиться в кое-что пострашней.
Удога с разбегу вскочил в свою оморочку, разорвал привязанную траву и поплыл догонять сородичей.
…Погода расходилась. Озеро закипело от ветра, и высокие волны добегали до шестов с медвежьими головами.
Ветер полоскал сети и раскачивал связки поплавков. Потянуло сырой прохладой.
Повеселевшие мылкинские шаманы схватили раненого, чтобы показать на нем свое искусство. Медвежья желчь, кабаржиная струя, кожа черепахи, разные выварки и снадобья – мало ли средств у опытных лекарей.
На отмели озера, где был лагерь Самаров перед боем, лодка с убитым Ла вытащена на берег. Самары ломают ветви ивы, подходят к лодке все по очереди, закрывают ветвями тело Ла.
– Зачем ты тронул маньчжура? Теперь нас убьют или дочиста оберут. И нас самих, и Бельды! – ворчит дед Падека, встречая Удогу, который пошел ломать ветви.
– Да, теперь надо только поскорей добраться до дому, а там придумаем, что делать! – говорит лысый старик. – Ну, в поход!
Уленда пинками загоняет своего сына Кальдуку Маленького в лодку.
– Ты тоже все хочешь подвиги совершать! Я тебе покажу подвиги! Хватит тебе!
Караван лодок с воинами, так бесславно закончившими войну, отправляется в обратный путь. Удога садится в оморочку и поворачивает в другую сторону.
– Куда ты? – кричит брату с кормы последней лодки Чумбока.
– Я догоню вас!
Чумбока смотрит то на убитого отца, то вслед брату…
Удога вдруг быстро заработал веслами, словно убегал от нечистой силы. Он помчался по извилинам протоки.
Вокруг высокая трава. Удога вылез и привязал оморочку. Он пополз и лег над обрывом, чтобы смотреть из травы через протоку на деревню Мылки. Вся деревня как на ладони. Там на отмелях теперь много лодок. Люди ходят. У амбара Денгура ругается со своей старухой.
Прямо против Удоги – дом Локке. И вдруг с берестяным ведром выходит Дюбака. Она идет на берег, набирает воду.
Она не видит Удогу. Он что-то кричит ей, потом вскакивает, сам не понимая, что делает.
Дюбака уронила ведро.
Удога кинулся к оморочке, перетащил ее через остров, прыгнул в нее и помчался к Дюбаке.
– Погоди! Погоди! – кричит он.
Она хотела идти, подняла ведра. В это время Удога пристал к берегу.
Дюбака поставила ведро и начала плакать Удога тронул ее плечо. Она не оттолкнула его руку.
Подошел Денгура.
– Парень, откуда ты явился?
– Я?
– Да.
– Я всегда тут живу… Вон там… Ну, на протоке.
– Ты? А ты не Самар?
– Я? Нет.
– Чей же ты?
– Я?
– Э-э! Да я тебя знаю. Тебе мало, что ты наделал? Ты что, хочешь всех нас погубить? Зачем ты сюда явился?
Удога схватил нож, но Дюбака закрыла старика.
– Это мой дядя!
Удога повесил голову.
– А ты знаешь, что случилось с маньчжуром? – вдруг со страхом спрашивает Денгура, словно он был парень, а Удога разумный старик.
– Нет.
– Говорят, ты ему живот поцарапал… Не слыхал?
– Ну, какие пустяки! – вдруг ответил Удога с важностью. – Можно будет дать выкуп!
– Дядя! – врывается в разговор Дюбака. – Он очень хороший охотник и за все может заплатить. Разве ты не знаешь, что это сын Ла?
– Э-э! – поражается Денгура.
Он смотрит на Удогу, потом на смутившуюся Любеку.
– Послушай, парень, а ведь это умно придумано! Надо бы мириться и платить выкупы. А то с разбойниками дела плохи. Ты думаешь, я за Дыгена? Ничего подобного! Я просто знаю их, и я умней вас… Не хочу ссориться с такими негодяями…
В доме у Денгуры собрались старики. Раненый дед стонал в углу. Здоровый маньчжур, товарищ раненого, сидел за коротконогим столиком и пил водку. Его фитильное ружье стояло у входа, внушая спокойствие собравшимся.
Тощее скуластое лицо Денгуры вспотело от натуги и раскраснелось.
– Надо мириться с Самарами, – орал он. – Раненому дадим соболей, чтобы молчал и не жаловался на нас. Заплатим ему и Сибуну, чтобы не рассказали Дыгену. Если Дыген узнает, что его спутник ездил в Мылки и тут ему пропороли брюхо, – всю нашу деревню ограбит. А с ондинскими судиться надо; пожалуй, мы с них за мертвого и за раненых хороший барыш возьмем; позовем занги,[30] пусть разберет, кто виноват… Самарам лучше теперь пойти с повинной, чем такая беда. Мы их припугнем. Знаю, что сказать надо.
Старики согласились со старостой, что надо где-нибудь отыскать бежавших Самаров и склонить их на мировую.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ГАО ЦЗО ПЛАЧЕТ
Под покровом начавшегося дождя лодки Самаров вышли из-за островов и пустились, вниз по течению. Белесая муть застлала реку, и берегов не было видно.
Паруса, весла, шесты – все было пущено в ход. Ондинцы не верили Удоге и полагали, что он убил одного из спутников Дыгена. Они стремились скорей добраться домой, чтобы там одуматься и решить, что же делать дальше, чем задобрить Дыгена, как помочь Удоге, которому по их предположениям грозила смерть. Удога на оморочке догнал своих, но не посмел сказать, где был.
…К вечеру почерневшие от ливня лодки вошли в ондинскую протоку. Дождь стихал. Ветер разгонял по широкой воде огромные желтые волны, кидая их на пески, и ударял ими под обрывы, в корни прибрежных деревьев.
