Страница:
Луна, отражавшееся в окнах домов зарево пожаров, светящиеся следы трассирующих снарядов больше не занимали моего внимания, потому что сильный голод подавил все остальные чувства. Я двигался через площадь короткими перебежками, озираясь по сторонам и прислушиваясь, останавливаясь и поднимая голову кверху. И вдруг до меня донеслись знакомый, хотя как будто приглушенный голос деревянной дудочки, топот множества ног и тихие голоса. Невысокие фигурки маленьких людей… Дети плотной толпой окружили высокого человека…
Я остолбенел. Горло сжал спазм, мышцы напряглись, как для прыжка…
Крысолов!
Крысолов здесь? Да! Я помню его чуть сгорбленную фигуру, тяжеловатую поступь и этот голос, этот звук — стон выманивающей крыс дудочки. Это он!
Ветер доносит запах пота, крови, гноящихся ран, поноса.
Неужели Крысолов ведет за собой детей — так же, как столько раз уводил за собой крыс?
На нем такой же плащ, такая же одежда, как и на тех, которые стреляют. Башмаки тяжелые, подкованные, массивные. За спиной автомат. Я чувствую запах металла и пороха, который я так ненавижу. Они проходят мимо меня, а я, невидимый, в темноте, не убегаю — напротив, иду за ними, зная, что после людей всегда можно найти какие-нибудь съедобные отбросы.
Крысолов и дети бормочут, шепчут, сопят. Они уже перешли через площадь, миновали мост, сворачивают в улочку, ведущую под железнодорожный виадук, туда, где когда-то были склады древесины, а теперь ветер приносит все новые слои пыли и песка.
Крысолов давится, кашляет. Он простужен, тяжело дышит… Идет медленно, плетется, шаркает ногами, точно пытается подстроить свой размашистый шаг под короткие детские шаги.
Он играет на дудочке, но как-то не так… Дети окружают его плотной толпой, и мне временами кажется, что это не он ведет детей, а дети ведут его и следят, чтобы он не убежал.
Под виадуком горят наполненные смолой бочки.
Здесь тоже кругом дети. Они бегут к тем, которые подходят. Подпрыгивают, хлопают в ладоши, топают ногами. Все вместе приближаются к костру, и лишь теперь я вижу, что это они привели сюда Крысолова.
Вывернутые назад руки прикручены веревкой к дулу и прикладу автомата. В залепленный пластырем рот ему воткнули дудочку, сквозь которую он вынужден дышать. От этого он и кашляет, давится, задыхается. Дудочка, видимо, застряла у него глубоко в горле, потому что она кажется мне намного короче той, что я помню.
Дети ведут скрученного цепями и веревками Крысолова к костру, выводят в круг света. Они толкают его, валят на землю, облепляют — так же, как мы, крысы, со всех сторон облепляем трупы.
Дудочка ещё некоторое время продолжает стонать.
В руках сверкают ножи, топоры, ножницы, бритвы, шила, лезвия. Они вонзаются в Крысолова раз, другой, третий. Дудочка замолкает…
Ребятишки режут тело на куски. Накалывают на острия, подходят к огню. Запах жареного мяса разносится во все стороны, привлекая живущих в подземельях крыс.
Дети пожирают Крысолова, заглатывают полусырые куски, рвут зубами жилы, связки, хрящи, жадно обгладывают кости.
Кишки скручивает от голода. Дети дерутся за каждый кусок, бьют друг друга, пинают ногами… Может, и мне что-нибудь останется?
В темноте — у бордюрных камней, под арками виадука — собирается все больше изголодавшихся крыс. Со всех сторон слышится скрежет зубов.
Дети уже все сожрали. Поглаживают себя по животам, рыгают, вытирают рты. Остатки одежды Крысолова запихивают под бетонную опору моста. Расходятся… Садятся под виадуком, засыпают…
Мы несемся вперед. Разгребаем песок и пепел, доедаем закопченные, обугленные остатки. Я хватаю в зубы бело-серый глаз и убегаю в тень.
Цивилизация птиц
Предисловие
Пролог
Я остолбенел. Горло сжал спазм, мышцы напряглись, как для прыжка…
Крысолов!
Крысолов здесь? Да! Я помню его чуть сгорбленную фигуру, тяжеловатую поступь и этот голос, этот звук — стон выманивающей крыс дудочки. Это он!
Ветер доносит запах пота, крови, гноящихся ран, поноса.
Неужели Крысолов ведет за собой детей — так же, как столько раз уводил за собой крыс?
На нем такой же плащ, такая же одежда, как и на тех, которые стреляют. Башмаки тяжелые, подкованные, массивные. За спиной автомат. Я чувствую запах металла и пороха, который я так ненавижу. Они проходят мимо меня, а я, невидимый, в темноте, не убегаю — напротив, иду за ними, зная, что после людей всегда можно найти какие-нибудь съедобные отбросы.
Крысолов и дети бормочут, шепчут, сопят. Они уже перешли через площадь, миновали мост, сворачивают в улочку, ведущую под железнодорожный виадук, туда, где когда-то были склады древесины, а теперь ветер приносит все новые слои пыли и песка.
Крысолов давится, кашляет. Он простужен, тяжело дышит… Идет медленно, плетется, шаркает ногами, точно пытается подстроить свой размашистый шаг под короткие детские шаги.
Он играет на дудочке, но как-то не так… Дети окружают его плотной толпой, и мне временами кажется, что это не он ведет детей, а дети ведут его и следят, чтобы он не убежал.
Под виадуком горят наполненные смолой бочки.
Здесь тоже кругом дети. Они бегут к тем, которые подходят. Подпрыгивают, хлопают в ладоши, топают ногами. Все вместе приближаются к костру, и лишь теперь я вижу, что это они привели сюда Крысолова.
Вывернутые назад руки прикручены веревкой к дулу и прикладу автомата. В залепленный пластырем рот ему воткнули дудочку, сквозь которую он вынужден дышать. От этого он и кашляет, давится, задыхается. Дудочка, видимо, застряла у него глубоко в горле, потому что она кажется мне намного короче той, что я помню.
Дети ведут скрученного цепями и веревками Крысолова к костру, выводят в круг света. Они толкают его, валят на землю, облепляют — так же, как мы, крысы, со всех сторон облепляем трупы.
Дудочка ещё некоторое время продолжает стонать.
