Зарина А.. Скаредное дело

   Не было мелочи, до которой не доходил бы Филарет. Узнав, что сын его выдал голову Пожарского Борису Салтыкову, он распалился гневом и говорил сыну:
   - На што посягнул! Кто твой Бориска, тобой за день возведенный в бояре, и кто князь Димитрий Михайлович? Не его ли волею собраны дружины и изгнаны ляхи? Да и раньше он лил кровь свою под Москвой, а и того раньше был отличен от прочих. И он, муж дивный, шел с непокрытой головой по двору этого Бориски! Позор! Поношение!
   Михаил потупил голову.
   - Награди его! - сказал патриарх.
   И Михаил вновь обласкал Пожарского, пожаловал ему в вечное пользование и потомственное владение село Ильинское, в Ростовском уезде, и приселок Назорный с деревнями; село Вельяминово и пустошь Марфино в Московском уезде и в Суздальском село Нижний Лацдек и посад Валуй, - но не вернул этим сердца доблестного воеводы.
   Салтыковы потемнели, как тучи и неделю не казали глаз ко двору. Запечалился и царь Михаил и, чтобы рассеяться поехал молится русским святыням.
   А патриарх продолжал свое трудное дело, чиня суд и расправу.
   Он приблизил к себе Федора Ивановича Шереметева, князя Теряева-Распояхина, Шеина, брата своего Ивана, и они подолгу беседовали о делах государства.
   - Казну, казну увеличить допреж всего! - твердил Шереметьев.
   - А с чего?
   - Отдай в откупа соборы с податей, кабаки отдай, соль обложи, все, что можно! Слышь, проездное возьми, опять за провоз!
   - Тяжко! С кого брать? С неимущего?
   - Это в конец разорит Русь, - с жаром заметил Теряев.
   Филарет ласково взглянул на него.
   - Ишь вспыхнул! Вот таким я отца твоего знал, Петра Дементьевича, царство ему небесное!
   Все встали и перекрестились.
   - А я все свое, - повторял Шереметьев. - Соберем казну, отобьемся, тогда всем полегчает и все с лихвой вернем.
   Филарет решительно встал.
   - Ин-быть по твоему! - сказал он. - Начнем с налогов. Только допреж всего хочу перепись учредить. Обмозгуй, Федор Иванович, до приезда царя!
   И началось залечивание тяжких ран России, нанесенных смутным временем и бесправием. Сильнодействующими были лекарства, приложенные к больному тылу, и поначалу застонала Русь под властной рукой, но великие деяния великого деятеля принесли свои плоды и на время успокоили Русь.
   Первая перепись в России всполошила все население. Едва приехал царь из своего поломничества, патриарх уговорил его на это дело, и писцы, дьяки и воеводы деятельно принялись за тяжелую работу, составляя платевые книги, закрепощая людей и, между прочим, кладя первое прочное основание позорному крепостному праву. По записям этим крестьяне, приписанные к вотчине какого-либо боярина, уже оставались за ним без права перехода к другому; в то же время боярин приобретал над крепостными своими неограниченную власть.
   11
   Но, как ни ласкал князя Теряева царь Михаил, как ни отличал его сам Филарет, ничто не радовало князя и никто не видел улыбки на его сумрачном лице.
   С того самого дня, как пропал маленький князь, усадьба Теряева-Распояхина оглашалась стоном и плачем. С трудом поправилась молодая княгиня, Анна Ивановна. Встала с кровати бледная, тощая, смерть смертью, и долгими часами сидела в своей молельне, в отчаянии смотря в одну точку. Словно гробовая плита легла на ее сердце, и только приезд князя на время оживлял ее. Она становилась тогда как безумная: бросалась в ноги князя, ловила руки его и выкрикивала проклятия на свою голову, моля князя о прощении.
   - Анюта, встань! Негоже так, - пытался уговаривать ее князь, подымая с полу: - грех да беда на кого не живут. И я бы провинился также, как и ты. Тайного врага не убережешься; да и Бог не без милости. Подожди, найдется, - дай мне срок!
