Заневский Анджей. Безымянная трилогия: “Крыса”, “Тень крысолова”, “Цивилизация птиц”

   Там, на стенах, склоняются, ходят, живут — застывшие, неподвижные… Здесь, на улицах, в домах, за стеклами рам в мягких бело-серых ложах лежат их скелеты… Там вокруг их голов блестят золотистые круги, похожие на взъерошенный пух светлых птиц… Здесь в пустых черепах охотно устраивают свои гнезда ящерицы, мелкие змеи, мыши, осы и шмели.
   Свет скользит по стенам, передвигается, высвечивая детали, которых я раньше не замечал.
   Упавший на стену луч освещает в полумраке висящую обнаженную фигуру бескрылого с терниями на голове. Капли крови сочатся с его лба, ладоней, стоп, стекают по боку. Вокруг стоят на коленях другие бескрылые, смотрят на него, как будто чего-то ждут. Чуть выше из тьмы появляется птица. Да ведь это же голубь… Голубка такая же, как те, что живут на соседнем карнизе. Неужели и ее хотели поймать и съесть?
   Я взъерошиваю перышки и тихонько каркаю, чтобы придать себе смелости.
   И вдруг среди бескрылых я замечаю таких, у кого есть крылья. Они все в белых одеждах, с прижатыми ко ртам золотыми трубами. Значит, у некоторых все же были крылья?
   Я знаю! Нашел! Я все понял!
   Те бескрылые, головы которых окружены сиянием, это их вожаки.
   И если они склоняются перед голубкой, значит, она была их поводырем, вожаком, Богом. Бог… Понятие, которого я до сих пор не знал, которого я пока так до конца и не осознаю, но которое предчувствую.
   У меня кружится голова. Я поворачиваюсь вокруг своей оси, размахивая крылышками, а бескрылые кружатся вокруг меня. Их лица приближаются, проникают в мои глаза и мозг.
   Взгляд останавливается на сереющих прямо на стене ветках. К красным яблокам подползает змея, похожая на тех, которых я вижу каждый день. Там — голубка, здесь — змея. Неужели бескрылые почитали и ее тоже?
   Вопросы. Вопросы? А что это такое — вопросы?
   А задаются ли вопросами другие птицы? Думают ли они тоже?
   Я один среди всех этих вопросов и сомнений.
   Вопросы — вот причина моего одиночества.
   Рядом со мной другие галки ищут древесных жучков, долбят клювами деревянные доски, гоняются за мышью, скрывшейся за отошедшей от стены планкой.
   Фре толкает меня клювом — приглашает принять участие в игре. Но мне не хочется подпрыгивать, гоняться, щипаться, заигрывать с ней.
   Я познал больше, чем рассчитывал когда-либо узнать, и мне надо обдумать все это в одиночестве.
   Я быстро взмываю вверх. Удираю подальше от птичьего гама.
   Разочарованная Фре что-то зло кричит мне вслед.
   Над входом я вдруг замечаю тень сороки. Это Сарторис!
   Он впивается клювом в грудь еще не оперившегося, отчаянно пищащего голубя. Разрывает кожу и мышцы. Вонзает клюв глубже, сжимает крепче, чувствует горячую пульсирующую влагу. Рвет. Вытаскивает маленький окровавленный кусочек — сердце, которое все еще продолжает биться.
   Я кричу. Отворачиваю голову. Лечу вперед.
   До самого вечера я размышляю о неподвижной голубке над головой распятого и о слабом голеньком птенце, убитом черно-белой сорокой.
 
   Гладкая, плоская, сверкающая поверхность моря ошеломила, удивила меня, привела в восторг. Я бродил по песку, всматриваясь в далекую линию, где вода сливается с небом, разговаривал сам с собой об этом удивлении, о неудовлетворенном любопытстве, о неуверенности, страхе и тоске, которые вызвало у меня это необычное серо-синее пространство.