На острове летники пустовали. Население Онда, приготовляясь к похоронам Ла, перебралось на материковый берег.
Вот и родная деревенька! Глинобитные зимники, знакомый лес: огромная майма торговца с черными голыми мачтами стонет, покачиваясь у берега.
Удоге кажется, что он давно-давно уехал из Онда. Выгребая из последних сил, он поглядывает через плечо на берег, видит родной дом с рогатой крышей и на миг ясно представляет отца таким, каким он был последний раз дома перед отъездом. Жалость охватывает чувствительное сердце Удоги, и слезы выступают у него на глазах…
Мокрые собаки мчатся встречать хозяев. Псы в лодках тоже оживились, виляют мокрыми хвостами и лезут лапами на борта. Двери домов открываются, и все население Онда бежит на берег.
Удога был так измучен, что едва добрался до дому и поцеловался со старухой матерью, как силы покинули его и, повалившись на кан, он сразу же заснул.
Чумбока, раздевая его, ворочал с боку на бок, колотил под ребра и кричал, но Удога ничего не чувствовал. Старуха села у очага и долго жаловалась на что-то спящему сыну… Послебессонныхночей, под шум непогоды, он проспал без малого сутки.
Очнувшись, Удога долго не мог прийти в себя. В доме было много народу. На полу на доске лежал Ла. Его красные, опухшие веки были сомкнуты. Женщины застегивали на нем голубой халат. На кане, на том месте, где всегда спал отец, лежала паня – подушечка с душой умершего.
Неприятные воспоминания охватили Удогу. Отец погиб… Удога смутно помнил, что и ему грозит какая-то беда… Он оглядел сородичей.
– Ты не бойся, – заговорил, подсаживаясь к нему, дед Падека, выпивший по случаю похорон и снова расхрабрившийся. – Мы слыхали уже, что маньчжур остался жив. Если Дыген приедет, то мы сговорились дать ему соболей. Хорошенько со стариками обсудили это дело, чтобы выручить тебя… Дыген возьмет шкурки и тебя простит. Жалко, что ли, ему простого человека? Вон Гао Цзо умный человек, он говорит: что, мол, Дыгену простого солдата жалеть? Гао Цзо нам поможет, если у нас не хватит соболей. Хороший старик! А ты не горюй, давай отца будем хоронить.
Дед поднес чашечку ханшина. Удога выпил. Водка разлилась в пустом желудке, жар охватил грудь, распространился по всему телу и, наконец, ударил в голову, приятно затуманил ее и отдалил все печали, словно окутал их облаком.
В дом вошли торговцы. Старый Гао Цзо с трясущейся головой и закрытыми глазами, оба парня и мальчик…
Удога слез с кана и поклонился им. Старик потрепал его слабыми пальцами по затылку. Он сел подле Удоги и стеганым рукавом вытирал слезы, катившиеся из закрытых глаз.
– Гао Цзо хотя и не дружил с Ла, но любил его, – сам про себя бормотал старик. – А во всем виноват Дыген-крыса.
Удога поел гороховой каши и снова выпил. Лица сородичей поплыли мимо него.
– Да-а… А у нее светлые волосы, как дикий лен… – вдруг стал он рассказывать старику торговцу про дочь Локке.
Гао Цзо плакал и поддакивал.
– Наверно, я ей понравился. Улыбалась мне, – продолжал юноша. – Все же я ее нашел.
На другой день Ла отнесли в тайгу. Среди берез стоял шалаш, распространявший зловоние. В шалаше на земле лежали мертвые Самары. Среди костей виднелось оружие и украшения.
Ла положили подле умерших сородичей.
Паруса, весла, шесты – все было пущено в ход. Ондинцы не верили Удоге и полагали, что он убил одного из спутников Дыгена. Они стремились скорей добраться домой, чтобы там одуматься и решить, что же делать дальше, чем задобрить Дыгена, как помочь Удоге, которому по их предположениям грозила смерть. Удога на оморочке догнал своих, но не посмел сказать, где был.
…К вечеру почерневшие от ливня лодки вошли в ондинскую протоку. Дождь стихал. Ветер разгонял по широкой воде огромные желтые волны, кидая их на пески, и ударял ими под обрывы, в корни прибрежных деревьев.
На острове летники пустовали. Население Онда, приготовляясь к похоронам Ла, перебралось на материковый берег.
Вот и родная деревенька! Глинобитные зимники, знакомый лес: огромная майма торговца с черными голыми мачтами стонет, покачиваясь у берега.
Удоге кажется, что он давно-давно уехал из Онда. Выгребая из последних сил, он поглядывает через плечо на берег, видит родной дом с рогатой крышей и на миг ясно представляет отца таким, каким он был последний раз дома перед отъездом. Жалость охватывает чувствительное сердце Удоги, и слезы выступают у него на глазах…
Мокрые собаки мчатся встречать хозяев. Псы в лодках тоже оживились, виляют мокрыми хвостами и лезут лапами на борта. Двери домов открываются, и все население Онда бежит на берег.
Удога был так измучен, что едва добрался до дому и поцеловался со старухой матерью, как силы покинули его и, повалившись на кан, он сразу же заснул.
Чумбока, раздевая его, ворочал с боку на бок, колотил под ребра и кричал, но Удога ничего не чувствовал. Старуха села у очага и долго жаловалась на что-то спящему сыну… Послебессонныхночей, под шум непогоды, он проспал без малого сутки.
Очнувшись, Удога долго не мог прийти в себя. В доме было много народу. На полу на доске лежал Ла. Его красные, опухшие веки были сомкнуты. Женщины застегивали на нем голубой халат. На кане, на том месте, где всегда спал отец, лежала паня – подушечка с душой умершего.
