Жулавский Ежи. Победоносец

   Элем устранился от участия в этой комиссии, отговариваясь невозможностью согласовать это со своим положением и обязанностями, а вместо себя прислал Севина, которого обязал постоянно присутствовать и отчитываться перед первосвященником. Но более всего задело Победоносца решительное самоустранение Крохабенны. Старик воспротивился настолько, что ни к чему не привели все усилия уговорить его. Он решил никуда не трогаться с Кладбищенского острова, а в ответ на все настояния твердил одно:
   — Устал я от долгой жизни и не хочу лезть туда, где и без меня обойдется. Оставьте вы меня в покое.
   Наконец Марк сам отправился к нему с уговорами. Крохабенна сказал:
   — Сынок, я тебе еще пригожусь. Пока пусть обходится без меня. Если когда-нибудь понадобится поддержать тебя, а так оно, наверное, и будет, потому что намерения у тебя добрые, то меня по крайней мере не обвинят в том, что я отстаиваю собственных рук дело.
   Работа комиссии подвигалась не слишком проворно. С самого начала обнаружилось множество затруднений, почти непреодолимых. Иногда у Марка возникало впечатление, что чья-то рука у него за спиной только тем и занята, чтобы превращать в ничто все, что только он ни сделал бы или ни вознамерился сделать. Но он решил держаться. По крайней мере, до поры до времени. Только морщился и все чаще возмущался, не замечая, что его гнев оказывает на людей с каждым разом все меньшее действие.
   А вокруг начали твориться странные дела. Неизвестно кем распространяемые, о работе комиссии стали расползаться преувеличенные и искаженные слухи, заранее настраивающие народ против всего, о чем там только ни договаривались. Говорили, например, что имущество будет поровну поделено между всеми гражданами, а кому не хватит, тех попросту зарежут. Говорили, что размеры семейств будут ограничивать и для этого топить лишних младенцев. Говорили, что власть первосвященника будет отменена, а вместо него будет править тайный совет, имеющий право заочно приговаривать к смерти любого несогласного. А женщинам дадут такую свободу, что даже верность мужьям они обязаны будут не соблюдать. И выворотней уравняют в правах с людьми.
   Эти и им подобные россказни кружили повсеместно и злили народ. А все попытки Марка положить им конец били мимо цели.
   Одновременно начались разговоры о появлении пророка Хомы, который чудесным образом выскользнул из первосвященнической темницы и, насмехаясь над самыми ревностными попытками первосвященника изловить беглеца, ходит в народе и проповедует, что Победоносец вовсе не Победоносец, а грешный самозванец, которого не следует слушаться. Хома-де призывает верующих к покаянию и собирает толпы, кочующие вслед за ним из поселка в поселок.
   Не теряло времени и Братство Истины. Неясно каким образом, но оно лишилось лучших своих сочленов и, предполагая, что в этом повинен «некий г-н М. », повсюду насадивший своих шпиков и убийц, с тем большей энергией взялось восстанавливать народ против Марка. В определенных кругах громко говорили, что Марк — шарлатан, который сманивает людей на гибель в заморском краю, чтобы отвлечь их внимание от поисков рая на другой стороне Луны. Поскольку после потери Роды, Матарета и их сотоварищей мало-мальски ученых людей в Братстве не осталось, все прочие стали распространять уж вовсе ни с чем не сообразные фантазии. Вообще отрицали протяженность Великой пустыни на все противоположное полушарие, утверждая, что она лишь узкой полосой окружает чудеснейшую, плодороднейшую и благодатнейшую страну.
   Вдобавок, и из-за моря поступали худые вести. Постоянно тревожимые шернами молодые колонии все время требовали пополнения в людях и запасах оружия, ничего не давая взамен родному отечеству.
   Обескураженный неудачей дела, за которое теперь держался только из упрямства, Марк с тем большей тоской искал живую душу, с которой мог бы говорить искренне и откровенно. Вокруг были одни враги, многочисленные и тайные. Друзей было мало, и все они были раздражающего свойства, потому что неизменно считали его сверхчеловеком, отчасти божественной природы. Он оказался в более чем странном положении, загнанный в порочный круг принудительной лжи. Сказать своим немногочисленным приверженцам, что в действительности он такой же человек, как и они, означало потерять последних союзников. А те, ради кого он, в сущности, прежде всего трудился — самые бедные, обездоленные и бесправные, — со все большей охотой прислушивались к шептунам и, то ли боясь потерять милость власть имущих, в свержение которых не верили, то ли попросту не разумея своего добра, ни в чем не хотели поддержать Марка.