   Я приблизился к воде и схватил трепыхавшуюся креветку. Проглотил ее, захлопал крыльями, удивившись собственному присутствию в месте, так непохожем на все, что я до сих пор знал. Меня ударила небольшая волна — из тех, какие часто бывают у берега при безветренной погоде. Я почувствовал воду в ухе, в клюве, на крыльях. Стряхнул капли с перьев, собрал влагу с пуха на груди. Я злился на переливающиеся под лучами солнца волны. Вся наша колония прогуливалась по неглубоким прибрежным лужам, так же как и я, переживая свою первую встречу с морем.
   Чайки, крачки, бакланы, поганки, лебеди входят в воду без опасений. Они не боятся намочить перья, не боятся, что отяжелеют в воде, не смогут двигаться и утонут. Они садятся на волны, качаются на гребнях, плавают, ныряют, ловят всякие вкусные вещи, которые мы, галки, ищем на берегу.
   Морская вода соленая, горьковатая, невкусная, вызывает жжение в горле. Я случайно глотнул воды, что волна плеснула мне в клюв, и теперь она камнем осела у меня в желудке, вызывая ощущение тяжести.
   Чайки отгоняют нас от лежащего на берегу мертвого, вонючего, раздувшегося волка. Широкая полоса песка между морем и прибрежными зарослями сплошь покрыта мухами и бабочками.
   Рядом ищут себе корм голуби, которые живут в куполе вместе с нами. Я узнаю знакомых птиц — сизых, серых, белых, коричневых, розовых. Они ступают по песку, собирая все, что только можно съесть. Чуть в стороне от нас лежат на песке стальные остовы — разбитые, погнутые, проржавевшие. В них устраивают себе гнезда водоплавающие птицы.
   Я ударяю клювом по панцирю выброшенной на берег синей раковины. Бью изо всех сил. Но известковый панцирь остается плотно закрытым.
   Я громко жалуюсь на собственное бессилие, надеясь найти сочувствие у взрослых галок. Ми хватает когтями ракушку, осторожно поддевает клювом край и оттягивает его в сторону. Вот оно! Внутри ракушки лежит нечто белое, продолговатое, мягкое, солоноватое, вкусное.
   Я пытаюсь поймать клювом отступающую волну, когда меня вдруг ударяет накатившаяся вслед за ней. Я отскакиваю назад, отряхиваю перышки от налипших крупинок песка.
   Мы летим вдоль берега вслед за солнцем. Между разбросанными то тут, то там проржавевшими стальными корпусами роятся стаи мальков, ползают рачки, мелкие крабики, громоздятся горы песка, принесенного ветром с недалеких гор.
   Ми и Кро засыпают на накренившейся серебристой мачте в тени высокой стальной стены.
   Меня тоже клонит в сон. Солнце жарит просто невероятно. Высокая черная стена пробуждает мое любопытство. Я пытаюсь на глаз определить ее высоту. Взлетаю вверх, лечу вдоль наклонной стальной поверхности, изъеденной солью, ветром, ржавчиной. На покрытых птичьим пометом надстройках и рубках устроили свои гнезда чайки. Я влетаю в разбитое окошко. Череп бескрылого, прикрытый остатками синей ткани, скалит мне свои желтые зубы. В металлических трубах и переборках гудят сквозняки. Я осторожно иду вдоль железного края по раскаленной, обжигающей лапки палубе. Часть стального колосса погружена в воду, нос зарылся в прибрежный песок.
   Стальной люк полуоткрыт. Страшно заглянуть внутрь. Из затененного помещения тянет прохладой. Кажется, что там, за дверцей люка,— глубокая пропасть.
   Я борюсь с собственным любопытством. Меня манят прохлада и тень. Мне хочется влететь туда, внутрь, но страх сдерживает, и я бегаю по раскаленной палубе… Возвращаюсь, снова заглядываю, пытаюсь разглядеть, что же там на дне. И опять удираю, испугавшись собственной храбрости.
   Я вернулся. Спрыгиваю в холодное тихое пространство. Лечу вдоль длинного полутемного коридора внутри проржавевшего стального гиганта.