Неприятные воспоминания охватили Удогу. Отец погиб… Удога смутно помнил, что и ему грозит какая-то беда… Он оглядел сородичей.
– Ты не бойся, – заговорил, подсаживаясь к нему, дед Падека, выпивший по случаю похорон и снова расхрабрившийся. – Мы слыхали уже, что маньчжур остался жив. Если Дыген приедет, то мы сговорились дать ему соболей. Хорошенько со стариками обсудили это дело, чтобы выручить тебя… Дыген возьмет шкурки и тебя простит. Жалко, что ли, ему простого человека? Вон Гао Цзо умный человек, он говорит: что, мол, Дыгену простого солдата жалеть? Гао Цзо нам поможет, если у нас не хватит соболей. Хороший старик! А ты не горюй, давай отца будем хоронить.
Дед поднес чашечку ханшина. Удога выпил. Водка разлилась в пустом желудке, жар охватил грудь, распространился по всему телу и, наконец, ударил в голову, приятно затуманил ее и отдалил все печали, словно окутал их облаком.
В дом вошли торговцы. Старый Гао Цзо с трясущейся головой и закрытыми глазами, оба парня и мальчик…
Удога слез с кана и поклонился им. Старик потрепал его слабыми пальцами по затылку. Он сел подле Удоги и стеганым рукавом вытирал слезы, катившиеся из закрытых глаз.
– Гао Цзо хотя и не дружил с Ла, но любил его, – сам про себя бормотал старик. – А во всем виноват Дыген-крыса.
Удога поел гороховой каши и снова выпил. Лица сородичей поплыли мимо него.
– Да-а… А у нее светлые волосы, как дикий лен… – вдруг стал он рассказывать старику торговцу про дочь Локке.
Гао Цзо плакал и поддакивал.
– Наверно, я ей понравился. Улыбалась мне, – продолжал юноша. – Все же я ее нашел.
На другой день Ла отнесли в тайгу. Среди берез стоял шалаш, распространявший зловоние. В шалаше на земле лежали мертвые Самары. Среди костей виднелось оружие и украшения.
Ла положили подле умерших сородичей.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
СУД
Отоспавшись и отдохнув, Удога рассказал о своем разговоре с Денгурой. Злобы к мылкинским Самары теперь не испытывали. Перед опасностью, грозившей им от маньчжуров, все старые обиды, нанесенные им родом Бельды, казались ничтожными и забылись.
– Стоило из-за чего ссориться, – тараторил Падека, – из-за речки! Можно было уговориться, а мы подрались! Сговорились бы и разошлись. В тайге места много.
Дед в тайниках души во всех происшедших событиях винил заносчивого торгаша Денгуру. Это он, чтобы доказать, что имеет право на любой речке охотиться и чтобы меха взять с Самаров, втянул всех сородичей в напрасную ссору… Какой старик! Вроде медведя!
Все Самары хотели мириться с Бельды. За рану солдату решено было заплатить столько мехов, сколько он сам потребует. Удоге старики наказали при приближении сампунки Дыгена скрыться в тайгу и не показываться.
– Пойдешь как будто на охоту… Дыген спросит: «Где тот парень?», мы скажем: «Отец у него помер, а он теперь на охоту ходит, матери мясо таскает». Куда-то, мол, пошел, оморочкой ли, пешком ли…
– Потом, если будешь на сопке сидеть, смотри на реку. Когда ребятишки поплывут на оморочках на ту сторону, будто ловить осетров, – значит, можно выходить… Придешь, кинешься Дыгену в ноги… А если на острове улетников разведем большой огонь, то, значит, тебе надо убегать дальше, к лесным людям. Я сам, когда был молодой, часто думал, что хорошо бы убежать в тайгу, но жалко родных мест, – говорил Падека.
За протокой пеклась на жарком солнце опустевшая деревня.
Разговор происходил под тальянками на ондинском острове. Время было тревожное, никому не хотелось как следует заняться делом, еще по утрам ондинцы кое-как, нехотя, ловили рыбу, чтобы не сидеть впроголодь, а остальное время дня проводили в разговорах, ожидая каких-то событий…
Когда старики кончили свои наставления и серьезные разговоры, Чумбока, как бы желая всех развеселить, затеял возню с Кальдукой Толстым. Это был рослый, громоздкий мужик, сильный, но на вид неловкий. Он только посмеивался, глядя, как Чумбока толчками, с разбегу, пытается повалить его на песок. Но как Чумбока ни старался, Толстый даже не сдвинулся с места.
Тогда Чумбока убежал в тальники и через некоторое время появился оттуда с длинными полосами молодой тальниковой коры. Он стал вязать Толстому руки, стягивая их за спину. Тот добродушно ухмылялся и не противился. Рывок – и все связки разлетелись в клочья. Толстый вдруг с ловкостью навалился спиной на Чумбоку и при громком смехе сородичей вдавил его в гущу лозняка, ломая им тонкие стволы. Чумбока прыгнул ему на спину, ухватил за вершину молодой тальник и быстро обвил его гибкий ствол вокруг могучей шеи Кальдуки Толстого. Тот оказался, как соболь, пойманный петлей…
– Эй, Уленда, – заговорил дед Падека, – а помнишь, мы, перед тем как ехать в Мылки, сидели на этом же месте? Я чего-то еще рассказывал? Вот беда, ведь я тогда не досказал… А о чем я говорил, уже забыл…
Но никто не помнил рассказа Падеки. Дед болтливый, не упомнишь, что говорит.
– Вспомнил, вспомнил! – ударил себя ладонью по лбу Падека.
Удога, с горя было задремавший, проснулся.
