Зарина А.. Скаредное дело

   Рыбный рынок, прилегавший одной стороною к овощным рядам, представлял собой небольшую площадь, только частично застроенную ларями. Торговцы обыкновенно приезжали сюда возами, с которых и вели торги. Вряд ли по своей неопрятности в Москве было еще другое подобное место. Уснувшую рыбу торговцы без околичностей бросали прямо на землю, мелкая рыбешка падала на туже землю просто случайно; тут же иной голодный поедал соленую рыбу, кидая остатки ее наземь, и все это, покрывая площадь толстым слоем гнили, разлагалось и наполняло воздух ядовитым, удушливым смрадом. Русский нос сносил его, и в базарные дни здесь торговля шла развалом; но иностранцы с ужасом упоминают в своих записках об этом рынке.
   В небазарные дни площадь обыкновенно пустовала, и только бродячие собаки стаями ходили по ней, жадно роясь острыми мордами в смрадной рыбной падали.
   Шедшему казалось, что он умрет посреди этой площади, и наслаждение выразилось на его лице, когда свежий ветерок дохнул на него с реки Москвы, мост через которую примыкал к другой стороне площади.
   Иностранец отнял руку от носа, вздохнул полной грудью и остановился у начала моста, пытливо оглядываясь по сторонам.
   Узкий, недлинный мост, настланный на широкие суда, выходил на безлюдную мрачную местность, так называемое Козье болото. Там, на другой стороне реки, посредине площади стояла виселица, еще неразборная от недавней казни, и мрачной громадою высился эшафот, - лобное место, высокий помост на толстых сваях, к которому вело несколько ступеней; на помосте стоял тяжелый, широкий обрубок, вроде тех, которые можно видеть теперь в местных лавках.
   Иностранец отвернулся, вздрогнув от страха и взглянул вдоль берега. Немощенная улица была покрыта пылью и грязью, несмотря на июньский зной. На ней, то высовываясь вперед, то уходя назад, стояли дворы с убогими избами. Иностранец, не видя людей, постоял минуту в нерешительности и потом смело двинулся вдоль берега направо. Вдруг лицо его прояснилось и он ускорил шаг. У одних ворот растворилась калитка и чьи-то сильные руки вытолкнули человека на улицу. Он сделал два скачка, замахал руками и упал, ткнувшись с размаха лицом в пыль. Иностранец быстро подошел к нему и нагнулся, толкнув его в плечо.
   - Говоряй мне, где Федор Беспальцев? А? - спросил он у него ломанным языком.
   Упавший сделал попытку поднять голову, замычал что-то и опять ткнулся носом в пыль. Он был весь оборван: посконная рубашка едва прикрывала его наготу, босые ноги были грязны и изранены.
   Иностранец постоял над ним, потом выпрямился, решительно подошел к калитке и застучал кольцом. Не получив ответа, он вынул нож и его медной рукоятью с такой силой стал ударять в калитку, что гул ударов огласил всю улицу.
   Этот способ оказался действительный.
   - Ты опять буянить! - раздался со двора злобный голос, и здоровенный детина в синей пестрядиной рубахе широко распахнул калитку и рванулся было вперед, но иностранец ударом в грудь откинул его назад, во двор, и следом за ним переступил порог калитки.
   Детина с изумлением взглянул на него.
   - Тебе что нужно? - спросил он.
   - Федор Беспальцев туты? Мне его выдайть!
   - Здесь! - грубо ответил детина. - Тебе зачем его?
   Лицо военного вспыхнуло.
   - Ню, ню, грюбий мужик! Мой дило есть! Веди! - крикнул он.
   Детина тотчас смирился.
   - Иди, что ли! - сказал он и, замкнув калитку, повел его по двору к большой избе. Иностранец положив на нож руку, твердо ступал за ним.
   Детина ввел его в темные сени, провел через просторную горницу, в которой у стола, за штофом вина, двое каких-то посадских играли в кости и, пройдя темную кладовку, ввел его в другую небольшую горницу, сказав в полутьму кому-то:
   - К тебе, хозяин!
   После этого он ушел.
   Иностранец остался один и, напрягая зрение оглянулся.