В руках сверкают ножи, топоры, ножницы, бритвы, шила, лезвия. Они вонзаются в Крысолова раз, другой, третий. Дудочка замолкает…
Ребятишки режут тело на куски. Накалывают на острия, подходят к огню. Запах жареного мяса разносится во все стороны, привлекая живущих в подземельях крыс.
Дети пожирают Крысолова, заглатывают полусырые куски, рвут зубами жилы, связки, хрящи, жадно обгладывают кости.
Кишки скручивает от голода. Дети дерутся за каждый кусок, бьют друг друга, пинают ногами… Может, и мне что-нибудь останется?
В темноте — у бордюрных камней, под арками виадука — собирается все больше изголодавшихся крыс. Со всех сторон слышится скрежет зубов.
Дети уже все сожрали. Поглаживают себя по животам, рыгают, вытирают рты. Остатки одежды Крысолова запихивают под бетонную опору моста. Расходятся… Садятся под виадуком, засыпают…
Мы несемся вперед. Разгребаем песок и пепел, доедаем закопченные, обугленные остатки. Я хватаю в зубы бело-серый глаз и убегаю в тень.
Дудочка играет… Но как это может быть? Ведь Крысолов мертв! Кто поднял его дудочку? Я бросаю остатки глаза и торопливо возвращаюсь.
В свете угасающего костра вижу мальчика с коротко остриженными рыжими волосами и светло-голубыми глазами… Это он играет на дудочке… Внимательно рассматривает её, щупает, снова играет… Играет все лучше, все увереннее. Быстро перебирает пальцами по отверстиям. Страх сжимает меня за горло, потому что я уже знаю — появился новый Крысолов, молодой и сильный, у которого впереди ещё целая длинная жизнь. У него есть время… Когда-нибудь он найдет меня — старого, уставшего — и настигнет…
В свете угасающего костра вижу мальчика с коротко остриженными рыжими волосами и светло-голубыми глазами… Это он играет на дудочке… Внимательно рассматривает её, щупает, снова играет… Играет все лучше, все увереннее. Быстро перебирает пальцами по отверстиям. Страх сжимает меня за горло, потому что я уже знаю — появился новый Крысолов, молодой и сильный, у которого впереди ещё целая длинная жизнь. У него есть время… Когда-нибудь он найдет меня — старого, уставшего — и настигнет…
Безлюдный город. Я наверху вместе с другими крысами. Они осмелели, перестали бояться, потому что людей здесь больше нет.
Исчез человек — исчез и страх. Только старые крысы, такие, как я, бегают по улицам осторожно и недоверчиво. Молодые без страха ходят по мостовым и тротуарам.
Выломанные двери магазинов, разбитые окна подвалов. Крысы сегодня везде. Но спрятанной, оставленной людьми пищи очень мало, и изголодавшиеся крысы охотятся друг на друга, загрызают и пожирают себе подобных.
Я выбегаю из магазина и чуть не попадаю прямо под движущуюся стальную гору, которая своей раскраской сливается с цветами улицы. Она урчит, сопит, дымит, фыркает…
Раздавленная, окровавленная крыса. Хвост ещё вздрагивает, подпрыгивает. Голова размазана по асфальту… Она перебегала улицу прямо передо мной.
Я настораживаюсь, все чувства обостряются. Я уже не молод и не так ловок, как раньше, и потому должен бояться, должен уметь предвидеть. Я знаю больше, чем молодые крысы, но при этом остаюсь все тем же — стареющим телом. И только мой страх охраняет и предостерегает меня.
Я перебегаю от дерева к дереву, останавливаюсь у каждого ствола и бегу дальше, дальше. Я помню дорогу, потому что именно здесь я когда-то пробирался к высокому дому моего Друга…
Дом все ближе.
Тротуары засыпаны осколками стекла, тряпками. Кругом валяются останки разбитых машин, трупы — мертвые люди, мертвые крысы.
Да ведь это же живая собака! Тощая псина с высунутым языком пробегает мимо меня… Я отступаю, но она не нападает, хотя я вижу свое отражение в её блестящих испуганных глазах. Тяжело дышащая собака с поджатым хвостом и запавшими боками бежит посреди улицы… Она слепая.
Рев усиливается. Снова темные железные колонны проезжают по городу. Треск автоматных выстрелов. Собака скулит и падает, разорванная надвое. Люди едут дальше. Я знаю, что они там, внутри…
На высохших, выгоревших, замусоренных газонах я чувствую себя в безопасности. Еще чуть-чуть — и я снова буду рядом с моим Другом, рядом со Старым Седым Человеком, позволявшим мне лизать ему руки, забираться на плечи, обнюхивать глаза и губы. Он прикасался к моей голове, к спине, а я не боялся. Осталось совсем немного…
Бетонный блок, ступени,— светло-серые стены — блестящие, гладкие… Я лезу вверх между связками проводов, труб, скоб, стальной проволоки… По следам моих собственных зубов, по запаху засохших испражнений, по плесени, которая разрастается черными пятнами, я узнаю, что уже совсем близко.
Я увижу Его, коснусь, прижмусь, положу голову на теплую ладонь и, слушая шум его текущей по жилам крови, буду ждать его прикосновений — чудеснейшего, пронизывающего восторгом поглаживания, почесывания, ласки.
Щель рядом с канализационной трубой. Я расширяю зубами отверстие в панели, сделанной из опилок. Запах кухонных приправ, луговых трав, его запах…
Нет запаха хлеба, который я когда-то улавливал здесь. Не слышу звуков дыхания, которые дарили мне ощущение безопасности. А этой пыли раньше не было. Падавший в окна свет был ярче…
В ноздри врывается резкий, пугающий смрад. Я оглядываюсь по сторонам, исследую, высматриваю… Прохожу в коридор, из коридора — в комнату.
Он сидит в кресле на колесиках, спиной ко мне.
Я взбираюсь на поручень, прыгаю на спинку кресла и прижимаюсь к седым волосам.
Холодное тело, холодная кожа.
Не слышу шороха струящейся по венам крови и тех внутренних ударов, по которым отличают живых от мертвых. Гнилостный, затхлый запах.
Я спрыгиваю вниз, на сложенные на коленях руки… Вижу глубоко запавшие остекленевшие глаза, высохшее лицо. Он смотрит, но не видит…
Я пищу, тычусь носом, прижимаюсь… Жду сухаря, ореха в тонкой скорлупке, корочки хлеба. Неподвижная, холодная, тихая, прикрытая пледом фигура. Запах смерти.
Я обхожу все знакомые углы, кружу под креслом, взбираюсь на мебель.