   Но княгиня продолжала терзаться невыносимой мукой. Ее болезнь кручинила князя не меньше пропажи сына.
   Он вызвал Ермилиху и сказал ей:
   - Лечи княгиню: занедужилась она дюже!
   Ермилиха поклонилась в пояс.
   - Не вели казнить, вели слово молвить, князь-батюшка! - заговорила она тонким, льстивым голосом. - С глазу княгинюшка недужится, не иначе как с глазу! Уж я ли ее не пользовала: и травой, и кореньем, и наговором. Одно теперь осталось, князь-батюшка!
   - Что?
   - По монастырям вести, о здоровье молебны служить, потому всякий сглаз от лукавого.
   Князь молча прошелся по горнице.
   - А про... сына узнала? - спросил он с запинкой.
   - А по молодом князюшке панихиды служить надо. Коли жив, сейчас к дому повернется.
   Князь угрюмо кивнул.
   Богомолье, действительно, лучшее средство. Он приказал княгине собираться, снарядил целый обоз и послал ее в Троицу, к Николе на Угрешь, в ближний Юрьевский монастырь.
   Остригла княгиня в знак печали свои роскошные волосы и поехала молиться русским святыням.
   Хоть не помогли панихиды и не находился пропавший сын, но сама княгиня оправилась и стала спокойнее; только сенные девки шепотом рассказывали, что порой, случалось, вскрикнет она ночью как-то страшно, пронзительно и вскочит с постели, словно обуянная.
   Все угрюмее становился князь день ото дня. По дружбе к нему, дня не проходило, чтобы в застенке разбойного приказа приказный дьяк не пытал одного-двух скоморохов, но ничего не говорили пытаемые о княжеском сыне.
   Антон, в знак печали отпустивший волосы, с двумя взятыми из усадьбы слугами, обошел все кабаки и репаты, все тюрьмы и приказы, но нигде не встречались те подлые скоморохи, что скрали младенца.
   Отчаяние охватывало всех, и с каждым днем терялась надежда на отыскание маленького князя.
   Как в злую тюрьму, приезжал князь в свою усадьбу и почасту, не видясь даже с женой, видел в своей горнице, выслушивая доклады своих гонцов, которых слал он во все стороны.
   А Миша, благодаря нежному за собой уходу, быстро поправился, и Каролина не могла налюбоваться хорошеньким мальчиком.
   - Не иначе, как какой-нибудь боярский или княжеский, - говорила Каролина. - Ты как думаешь, Эди?
   Добрый цирюльник качал головой и, вынимая из рта свою трубку, подзывал мальчика к себе.
   - Ты скажи, мальчик, - спрашивал он чуть не в сотый раз. - Кто твой фатер? Папа? Откуда ты?
   Миша ничего не мог ответить на это, зная только, как зовут его самого.
   Он рассказывал Каролине про терем, про сад, про сенных девушек и про веселые игры. Рассказывал про отца: как он славно сидит на коне, какой у него шлем и латы, как одеты их слуги. Наконец, дрожа и бледнея, тихим шепотом рассказывал, как его украли, как волокли волоком, пугали и били, как бросили в темный сарай, где было много, много детей, но из его рассказов никто не мог додуматься, кто его родные.
   Немцы из слободы друг за другом навещали Штрассе и, слушая русского мальчика, задумчиво качали головами.
   - Беда вам с ним будет, герр Штрассе! - говорил ему толстый булочник.
   - О! Большой беда наживете с ним, - говорил сосед литейщик.
   - О, mein Gott! Если узнают только! - восклицали другие немцы, а пожилые немки таинственно отзывали Каролину и шептали ей:
   - С этим мальчиком твой брат и себя погубит, и тебя, и всех нас! Он не простой мальчик. Его наверное ищут...
   - О! Он расскажет, было ли ему у нас худо... - беспечно отвечала Каролина. - Миша, тебе худо у нас?
   Миша поспешно обнимал ее и говорил:
   - Нет! Я, правда, к мамке хочу и бегать негде, но я люблю тебя!
   Каролина смеялась.