   Полутемная горница почти до половины была загорожена огромной печью. В углу горницы перед закоптелым образом трепетно мерцала лампада.
   В душном воздухе пахло пылью, мятой, сырой кожей, потом, образуя смрадную атмосферу; сквозь небольшое слюдяное оконце тускло светил догорающий день. Иностранец разглядел у окна маленький стол с лавкою подле него и, шагнув к нему, опустился на лавку.
   В тот же миг с печки раздался сухой кашель, с лежанки свесились грязные босые ноги и маленький, корявый мужичонка, с поредевшими рыжими волосами, опустился на пол и щурясь подошел к пришедшему.
   - Кха, кха, кха! Что-то не признал тебя, добрый молодец, - заговорил он, шепелявя и кашляя. - Откуда ты? Кто? Какой человек тебя ко мне прислал?
   И он закашлявшись опустился на длинный рундук, что стоял по стене, и заболтал головой. Красноватый отблеск заходящего солнца ударил в оконце и осветил мужичонку.
   Маленького роста, с ввалившейся грудью и с рыжей лохматой головкой на длинной, тонкой шее, он казался жалким заморышем; но стоило приглядеться к его лицу, чтобы тотчас переменить о нем мнение и, вместо сожаления, почувствовать страх и брезгливость.
   Реденькая бороденка и вылезшие усы почти не прикрывали его тонких синеватых губ, искривленных усмешкою; маленькие подслеповатые глаза глядели как-то в сторону, но в то же время неотступно следили за каждым движением гостя; тонкий нос, загнутый книзу, казалось, нюхал воздух.
   Это был Федька, по прозванию Беспалый, бывший тягловый мужик боярина Сабурова.
   Если другим тяжелые дни смутного времени принесли горе и разорение, то ему они дали возможность нажиться, и он, не брезгуя ничем, жадно и торопливо набивал свою мошну.
   Он раньше был в вотчине боярина под самой Калугой, в то время, когда там жил Калужский вор с Маринкой, с паном Сапегой, с князем Трубецким, с Заруцким и несметными войсками. Вотчина боярина должна была доставлять часть довольства вору, и Федьке поручено было возить в Калугу боярское добро. В то время Федька не мало поживился от поляков, служа им шпионом. Немного спустя, когда поляки, обиженные боярином Сабуровым, убили его и разорили его усадьбу. Федька вместе с ворами залез в боярские хоромы и во время пожара и битвы натаскал там всякого добра, да кроме того успел подглядеть, куда верный боярский холоп упрятал боярскую казну. Поздно ночью забрался он в заветное место и открыл боярскую кубышку.
   Вскоре вора убили, и в Калуге началась такая суматоха, что брат убивал брата. Федька, не долго думая, захватил свою казну и пробрался в Нижний, где занялся тотчас корчемством. Он буквально не терял мгновения и даже в великий момент поднятия народного духа, когда Минин Сухорукий тронул все сердца на успех родного дела, подле его трибуны вдруг стала расти куча денег и сокровищ, - Федька сумел из этой груды уворовать немало ради своей пользы. Как шакал, он шел за ополчением, торгуя вином и пивом, держа у себя скоморохов, и, наконец, когда относительный мир осенил Русь, он окончательно переселился в Москву, выстроил себе на берегу Москвы-реки крепкий дом и стал содержать рапату. Так назывались в то время тайные корчмы, притоны пьянства, игры и всякого бесчинства. Пьяница, распутный ярыга и боярский сын, подлый скоморох и иноземный наемник находили здесь все и во всякое время: вино, игру, табак и даже деньги, если у нуждающегося была какая-нибудь рухлядь.
   Как паук сидел Федька в норе и ткал свою паутину...
   Теперь кашляя он зорко осмотрел пришедшего и уже успел сообразить, за каким делом тот пришел к нему. Иностранец дал ему прокашляться и ответил, коверкая слова:
   - Я будить капитэн, Иоганн Эхе, а посилял мине к тебе мой камрад Эдвард Шварцкопфен...
   Федька затряс головой и вздохнул.