– Ведь я про гиляка рассказывал… как на море-то мы ходили, обрадовался дед, и вокруг глаз его собрались морщинки. – Ну так вот, нараспев завел рассказ дед, и его темная рука потянулась к берестяной коробке с табаком. – Наладили мы балаган.
Вдруг старик поперхнулся и умолк.
Из-под ивняков вынырнула деревянная оморочка. В ней сидел знакомый ондинцам человек – Хуфя из рода Онинка; он жил за Мылками, на острове. Легко ударяя веселком, Хуфя завернул лодку носом вверх и, ухватившись рукой за кусты, остановился около сидевших на берегу.
– Батьго фу-у-у…
– Батьго…
Хуфя вылез на берег. Он был маленького роста, но толстый и важный. У него была лысая голова и мясистые одутловатые щеки.
Хуфя приехал от мылкинских с предложением мириться и звать занги для разбора дела.
Ондинцы с почетом повели его в летник Падеки. Хозяин набил и раскурил ему трубку. Начался деловой разговор.
– Вы у них старика убили, – сообщил Хуфя про потери мылкинцев, – да парня чуть не убили, он лежит больной, старика, дядю Денгуры, зашибли, всего восемь человек ранили… Все же вы им лишних бед много причинили… Вам бы на суд согласиться надо, а то они скажут Дыгену, что вы маньчжура чуть не убили. Тогда вам будет…
Хуфя не договорил, что будет, но и так всем было понятно, что будет плохо.
– А раненому маньчжуру мылкинские заплатили от себя соболями, чтобы он молчал. И его товарищу дали рысь, выдру и уряднику дали соболей. Бельды не хотят, чтобы Дыген порубил вам головы.
В доме Уленды заканчивался суд между Онда и Мылками. Уже выговорились краснобаи с обеих сторон. Судья Пага из деревни Хунгари, приглашенный для разбора дела, сидя перед божками, приговаривал:
– Между Онда и Мылкой устанавливается вечный мир. Локке убил Ла, но сын Ла убил Локке. Поэтому семьи их в расчете. Чтобы примирить обе крови и воспроизвести подобия погибших, Пага велел Удоге сватать у горбатой вдовы Локке ее дочь Дюбаку.
Удогу бросило в жар от счастья. Сердце его рвалось из груди… «Какой умный занги! Только бы старуха согласилась, я бы отвез ей вce богатства, какие есть у нас в амбаре. Теперь я сам хозяин».
Провинившихся ондинцев Пага приговорил платить залоги и штрафы. Котлы, оружие, шелка, халаты должны были вознаградить мылкинцев за их раны.
Деда Падеку, самого отчаянного из Самаров, обирали дочиста. Он оставался без одежды и даже без печного котла.
– Говорил я, храбрым-то плохо быть, а ты хвастался: мол, никого не боюсь, подвиги, хвастался, делаю, – корил его Уленда.
Удоге тоже назначено было наказание. Он ранил Писотьку и должен был послать ему за это ватный халат, шелковый халат, белую баранью шубу и слиток серебра.
– Ну, ватный халат дешево стоит, – утешал Денгура парня. – Ватный халат отдай Писотьке… А белую баранью шубу мне отдай. Я тебе всегда буду помогать… А Писотьке и так ладно. Он не староста, и так проходит.
Раненому маньчжуру Денгура дал пяток соболей, и этот долг тоже ложился на Удогу. Шаман лечил маньчжура, и Удоге следовало послать чего-нибудь и шаману.
– Еще одну шубу купи и отдай ему, – советовал Денгура. – Нужный человек. Всегда пригодится!
Сибун, по словам Денгуры, надавал раненому маньчжуру зуботычин, чтобы тот держал язык на привязи. За это Денгура дал Сибуну мехов. Самары должны были отдать столько же мехов Денгуре.
Пага вышел из дому. Он разломил осиновую трость и кинул концы ее на восход и на запад. Спор был разрешен, узел разрублен, палка сломана, суд окончился.
Приговор вошел в силу.
– А где торо возьму девку сватать? Меха пойдут на свадебные угощения и на подарки невесте! – воскликнул Удога. – Наверно, придется мне пойти к торгашу и взять у него в долг шубы, шелка и араки…
– Отец никогда не брал в долг, – рассердилась Ойга, – и тебе не велел. Не смей ходить к торговцам и просить в долг! Как-нибудь обойдемся, лучше обождать со свадьбой год-другой.
– Замолчи! – перебил ее Удога. – Не хочу твои речи слушать! Я хозяин в доме, я старший и буду делать, как захочу.
Ради невесты он согласен на что угодно.
– Пага велел жениться, и я должен послушаться… Все у Гао в долгу, и никто не жалуется. Я тоже к нему пойду. Чем я лучше других? От дерева родился, деревом и буду…
Чумбока пытался спорить с братом, но тот разгорячился и пригрозил поколотить его, если он будет соваться не в свое дело. Однако наутро Удога не пошел в лавку. Он вспомнил, что в Онда обещал заехать иноземец, тот самый, у которого длинный нос… «Наверно, скоро кончится торговля к гьяссу, – предполагал парень, – и он приедет к нам. Подожду – может быть, он даст мне подарки и не надо будет идти к Гао Цзо». Удога уверен был, что тот пришелец шаман или торговец, иначе зачем бы ему понадобилось ехать по деревням.
– Не слыхал ли ты, – спросил он у деда Падеки, – не плывет ли сверху длинноносый с товарами? Тот, про которого я рассказывал, когда из гьяссу приехал. Он обещал мне подарки.
– Говорят, что трое каких-то приезжих живут второй день в Ченках, сказал дед. – Люди очень недовольны ими.
– А что?