   Среди этих стен хлопанье крыльев и стук бьющегося сердца кажутся громче. Звук как бы усиливается, обрастает эхом и возвращается ко мне обратно оглушающим грохотом. Пух на голове встает дыбом, клюв раскрывается от ужаса, взмахи крыльев становятся все тяжелее.
   Я падаю вниз с изогнутыми кверху крылышками и приземляюсь на лежащие на дне бочки. Я тяжело дышу, жадно втягивая в легкие холодный воздух. Шум, который так напугал меня, исчез. Шорох ударяющих о стальной корпус мелких волн кажется приглушенным, далеким. Надо мной, совсем рядом, закутавшись в свои перепончатые крылья, висят вниз головой летучие мыши. В неподвижном состоянии они выглядят похожими на увядшие кожистые листья.
   Сверху, сквозь отверстие, через которое я влетел сюда, сочится свет.
   Страх. Я здесь один — без Ми, Кро, сестер и братьев, на дне огромного продолговатого помещения, окруженного стальными стенами.
   — Летите сюда! Я здесь! — кричу я.
   Эхо отражает мой голос, множит его, повторяет.
   Ты боишься собственного голоса?
   Дно покрыто ржавеющими железками, ящиками, катушками. Из растрескавшихся бочек вылилась и давно уже застыла смола. Шорох, шелест, шум. Между бочками лежит крачка со сломанным крылом. Она с трудом поднимает голову. Эта птица влетела сюда, влекомая тем же самым любопытством, которое привело сюда и меня… Она открывает клюв, хочет крикнуть. Но сил нет. Слышен только шепот.
   — Летите сюда! Я здесь! — кричу я, глядя на светлое пятно вверху.
   Неужели это далекий голос Кро?
   — Лечу! Где ты? Я лечу! Где ты?
   — Я здесь! — повторяю я.
   Высоко на стене появляются тени галок. Они с ужасом смотрят в пропасть.
   — Ты можешь лететь? — спрашивают они.
   Я взмываю вверх, к свету. Умирающая крачка тщетно пытается вспорхнуть, оторваться от дна. Через мгновение она остается для меня лишь маленьким неясным пятном внизу.
   Каждый взмах крыльев снова отдается оглушительным грохотом. Ми и Кро ждут меня на краю. Ослепленный ярким светом дня, я падаю на раскаленную, пышущую жаром палубу.
   — Зачем? Это же так опасно! — ругает меня Ми, слегка ударяя клювом в шею.
   Мы опускаемся на песок подальше от корабля.
   Солнце перемещается на запад. Ми и Кро осматриваются по сторонам, проверяют, с нами ли те молодые птицы, которые впервые прилетели к морю.
   Мы все собираемся на песчаной гряде неподалеку от стальных колоссов. В синеве неба кружат ласточки, стрижи, жаворонки. Так хочется догнать их! Я складываю крылья, готовясь взлететь, но Кро останавливает меня:
   — Подожди!
   Я с завистью смотрю на быстрых, кружащих высоко в небе птиц, которых мне не удалось догнать и перегнать.
   Стая серебристо-черных галок ждет призыва вожака.
   Мы кричим и ждем, пока не соберутся все — даже те, кто улетел довольно далеко от нас.
   На краю песчаной гряды, лежат высохшие скелеты — побелевшие, полуистлевшие, полузасыпанные песком.
   Скелет бескрылого, похожий на те, что я вижу каждый день.
   Скелет огромной рыбы, похожий на маленькие скелетики, которые мы часто находим на берегу реки.
   Скелет лодки с деревянными, сбитыми гвоздями ребрами.
   Я вижу много скелетов людей, рыб и лодок на этой залитой солнцем гряде, откуда мы вот-вот взлетим, чтобы совершить последний на сегодня вечерний перелет.
   “Летим отсюда!” — крикну я, и все птицы рванутся вслед за мной.
 
   Мне снились горящие птицы. Их перья, шипя, вспыхивали ярким пламенем, и лишь звенящий внутри этих огненных шаров крик говорил о том, что птица еще жива и тщетно пытается вырваться из окутавшей ее огненной оболочки.