   - Помню, помню! Я ему коня достал и десять рублей дал. Хороший был воин! Сколько он мне добра приносил! Теперь уж нет того. Ляхи, будь они прокляты, все побрали. Чего не унесли, в землю закопали, а остальное опять в казну ушло. Теперь князья-то да бояре оправляться стали; теперь и кубок, и стойку, и братину без торга взяли бы, а их то и нет!
   Федька развел руками.
   - Ню, ню! - улыбаясь сказал Иоганн Эхе, - я тебе буду услужайть. Смотри, вот это я тебе принес. Возьми пожалуйста!
   С этими словами он откинул свою епанчу и протянул Федьке кожаную торбу. Федька торопливо вскочил с сундука, и глаза его хищно сверкнули, но он поспешил сдержать свой порыв.
   - Сем-ка, я огонь засвечу, - сказал он и нагнулся к подпечью, откуда достал каганец со светильней, воткнутой в остывшее сало, и горшочек с углями. Присев на корточки, он раздул уголья, запалил об них тонкую лучину и зажег светец. Светильня затрещала, и огонек, тускло мигая и коптя, слабо осветил часть горницы. Федор поставил светец на пол, подошел к двери, заложил ее на щеколду, заволочил оконце и тогда только, подойдя к столу, развязал дрожащими руками торбу. Эхе, опершись локтями на стол, с ожиданием смотрел на него.
   Федька вынул наперстольный крест, смятую серебряную чашу, кубок, два ковша и целую горсть самоцветных камней. Раскосые глаза его засветились, жадность озарила его лицо, но осторожная скупость торговца победила его волнение, и он, притворно вздохнув, сказал:
   - Ох, хорошие штуки, да где мне, убогому, взять их! - и он отодвинулся от стола, с удовольствием видя, как изменилось вдруг лицо Эхе.
   - Возьми, пожалуйста! - заговорил тот просительным тоном. - Я здесь совсем чужой, никого не знаю. В Стокгольм хотел бывать, здесь остался; в Стокгольм ехать - ничего нет; здесь служить - коня надо, кушать надо, искать надо, до царя идти. Возьми, пожалуйста!
   - Хорошего коня я тогда твоему латинцу достал! Ой хорошего! Тогда другие дела были: тогда деньги везде были, в грязи деньги валялись, а теперь... - он развел руками и окончил решительным тоном: - Нет, пойти к другому!
   - Я никого не знай тут, - ответил жалобно Эхе.
   Сильный, молодой швед смотрел с мольбою на плюгавого Федьку, которого в другое время, может, раздавил бы как гадину.
   И тогда, и теперь, и во все времена нужда одинаково унижала достойного перед недостойным.
   Федька опять вздохнул.
   - И то, сказал он сочувственно, - пойдешь на базар продавать, сейчас какой-нибудь дьяк или приказный привяжется: откуда? Краденое! Тут тебя сейчас в разбойный приказ и руку отрубят, и вещи отберут.
   Эхе побледнел и судорожно схватился за рукоять ножа.
   - Откуда у тебя это все? - спросил Федька, - награбил?
   Эхе вдруг вспыхнул и так хлопнул по столу широкой ладонью, что Федька мигом отскочил в сторону.
   - Мой не вор - запальчиво ответил швед, - мой воин! С генерал Понтусом Делагарди мой ваших врагов биль, в Тушино биль, в Москва биль; с генералом Горном ходиль тоже! Да! Мой не вор! Ви вор! Когда нам субсидиум не даваль, ми на Псков ходиль, потом с генералом Понтусом и Горном Новгород брали! Много наших убили, ну, и ми! Ми все брали, жгли, резали! Все наше! Ми кровью взяли, с оружьем! Я для этого верно половин гросс резал! Вот!
   Он пришел в одушевление, махал ножом, и шрам его горел словно раскаленный железный прут.
   - А ты говоришь: краль! Мой не вор! - Он тяжело перевел дух и вдруг кротко улыбнулся и смиренно повторил: - Купи, пожалуйста!
   Федька, дрожавший и читавший уже отходную, снова почувствовал свою силу и вылез из-за печки, куда забрался от страха.
   - Ишь ты какой! - сказал он. - То "пожалуйста", то ругаешься. Ну, да ин быть по-твоему! Сколько тебе денег надо?