– Врут много, плохие люди. Всех обманывают. Пpo себя говорят, что от Андури посланы! Кто поверит! На злых духов похожи.
– Все же подожду их, они заедут к нам. Может быть, мне будет какая-нибудь выгода. Сам на них посмотрю.
Удога помнил встречу с длинноносым. Тот не походил на злого духа. Он был ласков с Удогой, обещал ему подарки.
Вангба и Гао Цзо познакомились несколько лет тому назад. Торговец зимами ездил на собаках в низовья и там торговал вразвоз. Однажды он остановился в Онда у Вангба. Гольд ему понравился. И с тех пор торговец ежегодно останавливался у него.
Сыновья уговаривали торговца строить свою лавку, но Гао Цзо не соглашался. Он не хотел; чтобы она мозолила глаза Дыгену.
Каждый год в Онда из Сан-Сина приплывала майма. Товары выгружались и развозились на лодках по деревушкам, где Гао Цзо у знакомых имел такие же склады, как и в Онда. И поэтому, если бы Дыген вздумал где-нибудь захватить товары Гао Цзо, он взял бы лишь ничтожную часть их. Сама майма шла на слом. От тяжелого судна вскоре не оставалось никаких признаков. Гольды растаскивали доски.
Гао Цзо и Вангба жили дружно. Гольд отдавал торговцу все меха, добытые им в тайге, и тот не вел с ним никаких счетов и позволял даром брать все, что ему было нужно, и даже сам заботился о хозяйстве Вангба и привозил ему из Сан-Сина посуду, котлы, оружие. Вангба от природы был полон достоинства. Он не заискивал перед торгашом и не ссорился с ним.
Он пользовался его вещами, как своими, но лишнего никогда не брал.
Под старость он стал промышлять хуже, охотничья удача изменила ему, но Вангба так и не знал бедности. Понемногу он заленился и превратился в своем же доме в приживальщика. Хитрый торгаш не попрекал его. Он продолжал кормить и одевать Вангба и всю его семью по-прежнему.
Исходом суда Гао Цзо в душе был доволен. «Вот когда наконец я дождался! – думал старый торгаш. – Я с весны этого суда ждал…»
Лавку Гао осаждали покупатели. Все просили дать им водки, халаты, чтобы платить залоги и угощать мылкинских.
Гао Цзо, сидя на красном коврике, приказывал выдавать гольдам вещи. Старший сын записывал новые долги в большую черную книгу.
Еще перед судом, когда палка не была сломана, Гао говорил мылкинским:
– Побольше требуйте хороших вещей. Редкий случай! Можно хорошими вещами раздобыться. – Он расписывал, какие халаты, шубы, куртки, шелка есть в лавке. Гао пообещал судье подарки за то, что тот назначит Самарам большие штрафы.
Ондинцам следовало не скупиться, показать гостям свой достаток, и каждый набирал побольше круп и водки, нимало не заботясь, что когда-то придется расплачиваться. Зима была далеко, а сейчас никто, кроме Гао Цзо, не знал, во что обойдутся Самарам угощения.
…Вечером старики Бельды и Самары, истомившись от зноя, залезли в тальники. Разговор шел о сватовстве. Дед Падека сказал, что он сам поедет упрашивать вдову Локке отдать дочь за Удогу. Старики Бельды стали предлагать невест для Кальдуки Маленького и Чумбоки.
Денгура навязал для сына Уленды по дешевке свою племянницу, толстую молодую вдову Майогу. Ее мужа недавно увезли в Буни, и она снова стала невестой…
– Еще совсем молодая… Толстая, жирная, – хвалил ее Денгура.
– Она хоть и не девка, – уговаривали Кальдуку пьяные седые сваты, выбравшись на закате из кустов, – но это не беда, отец возьмет ее для тебя чуть не даром… Ты не стыдись, когда-нибудь разбогатеешь, купишь себе молоденькую…
Чумбока наотрез отказался от мылкинских невест.
– Сватай себе, если хочешь, а мне таких не надо… – сказал он деду Падеке. – Зачем мне маньчжуров жены…
Он подумал, что теперь, когда заключен мир и брату уже не грозит опасность, можно бы поехать на охоту в верховья Горюна, там как бы случайно забрести в Кондон, к дядюшке Дохсо… Надо бы повидать толстушку Одаку… Чумбока не мог забыть ее черные глазки и щечки, пухленькие, как паровые пампушки…
– Поеду на Горюн! – решил Чумбока. Он повеселел, стал шутить с гостями.
– Нет, не езди на Горюн, – сказал Удога брату, – подожди моей свадьбы.
На другой день мылкинские поплыли домой. Удога на прощание отдал Денгуре пять соболей, Писотьке отправил шубу и халаты, а шаману послал слиток серебра и черепаху.
С долгами было покончено.
Вместе с мылкинскими поплыли дед Падека и Хогота, чтобы высватать Удоге невесту. Они должны были уговориться со старухой, сколько надо будет заплатить ей за девку.
– Дорого не давайте, – просила их Ойга. – Какие нынче девки!
Удоге следовало готовить торо – выкуп за невесту. Хотя он и накричал на мать и сказал ей, что возьмет вещи для уплаты за невесту в долг, но ему все же совестно было переступить отцовский завет. Он не шел к Гао Цзо и все еще надеялся, что, может, как-нибудь дело обойдется без лавочника.
– Стоило из-за чего ссориться, – тараторил Падека, – из-за речки! Можно было уговориться, а мы подрались! Сговорились бы и разошлись. В тайге места много.
Дед в тайниках души во всех происшедших событиях винил заносчивого торгаша Денгуру. Это он, чтобы доказать, что имеет право на любой речке охотиться и чтобы меха взять с Самаров, втянул всех сородичей в напрасную ссору… Какой старик! Вроде медведя!