   Безмолвный крик во сне длится недолго. Он мгновенно затихает. И я уже не знаю, то ли это действительно было во сне, то ли я сам кричал от приснившегося мне кошмара? Я взмываю в небо, спасаясь бегством, но, пролетев совсем немного, сажусь то ли на ветку, то ли на стену и, вытянув клюв в сторону приснившегося мне пламени, громко кричу, чтобы предостеречь других.
   Огонь я увидел, когда летел к морю.
   Как всегда, я вылетел рано утром в поисках еды. Ми и Кро уже перестали подкармливать нас.
   Обычно мы летали к морю плотной стаей, чтобы избежать молниеносного нападения хищных птиц. Когда они видели, что нас много, то сразу же трусливо удирали, напуганные оглушительным гамом. Но в этот раз я увидел не ястребов, а тучу дыма, которая преградила нам дорогу. Мы разрезали крыльями дым в поднимавшихся снизу потоках горячего воздуха. Внезапно появившийся на такой большой высоте запах гари, разъедающей легкие и горло, вызвал панику. Часть птиц резко взмыла вверх, часть рассеялась в разные стороны, но некоторые сбились с пути и стали, плавно снижаясь, падать вниз.
   Я попал в полосу разреженного дыма. В клюве и в горле появился отвратительный жгучий привкус, в голове зашумело.
   — Падаю! — закричал я, с трудом удерживая равновесие. Я поднял крылья вверх и падал прямо в беснующееся красное пламя.
   Сбоку ударил порыв ветра, и только благодаря этому я не упал прямо в огонь. Я сел неподалеку — на дерево рядом с серым бетонным зданием. Вокруг раскаленных стен в отчаянии кружили голуби, чьи птенцы оказались прямо в огне. Голубки то подлетали прямо к огню, то отступали обратно, испуганные разлетающимися во все стороны снопами искр.
   Горящие птицы. Достаточно одной искры, чтобы перья загорелись и птица вспыхнула, как сосновая ветка.
   У этого голубя уже не было никаких шансов на спасение.
   Перья мгновенно занялись сильным пламенем, а он метался внутри этого огненного шара, понимая, что уми­рает.
   Треску языков взбиравшегося все выше огня вторил писк птенцов. Голубята бились едва оперившимися крыльями о стекла и карнизы, бегали, подпрыгивали, скатывались вниз по покатой крыше, сталкивались друг с другом, падали в пламя.
   Вокруг разносился смрад паленых перьев и горелого мяса. Я понял, что огонь — мой смертельный враг, убийца, при виде которого я всегда и везде буду спасаться бегством.
   С ветки, куда ветер бросал обжигающие искры, я перелетел на кирпичную башню, откуда было видно не только огонь, но и горизонт, который постепенно закрывала черная клубящаяся туча дыма. Рассыпавшиеся в стороны от жгучего запаха гари галки постепенно снова слетались в стаю, собирались вокруг меня, испуганно вскрикивая и поглядывая на горящее здание. Они ждали сигнала, чтобы улететь отсюда. Я был самым сильным, лучше других оперившимся, самым уверенным в своих силах. Рядом со мной они меньше боялись огня.
   Я хотел видеть и знать.
   Я не улетал, я ждал, изредка нервно покрикивая в сторону пожара — как будто это покрикивание могло придать мне храбрости.
   Перепачканные сажей, обожженные голубята пищали от боли и страха, а их взрослые родственники кружили, опускались вниз и снова взмывали вверх, в дымное небо, пытались вернуться в отрезанные стеной огня гнезда и в отчаянии зависали в воздухе.
   Внезапно из здания вырвался огромный язык пламени. Он зацепил летавших ближе к стенам птиц, мгновенно превратив их в кружащиеся огненные звезды. Раздался страшный грохот. Здание закачалось, накренилось и рухнуло, исчезнув в тучах искр и дыма.
   Порыв горячего воздуха скользнул по нашим крыльям.
   — Летим отсюда! — крикнул я.
   Большинство галок и так уже были в воздухе. Под нами, внизу, остались дымящиеся руины.