   В определенные часы он собирал немногочисленную рать своих друзей и, помышляя о зернах, которые останутся тут посеяны после его отъезда, беседовал с ними о всеобщем благе, укреплял духом и поучал.
   Ихазель не принимала участия в этих сборищах. Она изменилась до неузнаваемости. То откровенно избегала Марка, то как бы в приступах умственного расстройства дразнила его чувства затем, чтобы внезапно исчезнуть с издевательским хохоточком. А Марк действительно все больше нуждался в ее обществе. Чем страннее, чем более дико она себя вела, тем более тосковал он по той Ихазели, какой знал ее в самом начале.
   Не хотел сам себе честно признаться в том, что эта девушка — одна из причин, может быть главнейшая, которая заставляет его оставаться на Луне и не торопиться с отлетом.
   Однажды, после резкой стычки с Элемом, который, чувствуя за собой чуть ли не всенародную поддержку, даже видимость покорности перестал проявлять, Марк поднялся на кровлю собора отдохнуть и полюбоваться видом на море. И неожиданно застал там Ихазель. Она стояла в задумчивости, опершись на парапет. Море внизу рокотало так шумно, что заглушило звук его шагов. А может быть, Ихазель настолько погрузилась в свои мысли, что не заметила его прихода.
   Только когда он приблизился к ней сзади на расстояние своей вытянутой руки, она внезапно обернулась и громко вскрикнула от страха.
   Она стояла в углу и не могла ускользнуть, не пройдя мимо Марка, и поэтому съежилась там и смотрела на него испуганным взглядом. Марк сделал шаг назад, освобождая ей дорогу:
   — Ихазель, уходи, если хочешь.
   — Я должна уйти, — чуть ли не шепотом сказала она, потупилась, но не двинулась с места. Вид у нее был болезненный, но мирный, как в былые времена, когда она проводила здесь долгие часы, слушая его удивительные рассказы о Земле и других звездах.
   — Что с тобой? — помолчав, спросил Марк тихим и нежным голосом, словно боясь ее спугнуть.
   Она не ответила, только плечи задрожали, а на ресницы выкатились две крупные слезы и медленно пробежали по бледным щекам.
   Марк взял ее за руку и легонько привлек поближе. Она не противилась и села на указанную каменную скамью. А он, по своему обычаю, лег прямо на кровлю, подставил ладони под подбородок и долгим взглядом посмотрел ей в глаза. Некоторое время она выдерживала этот взгляд, только зрачки словно мутнели и пригасали, но наконец опустила глаза.
   — Ихазель, почему ты меня избегаешь? — начал он. — Ты мне так нужна.
   Она слегка пожала плечами.
   Он продолжил:
   — Когда-то ты была рядом, как птица райская непуганая, готовая сесть на плечо. Ты была так близко, рукой подать.
   Она подняла на него печальный взгляд:
   — Что ж не подал, Победоносец?
   — Не знаю. Сам не знаю. Может быть, не было мне так худо, как теперь, может быть, не чувствовал себя таким одиноким. Нынче мне приходится перед врагами притворяться сильным, приходится перед друзьями отрекаться от своей человеческой природы. А ведь, хотя я родился на далекой Земле, хотя я больше вас ростом и больше знаю, я такой же человек, как и вы, и я одинок. Ихазель, не оставляй меня!
   — Поздно, — беззвучно сказала она. — Слишком поздно. Тогда ты мог заполучить меня навечно. А теперь я так далеко от тебя, что дальше не бывает. Уходи, пока есть время. Беги на Землю.
   Он протянул к ней руки — она их отвела.
   — Зачем же ты меня так обидел? — заговорила она, помолчав, со странной ожесточенностью в голосе. — Почему так помыкнул? Почему не смотрел на меня, когда я была у тебя перед глазами, почему сразу прочь не прогнал, а дозволил…
   Она осеклась и окинула его безумным взглядом. Губы искривились от злой усмешки.