Все Самары хотели мириться с Бельды. За рану солдату решено было заплатить столько мехов, сколько он сам потребует. Удоге старики наказали при приближении сампунки Дыгена скрыться в тайгу и не показываться.
– Пойдешь как будто на охоту… Дыген спросит: «Где тот парень?», мы скажем: «Отец у него помер, а он теперь на охоту ходит, матери мясо таскает». Куда-то, мол, пошел, оморочкой ли, пешком ли…
– Потом, если будешь на сопке сидеть, смотри на реку. Когда ребятишки поплывут на оморочках на ту сторону, будто ловить осетров, – значит, можно выходить… Придешь, кинешься Дыгену в ноги… А если на острове улетников разведем большой огонь, то, значит, тебе надо убегать дальше, к лесным людям. Я сам, когда был молодой, часто думал, что хорошо бы убежать в тайгу, но жалко родных мест, – говорил Падека.
За протокой пеклась на жарком солнце опустевшая деревня.
Разговор происходил под тальянками на ондинском острове. Время было тревожное, никому не хотелось как следует заняться делом, еще по утрам ондинцы кое-как, нехотя, ловили рыбу, чтобы не сидеть впроголодь, а остальное время дня проводили в разговорах, ожидая каких-то событий…
Когда старики кончили свои наставления и серьезные разговоры, Чумбока, как бы желая всех развеселить, затеял возню с Кальдукой Толстым. Это был рослый, громоздкий мужик, сильный, но на вид неловкий. Он только посмеивался, глядя, как Чумбока толчками, с разбегу, пытается повалить его на песок. Но как Чумбока ни старался, Толстый даже не сдвинулся с места.
Тогда Чумбока убежал в тальники и через некоторое время появился оттуда с длинными полосами молодой тальниковой коры. Он стал вязать Толстому руки, стягивая их за спину. Тот добродушно ухмылялся и не противился. Рывок – и все связки разлетелись в клочья. Толстый вдруг с ловкостью навалился спиной на Чумбоку и при громком смехе сородичей вдавил его в гущу лозняка, ломая им тонкие стволы. Чумбока прыгнул ему на спину, ухватил за вершину молодой тальник и быстро обвил его гибкий ствол вокруг могучей шеи Кальдуки Толстого. Тот оказался, как соболь, пойманный петлей…
– Эй, Уленда, – заговорил дед Падека, – а помнишь, мы, перед тем как ехать в Мылки, сидели на этом же месте? Я чего-то еще рассказывал? Вот беда, ведь я тогда не досказал… А о чем я говорил, уже забыл…
Но никто не помнил рассказа Падеки. Дед болтливый, не упомнишь, что говорит.
– Вспомнил, вспомнил! – ударил себя ладонью по лбу Падека.
Удога, с горя было задремавший, проснулся.
– Ведь я про гиляка рассказывал… как на море-то мы ходили, обрадовался дед, и вокруг глаз его собрались морщинки. – Ну так вот, нараспев завел рассказ дед, и его темная рука потянулась к берестяной коробке с табаком. – Наладили мы балаган.
Вдруг старик поперхнулся и умолк.
Из-под ивняков вынырнула деревянная оморочка. В ней сидел знакомый ондинцам человек – Хуфя из рода Онинка; он жил за Мылками, на острове. Легко ударяя веселком, Хуфя завернул лодку носом вверх и, ухватившись рукой за кусты, остановился около сидевших на берегу.
– Батьго фу-у-у…
– Батьго…
Хуфя вылез на берег. Он был маленького роста, но толстый и важный. У него была лысая голова и мясистые одутловатые щеки.
Хуфя приехал от мылкинских с предложением мириться и звать занги для разбора дела.
Ондинцы с почетом повели его в летник Падеки. Хозяин набил и раскурил ему трубку. Начался деловой разговор.
– Вы у них старика убили, – сообщил Хуфя про потери мылкинцев, – да парня чуть не убили, он лежит больной, старика, дядю Денгуры, зашибли, всего восемь человек ранили… Все же вы им лишних бед много причинили… Вам бы на суд согласиться надо, а то они скажут Дыгену, что вы маньчжура чуть не убили. Тогда вам будет…
Хуфя не договорил, что будет, но и так всем было понятно, что будет плохо.
– А раненому маньчжуру мылкинские заплатили от себя соболями, чтобы он молчал. И его товарищу дали рысь, выдру и уряднику дали соболей. Бельды не хотят, чтобы Дыген порубил вам головы.
* * *
Молодой месяц, как серебряный лук, висел над тайгой в багровом тумане. На песках у Онда чернели груды чужих перевернутых лодок.В доме Уленды заканчивался суд между Онда и Мылками. Уже выговорились краснобаи с обеих сторон. Судья Пага из деревни Хунгари, приглашенный для разбора дела, сидя перед божками, приговаривал:
– Между Онда и Мылкой устанавливается вечный мир. Локке убил Ла, но сын Ла убил Локке. Поэтому семьи их в расчете. Чтобы примирить обе крови и воспроизвести подобия погибших, Пага велел Удоге сватать у горбатой вдовы Локке ее дочь Дюбаку.
Удогу бросило в жар от счастья. Сердце его рвалось из груди… «Какой умный занги! Только бы старуха согласилась, я бы отвез ей вce богатства, какие есть у нас в амбаре. Теперь я сам хозяин».
Провинившихся ондинцев Пага приговорил платить залоги и штрафы. Котлы, оружие, шелка, халаты должны были вознаградить мылкинцев за их раны.
Деда Падеку, самого отчаянного из Самаров, обирали дочиста. Он оставался без одежды и даже без печного котла.