   Лицо Эхе сразу ожило.
   - Дай два сорок талеров и хорошо будет!
   Федька подпрыгнул на месте, услыхав такую сумму, и хлопнул даже руками по бедрам.
   - Али ты не в уме? - воскликнул он! - Два сорок! Да у кого есть теперь столько денег? У казны, разве! Я бедный смерд, Федька убогий, и два сорок! Полсорока хочешь, а то бери себе! - окончил он грубо и отодвинул от себя торбу.
   Глаза Эхе вдруг потухли, лицо побледнело; он уныло опустил голову, но здравый смысл подсказал ему, что все равно, выхода ему нет, и он покорно ответил:
   - Карашо! Ты меня грабил, а не я. Только я буду два, три яхонты брать себе.
   Федька так обрадовался своей сделкой, что не стал спорить. Эхе со смутным пониманием отобрал четыре лучших камня и тщательно спрятал их за пояс.
   - Постой за дверьми, пока я управлюсь! Я скоро, - сказал ему Федька, не желая при нем лезть в сундук за деньгами.
   Эхе послушно вышел и остановился в сенях, слушая как Федька отпирает свой сундук и звенит деньгами. В эту минуту со двора к сеням подошли люди и невольно привлекли на себя внимание Эхе. Он стоял в темных сенях и с недоумением смотрел на них. Рыжий, кривой поводырь, бросив на двор медведя, тянул за руку хорошенького мальчика, который заливался слезами; маленький раскосый мужичонка шел рядом и держал мальчика за другую руку.
   Они вошли в сени и, наткнувшись на рейтара, видимо, смутились, но раскосый быстро оправился и спокойным голосом спросил Эхе:
   - Федька-то в каморе, што ли?
   Эхе был поражен виденным и невольно произнес вместо ответа:
   - Зачем у вас мальчик этот? И чего он плачет? Мальчик! - нагнулся он к ребенку, - ти кто?
   Но рыжий быстро и грубо рванул мальчика за руку и заслонил его собою.
   - Ты, мил человек, сказал он резко, - за своим присматривай добром, а другому в кошель не запускай лапу!
   - Я! Я вот хочу знайть!.. - вспыхнул Эхе, но в эту минуту Федька раскрыл дверь, увидел, в чем дело, и поспешно позвал к себе воина.
   - На тебе деньги, считай! - сказал он, махая рукой рыжему, который ввел ребенка. Эхе успел их заметить, считая деньги и укладывая их за пояс. Уложив деньги, он почувствовал что голоден и устал, и сказал хозяину:
   - Я у тебя заночевайть буду. Мой хотел на Кукуй, но не знай пути.
   Федька ласково кивнул ему.
   - Исполать! Иди! Иди! Там все найдешь: и табак, и карты, и зернь, и вино. Прямо через сенцы иди! Вона дверь! - ответил он, толкая его из горницы.
   Эхе пошел, но едва дверь за Федькой закрылась, он вернулся к ней и стал слушать. Гудел рыжий, пищал раскосый, шепелявил Федька, плакал жалобно мальчик, и Эхе, с трудом прислушиваясь к быстрой речи, понял, что мальчик приведен по приказу Федьки за десять рублей и что мальчик боярский сын. Послышался звон денег, и Эхе едва успел войти в общую горницу, как сзади его послышались голоса рыжего и Федьки.
   4
   Когда вошел капитан Эхе в большую горницу он не узнал ее сразу, такое буйное веселье царило в ней вместо прежней тишины. В большой печи ярко горел огонь, не смотря на душный, летний вечер; в трех углах в высоких поставцах горели пучки лучин, наполняя густым, едким дымом горницу и застилая им низкий потолок. За двумя длинными столами, что стояли по сторонам горницы, в различных позах сидел всякий народ с разгоряченными лицами. Одни играли в косточки, другие в кости, третьи, собравшись кучкой, просто пили водку и пиво. Среди нарядов мужчин виднелась и дерюга, и поскона, и суконный кафтан, и воинский убор У конца стола сидел почти раздетый пьяный арыга и, стуча оловянной чаркою, кричал:
   - Лей в мою голову! - остались еще алтыны от материнского благословения!