   - А вы хотите, чтобы мы с Эдди его прогнали! - Куда? На улицу, чтобы его снова украли?
   Соседи только вздыхали и не решались спорить с глупыми Штрассе.
   - И потом, разве есть у нас на него право?
   Его нам один капитан поручил... капитан Эхе! При этом имени Каролина всегда краснела, а Штрассе решительно говорил.
   - Нет! Мы ничего не боимся. Мы худого не делаем. Не бойся, Миша, говорил он мальчику, - я скоро буду одеваться и пойду в город, буду искать и найду! Не бойся.
   - Теперь я ничего не боюсь! - бойко отвечал Миша, чувствуя, что здесь его, действительно, никто не обидит.
   Но бедному Штрассе и не снилась та беда, которая нависла над его головой.
   12
   Только в то время, полное суеверия и невежества, мог произойти подобный случай, и он был бы похож на анекдот, если бы тот же Олеарий не засвидетельствовал его в своих записках.
   После разграбления рапаты Федьки Беспалого, ошалевшие пьяницы гуляли еще с добрую неделю, все увеличивая тот угар, который закружил их беспутные головы.
   Выгнанный приказный, Онуфрий Буковинов, облыжно для почета и наглости именовавший себя дьяком, пристал к двум посадским и с ними крутился по Москве, напиваясь, сквернословя, играя в зерн и голосом великим распевая срамные песни, за что посадские поили его зело.
   Дню по шестому, уже под вечер, бродя из одной тайной корчмы в другую, шли они, сцепясь руками, вдоль Москвы реки, и дьяк говорил им коснеющим языком:
   - Согрешихом окаянный! Согрешихом! Несть мне спасения, упился убо, яко свинья непотребная. Да!
   - Ишь, разобрало! - засмеялся один из посадских. - Пил-пил, а теперь на-ко!
   Тут они завернули в Немецкую слободу.
   И вдруг дьяк потянул к себе посадских, задрожал как осиновый лист и совсем трезвым голосом зашептал, щелкая зубами от страха.
   - Гляньте, милостивцы, к немчину в оконце! С нами крестная сила!
   Посадские глянули, и хмель разом выскочил из их головы.
   - Наше место свято! - залепетали они, осторожно приближаясь к окошку.
   А там, не подозревая никакой опасности, немец Эдуард Штрассе играл на скрипке, отдыхая после дневной работы.
   - Вишь, мертвец-то! - шептал дьяк, тресясь от страха и выглядывая из-за плеч посадских.
   - С нами крестная сила! - отвечали крестясь бледные посадские.
   А А скелет от ветра, что дул в щели домика и дверь, тихо шевелил своими длинными руками, нагоревшая светильная мигала, и от ее колеблющегося света голова скелета, казалось, тоже покачивалась в такт музыки.
   - Наше место свято! - не своим голосом завопил дьяк и бросился бежать, а за ним, едва переводя дух, пустились посадские.
   Как безумные они ворвались в рапату Ермила и, обессиленные бегом и страхом, попадали на лавки. Их окружили пьяные гости и с любопытством смотрели на них. Вероятно, случилось с ними что-либо, особенное! Лица их были бледны как холст, глаза глядели с безумным ужасом.
   - С нами крестная сила! - бормотал дьяк.
   - Наше место свято! - говорил невнятно один посадский, а другой крестился и твердил:
   - Да воскреснет Бог...
   - Не иначе, как воры напали, - сказал один из гостей, - может, убийство где видели...
   Хозяин рапаты, Ермил, не выдержал и в нетерпении встряхнул дьяка за шиворот.
   - Эй! Божий человек! Кто это у вас, у соколов, ум отнял? Что с вами?
   - С нами крестная сила! - оправляясь произнес дьяк и, обводя всех мутным взглядом, сказал: - Чорта видели!
   Все в испуге шарахнулись в сторону.
   - Где? Когда? Что мелешь? - заговорили кругом через минуту.
   Дьяк уже оправился и приготовился к рассказу.
   Горло бы промочить, сказал он, смотря на Ермила.