– Говорил я, храбрым-то плохо быть, а ты хвастался: мол, никого не боюсь, подвиги, хвастался, делаю, – корил его Уленда.
Удоге тоже назначено было наказание. Он ранил Писотьку и должен был послать ему за это ватный халат, шелковый халат, белую баранью шубу и слиток серебра.
– Ну, ватный халат дешево стоит, – утешал Денгура парня. – Ватный халат отдай Писотьке… А белую баранью шубу мне отдай. Я тебе всегда буду помогать… А Писотьке и так ладно. Он не староста, и так проходит.
Раненому маньчжуру Денгура дал пяток соболей, и этот долг тоже ложился на Удогу. Шаман лечил маньчжура, и Удоге следовало послать чего-нибудь и шаману.
– Еще одну шубу купи и отдай ему, – советовал Денгура. – Нужный человек. Всегда пригодится!
Сибун, по словам Денгуры, надавал раненому маньчжуру зуботычин, чтобы тот держал язык на привязи. За это Денгура дал Сибуну мехов. Самары должны были отдать столько же мехов Денгуре.
Пага вышел из дому. Он разломил осиновую трость и кинул концы ее на восход и на запад. Спор был разрешен, узел разрублен, палка сломана, суд окончился.
Приговор вошел в силу.
* * *
– Не горюйте, дети, – утешала сыновей старая Ойга. – Залоги можно отдать старыми вещами, а мехами заплатим за раненого и шаману. В амбаре висит пятнадцать отцовских соболей, две выдры, рысь… отдашь пять соболей Денгуре – хватит ему, старому псу, – а на остальное возьмешь новые вещи у торговца.– А где торо возьму девку сватать? Меха пойдут на свадебные угощения и на подарки невесте! – воскликнул Удога. – Наверно, придется мне пойти к торгашу и взять у него в долг шубы, шелка и араки…
– Отец никогда не брал в долг, – рассердилась Ойга, – и тебе не велел. Не смей ходить к торговцам и просить в долг! Как-нибудь обойдемся, лучше обождать со свадьбой год-другой.
– Замолчи! – перебил ее Удога. – Не хочу твои речи слушать! Я хозяин в доме, я старший и буду делать, как захочу.
Ради невесты он согласен на что угодно.
– Пага велел жениться, и я должен послушаться… Все у Гао в долгу, и никто не жалуется. Я тоже к нему пойду. Чем я лучше других? От дерева родился, деревом и буду…
Чумбока пытался спорить с братом, но тот разгорячился и пригрозил поколотить его, если он будет соваться не в свое дело. Однако наутро Удога не пошел в лавку. Он вспомнил, что в Онда обещал заехать иноземец, тот самый, у которого длинный нос… «Наверно, скоро кончится торговля к гьяссу, – предполагал парень, – и он приедет к нам. Подожду – может быть, он даст мне подарки и не надо будет идти к Гао Цзо». Удога уверен был, что тот пришелец шаман или торговец, иначе зачем бы ему понадобилось ехать по деревням.
– Не слыхал ли ты, – спросил он у деда Падеки, – не плывет ли сверху длинноносый с товарами? Тот, про которого я рассказывал, когда из гьяссу приехал. Он обещал мне подарки.
– Говорят, что трое каких-то приезжих живут второй день в Ченках, сказал дед. – Люди очень недовольны ими.
– А что?
– Врут много, плохие люди. Всех обманывают. Пpo себя говорят, что от Андури посланы! Кто поверит! На злых духов похожи.
– Все же подожду их, они заедут к нам. Может быть, мне будет какая-нибудь выгода. Сам на них посмотрю.
Удога помнил встречу с длинноносым. Тот не походил на злого духа. Он был ласков с Удогой, обещал ему подарки.
* * *
Своей лавки в Онда у Гао Цзо не было. Он, приезжая, останавливался в просторном доме Вангба, где хватало места и хозяевам, и купцам, и десятку работников. Сам Вангба летом жил с семьей на рыбалке, а зимой уходил охотиться, так что торговцы большую часть года оставались полными хозяевами. Зимой они жили с его семьей.Вангба и Гао Цзо познакомились несколько лет тому назад. Торговец зимами ездил на собаках в низовья и там торговал вразвоз. Однажды он остановился в Онда у Вангба. Гольд ему понравился. И с тех пор торговец ежегодно останавливался у него.
Сыновья уговаривали торговца строить свою лавку, но Гао Цзо не соглашался. Он не хотел; чтобы она мозолила глаза Дыгену.
Каждый год в Онда из Сан-Сина приплывала майма. Товары выгружались и развозились на лодках по деревушкам, где Гао Цзо у знакомых имел такие же склады, как и в Онда. И поэтому, если бы Дыген вздумал где-нибудь захватить товары Гао Цзо, он взял бы лишь ничтожную часть их. Сама майма шла на слом. От тяжелого судна вскоре не оставалось никаких признаков. Гольды растаскивали доски.
Гао Цзо и Вангба жили дружно. Гольд отдавал торговцу все меха, добытые им в тайге, и тот не вел с ним никаких счетов и позволял даром брать все, что ему было нужно, и даже сам заботился о хозяйстве Вангба и привозил ему из Сан-Сина посуду, котлы, оружие. Вангба от природы был полон достоинства. Он не заискивал перед торгашом и не ссорился с ним.
Он пользовался его вещами, как своими, но лишнего никогда не брал.
Под старость он стал промышлять хуже, охотничья удача изменила ему, но Вангба так и не знал бедности. Понемногу он заленился и превратился в своем же доме в приживальщика. Хитрый торгаш не попрекал его. Он продолжал кормить и одевать Вангба и всю его семью по-прежнему.