   Подле него расположилось несколько стрельцов, дальше знакомые нам скоморохи, какой-то купчик из рядов, все с пьяными лицами, то задорными, то добродушными.
   По горнице, услуживая гостям, юрко сновали два подростка в синих дерюжных рубашках без опоясок, грязные, босоногие. В углу горницы, подле печи, стояла бочка с водкой и два бочонка с пивом, и подле них сидел тот самый парень, который отворил капитану калитку.
   Эхе вошел, огляделся и сразу узнал давно знакомую ему картину. Он почувствовал за своим поясом тяжелые талеры, вспомнил, как в своих походах он купил и веселился, и тотчас же махнул рукой одному из подростков. Тот мигом понял его знак и торопливо поднес ему оловянную кружку с водкой.
   - Пей во здравие! - сказал он, кланяясь гостю. Эхе кивнул ему, встряхнул головою, поднял кружку и залпом осушил ее, прищелкнув языком от удовольствия.
   Близ сидящие заметили рейтара и с любопытством следили за ним.
   В то время уменье выпивать считалось одною из доблестей, и всем понравилась молодецкая ухватка Эхе.
   - Вот это по нашему: хлоп и нету! - закричал ярыжка, взмахивая руками как крыльями.
   - Иди к нам, ратный человек! - позвали его к себе стрельцы.
   Эхе сел подле них.
   - Тащи, малец, братину! - крикнул один из стрельцов. - Немчины славно рубятся, да и пить не дураки тоже!
   - Дело говоришь, Михеич! - весело отозвался другой стрелец помоложе.
   Мальчишка поставил на стол муравленный горшок, наполненный водкой, и небольшой ковшик. Михеич разлил им водку по кружкам.
   - Откуда рубец у тебя, немчин? - спросил он.
   - Этот? - сказал Эхе. - Ваш русский бил, в Москве когда были.
   - Эге-ге! - усмехнулся Михеич, - может, и мой бердыш. Я тогда с князем Пожарским у Никитских ворот с немцами бился.
   - Жарко бил! - сказал Эхе. - Кругом горит. Все кричат, тут русский воин, там русский: с города: и меч, и смола, и камни.
   - А ты что же думал, немчин, что мы матушку Москву вам, псам, отдадим? - подходя пьяной походкой, спросил ярыжка.
   - Мой ничего не думал. Мой служил у генерала Понтуса Делагарди, а он у генерала Гонсевского служил!
   - Ну, вот и намяли бока! - захохотали кругом.
   Эхе покраснел.
   - Потому, что поляк глюпий, - сказал он.
   Не ходи, кума, на лед,
   Там провалишься!
   Раздалась веселая песнь скоморохов, и они пустились в пляс. Один из мальчишек, изображая женщину, затоптался на месте, махая платком.
   - Люблю! Отхватывай, Алешка! - закричал молодой стрелец.
   В это время Эхе заметил кривого рыжего и его товарища. Они пили и о чем-то спорили. Эхе перешел на другое место и сел подле них, думая услышать имя хорошенького мальчика.
   - Волчья сыпь! Пять рублей кожею дал, - говорил рыжий.
   - Себе и бери их, а нам отдай серебро! - ответил раскосый.
   - Тоже! Все пополам. Кожаные пропьем, а эти разделим. Эй, Алешка! закричал рыжий.
   К нему подбежал плясавший мальчишка.
   - Пить будем! Тащи красулю!
   - Важно, ой, важно! - вскрикивал купчик, глядя на пляшущих скоморохов, и, вдруг, взвизгнув, сам пустился притоптывать.
   Я в кусточки пошла,
   Добра молодца нашла!!
   Стены затряслись от топота ног.
   - Вот как у нас, немчин! - кричал купчик отплясывая.
   - Умеешь так? Уф! - и он упал на лавку, вытирая грязной рукою вспотевший лоб.
   - Будет плясать! - сказал он, - пить станем. Всех пою! Молчаливый до времени, он стал теперь угощать всех водкой и заговаривал с каждым.