Он сидит, глядя в окно, с глазами, которые, как мне кажется, стали больше, чем были раньше, и обнажившимися между высохших губ белыми зубами.
Исчез человек — исчез и страх. Только старые крысы, такие, как я, бегают по улицам осторожно и недоверчиво. Молодые без страха ходят по мостовым и тротуарам.
Выломанные двери магазинов, разбитые окна подвалов. Крысы сегодня везде. Но спрятанной, оставленной людьми пищи очень мало, и изголодавшиеся крысы охотятся друг на друга, загрызают и пожирают себе подобных.
Я выбегаю из магазина и чуть не попадаю прямо под движущуюся стальную гору, которая своей раскраской сливается с цветами улицы. Она урчит, сопит, дымит, фыркает…
Раздавленная, окровавленная крыса. Хвост ещё вздрагивает, подпрыгивает. Голова размазана по асфальту… Она перебегала улицу прямо передо мной.
Я настораживаюсь, все чувства обостряются. Я уже не молод и не так ловок, как раньше, и потому должен бояться, должен уметь предвидеть. Я знаю больше, чем молодые крысы, но при этом остаюсь все тем же — стареющим телом. И только мой страх охраняет и предостерегает меня.
Я перебегаю от дерева к дереву, останавливаюсь у каждого ствола и бегу дальше, дальше. Я помню дорогу, потому что именно здесь я когда-то пробирался к высокому дому моего Друга…
Дом все ближе.
Тротуары засыпаны осколками стекла, тряпками. Кругом валяются останки разбитых машин, трупы — мертвые люди, мертвые крысы.
Да ведь это же живая собака! Тощая псина с высунутым языком пробегает мимо меня… Я отступаю, но она не нападает, хотя я вижу свое отражение в её блестящих испуганных глазах. Тяжело дышащая собака с поджатым хвостом и запавшими боками бежит посреди улицы… Она слепая.
Рев усиливается. Снова темные железные колонны проезжают по городу. Треск автоматных выстрелов. Собака скулит и падает, разорванная надвое. Люди едут дальше. Я знаю, что они там, внутри…
На высохших, выгоревших, замусоренных газонах я чувствую себя в безопасности. Еще чуть-чуть — и я снова буду рядом с моим Другом, рядом со Старым Седым Человеком, позволявшим мне лизать ему руки, забираться на плечи, обнюхивать глаза и губы. Он прикасался к моей голове, к спине, а я не боялся. Осталось совсем немного…
Бетонный блок, ступени,— светло-серые стены — блестящие, гладкие… Я лезу вверх между связками проводов, труб, скоб, стальной проволоки… По следам моих собственных зубов, по запаху засохших испражнений, по плесени, которая разрастается черными пятнами, я узнаю, что уже совсем близко.
Я увижу Его, коснусь, прижмусь, положу голову на теплую ладонь и, слушая шум его текущей по жилам крови, буду ждать его прикосновений — чудеснейшего, пронизывающего восторгом поглаживания, почесывания, ласки.
Щель рядом с канализационной трубой. Я расширяю зубами отверстие в панели, сделанной из опилок. Запах кухонных приправ, луговых трав, его запах…
Нет запаха хлеба, который я когда-то улавливал здесь. Не слышу звуков дыхания, которые дарили мне ощущение безопасности. А этой пыли раньше не было. Падавший в окна свет был ярче…
В ноздри врывается резкий, пугающий смрад. Я оглядываюсь по сторонам, исследую, высматриваю… Прохожу в коридор, из коридора — в комнату.
Он сидит в кресле на колесиках, спиной ко мне.
Я взбираюсь на поручень, прыгаю на спинку кресла и прижимаюсь к седым волосам.
Холодное тело, холодная кожа.
Не слышу шороха струящейся по венам крови и тех внутренних ударов, по которым отличают живых от мертвых. Гнилостный, затхлый запах.
Я спрыгиваю вниз, на сложенные на коленях руки… Вижу глубоко запавшие остекленевшие глаза, высохшее лицо. Он смотрит, но не видит…
Я пищу, тычусь носом, прижимаюсь… Жду сухаря, ореха в тонкой скорлупке, корочки хлеба. Неподвижная, холодная, тихая, прикрытая пледом фигура. Запах смерти.
Я обхожу все знакомые углы, кружу под креслом, взбираюсь на мебель.
Он сидит, глядя в окно, с глазами, которые, как мне кажется, стали больше, чем были раньше, и обнажившимися между высохших губ белыми зубами.
Шум, грохот, тряска, скрежет. Все больше дыма. В окно струей врывается запах гари. Бело-розовый голубь взлетает с карниза и взмывает в небо, нервно хлопая крыльями. Я тычусь носом в завернутые в плед ноги мертвого Друга и торопливо удираю в скрытую за кухонной плитой дыру.
Я скольжу вниз, прыгаю, падаю все ниже и ниже. Я убегаю от опасности, от запаха гари, проникающего даже сюда, от вибрирующего шума, пронзающего меня насквозь — от усов до кончика хвоста.
Вокруг меня все больше серых теней, писка, панического страха. Старые, молодые-, здоровые, больные, исхудавшие, шатающиеся на отощавших лапках и едва научившиеся ходить. Матери тащат в зубах ещё слепое потомство. Все крысы убегают, их гонят вперед неизбежность, потребность, призыв, предчувствие. Быстрее, скорее, вниз, в подземелья и ещё ниже — в спрятанные в глубине пещеры, гроты, реки.
Я выглядываю сквозь подвальное окошко на улицу, туда, где находятся знакомые мне щели. Там толпятся крысы — раздраженные, злые, кусают друг друга. Пробиться поближе к дыре, поближе к спасительному колодцу. Страх заставляет нас драться, отпихивать друг друга, кусать. Страх толкает меня вниз. Сверху на город опускается угрожающий, яркий, белый свет…
Воздух дрожит, земля трясется…
Стены рассыпаются с оглушительным грохотом. Я уже внизу, среди ошеломленных, в ужасе удирающих со всех ног крыс.
Глубже, ниже. Серая масса заполнила туннели и коридоры. Каменные своды дрожат над нами от падающих бетонных блоков, перекрытий, стен. Я переплываю через грязный поток смешанной с пеплом воды, вылезаю на каменный край на противоположной стороне. Все дрожит, трясется, рушится. Но отверстие, которое я ищу, пока ещё цело…
Крысы, тоже знающие эту дорогу, ныряют под каменную плиту.