Исходом суда Гао Цзо в душе был доволен. «Вот когда наконец я дождался! – думал старый торгаш. – Я с весны этого суда ждал…»
Лавку Гао осаждали покупатели. Все просили дать им водки, халаты, чтобы платить залоги и угощать мылкинских.
Гао Цзо, сидя на красном коврике, приказывал выдавать гольдам вещи. Старший сын записывал новые долги в большую черную книгу.
Еще перед судом, когда палка не была сломана, Гао говорил мылкинским:
– Побольше требуйте хороших вещей. Редкий случай! Можно хорошими вещами раздобыться. – Он расписывал, какие халаты, шубы, куртки, шелка есть в лавке. Гао пообещал судье подарки за то, что тот назначит Самарам большие штрафы.
Ондинцам следовало не скупиться, показать гостям свой достаток, и каждый набирал побольше круп и водки, нимало не заботясь, что когда-то придется расплачиваться. Зима была далеко, а сейчас никто, кроме Гао Цзо, не знал, во что обойдутся Самарам угощения.
…Вечером старики Бельды и Самары, истомившись от зноя, залезли в тальники. Разговор шел о сватовстве. Дед Падека сказал, что он сам поедет упрашивать вдову Локке отдать дочь за Удогу. Старики Бельды стали предлагать невест для Кальдуки Маленького и Чумбоки.
Денгура навязал для сына Уленды по дешевке свою племянницу, толстую молодую вдову Майогу. Ее мужа недавно увезли в Буни, и она снова стала невестой…
– Еще совсем молодая… Толстая, жирная, – хвалил ее Денгура.
– Она хоть и не девка, – уговаривали Кальдуку пьяные седые сваты, выбравшись на закате из кустов, – но это не беда, отец возьмет ее для тебя чуть не даром… Ты не стыдись, когда-нибудь разбогатеешь, купишь себе молоденькую…
Чумбока наотрез отказался от мылкинских невест.
– Сватай себе, если хочешь, а мне таких не надо… – сказал он деду Падеке. – Зачем мне маньчжуров жены…
Он подумал, что теперь, когда заключен мир и брату уже не грозит опасность, можно бы поехать на охоту в верховья Горюна, там как бы случайно забрести в Кондон, к дядюшке Дохсо… Надо бы повидать толстушку Одаку… Чумбока не мог забыть ее черные глазки и щечки, пухленькие, как паровые пампушки…
– Поеду на Горюн! – решил Чумбока. Он повеселел, стал шутить с гостями.
– Нет, не езди на Горюн, – сказал Удога брату, – подожди моей свадьбы.
На другой день мылкинские поплыли домой. Удога на прощание отдал Денгуре пять соболей, Писотьке отправил шубу и халаты, а шаману послал слиток серебра и черепаху.
С долгами было покончено.
Вместе с мылкинскими поплыли дед Падека и Хогота, чтобы высватать Удоге невесту. Они должны были уговориться со старухой, сколько надо будет заплатить ей за девку.
– Дорого не давайте, – просила их Ойга. – Какие нынче девки!
Удоге следовало готовить торо – выкуп за невесту. Хотя он и накричал на мать и сказал ей, что возьмет вещи для уплаты за невесту в долг, но ему все же совестно было переступить отцовский завет. Он не шел к Гао Цзо и все еще надеялся, что, может, как-нибудь дело обойдется без лавочника.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЛОДКА НА МАНГМУ
Дыген вышел на берег провожать миссионеров и даже помог де Брельи сесть в лодку. Он прощался с ними, как с самыми дорогими друзьями.
Ветер наполнил парус. Слуга Чун, предоставленный в услужение миссионерам, был на месте. Только проводники гольды, отец и сын, нанятые Чуном в гьяссу, почему-то не явились в условленное место. Миссионеры продолжали свой путь без провожатых.
Итак, Ренье плыл к морю. За дорогу он похудел. Его шея уже не была тугой и красной. Жирок, который он нарастил за три года жизни на китайских хлебах в Пекине, сошел. Молодой иезуит стал снова таким же стройным, каким приехал после обучения из Ватикана.
Путь вниз по Амуру был для Пьера сплошным страданием. Жара, дожди, гнус, ветры, вши в одежде, расчесы на коже не давали покоя. За последнее время, казалось Пьеру, что-то надломилось в его душе. Он уже не был таким уверенным в себе и в своих целях, как раньше.
Дым костров, отгонявший гнуса, ел ему глаза. Веки покраснели и опухли. Глаза болели и слезились, так что вечерами Пьер долго не мог уснуть. Теперь он понимал, почему среди здешних жителей так много слепых, кривых и страдающих болезнями глаз.
Ветер наполнил парус. Слуга Чун, предоставленный в услужение миссионерам, был на месте. Только проводники гольды, отец и сын, нанятые Чуном в гьяссу, почему-то не явились в условленное место. Миссионеры продолжали свой путь без провожатых.
Итак, Ренье плыл к морю. За дорогу он похудел. Его шея уже не была тугой и красной. Жирок, который он нарастил за три года жизни на китайских хлебах в Пекине, сошел. Молодой иезуит стал снова таким же стройным, каким приехал после обучения из Ватикана.
Путь вниз по Амуру был для Пьера сплошным страданием. Жара, дожди, гнус, ветры, вши в одежде, расчесы на коже не давали покоя. За последнее время, казалось Пьеру, что-то надломилось в его душе. Он уже не был таким уверенным в себе и в своих целях, как раньше.
Дым костров, отгонявший гнуса, ел ему глаза. Веки покраснели и опухли. Глаза болели и слезились, так что вечерами Пьер долго не мог уснуть. Теперь он понимал, почему среди здешних жителей так много слепых, кривых и страдающих болезнями глаз.