   — Не по пути нам с тобой, Победоносец, — сказала она. — Может, я и есть душа народа лунного и нельзя было меня из рук выпускать? А ты проглядел и тянешь теперь руку за птицей, которая ой как далеко улетела! И теперь ты, Победоносец…
   Она засмеялась сухо и скверно.
   — Ихазель!
   — Прочь! Видеть тебя не хочу! И не могу!
   И повторила, падая на колени:
   — Не могу!
   В глазах у нее явился жуткий страх. Она с мольбой протянула к нему руки:
   — Смилуйся ты надо мной! Уйди! Уйди! Чтобы мне больше тебя не видеть! Не помнить!
   Марк медленно встал. Безграничная печаль пала на душу и почти парализовала движения. Краткий миг постоял перед Ихазелью в милосердном и добром стремлении протянуть к ней руки. Беспредельная усталость навалилась на плечи. Он отвернулся и медленно побрел к лестнице, ведущей вниз. Ихазель слышала, как удаляются его шаги по каменным ступенькам…
   Он ушел, а она распласталась на каменных плитах и зарыдала. Тряслась, как лист на ветру, билась головой о камень, волосы и одежду на себе рвала.
   Но постепенно успокоилась. Некоторое время лежала без движения, как мертвая, только редкие судороги, пробегающие по плечам, свидетельствовали, что она жива. Наконец встала — как загипнотизированная, с мертвенно-бледным лицом и посиневшими губами. Глаза широко открыты, под ними темные круги, на гладком лбу вертикальная судорожная морщина. Автоматическими движениями рук начала приводить себя в порядок, поправлять платье, приглаживать волосы.
   Наконец спустилась в собор. Победоносец разговаривал с группой людей, среди них был командир дворцовой охраны первосвященника. Разговор шел на повышенных тонах, Марк не заметил девушки. Она остановилась в сторонке и прислушалась.
   Речь шла об ужасных происшествиях, которые с недавнего времени начали тревожить город и окрестности. Без видимых причин гибли люди, чаще всего одиночки, отдалившиеся от дома, но случалось, что обнаруживали целые семьи, перебитые прямо в жилищах. На всех — синие отметины от прикосновения убийственных рук шерна. Не подлежало сомнению, что это дела беглого Авия, который скорее всего где-то прячется и при случае выходит на охоту. Выставляли патрули, устраивали облавы, обыскивали каждый уголок окрестностей, целые районы, каждый куст, каждую расщелину в приморских скалах, и все напрасно.
   А чудище не иначе как пряталось где-то поблизости. Об этом свидетельствовало поле его действий, которое ограничивалось главным образом городом. Население было беззащитно перед этим таинственным бедствием, которое нависло над ним вечным страхом. И обвиняло во всем Марка. Ведь это он держал Авия взаперти, не позволив расправиться с ним на месте. И Марк понимал, что этот один-единственный прячущийся шерн опаснее целой стаи в заморской стране, где с ними по крайней мере можно было сражаться в открытую. Но средства сладить с бедой придумать не мог.
   Никто не предполагал, что зверь сумел найти среди людей добровольного помощника, но он мог добиться этого угрозами, и люди начали подозревать друг друга. Каждый смотрел на соседа с недоверием и страхом. И наконец всеобщая ярость обратилась против Нузара, постоянно находившегося при Победоносце. Не иначе как он, выворотень проклятый, прячет Авия и служит ему. И его следует убить, но перед этим взять на дыбу и вынудить признание, где прячется шерн.
   Именно с этим и пришли сейчас к Марку. Требовали, чтобы он выдал Нузара. Ихазель слышала, как Марк решительно воспротивился. Он разрешил лишь на время задержать выворотня и посадить под стражу, чтобы посмотреть и убедиться, не состоит ли шерн в связи с ним и не попадется ли, оставшись без пособника. Но на пытку он, Победоносец, не согласен. Более того, он до глубины души убежден в невиновности выворотня, который, как пес, неотлучно состоит при нем.
   Пришедшим этого явно было мало, назревала ссора. Ихазель, слегка усмехнувшись, вышла из собора, направляясь в свои покои.
   Но, оказавшись в переходе, она внезапно свернула направо и, убедившись, что за ней никто не следит, всем телом навалилась на одну из каменных плит в стене. Плита поддалась, открывая темный проход в стене, и закрылась, как только девушка исчезла за ней.