Вниз, в лабиринт, в коридоры, промытые в камне подпочвенными водами,— к подземной реке, несущей свои воды под фундаментами убитого города.
Вниз. Между стенами, которые некогда здесь стояли, между растрескавшимися камнями проходит тропа нашего бегства от разбуженной людьми стихии, от гибели города, принадлежавшего не только людям, но и нам.
Вернутся ли крысы, как возвращались всегда? Выйдут ли из подземелий, пещер, засыпанных городов, зацементированных лесов, со свалок и кладбищ? Найдут ли в себе силы вновь расселиться по оставленным людьми пепелищам?
Мы из будущего, в том числе и я. Может, и я тоже.
Варшава 1979 — 1994
Я скольжу вниз, прыгаю, падаю все ниже и ниже. Я убегаю от опасности, от запаха гари, проникающего даже сюда, от вибрирующего шума, пронзающего меня насквозь — от усов до кончика хвоста.
Вокруг меня все больше серых теней, писка, панического страха. Старые, молодые-, здоровые, больные, исхудавшие, шатающиеся на отощавших лапках и едва научившиеся ходить. Матери тащат в зубах ещё слепое потомство. Все крысы убегают, их гонят вперед неизбежность, потребность, призыв, предчувствие. Быстрее, скорее, вниз, в подземелья и ещё ниже — в спрятанные в глубине пещеры, гроты, реки.
Я выглядываю сквозь подвальное окошко на улицу, туда, где находятся знакомые мне щели. Там толпятся крысы — раздраженные, злые, кусают друг друга. Пробиться поближе к дыре, поближе к спасительному колодцу. Страх заставляет нас драться, отпихивать друг друга, кусать. Страх толкает меня вниз. Сверху на город опускается угрожающий, яркий, белый свет…
Воздух дрожит, земля трясется…
Стены рассыпаются с оглушительным грохотом. Я уже внизу, среди ошеломленных, в ужасе удирающих со всех ног крыс.
Глубже, ниже. Серая масса заполнила туннели и коридоры. Каменные своды дрожат над нами от падающих бетонных блоков, перекрытий, стен. Я переплываю через грязный поток смешанной с пеплом воды, вылезаю на каменный край на противоположной стороне. Все дрожит, трясется, рушится. Но отверстие, которое я ищу, пока ещё цело…
Крысы, тоже знающие эту дорогу, ныряют под каменную плиту.
Вниз, в лабиринт, в коридоры, промытые в камне подпочвенными водами,— к подземной реке, несущей свои воды под фундаментами убитого города.
Вниз. Между стенами, которые некогда здесь стояли, между растрескавшимися камнями проходит тропа нашего бегства от разбуженной людьми стихии, от гибели города, принадлежавшего не только людям, но и нам.
Вернутся ли крысы, как возвращались всегда? Выйдут ли из подземелий, пещер, засыпанных городов, зацементированных лесов, со свалок и кладбищ? Найдут ли в себе силы вновь расселиться по оставленным людьми пепелищам?
Мы из будущего, в том числе и я. Может, и я тоже.
Варшава 1979 — 1994
Цивилизация птиц
Who shall recount the terror of those rained
streets?
And who shall dare to look where all the birds
with golden beaks
Stab at the blue eyes of the murdered saints?
Thomas Merton Figure for an Apocalypse
Кто расскажет об ужасе, который
царит на опустевших улицах?
Кто осмелится смотреть на то,
как птицы золотыми клювами выклевывают
голубые глаза убиенных святых?
Томас Мёртон. Фигура для Апокалипсиса
Предисловие
Уважаемый Читатель!
Идея создания “Цивилизации птиц” возникла у меня много лет назад…
Я закрываю глаза и вспоминаю тот удивительный случай, который произошел со мной в конце сентября 1977 года во время полета во Вьетнам. Я летел в советском самолете на высоте 15 тысяч метров.
Мое путешествие продолжалось больше суток и складывалось из нескольких этапов: сначала я летел из Варшавы в Москву, а уже оттуда — через Кувейт, Бомбей, Рангун и Вьентьян — в Ханой. Из Кувейта мы вылетели на закате. Мы летели над Персидским заливом, и сверху мне было хорошо видно пылающие газовые факелы, которые всегда сопутствуют крупным нефтяным месторождениям и нефтеперерабатывающим заводам. Вокруг сгущалась темнота, на небе ярко светили звезды. Монотонно шумели моторы. Самолет был почти пустой, от приглушенного света и выпитого сразу же после взлета шампанского меня клонило ко сну… И я задремал в глубоком кресле у окна…
Вдруг я почувствовал, как огромный самолет вздрогнул, и ощутил легкое прикосновение — словно птица задела крылом мое лицо. Я открыл глаза, в изумлении протер их…
В окружавшей нас за бортом темноте я увидел огромных прозрачных птиц. Они летели совсем рядом с самолетом, то обгоняли его, то отставали, как будто обнимая своими светящимися крыльями крылья самолета, его фюзеляж: сопла двигателей… Они взмывали ввысь и тут же ныряли во мраке ночи вниз, проникая прямо в салон сквозь обшивку корпуса и иллюминаторы… Всеми органами чувств я ощущал нежность, мягкость, прозрачность их перьев и пуха.
Я еще раз протер глаза и вытаращил их от удивления и страха, потому что мне то и дело казалось, что птицы просто раздавят, растащат наш самолет по частям. Я хотел разбудить моих попутчиков, но они крепко спали, улегшись поперек самолетных кресел.
А я продолжал смотреть дальше… Мы летели вдоль скалистого берега Ирана. Внизу мигали огоньки проходящих Ормузский пролив судов. Птицы летели дальше, точно соревнуясь с самолетом…
Мне трудно сейчас описать, какого они были цвета… В мыслях я называл их мерцающими, лучистыми, сияющими… Они как будто впитывали в себя всю яркость окружавшего нас пространства и звезд. Их маховые перья поглощали, концентрировали, впитывали свет. Я мгновенно вспомнил мифы, сказки, легенды, истории обо всех необычных, божественных птицах — о Жар-птице, о птице Роках,— пытаясь сопоставить их с тем, что я видел вокруг себя… Гаруда, Эвринома, Яху, Феникс, Ибис, Ньорд, Хугинн и Мунинн — множество имен птиц, которым в этих сказаниях приписывались сверхъестественные черты, сверхчеловеческий разум и ни в чем не уступающие людским познания, память, интуиция, созидательные способности и умение творить чудеса. Сердце колотилось как бешеное, на лбу выступил пот, а неизвестные космические птицы летели совсем близко, словно скорость реактивного самолета и высота в пятнадцать километров не представляли для них никакой проблемы… Они летели рядом с нами над Ираном, Пакистаном, Индией — до тех пор, пока самолет не пошел на посадку в Бомбее и внизу не засияли миллионы маленьких огоньков. Я взглянул вверх, и мне показалось, что я вижу несущиеся между сверкающими звездами прозрачные тени.