   Мы летели все быстрее, как будто опасаясь, что огонь может догнать нас и здесь, и успокоились лишь тогда, когда вдали показалась темно-синяя полоса моря.
 
   Сзади, с моря, наполняя наши крылья и ускоряя полет, дул теплый ветер. Заходящее за холмы солнце освещало долины, котловины, ущелья, леса. Я знаю эти места — мне часто приходилось пролетать здесь, и все же изменение освещения заставляет каждый раз видеть все иначе. Я замечаю все новые детали, которых раньше не замечал вовсе.
   Может, я все же успею вернуться в гнездо до того, как скроется последний луч солнца, до того, как наступят сумерки и совы вылетят на охоту?
   Я лечу прямо на сверкающую точку — купол, возвышающийся над старым огромным городом бескрылых. Там меня ждут Ми, Кро и все дружественные нам птицы, стерегущие покой своих гнезд.
   Серебристую белизну далекой еще цели вдруг заслонила чья-то тень.
   Опасность?
   Облака высоко, тумана нет… Грачи, синицы, воробьи обычно летают ниже, а на такую высоту залетают только во время перелетов. Аист? Белизна аистиных перьев с такого расстояния сверкала бы в лучах заходящего солнца ярким блеском.
   Тень появилась снова, она ритмично пульсирует, летя прямо на меня. Я опускаюсь ниже и лишь теперь четко вижу одиноко парящего ястреба. Он голоден, охотится. Он заметил меня. Заметил на слишком опасном для меня расстоянии. Теперь дугой идет на сближение со мной — хочет напасть сбоку.
   Я ныряю вниз, прорываюсь между кронами деревьев и зигзагами лечу на восток.
   Ястреб мчится за мной среди деревьев, пытается пересечь мне дорогу и атаковать. Я чувствую, что он совсем рядом… Проскальзываю между кустами и вдруг врываюсь в сплошную стену зелени. Протискиваюсь между торчащими во все стороны ветками, а вокруг все громче птичий гомон — ужасающий, грозный, агрессивный. Это трещат сороки, которые живут в кронах спасших мне жизнь темно-зеленых деревьев.
   Я съеживаюсь на ветке. Сине-бело-черная туча разъяренных сорок атакует хищника клювами, бьет когтями, крыльями. Ястреб отступает, удирает в сторону заходящего солнца, зная, что преследующие его птицы избегают слепящего света.
   Слышу сзади злобный крик, и тут же сине-серебристый шар с длинным клювом сбрасывает меня с ветки. Это возвращаются из погони за ястребом разъяренные сороки. Взъерошенные, нервно подергивающиеся хвостовые перья, частые взмахи крыльев, вытянутые, пульсирующие шеи, грозно разинутые клювы. Они гонятся за мной в чаще густо переплетенных твердых веток, острые концы которых вырывают у меня клочья перьев. Я ныряю вниз, к разросшимся прямо над землей стволам, переходящим в корни.
   Вылетаю на гладкую, не заросшую деревьями твердую полосу, по которой некогда передвигались бескрылые. Бело-серые скелеты истлевают под деревьями, среди ржавеющего металла, на бетонных плитах, на порогах разваливающихся построек. Скелеты большие и маленькие, с длинными, облепившими череп волосами и лысые, блестящие, голые. Высохшие на ветру берцовые кости, ребра, позвонки торчат сквозь разорванную ткань.
   В этих останках устроили свои гнезда змеи, ящерицы, жабы, полевки, мелкие птицы, скорпионы, пауки, улитки, муравьи… Здесь столько разнообразной еды, тогда как там, в городе, птицам часто бывает нечего есть.
   Я хочу запомнить это место. Завтра прилечу сюда вместе со всей своей стаей галок. Чтобы перевести дыхание, сажусь на припорошенный пылью железный холмик. За стеклом тоже сидят скелеты с широко разинутыми ртами… Они выглядят так, как будто хотят схватить меня зубами сквозь приоткрытое окно. Стая сорок окружила выползающую из глазниц скелета длинную черную змею.