   Ихазель бежала в полной темноте, на ощупь отсчитывая камни, торчащие из стены через каждые несколько шагов. Насчитала семь, еще раз свернула вправо и стала шарить руками по влажному полу. Нащупала край отверстия и первую ступеньку лестницы, ведущей вниз. Спустилась по ней и, покружив в извилистых переходах, оказалась в обширной естественной пещере, освещенной слабым дневным светом. Пещера тянулась под садом, расположенным между собором и берегом моря. Свет проникал через несколько расщелин в крутом береговом обрыве.
   В роду первосвященника существование этой пещеры держали в строгой тайне, о ней сейчас никто не знал, кроме внучки Крохабенны. Стоя в огромном гроте, полном фантастических сталактитов, она трижды хлопнула в ладоши. По этому знаку из бокового ответвления появился шерн Авий. На плечах у него была багряница, на голове — золотой обруч первосвященников, низко надвинутый на лоб, по самые надглаза.
   Ихазель начала трястись всем телом, а он, похожий на диковинного царственного злого духа, подошел и протянул к ней ужасные белые ладони Девушка стояла в оцепенении, опустив руки, а шерн принялся раздевать ее. Швырнул наземь богатую накидку и платье с шитьем, наконец сорвал нижнюю белую рубашку, развязал шаль, которой были обмотаны бедра, и на лилейных, атласных боках девушки обнаружились мерзкие отпечатки его обжигающих рук.
   Ихазель упала ничком, а он распростер широкие черные крылья, ступил ей одной ногой на светлую голову и запустил когти в рассыпчатое золото ее волос.

Глава VI

   Как гром, поразила Марка весть о гибели Крохабенны. Дела подвигались хуже некуда, и Марк решился на последнюю попытку, прежде чем покинуть Луну. Решил призвать Крохабенну выйти, наконец, из добровольного заточения и поддержать Марковы начинания всей силой своего авторитета. Но тут рыбак, служивший посыльным у старого первосвященника, сообщил, что Крохабенна мертв. Причем убит, говорил рыбак, дрожа всем телом.
   В первую минуту Марк подумал, что это преступление совершено по приказу Элема, несмотря ни на что опасавшегося давнего соперника. Как буря, ворвался Марк во дворец, выволок трясущегося от ужаса монаха с какого-то заседания, начал ругать его и грозить немедленной смертью. Былой монах, ни о чем не зная, онемел с перепугу, но, когда наконец понял, в чем дело, то выказал такое изумление и так искренне поклялся в своей невиновности, что Марк не мог ему не поверить. И отпустил Элема, пригрозив, что расследует дело и, если обнаружит хоть тень вины монаха, то ни стража, ни народ не остановят кары, такой ужасной, что, пока Луна существует, люди будут содрогаться при воспоминании о мести Победоносца. А себе велел подать лодку, чтобы съездить на Кладбищенский остров и на месте увидеть все, что только удастся.
   Был прекрасный утренний час, когда Победоносец с тем рыбаком и еще одним гребцом подплыл к маленькой зеленой пристани, где когда-то сошла на берег Ихазель, в первый раз выбравшись к деду. Воздух был необычайно тих, на берегу были видны кусты и диковинные деревья, опустившие в воду ветви, словно в задумчивой печали. Под ними из зеленой муравы торчала косая каменная плита, то ли как обломок стены, то ли как гигантское надгробие. Возле нее и причалили. Марк выпрыгнул на берег первым и, пока его спутники были заняты креплением цепи к торчащему из воды столбу, заторопился наверх.
   Под плитой в вытоптанной траве что-то сверкнуло. Марк остановился и поднял с земли золотую застежку от платья с кусочком ленточки. Застежка была небольшая, плоская, с рисунком и камешком посередине. Марк узнал безделушку, которую прислал когда-то Ихазели из первой добычи, взятой у шернов.