Об этом случае я до сих пор никогда никому не рассказывал. Ведь я же по собственному опыту знаю, с каким недоверием и насмешливым скептицизмом обычно слушают подобные истории… Да, впрочем, и у меня самого оставались кое-какие сомнения. А не было ли все это сном? Не привиделись ли мне эти птицы после нескольких глотков шампанского? А может, это был мираж — оптический обман зрения, вызванный неизвестными мне причинами?
Мой материалистический разум не позволяет мне просто так взять и поверить в существование неизвестной, космической жизни. И все же в самолете я всегда сажусь у окна и, когда наступает ночь, всматриваюсь во тьму с надеждой — а вдруг мне посчастливится снова увидеть прозрачных сияющих птиц…
Птицы всегда казались людям существами необыкновенными — нам казалось, что они ближе всех к Богу. Разве не птица — символ свободы? Символ возможности свободного выбора, возможности спасения бегством… Ведь мы же завидуем птицам, завидуем тому, что у них есть крылья, способные унести их куда угодно — такие крылья, о которых мы, запертые в салонах самолетов, не можем даже мечтать. Во сне мы часто превращаемся в птиц — порхаем, улетаем, возвращаемся, кружим над нашими жизнями, над вершинами и пропастями, над границами и стенами, познаем самые бескрайние бездны. И как бы нас ни пугали глубины наших снов, мы все же не можем не восхищаться силой и красотой собственных крыльев. Наяву большинство из нас к птицам совершенно равнодушны, ведь пернатые ничего не значат, не играют существенной роли в жизни человека. Трассы птичьих перелетов и наши жизненные пути не пересекаются… Мы живем в разных экологических нишах, и судьбы людей и вольных птиц оказываются взаимосвязанными лишь в исключительных ситуациях или же в мифах и легендах. Мы часто прогоняем птиц, убиваем их, едим, запираем в клетках. Иногда нас мучают угрызения совести, и мы бросаем хлеб лебедям, чайкам, голубям…
Мы поступаем так с тех пор, как появились на Земле, и, несомненно, будем и дальше продолжать поступать точно так же — в соответствии со своей двуличной психологией, хищными инстинктами и презрением ко всем иным существам, населяющим нашу планету, которую мы считаем своей исключительной собственностью.
Голубей со спутанными ногами — окровавленными, гноящимися, ужасающе деформированными я встречал во всех странах, где мне довелось побывать в жизни. Эти голуби не могут нормально ходить, сидеть, расчесывать перья, купаться, есть и пить. Грязные, завшивевшие, испуганные, измученные болью, они ползают, тащатся по земле, подпрыгивают в надежде найти хоть какое-то возвышение, камень или порог, откуда им легче было бы взмыть в небо… Когда к ним приближается человек, они в панике удирают, спотыкаясь и падая… Ведь человек как-то раз уже поймал и искалечил их… Человек — это звучит устрашающе…
В октябре 1990 года я осматривал прекрасный Ливадииский дворец в Крыму, неподалеку от Ялты. Именно здесь в феврале 1943 года на конференции глав трех держав Сталин, Рузвельт и Черчилль договорились о разделе мира после второй мировой войны. Они принимали решения о судьбах народов без согласия этих народов, обрекая миллионы людей на такую жизнь, которой эти люди сами себе никогда бы не пожелали…
Весь мир обошли многочисленные фотоснимки этих трех политиков — улыбающихся, довольных собой, сидящих рядом в полном согласии друг с другом на каменной скамейке среди пальм и кипарисов…
День был солнечный, безветренный, прохладный… Я сидел на той самой скамейке, взволнованный и злой. Рядом, над каменным краем колодца с издевательской усмешкой на устах склонился чертенок с крылышками… Старожилы Ялты рассказывают, что это именно он подсказал все принятые на конференции решения…
Шелест, трепыхание в пожухлой подстриженной траве… У каменной стены лежал умирающий голубь со спутанными ножками. Я забрал его к себе в гостиницу… Разрезал нейлоновую леску, которой были обмотаны его лапки,— она почти намертво вросла в тело. Очистил и промыл раны, ампутировал два пораженных гангреной пальца… Я лечил его, кормил и перевязывал раны до тех пор, пока он не начал подпрыгивать и потихоньку ходить. За эти несколько дней мне удалось преодолеть его страх и недоверие. Он понял, что я хочу помочь ему.
Я заботился о голубе до самого отъезда из Ялты… Когда я распахнул окно и выпустил его, он вспорхнул на крышу и заворковал… Потом взвился ввысь и исчез за горой… Жив ли он еще? Не поймал ли его снова человек? Не надел ли на него новые путы?
На Земле живет сейчас около 8500 видов птиц. Эта цифра уменьшается с каждым годом, потому что множество видов исчезают, истребленные человеком.
Лишь некоторые из птичьих семейств пытаются приспособиться к нашей беспощадной цивилизации и жить рядом с человеком — самым жестоким и кровожадным млекопитающим на Земле.
Они прилетают к нашим окнам, кружат над нашими домами и успокаивают нашу совесть. Нам кажется, что им ничто не угрожает…
Это иллюзия. Есть страны, где обычный воробей уже стал редкостью, где идет массовое уничтожение ласточек, стрижей, скворцов, где меткость выстрела тренируют на перелетных журавлях и аистах…
Птицы болеют… Птицы болеют точно так же, как и люди… После катастрофы в Чернобыле среди птиц значительно увеличилась заболеваемость раком гортани и другими формами опухолей. Так что будущее многих птиц находится под угрозой в той же самой мере, что и наше собственное будущее.
Я глубочайшим образом убежден в том, что если бы вдруг на Земле не стало людей, то вскоре появилась бы совсем иная цивилизация… Возможно, это была бы цивилизация крыс, миллионы которых живут у нас под ногами? А может, Землей завладели бы птицы, так похожие на нас своим Жадным любопытством и страстью к путешествиям? И каким был бы созданный ими мир? Похожим на наш или нет?