   Эти змеи — настоящее проклятие для птиц. По ночам они вползают по стволам деревьев вверх, обвиваются вокруг ветвей и воруют из гнезд птенцов и яйца. Разъяренные сороки атакуют змею с боков, избегая ядовитых зубов и языка. Змея свивается в спираль, поднимает кверху голову, стараясь отогнать нападающих. Сороки верещат, подбегают, бьют клювами и сразу отскакивают назад.
   Змея шипит, поворачивает свою плоскую голову так, как будто вот-вот бросится на птичью стаю, но вместо этого молниеносно прячется обратно в мертвую клетку ребер. Сороки пытаются схватить ее за хвост, но клювы скользят по жесткой чешуе.
   Я срываюсь с места и лечу над самой землей по незнакомой мне местности, закрытой от моих глаз раскидистыми кронами деревьев.
   Сквозь ветви деревьев вижу кружащих в небе ястре­бов. Под широко разросшимися кронами дубов им меня не увидеть, но я отлично знаю, что зоркий глаз хищника способен выследить даже серого голубя на фоне серого асфальта, а уж чернота моих перьев с характерным фиолетовым отливом четко выделяется в лучах заходящего солнца на открытом пространстве.
   Вижу высокое дерево с мягкими темно-зелеными ветками. Я сажусь на сук и со злостью вырываю застрявший в крыле острый шип.
   Осторожно осматриваюсь по сторонам, ведь я же не знаю этого места.
   Клетки, прутья, окруженные рвами островки. В клетках скелеты птиц и зверей — высохшие, застывшие, неподвижные. Вцепившиеся клювами, когтями, зубами в твердые прутья.
   Они не покинули клеток, не смогли выбраться из этих ловушек, в которые когда-то загнали их бескрылые.
   Запертые двери с задвинутыми засовами, железные сетки, зарешеченные стены, откуда вечерний ветерок доносит запах гнили.
 
   Вед родилась в гнезде на самом верху круглого красного здания, стоящего неподалеку от купола, под которым находится наш дом.
   На самом верху возвышающейся над водой и мостом башни стоит статуя с крыльями. Вокруг нее стоят другие крылатые фигуры. Их головы служат нам хорошим наблюдательным пунктом.
   Кем были эти звери, которых я называю бескрылыми?
   И были ли у них крылья? Ведь есть же они у этих статуй с плоскими белыми глазами.
   Может, их выкормила волчица? Ведь маленькие фигурки под ее брюхом — это же их детеныши? А если бескрылые вообще произошли от волков?
   Вот только эти крылья у статуй… Холодные, неживые — как будто окаменевшие…
   А может, у некоторых из этих двуногих все-таки были крылья? А другие передвигались исключительно с помощью ног… Но почему тогда среди множества костей, 'которые я видел, мне никогда не попадались кости их крыльев?
   Эти мысли не дают мне покоя, хотя для моей птичьей жизни они и не имеют никакого значения. Ну какая мне разница, были у живших здесь перед нами существ крылья или этих крыльев не было, если этих существ все равно уже нет на земле?
   Размышляя об этом, я вдруг замечаю на голове одной из крылатых фигур белую точку.
   — Что это?
   Белая галка?! Фре гневно взъерошила перышки.
   Тем временем Вед с сестрами, братьями и родителями училась летать вокруг крылатой статуи, то взмывая вверх, то барахтаясь в воздухе в свободном падении, то прячась за красными стенами, то садясь на ладони, на голову, на крылья каменного существа.
   Белизна ее оперения временами приобретала исключительную яркость, привлекая к себе внимание окружаю­щих. На фоне матовых стен, позеленевших крыш, посеревших, запыленных пространств она была похожа на блеск воды, на сверкание стекла, на экзотический цветок.
   Но белизна предметов и поверхностей была неподвижной, самое большее — слегка переливающейся, мерцающей, тогда как Вед двигалась, взлетала, перелетала с головы на постамент, с постамента на красный карниз, с него — на каменную оконную нишу. Вдруг она вцепилась коготками в стенной выступ и судорожно замахала крылышками, чтобы не упасть вниз.