   - Пей! - ответил тот, выставив ему целую кружку водки.
   Дьяк отпил с добрую половину, крякнул и начал рассказывать:
   - Идем мы, и вдруг этого немчина оконце! Мы и заглянь! А там - с нами сила Господня! - немчин-то на лютне играет таково жалостливо, а мертвец стоит перед ним головой помахивает, в ладоши плескает и ногами шевелит, а потом как захохочет и огонь погас!
   - С нами крестная сила! - крестились пьяницы.
   Дьяк сразу почуял, что от своего рассказа он не мало выгоды иметь может, и пошел с ним их кабака в кабак. И действительно, никто не жалел для него водки и всякий торопился угостить его, лишь бы послушать рассказ про немчина-кудесника.
   На другой день дьяк разузнал, как зовут этого немца, и уже не скупился на подробности. Теперь уже не один скелет плясал под музыку немца, а целая толпа мертвецов выплясывала срамные пляски.
   Нелепый слух пошел по Москве: из кабака на улицу, по торговым рядам, из рядов в дома и хоромы, в терема и палаты и дошел до самого царя.
   Тот обмер от страха и тотчас призвал к себе боярина Нашокина, который сидел в разбойном приказе:
   - Возьми мне этого немчина, приказал он, - и узнай доподлинно, как он с черной силой знается. Узнав - донеси.
   Боярин земно поклонился царю и тотчас отрядил стрельцов с приставом к главе, чтобы они схватили и привели к нему немчина, Эдуарда Штрассе.
   Эдуард Штрассе сидел в своей комнате и старательно приготовлял мазь из трав, Каролина, весело напевая, хлопотала на кухне, а Миша сидя на полу, стругал дощечку, как вдруг на улице раздались громкие крики, послышался шум, какое-то сметенье, и толпа людей остановилась у домика Штрассе.
   - Сюда! - послышались голоса. - Ну, с молитвою Божией! Ребята, не робей! С нами Бог!
   В комнату вбежала побледневшая Каролина, Штрассе вскочил на ноги.
   - Стрельцы к нам! - закричала Каролина.
   - Спрячь покуда Мишу! - приказал Штрассе, стараясь казаться спокойным.
   - Миша, бежим!
   Каролина схватила Мишу за руку, и в ту же минуту с грохотом распахнулись двери. В дверях нерешительно остановился толстый пристав, за ним виднелись стрельцы.
   - Ты есть колдун и ворожей, немчин Штрассе? - спросил, дрожа от волнения, пристав.
   - Я, - ответил Штрассе, - только я цирюльник, а не колдун.
   - Молчи! - закричал расхрабрившись пристав, - тебя велено взять и в при...
   Пристав не окончил фразы и попятился назад бормоча:
   - С нами крестная сила!
   Взгляд его упал на скелет, которого он не заметил ранее, и ему показалось, что скелет смеется.
   - Убери эту нечисть! - закричал он, - мигом убери!
   - Это скелет! - ответил Штрассе, - он мертвый, одни кости.
   Он подошел и поднял костяную руку скелета.
   - Убери! - завопил в страхе пристав. Штрассе засмеялся и закрыл скелет занавеской.
   Пристав тяжело перевел дух.
   - По цареву приказу, берите его! - приказал он стрельцам, отодвигаясь в сторону.
   Стрельцы дружно бросились на Штрассе.
   - За что? Что я делал? - закричал бедный немец.
   - Ужо в приказе узнаешь! - отвечали стрельцы, быстро скручивая ему руки.
   - За колдовство! - сказал пристав.
   - Я? Колдун?!
   - Иди, иди! - и стрельцы поволокли его на двор.
   В эту минуту выбежала Каролина и бросилась к своему брату.
   - Брат мой! Эди! - закричала она, - за что они тебя взяли? Куда?
   - Отойди! - грубо сказал стрелец, толкая ее в грудь.
   Она пошатнулась.
   - Куда вы его ведете?
   - В приказ! - ответил по-немецки ей Штрассе. - Меня обвиняют в колдовстве.
   - Это безумие!