Птицы — чуткие, пугливые, слабые — куда более хрупки, чем люди. К тому же они покрыты перьями, и потому их самый страшный враг — огонь. Если бы первобытный человек, или человекообразная обезьяна, как мы называем наших предков, был покрыт столь же густым и легковоспламеняющимся волосяным покровом, то, скорее всего, мы до сих пор жили бы в пещерах. Во всяком случае, развитие цивилизации шло бы тогда значительно медленнее, без скачков. Ведь именно огонь помог нам создать такую цивилизацию, какую мы сегодня имеем. Тогда как птицы, с любопытством наблюдающие за пламенем костров, а иной раз и греющиеся в свете ламп, не могут приблизиться к огню. Их перья вспыхивают мгновенно и сгорают, как смоляной факел, почти взрываясь. Может, именно поэтому птицы в своем развитии не опередили человека? Хотя… Разве смогли бы люди позволить, чтобы рядом с ними, параллельно, развивалась какая-то другая цивилизация? И возможно ли вообще сосуществование разных цивилизаций на такой маленькой Земле, как наша?
Наблюдал ли ты когда-нибудь за работой ласточек, таскающих глину из ближайших луж под твою крышу? Способен ли ты постичь образ того дома, который они строят для своих птенцов? Способно ли твое воображение оказаться на высоте их воображения?
Видел ли ты, как галки, грачи, вороны колют орехи, как разбивают ракушки или размягчают сухой хлеб, размачивая его в воде? Знаешь ли ты, что сороки тащат блестящие предметы, осколки зеркал и стекла для того, чтобы в их гнездах стало светлее, а при надлежащей расстановке эти предметы отражают даже лунный свет, что значительно облегчает ориентацию в пространстве?
Слушал ли ты когда-нибудь разговор голубей, которые объясняются друг с другом с помощью нескольких десятков звуков, выражающих чувства, мало чем отличающиеся от твоих чувств?
В течение многих лет написание “Цивилизации птиц” было моей внутренней потребностью, осуществить которую мне удалось лишь теперь… Я просто обязан был написать такую книгу и хотя бы в такой форме выразить все то, что я чувствую по отношению ко всем пернатым созданиям, чьи судьбы оказались причудливо переплетенными с моей жизнью. Выразить все, что я о них думаю.
Я хочу попросить у них прощения за все причиненные им людьми обиды. Возможно, слово “прощение” в данном случае и не самое подходящее, но в языке людей другого слова просто нет.
Уважаемый Читатель! Если ты утомлен и разочарован, если чувствуешь себя чужим в этом мире, протри глаза и взгляни в небо. Ты никогда не будешь одинок, если рядом с тобой окажется хоть одна птица. А когда вокруг наступит ночь, подумай о птицах, которые спят в щелях твоего дома, о птицах, которые, как и ты, тоже хотят прожить свою жизнь.
Автор
Идея создания “Цивилизации птиц” возникла у меня много лет назад…
Я закрываю глаза и вспоминаю тот удивительный случай, который произошел со мной в конце сентября 1977 года во время полета во Вьетнам. Я летел в советском самолете на высоте 15 тысяч метров.
Мое путешествие продолжалось больше суток и складывалось из нескольких этапов: сначала я летел из Варшавы в Москву, а уже оттуда — через Кувейт, Бомбей, Рангун и Вьентьян — в Ханой. Из Кувейта мы вылетели на закате. Мы летели над Персидским заливом, и сверху мне было хорошо видно пылающие газовые факелы, которые всегда сопутствуют крупным нефтяным месторождениям и нефтеперерабатывающим заводам. Вокруг сгущалась темнота, на небе ярко светили звезды. Монотонно шумели моторы. Самолет был почти пустой, от приглушенного света и выпитого сразу же после взлета шампанского меня клонило ко сну… И я задремал в глубоком кресле у окна…
Вдруг я почувствовал, как огромный самолет вздрогнул, и ощутил легкое прикосновение — словно птица задела крылом мое лицо. Я открыл глаза, в изумлении протер их…
В окружавшей нас за бортом темноте я увидел огромных прозрачных птиц. Они летели совсем рядом с самолетом, то обгоняли его, то отставали, как будто обнимая своими светящимися крыльями крылья самолета, его фюзеляж: сопла двигателей… Они взмывали ввысь и тут же ныряли во мраке ночи вниз, проникая прямо в салон сквозь обшивку корпуса и иллюминаторы… Всеми органами чувств я ощущал нежность, мягкость, прозрачность их перьев и пуха.
Я еще раз протер глаза и вытаращил их от удивления и страха, потому что мне то и дело казалось, что птицы просто раздавят, растащат наш самолет по частям. Я хотел разбудить моих попутчиков, но они крепко спали, улегшись поперек самолетных кресел.
А я продолжал смотреть дальше… Мы летели вдоль скалистого берега Ирана. Внизу мигали огоньки проходящих Ормузский пролив судов. Птицы летели дальше, точно соревнуясь с самолетом…
Мне трудно сейчас описать, какого они были цвета… В мыслях я называл их мерцающими, лучистыми, сияющими… Они как будто впитывали в себя всю яркость окружавшего нас пространства и звезд. Их маховые перья поглощали, концентрировали, впитывали свет. Я мгновенно вспомнил мифы, сказки, легенды, истории обо всех необычных, божественных птицах — о Жар-птице, о птице Роках,— пытаясь сопоставить их с тем, что я видел вокруг себя… Гаруда, Эвринома, Яху, Феникс, Ибис, Ньорд, Хугинн и Мунинн — множество имен птиц, которым в этих сказаниях приписывались сверхъестественные черты, сверхчеловеческий разум и ни в чем не уступающие людским познания, память, интуиция, созидательные способности и умение творить чудеса. Сердце колотилось как бешеное, на лбу выступил пот, а неизвестные космические птицы летели совсем близко, словно скорость реактивного самолета и высота в пятнадцать километров не представляли для них никакой проблемы… Они летели рядом с нами над Ираном, Пакистаном, Индией — до тех пор, пока самолет не пошел на посадку в Бомбее и внизу не засияли миллионы маленьких огоньков. Я взглянул вверх, и мне показалось, что я вижу несущиеся между сверкающими звездами прозрачные тени.
Об этом случае я до сих пор никогда никому не рассказывал. Ведь я же по собственному опыту знаю, с каким недоверием и насмешливым скептицизмом обычно слушают подобные истории… Да, впрочем, и у меня самого оставались кое-какие сомнения. А не было ли все это сном? Не привиделись ли мне эти птицы после нескольких глотков шампанского? А может, это был мираж — оптический обман зрения, вызванный неизвестными мне причинами?