   Тем временем двое его спутников, зачалив лодку, пустились вдогонку за ним. Марк быстро спрятал застежку за пазуху, и они все втроем пошли по тропинке между холмами к гроту Крохабенны. Поблизости от грота им преградили дорогу собаки. Собаки были голодны, они одичали и стали кидаться на людей, особенно на Марка, хотя прежде относились к нему дружелюбно. Успокоить их словами не удалось, Марк замахнулся на одну из них палкой, а в это время другая прыгнула ему на грудь и впилась зубами в рубаху. Марк отшатнулся, но в пасти разъяренного животного остался клок оторванного полотна. И вдруг обе собаки, оставив Марка в покое, свирепо принялись терзать оторванный клок. Из тряпки выпала в пыль золотая застежка с кусочком пурпурной ленты.
   Но Победоносец этого не заметил. С облегчением избавившись от собак, он бегом заторопился ко входу в пещеру. В двух шагах в глубине лежало переброшенное навзничь через глыбу тело Крохабенны. Остекленевшие глаза вытаращены, рот открыт в последнем крике. Не подлежало сомнению, что на него напали внезапно и убили, прежде чем он успел защититься. Крови нигде не было видно, не было следов удара на голове. Марк приказал раздеть тело, чтобы найти смертельную рану. Но едва расстегнули рыжий кожаный плащ, оба помощника в страхе попятились. На теле оказались отвратительные синие пятна, такие бывают у тех, кто погиб от рук шернов. Марк молча закусил губу.
   Быстро вырыли могилу между курганами, где опочили первые люди на Луне. Тело завернули в полотнище, найденное в пещере, засыпали землей и навалили сверху обломки скал, чтобы голодные собаки не добрались до покойника.
   Этот обряд Победоносец совершил в молчании и молчал весь обратный путь, пока лодка по плавной волне направлялась обратно в город.
   На пристани ждали с вестями, в его отсутствие пришедшими из-за моря. Вскоре появились и гонцы, отправленные Еретом. Они прибыли на рассвете, но, по их словам, их задержала охрана первосвященника и не пропустила к Победоносцу. Письмо Ерета у них отобрали, и, хотя потом освободили, передать теперь они ничего не могут, поскольку не знают, что было в письме. Могут только рассказать, что видели собственными глазами, а не так уж это много и не слишком приятно.
   Марк взял гонцов с собой в собор, чтобы там поговорить без лишних ушей. По пути от пристани его удивило необычное движение в городе. Сновали какие-то люди, окидывая Победоносца враждебными и пугливыми взглядами, на площадях собирались кучки, но стоило к ним приблизиться, кучки рассеивались. Однако Марк не придал этому большого значения, он был занят мыслью о Ерете и о предстоящем рассказе гонцов.
   Главные двери собора оказались заперты. Марк вошел через боковые, не такие крепкие, чтобы противостоять его могучему плечу. И этому не придал значения. Видимо, просто не знали, что он вернулся, и держали его жилье закрытым перед нежелательными посетителями.
   Оказавшись с глазу на глаз с гонцами в обширном зале позади главного, он сразу принялся расспрашивать о судьбе оставленных за морем гарнизонов и делах прибывших туда поселенцев. Там шла ожесточенная война: тревожимые постоянными набегами шернов, не смевшими вступить в открытый бой и затеявшими партизанскую войну, люди вынуждены были отступить с дальних постов, сосредоточив силы на охране малой части завоеванной страны. Ерет задумал создать сомкнутую цепь гарнизонов, находящихся в постоянной связи и расположенных в укрепленных городках, но для этого нужны были люди, люди и еще раз люди, а их-то и недоставало, несмотря на большой наплыв из прежних мест. Тем временем отбивались, как могли, время от времени устраивая набеги на шернов, чтобы и те побаивались. Но людей все это утомляло, у них опускались руки. Хватало таких, кто громко говорил, что эти неблагодарные места надобно бросить и, как можно быстрее, возвращаться на родные пепелища за море.
   Якобы именно об этом писал Ерет в пропавшем письме. А устно наказал передать Победоносцу, чтобы тот, несмотря ни на что, не тревожился за плоды своих трудов, потому что пока он, Ерет, жив, страна оставлена не будет. И велено просить Победоносца, чтобы творил благо в старых поселениях и прежде возвращения на Землю установил там обещанные законы.
   Выслушав гонцов, Марк задумался. Они собирались в обратный путь с партией поселенцев, и он обещал им дать письмо к Ерету, наказав, чтобы обязательно доставили. И взялся за перо.