   Серебристо-белый огонек! Бьющаяся в паутине бабочка! На нее с удивлением смотрели все птицы. Белизна была вызывающей, кричащей, притягивающей. Даже пеликаны, сидящие на самом верху колоннады, повернули свои отвисшие клювы к сверкающей вдали звездочке.
   Парящий над площадью сокол присматривается к белому трепещущему пятнышку.
   — Берегись! — кричу я.
   — Вижу! — ответила Фре.— Нам он не опасен.
   Тем временем Вед оторвалась от стены и приземлилась рядом со своим синевато-черным семейством.
   Сокол повернул голову в другую сторону. Эта сверкающая птица — маленькая галка — не утолила бы голода ждущих в гнезде соколят.
   — Я лечу и не падаю! Я умею летать! — хвалилась Вед, мчась белой молнией к крылатой фигуре.
   Тяжело дыша, с открытым клювом, она села прямо на поднятый кверху меч, а рядом расселись ее родители, сестры и братья.
   Она была счастлива — не только потому, что ей удалось самостоятельно взлететь, но и потому, что это она первой взмыла в небо и лишь вслед за ней полетело все ее семейство.
   За мостом оглушительно загалдели сороки. Это Сарторис с вытянутым вперед клювом и взъерошенной головой прямо-таки давился от злости, переступая с ноги на ногу.
   — Ее белизна угрожает всем нам! Ее белизна опасна для всех птиц! Ее белизна только притягивает хищников! — Я понимал почти все, что выкрикивала в своем длинном монологе разъяренная сорока.— Она должна удалиться! Она покинет нас, или я убью ее!
   — Убить! Изгнать! Убить! Изгнать! — кричали возбужденные птицы.
   Глаза Сарториса то и дело застилала белая мгла ненависти. Сороки повторяли все его движения, слова, жесты.
   Вдруг он взвился почти вертикально вверх и быстро полетел, часто взмахивая крыльями, к сидящим на голове, плечах и руках статуи галкам, завис над каменной фигурой — прямо над снежно-белой Вед и с ненавистью закричал:
   — Улетай отсюда! Иначе мы убьем тебя!
   — Убить! Убить! — повторяли сороки, летая вокруг изумленных галок.
   Галки, вороны, грачи слушали, слушали, слушали. Пронзительные голоса сорок вонзались в уши, злили, раздражали. А всему виной была эта белая сверкающая точка среди каменных крыльев.
   Злость, ярость, ненависть охватили всех. Даже меня…
   — Убирайся! Ты не такая, как мы! — грозили галки.
   — Убирайся, ты всем нам принесешь несчастье!
   — Убирайся, иначе вместе с тобой нас всех переловят ястребы!
   Переполненная счастьем от первого удачного полета, Вед с удивлением вслушивалась в злобные окрики, не понимая, что она-то как раз и является причиной всего этого шума. Лишь когда Сарторис завис прямо у нее над головой, до нее дошло, что выпущенные когти и разинутые клювы угрожают именно ей.
   Все заведенные Сарторисом галки, вороны, грачи и сороки злобно ринулись к ней. Вед и ее семейство сорвались с места и скрылись в гнезде.
   Я смотрел. Я понял. Мой гнев прошел. Белизна Вед больше не вызывала у меня ненависти. Я был равнодушен к тому, что происходит. Я видел, как знакомые галки кружат, злобствуют, угрожают, но не чувствовал никакой злости. Я продолжал спокойно сидеть на каменной голове стоящей на мосту фигуры…
   Почему я не лечу, не прогоняю, не преследую? Почему меня не раздражает ее белизна? Почему я не испытываю ненависти к выродку — к птице, которая выглядит не так, как мы?
   Вед спряталась в гнезде. Она лежит, хватая воздух широко раскрытым клювом. Она знает, что в конце концов ей придется вылететь из гнезда, и что тогда? Даже ее собственная семья уже смотрит на нее совсем не так, как раньше. Вед — одна из них, но в то же время она другая — сверкающая, белая, с почти белым клювом, и даже глаза у нее не сине-серые.