   - Пирование у нас теперь будет. Эх! На три дня!
   - Закурим! - отозвался угрюмый подъячий.
   - Чай, и вы затем сюда пришли? - спросил Михеич у скоморохов.
   - Вестимо, за тем же, - ответил раскосый, товарищ рыжего. - Теперь говорят, на площадь-то и мед и пиво выкатят: на три дня гулянка!
   - Слышишь, из тюрем выпустят!
   - Всем ярыжкам награда будет!
   - Ну?!
   - Кому плетью, кому просто тычком! - все засмеялись.
   - Что же будить завтра? - спросил захмелевший Эхе.
   - Ах ты, немчин, немчин! - с укором сказал купчик. - Завтра наш царь батюшка своего батюшку сустретить. Из полона вызволил его, сердешного, от ляхов поганых!
   - Нас то завтра по всей дороге вытянут: стой! - гордо заявил молодой стрелец.
   - А вы, чай, к Федьке за ребятишками? - спрашивал временем рябой подьячий у рыжего.
   - Вестимо, не без этого, - ответил он. - Калечных надоть да плясунишку.
   - Есть у него, есть! - сказал тот. - Намеднись он их штук шесть купил. Жмох!
   - Уж это как быть должно!
   Компания хмелела. У Эхе уже слипались глаза.
   - Где у вас спать-то можно? - спросил он у старшего парня, что разливал водку.
   - Клети есть для того, - ответил он, - идти хочешь? Эхе только промычал в ответ.
   - Алешка, крикнул парень, - веди немчина в клеть на ночевку!
   - Идем! - сказал шустрый Алешка и ухватил Эхе за епанчу и провел капитана в клеть, что стояла особняком в глубине двора; но Эхе не мог заснуть, не смотря на выпитое. Он снял тяжелые сапоги и латы, отвязал меч, но из осторожности не снимал кушака и камзола и ему было невыносимо душно в тесной клети; он вышел на двор, обошел избу и вошел в сад, который тянулся позади нее. Бродя по саду он наткнулся на большой деревянный сарай с маленькими оконцами.
   Чем-то таинственным, мрачным веяло от этого здания, запрятанного в чаще, особенно теперь, среди ночной тишины и мрака. Эхе, положа руку на нож, осторожно обошел вокруг сарая и уже хотел уйти, как вдруг в стороне послышались шаги. Он спрятался за дерево и увидел Федьку Беспалого. Он вел за руку мальчика и говорил ему:
   - Ну, ну, не хнычь! Здесь много таких мальчишек и девчонки есть. Тебе весело будет!
   - Мамка моя! Мамка моя! Не хочу тут быть! - говорил мальчик, задыхаясь от слез.
   - И мамка сюда придет! Ну, иди, что ли! - И, отворив дверь сарая, толкнул туда мальчика и снова запер дверь висячим замком.
   Эхе вышел из засады, когда Федька удалился, и неохотно побрел в свою клеть. В своей походной жизни он видел всякие виды и приучился не вмешиваться в чужие дела; но этот мальчик и его участь как-то интересовали его помимо воли. Он вошел в клеть, но спать уже не мог и беспокойно ворочался с боку на бок. Наконец, встал, надел латы, взял шлем, опоясался мечом и вышел на двор, а потом на пустынную улицу.
   5
   Князь Теряев-Распояхин, во время пребывания своего в Москве, гостил всегда у Федора Ивановича Шереметьева, начальника вновь основанного аптекарского приказа, с которым сдружился после неудачного похода под Новгород против Делагарди, когда был ранен и лечился через него у врача Дия.
   Федор Иванович души в князе не чаял и отвел ему на все времена две горницы в своем доме, который считался одним из самых богатых домов во всем Китай-Городе.
   Сейчас после разорения построил ему эти хоромы немец из слободы.
   Они были выстроены с теремами, с башенками, с клетями и холодушками, с расписными печами внутри и затейливыми балясинами снаружи. На обширном дворе раскинулся еще добрый десяток изб да бани, да сараи, потому что Федор Иванович держал у себя до 500 человек челяди, как подобало знатному в то время человеку.