Мой материалистический разум не позволяет мне просто так взять и поверить в существование неизвестной, космической жизни. И все же в самолете я всегда сажусь у окна и, когда наступает ночь, всматриваюсь во тьму с надеждой — а вдруг мне посчастливится снова увидеть прозрачных сияющих птиц…
Птицы всегда казались людям существами необыкновенными — нам казалось, что они ближе всех к Богу. Разве не птица — символ свободы? Символ возможности свободного выбора, возможности спасения бегством… Ведь мы же завидуем птицам, завидуем тому, что у них есть крылья, способные унести их куда угодно — такие крылья, о которых мы, запертые в салонах самолетов, не можем даже мечтать. Во сне мы часто превращаемся в птиц — порхаем, улетаем, возвращаемся, кружим над нашими жизнями, над вершинами и пропастями, над границами и стенами, познаем самые бескрайние бездны. И как бы нас ни пугали глубины наших снов, мы все же не можем не восхищаться силой и красотой собственных крыльев. Наяву большинство из нас к птицам совершенно равнодушны, ведь пернатые ничего не значат, не играют существенной роли в жизни человека. Трассы птичьих перелетов и наши жизненные пути не пересекаются… Мы живем в разных экологических нишах, и судьбы людей и вольных птиц оказываются взаимосвязанными лишь в исключительных ситуациях или же в мифах и легендах. Мы часто прогоняем птиц, убиваем их, едим, запираем в клетках. Иногда нас мучают угрызения совести, и мы бросаем хлеб лебедям, чайкам, голубям…
Мы поступаем так с тех пор, как появились на Земле, и, несомненно, будем и дальше продолжать поступать точно так же — в соответствии со своей двуличной психологией, хищными инстинктами и презрением ко всем иным существам, населяющим нашу планету, которую мы считаем своей исключительной собственностью.
Голубей со спутанными ногами — окровавленными, гноящимися, ужасающе деформированными я встречал во всех странах, где мне довелось побывать в жизни. Эти голуби не могут нормально ходить, сидеть, расчесывать перья, купаться, есть и пить. Грязные, завшивевшие, испуганные, измученные болью, они ползают, тащатся по земле, подпрыгивают в надежде найти хоть какое-то возвышение, камень или порог, откуда им легче было бы взмыть в небо… Когда к ним приближается человек, они в панике удирают, спотыкаясь и падая… Ведь человек как-то раз уже поймал и искалечил их… Человек — это звучит устрашающе…
В октябре 1990 года я осматривал прекрасный Ливадииский дворец в Крыму, неподалеку от Ялты. Именно здесь в феврале 1943 года на конференции глав трех держав Сталин, Рузвельт и Черчилль договорились о разделе мира после второй мировой войны. Они принимали решения о судьбах народов без согласия этих народов, обрекая миллионы людей на такую жизнь, которой эти люди сами себе никогда бы не пожелали…
Весь мир обошли многочисленные фотоснимки этих трех политиков — улыбающихся, довольных собой, сидящих рядом в полном согласии друг с другом на каменной скамейке среди пальм и кипарисов…
День был солнечный, безветренный, прохладный… Я сидел на той самой скамейке, взволнованный и злой. Рядом, над каменным краем колодца с издевательской усмешкой на устах склонился чертенок с крылышками… Старожилы Ялты рассказывают, что это именно он подсказал все принятые на конференции решения…
Шелест, трепыхание в пожухлой подстриженной траве… У каменной стены лежал умирающий голубь со спутанными ножками. Я забрал его к себе в гостиницу… Разрезал нейлоновую леску, которой были обмотаны его лапки,— она почти намертво вросла в тело. Очистил и промыл раны, ампутировал два пораженных гангреной пальца… Я лечил его, кормил и перевязывал раны до тех пор, пока он не начал подпрыгивать и потихоньку ходить. За эти несколько дней мне удалось преодолеть его страх и недоверие. Он понял, что я хочу помочь ему.
Я заботился о голубе до самого отъезда из Ялты… Когда я распахнул окно и выпустил его, он вспорхнул на крышу и заворковал… Потом взвился ввысь и исчез за горой… Жив ли он еще? Не поймал ли его снова человек? Не надел ли на него новые путы?
На Земле живет сейчас около 8500 видов птиц. Эта цифра уменьшается с каждым годом, потому что множество видов исчезают, истребленные человеком.
Лишь некоторые из птичьих семейств пытаются приспособиться к нашей беспощадной цивилизации и жить рядом с человеком — самым жестоким и кровожадным млекопитающим на Земле.
Они прилетают к нашим окнам, кружат над нашими домами и успокаивают нашу совесть. Нам кажется, что им ничто не угрожает…
Это иллюзия. Есть страны, где обычный воробей уже стал редкостью, где идет массовое уничтожение ласточек, стрижей, скворцов, где меткость выстрела тренируют на перелетных журавлях и аистах…
Птицы болеют… Птицы болеют точно так же, как и люди… После катастрофы в Чернобыле среди птиц значительно увеличилась заболеваемость раком гортани и другими формами опухолей. Так что будущее многих птиц находится под угрозой в той же самой мере, что и наше собственное будущее.
Я глубочайшим образом убежден в том, что если бы вдруг на Земле не стало людей, то вскоре появилась бы совсем иная цивилизация… Возможно, это была бы цивилизация крыс, миллионы которых живут у нас под ногами? А может, Землей завладели бы птицы, так похожие на нас своим Жадным любопытством и страстью к путешествиям? И каким был бы созданный ими мир? Похожим на наш или нет?
Птицы — чуткие, пугливые, слабые — куда более хрупки, чем люди. К тому же они покрыты перьями, и потому их самый страшный враг — огонь. Если бы первобытный человек, или человекообразная обезьяна, как мы называем наших предков, был покрыт столь же густым и легковоспламеняющимся волосяным покровом, то, скорее всего, мы до сих пор жили бы в пещерах. Во всяком случае, развитие цивилизации шло бы тогда значительно медленнее, без скачков. Ведь именно огонь помог нам создать такую цивилизацию, какую мы сегодня имеем. Тогда как птицы, с любопытством наблюдающие за пламенем костров, а иной раз и греющиеся в свете ламп, не могут приблизиться к огню. Их перья вспыхивают мгновенно и сгорают, как смоляной факел, почти взрываясь. Может, именно поэтому птицы в своем развитии не опередили человека? Хотя… Разве смогли бы люди позволить, чтобы рядом с ними, параллельно, развивалась какая-то другая цивилизация? И возможно ли вообще сосуществование разных цивилизаций на такой маленькой Земле, как наша?