   - Прочь! - закричал в ярости стрелец, которого она ухватила за рукав, и ударил ее. Она упала без чувств.
   Стрельцы окружили Штрассе и повели его с собой.
   Все население слободы наполнило дом бедного Штрассе, сожалея о нем и Каролине.
   Ее привели в чувство и окружили заботливой внимательностью.
   - А ты не можешь оставаться тут, - сказали ей соседи, - мы тебя спрячем.
   - А Миша?
   - И его! Где он?
   Миша дрожал от страха и с плачем прижался к Каролине. Она обняла его и зарыдала.
   - Миша! Милый мальчик! Нашего Эди взяли в приказ! - произнесла она сквозь слезы, - мучить будут.
   Миша вдруг словно понял ее горе.
   - Найди моего батьку, - сказал он твердо, - и он его вызволит!
   Немцы с умилением улыбнулись.
   - О! - сказал булочник, - надо немного поискать его фатер!...
   13
   В смутное время, когда русские бились с ворами, поляками, казаками, у князя Теряева-Распояхина был закадычный друг и крестовый брат, боярин Терехов-Багрев. Вместе они сломали все походы, бились с ним рядом плечо о плечо и не раз спасали друг друга от смертельной опасности.
   Дружба спаяла их, как два звена одной цепи, и чтобы закрепить ее и на будущее время, они торжественно поклялись породнить детей своих.
   Так и случилось. У князя был сын Миша, у боярина родилась дочка, и, когда им исполнилось по четыре гола, родители обручили их, согласно обычаям того времени.
   И теперь князь не мог не отписать Багреву о том несчастии, которое постигло его.
   Боярин жил в Рязани, и туда поскакал посланный от князя гонец с печальной вестью.
   Совершенно противоположный по характеру князю, боярин Терехов-Багрев, едва окончилась война, взял свою молодую жену, уехал в Рязань, отстроился и вдали от мирских дел и почестей зажил тихой жизнью степенного семьянина, издали следя за успехами князя и радуясь за него.
   Дом он устроил на славу, окружил себя многочисленною дворней и совсем устранился от всякого дела.
   И боярыня была с ним одного склада, радуясь больше миром да спокоен, чем почетом. На радость им и на счастье, росла у них малолетняя Олюшка, оглашая своим лепетом терем и девичьи. Обручили они ее по сговору с сыном князя Теряева-Распояхина, и не было у них уже никаких ни дум, ни забот.
   Даже от почетной должности губного старосты отказался боярин, сказав просившим его:
   - Кланяюсь низко за высокую честь, господа честные, а только не по мне сия тягота великая. Живу я со всяким в миру и добром согласии, а тогда и ссора, и зависть, и корысть. Простите, Христа ради! Угостив выборных, он наделил их по обычаю подарками и отпустил с честью, проводив без шапки до самых ворот.
   Тихо и мирно протекала его жизнь.
   Рано по утру поднявшись с постели, собирал он всю свою челядь и со своей женой шел в церковь, что стояла на его дворе, и слушал заутреню, которую пели священники Микола и дьячок Пучеглазов. Потом каждому из дворовых наказывал работу на день и шел с управителем по кладовым и амбарам, по клетям да подклетям, блюдя и пересчитывая добро; а тем временем жена его с старой своей кормилицей задавала сенным девушкам работу и затем сама садилась за пяльцы.
   Два часа спустя все снова шли в домовую церковь и слушали обедню, после чего до обеденной поры боярин занимался своими делами. Говорил ему управитель про домашние дела и делишки, а он чинил над своими холопами и суд и расправу; приезжали из его вотчин, - из под Москвы, из под Калуги людишки со своими челобитьями, заказами, когда с данью или подарком, и боярин слушал их, кого награждал, кого за волосы трепал, кого батогами наказывал, и наконец в двенадцать часов шел обедать со своей женой, коли гостя не было. Обедал он плотно, сытно, запивая медом и винами жирные блюда, хотя в постные дни берегся от всякой снеди и чтил каждый пост неукоснительно.