   Князь Теряев не чувствовал у него ни малейшего стеснения и, случалось, даже не видел своего хозяина несколько дней; но теперь они все время были неразлучны.
   Царь Михаил отличал их перед прочими, и они в совете помогали составить порядок встреч возвращавшегося Филарета Никитича. Царь поручил князю Теряеву стеречь приближение Филарета к Москве и тотчас известить его об этом, чтобы самому во-время поспеть для встречи.
   С раннего утра уезжали и Шереметьев и князь из дома, один в приказ и боярскую думу, как единственный государственный человек, другой к царю для беседы и, сходясь дома за обедом, они говорили между собою о делах государских.
   Оба они одинаково радовались возвращению твердого, решительного и смелого умом Филарета.
   - Конец царевым приспешникам, - говорили они, - будет! Не все потехи, теперь и дело будет!
   И эту радость с ними смутно делили все русские...
   Еще чуть брезжило утро, когда Влас скорее свалился, чем сошел с коня перед домом Шереметева и стукнул кольцом в калитку.
   - Кто стучит? - спросил его сторож.
   - Господи Иисусе Христе, помилуй нас! Влас, смерд князя Теряева!
   - Аминь! - послышался голос, и калитка медленно отворилась.
   - Куда коня поставить? В доме ли князь-батюшка? - спросил Влас, снимая свой колпак.
   - Коня-то во двор, - там коновязь есть, - ответил сторож, отворяя ворота, - а что до князя, то оба - два только обедню отстояли и тотчас на Верх поехали.
   Влас видимо ожил.
   - А стремянные его, Антон?
   - Тот здеся. Вон, четвертая изба под ваших людишек отведена. Там и коновязь.
   - Прости, Христа-ради! - сказал Влас и, держа в одной руке свой шлык, а в другой коня за повод, пошел по указанному направлению.
   - С Богом! - ответил сторож, затворяя тяжелые ворота.
   Влас дошел до большой, просторной избы и, привязав коня, стукнул в дверь.
   - Господи Иисусе Христе, помилуй нас!
   - Аминь! - ответили изнутри. Влас отворил дверь и вошел Охрана Теряева, большею частью бывшие шиши в смутное время, сидела за столом и хлебала любимое толокно [похлебка из овсяной муки] из большой мисы. Увидев Власа, все радостно загалдели:
   - Влас! Али в гонцах?
   - Здорово! Садись с нами!
   - Какие вести? С чем радостным?
   Все ли здоровы?
   Влас истово помолился в правый угол и потом отвесил всем общий поклон.
   - Хлеб да соль! - сказал он.
   - Садись к мисе ближе, - ответил ему за всех Антон, - речи после будет. Чай умаялся?
   Влас присел, взял ложку, перекрестился и жадно принялся за еду. Только тогда, когда очищена была вся миса и Влас положил ложку, Антон спросил:
   - Ну, с какими вестями? До князя?
   Влас вздохнул.
   - До князя! - ответил он, - а как сказать и в ум не возьму. Гневлив он и лют во гневе-то.
   - А что за вести? - снова спросил Антон, - али худые?
   - Вести-то... такие вести. Одно слово: кнут вести!
   - Да не томи нас-то! - крикнул Антон. - Али на глаз князю?
   - Не для-ча на глаз. И так можно. Сорому нет, а только...
   - Эх, лисий хвост, будешь говорить, что ли!
   - Что говорить-то! В два слова вести-то: князюшку нашего скоморохи скрали, и матушка-княгиня вне себя в бане лежит, воет!..
   Антон вскочил, но тотчас опустился на лавку и словно окаменел.
   - Что ж, погоню-то нарядили?
   - А когда стрянулись?
   - Как выкрали-то? - послышались вопросы, на которые Влас только отмахивался. Антон залпом выпил целый ковш квасу и оправился.
   - Ох ты, Господи, беда акая! - сказал он сокрушенно.
   Влас сумрачно зачесал в затылке.
   - Теперь и рассуди, каково мне ему эту весть принести.
   - Убьет, как есть, убьет!
   - Ну, вставай с лавки, - сказал Антон, - ложись спать и не думай! Я сам князю про горе расскажу, а ты опосля придешь, позову!