Наблюдал ли ты когда-нибудь за работой ласточек, таскающих глину из ближайших луж под твою крышу? Способен ли ты постичь образ того дома, который они строят для своих птенцов? Способно ли твое воображение оказаться на высоте их воображения?
Видел ли ты, как галки, грачи, вороны колют орехи, как разбивают ракушки или размягчают сухой хлеб, размачивая его в воде? Знаешь ли ты, что сороки тащат блестящие предметы, осколки зеркал и стекла для того, чтобы в их гнездах стало светлее, а при надлежащей расстановке эти предметы отражают даже лунный свет, что значительно облегчает ориентацию в пространстве?
Слушал ли ты когда-нибудь разговор голубей, которые объясняются друг с другом с помощью нескольких десятков звуков, выражающих чувства, мало чем отличающиеся от твоих чувств?
В течение многих лет написание “Цивилизации птиц” было моей внутренней потребностью, осуществить которую мне удалось лишь теперь… Я просто обязан был написать такую книгу и хотя бы в такой форме выразить все то, что я чувствую по отношению ко всем пернатым созданиям, чьи судьбы оказались причудливо переплетенными с моей жизнью. Выразить все, что я о них думаю.
Я хочу попросить у них прощения за все причиненные им людьми обиды. Возможно, слово “прощение” в данном случае и не самое подходящее, но в языке людей другого слова просто нет.
Уважаемый Читатель! Если ты утомлен и разочарован, если чувствуешь себя чужим в этом мире, протри глаза и взгляни в небо. Ты никогда не будешь одинок, если рядом с тобой окажется хоть одна птица. А когда вокруг наступит ночь, подумай о птицах, которые спят в щелях твоего дома, о птицах, которые, как и ты, тоже хотят прожить свою жизнь.
Автор
Пролог
На воду упала тень, вспугнувшая серебряные косяки рыбы. Дельфины подняли головы, но их близоруким глазам не дано было увидеть Прозрачного Скитальца. Чайки, крачки, поморники пустились в бегство, не зная, каковы намерения неизвестного пришельца.
Отдыхавшие на волнах альбатросы приняли его за серебряную тучу, которая предвещает сильный восточный ветер.
Но что же это было такое? Возможно, мираж — иллюзия, отраженная в мельчайших капельках насыщенного вулканическим пеплом пара… А может, это была игра воображения, мечта — воплощение того, чего так жаждет каждая рыба, каждая птица, каждое млекопитающее.
Когда Прозрачный Великан опустился ниже и полетел, простирая крылья, над бескрайней серостью, до всех земных существ донесся его призыв, вызов, предостережение.
Крик звучал пронзительно, он был всепроникающим, ужасающим, умоляющим. Птицы съежились, задрожали, как будто их обжег солнечный луч или ударил резкий порыв ветра. Они защебетали, запели, заклекотали, засвистели, зачирикали. А он летел, не обращая внимания на их голоса, заглушаемые его могучим зовом. Еще никто не видел такого Прозрачного Великана, похожего одновременно и на голубя, и на ворона, и на ястреба, и на орла. Он приближался к острову, где жили рыбаки и моряки, знавшие его и считавшие своим другом.
Уже издалека он понял — свершилось… Понял, что Земля, на которую он вернулся,— это уже не та Земля, что здесь больше смерти, чем жизни.
Остовы кораблей, засыпанные песком лодки, руины, развалины, развороченные крыши домов, покосившиеся и поломанные мачты, мертвые маяки, безлюдные города. Тишина, оцепенение… По берегам воют одичавшие псы, растаскивая кости своих бывших хозяев… Из разбитых окон вылетают вороны, голуби, чайки… А люди? Где они? Вымерли? Погибли? Перебили друг друга? Нет людей. Не видно никого. Свершилось…
Приближается вечер. В воздухе кружат стрижи, летучие мыши, совы. Большая Птица летит дальше…
Суша. Вросшие в берег неподвижные корпусу кораблей.
Здесь тоже нет людей. Лишь высохшие скелеты, мясо с которых давно объедено, а рядом со скелетами людей скелеты лодок, которые ветер уже почти засыпал песком.
Отдыхавшие на волнах альбатросы приняли его за серебряную тучу, которая предвещает сильный восточный ветер.
Но что же это было такое? Возможно, мираж — иллюзия, отраженная в мельчайших капельках насыщенного вулканическим пеплом пара… А может, это была игра воображения, мечта — воплощение того, чего так жаждет каждая рыба, каждая птица, каждое млекопитающее.
Когда Прозрачный Великан опустился ниже и полетел, простирая крылья, над бескрайней серостью, до всех земных существ донесся его призыв, вызов, предостережение.
Крик звучал пронзительно, он был всепроникающим, ужасающим, умоляющим. Птицы съежились, задрожали, как будто их обжег солнечный луч или ударил резкий порыв ветра. Они защебетали, запели, заклекотали, засвистели, зачирикали. А он летел, не обращая внимания на их голоса, заглушаемые его могучим зовом. Еще никто не видел такого Прозрачного Великана, похожего одновременно и на голубя, и на ворона, и на ястреба, и на орла. Он приближался к острову, где жили рыбаки и моряки, знавшие его и считавшие своим другом.
Уже издалека он понял — свершилось… Понял, что Земля, на которую он вернулся,— это уже не та Земля, что здесь больше смерти, чем жизни.
Остовы кораблей, засыпанные песком лодки, руины, развалины, развороченные крыши домов, покосившиеся и поломанные мачты, мертвые маяки, безлюдные города. Тишина, оцепенение… По берегам воют одичавшие псы, растаскивая кости своих бывших хозяев… Из разбитых окон вылетают вороны, голуби, чайки… А люди? Где они? Вымерли? Погибли? Перебили друг друга? Нет людей. Не видно никого. Свершилось…
Приближается вечер. В воздухе кружат стрижи, летучие мыши, совы. Большая Птица летит дальше…
Суша. Вросшие в берег неподвижные корпусу кораблей.
Здесь тоже нет людей. Лишь высохшие скелеты, мясо с которых давно объедено, а рядом со скелетами людей скелеты лодок, которые ветер уже почти засыпал песком.