   После обеда ложился он на пуховые перины в своей горенке и спал до вечерни.
   И в то время, как храп его оглашал покои от низа до верху, спала и его супруга в своем тереме, спала и вся челядь по своим клетям, все, кроме сторожа у ворот да мамушек, что доглядывали за дочкой боярской.
   Просыпался барин и шел к вечерне, отстояв которую, уже весь отдавался семейной жизни: принимал гостей, играл в тавлеи, в шахматы, слушал захожего странника, а иногда шел в терем к жене и там прохлаждался.
   Каждый год в декабре месяце в память дня, когда он встретил и полюбил жену свою Ольгу, он устраивал великое пирование. Выходила в те поры боярыня со здравым кубком для каждого гостя и что ни раз, то новом сарафане, и диву давались гости, глядя на их богатство.
   Наверху, в тереме шло женское пированье, внизу угощал всех боярин, и никто из его пира не вставал сам: всех потом люди по домам развозили, и очнувшись каждый находил у себя подарок: кому плать, кому соболя, кому ручник вышитый, кому шапка, а воеводе да губному старосте, да стрелецкому голове дорогие кубки или ковшики.
   Близким другом у боярина в Рязани был Семен Андреевич Андреев, что делил с ним тоже труды в смутное время, а жена его Палагея Федоровна почти не уходила из терема боярыни.
   От такой покойной жизни раздобрев боярин Петр Васильевич, и как оденется он бывало в парчовый кафтан с воротником выше головы, а поверх его накинет шубу соболью, наденет шапку бобровую в аршин вышины да пойдет переваливаясь, на высокую трость опираясь, по рязанским улицам, - всякий ему сторонится: шапку ломает, низкий поклон отдает.
   Не так, как Терехов, устроил свою жизнь Андреев. Счастлив и он был, но на иной лад. Он был стрелецким головой и, любя ратное дело, не давал себе отдыха, то выходя на ловлю разбойников, то прикрепляя к земле тягловых людишек, то помогая воеводе собирать подати да недоимки.
   В вечер, с которого ведется рассказ, после вечерни Андреев, придя в гости к Терехову-Багрееву, застал у него еще двух гостей, что было делом довольно редкостным.
   Сидели у него сам воевода рязанский, боярин Семен Антонович Шолохов да губной староста, дворянин Иван Андреевич Сипунов.
   Шолохов был статен ростом и красив лицом. Черная короткая бородка округляла его полное лицо, и оно казалось добрейшим человеком, только купцы да посадские люди знали, как обманчив его вид, когда он без торгу набирал себе и жене своей товар или на правеж выбивал по третьему разу один и тот же налог.
   Не было тогда лютее его.
   Губной староста был, напротив, человек мягкого, покладистого характера, ума острого, но безвольный и только неподкупная честность выделяла его из среды служилых людей.
   Они чинно сидели за столом и вели беседу, запивая домашним малиновым медом, когда вошел Андреев.
   - А, друже! - обрадовался ему Терехов, - садись, гостем будешь!
   Андреев перекрестился на образа, чинно поздоровался с каждым, спрашивая его о здоровье, наконец, сел и отхлебнув меда, сказал Терехову:
   - А я к тебе с радостной вестью.
   - Ну, ну! - сказал Терехов.
   - Давал я на Москву отписку, что хорошо бы у нас стрелецкие полки немецкому строю обучить, как то на Москве делают и почитай, как год прошел без всякого ответа...
   - Надо было в пушкарский приказ посул послать, вставил воевода.
   - Ин и не надо! Я через князя Терентия послал-то. Прямо в царевы руки.
   - Ну?
   - Ну, а теперь, глядь, сегодня ко мне приехал немчин. Таково смешно по нашему лопочет. Слышь, по приказу цареву его Ласлей [Лесли] ко мне прислал. Теперь учить будет.
   - Ереси еще наведет, прости Господи! Слышь, они, басурманы, постов не уважают, икон не чтят, - сказал губной староста.
   - Тьфу! Еретики! - отплюнулся Терехов-Багреев, потом сказал: - У тебя новость и у меня тоже новость есть. Только нерадостная. Собственно к тому я вас, гости честные, и просил, - и он поклонился воеводе и старосте. Те ответили ему поклоном тоже.
   - Что же за новости, боярин? - спросил староста.
   - А уж не знаю и сказать как, - начал Терехов. - Слышь, получил я сегодня грамоту от друга своего, князя Терентия Петровича Теряева-Распояхина.
   Староста и воевода кивнули.
   - И пишет он в ней, печалится, что его сына скоморохи скрали...
   Воевода вдруг поперхнулся медом и закашлялся, отчего лицо его налилось кровью.
   - А в том и мне горе и супруге моей, - печально продолжал Терехов, а потому как ведомо вам, за сына этого самого моя Олюшка просватана.
   Воевода оправился и смело заговорил:
   - А тебе что с того печалиться? Коли жених пропал, для твоей дочушки-то их не мало найдется. Не в монастырь же ее!...
   Терехов тихо покачал головой.
   - Неладно говоришь, боярин, прости на слове! Что она пяченая [пяченая невеста: от которой жених отказался; такая девушка считалась опороченной и ей одна оставалась дорога - в монастырь] у меня, что ли? Ульщать вздумал... последнее дело от слова отректись! А еще вот, пишет он, заговорил боярин снова, - что сыск делает. Так просит и меня ему пособить. Коли вернется скоморох, попытать его малость, не знает ли чего. Так я на этом вам низко кланяюсь.
   Терехов встал из-за стола и, кланяясь так, что рукой касался пола, сказал:
   - Не оставь уж меня, сиротинушку, боярин Семен Антонович! Не оставь и ты меня, Иван Андреевич!
   - Что ты, что ты, боярин! - в один голос вскрикнули воевода и староста, а староста прибавил:
   - Слышь, к нам тут какие-то скоморохи пришли. Так я завтра же их в застенок возьму: хочешь, приди сам допрос чинить!..
   - Буду милостив! - сказал боярин.
   Староста кивнул головой.
   - Теперь же и ухвачу: чай, сидят в кружале да бражничают! И староста взялся за шапку.
   Вскоре ушли и воевода с Андреевым.
   Воевода, лишь только вернулся к себе домой, как тотчас послал за дьяком, Егоркой Балагуровым.
   Егорка, а по городу - особливо промеж мещан и посадских - Егор Егорович, являлся типичным дьяком того времени. Был он толстый и жирный, с отвислым животом, пьяница горький, до наживы жадный, со старшими раболепен, с младшими дерзостен. В переводе на наше время и понятия воеводский дьяк был в роде правителя дел канцелярии губернатора, с несравненно большими полномочиями, потому что соединял в себе власть и исполнительную, а за безграмотностью воеводы был не ограничен в своем произволе.
   Войдя в горницу и низко поклонившись, дьяк с трепетом увидел, что воевода хмурится и не в духе.
   - Слышь, заговорил воевода, - через кого ты отписку получил от Федьки Беспалого?
   Дьяк откашлялся.
   - Так, от смерда, скоморошника!
   - Вот то-то! А завтра этого скомороха Ивашка Сипунов на дыбу потянет. Слышь, князь нашему-то боярину отписал, а он нам челом бил. Ты вот тут и смекни!
   - И смекать, боярин, нечего. Пойду на кружало, - чай они еще там бражничают, и скажу им. Так они так-то сгинут отсюда!..
   - Дело! Так поспешай. Егорка!
   - Твой раб, боярин! - ответил дьяк, низко кланяясь и пятясь исчез за дверью.
   Воевода облегченно вздохнул и прошел в терем к жене своей.
   Та еще не ложилась спать и клала земные поклоны в молельной, когда воевода окликнул ее; она обернулась.
   Это была высокая, сухая женщина, с черным, цыганского типа лицом, с злыми глазами и тонкими губами.
   - Что еще? - спросила она грубо.
   Воевода вздохнул.
   - Ох, Матрена, сказал он, - скаредное дело с тобою мы учинили! Беда нам будет.