   Вспомнилось все, с чем тут приходилось воевать, вспомнилось, как каждый раз ему связывают руки люди, враждебные новым порядкам, так что гаснет надежда сделать что-то хорошее, не применяя силы. А применять силу не хочется.
   «Я рассчитывал на помощь и авторитет Крохабенны, — написал он в конце, — но старика уже нет в живых. Он таинственно погиб, мне кажется, от рук еще тобой повязанного шерна, которому каким-то странным образом удалось бежать. Теперь я один, и передо мной два пути. Либо бросить все и возвращаться на Землю, либо призвать тебя с немногими нашими товарищами по оружию и навести здесь порядок, устранив всех, кто мешает делу. Колеблюсь и не знаю, какой путь избрать. Мне грустно. Вряд ли твоя обида на меня прошла, но тебе я верю, потому что знаю: ты предан не мне, а делу. И верю, что по моему зову ты придешь. И будешь на моей стороне. Но не уверен, следует ли решаться на такой поступок».
   Затем Марк изложил план нового порядка, который хотел ввести.
   «Если случится так, что мне придется покинуть Луну, так ничего и не довершив, — написал он в заключение, — пусть по, крайней мере, после меня здесь останется то, что рассказано немногим друзьям и о чем написано в этом письме к тебе. Когда настанет подходящее время, приходи, собери всех моих друзей и верши начатое. Быть может, и впрямь нужно, чтобы все сделали вы сами, а не я за вас, гость с далекой звезды. Больше ничего пока сказать не могу. Дни у вас тут долго длятся, и прежде скончания нынешнего многое может измениться и многое разрешится само».
   Письмо он отдал гонцам. А те поспешно простились с ним. Их путь лежал на запад, в тамошние прибрежные поселки, откуда они собирались ночью вернуться на юг.
   После их ухода Марк запер двери собора и задумчиво заходил по залу. Все четче прояснялось, что наступила последняя возможность испробовать иной путь, чем тот, которому он до сей поры следовал, если он не хочет признать свое поражение и отступиться. Ведь наверняка у него нашлось бы много последователей, если бы не козни Элема. Прав был Крохабенна: надо было не ждать, не выискивать предлогов, а вернувшись из-за моря победителем, сразу же приказать казнить Элема. Или по крайней мере посадить в тюрьму. Может быть, тогда все обернулось бы иначе.
   Марк стиснул зубы и насупил брови.
   — Да! Либо я, либо он! — громко сказал он сам себе. — Иного выхода нет.
   И пожалел, что прямо не вызвал сюда Ерета с вооруженной дружиной. Опять проволочка напрашивается. Но в конце концов подумалось, что и сам справится. Откинул упавшие на лоб волосы, высоко поднял голову и направился к дверям собора.
   С площади доносился гул собравшейся толпы. Его уже довольно давно можно было расслышать, тем более, что иногда из толпы долетали шумные и протяжные возгласы, но погруженный в мысли Победоносец даже их пропустил мимо ушей. Только откидывая железные засовы, Марк обратил внимания на это многоголосие, но не вдумался, откуда оно доходит и что означает, довольствуясь тем, что народ собрался и не будет нужды никого созывать, чтобы выступить с речью.
   Уверенным шагом он вышел на паперть и громко потребовал тишины, потому что хочет говорить. И действительно воцарилась гробовая тишина, но лишь на мгновение. И не успел он открыть рот, со всех сторон, подобно реву бушующего моря, раздались нестройные крики.
   Немногое удалось расслышать, слуха достигали только отдельные громкие выкрики, но все они были враждебны. Поминали об убийстве Крохабенны, о шерне, натравленном на народ, о войске, покинутом на погибель, а из уст сторонников пророка Хомы и приверженцев Братства Истины то тут, то там звучали прямые оскорбления.
   Марк спокойно смотрел на толпу и думал о том, что поднимется, когда он вызовет Элема и у всех на глазах расправится с ним. Было ясно, что ни на чью помощь, ни на чье послушание рассчитывать не приходится, скверное дело придется исполнить собственными руками. К этому он был готов. Бросил взгляд в сторону, где на крыльце нового дворца как раз появился Элем, окруженный челядью и клевретами. Набрал полную грудь воздуха, чтобы шумнуть на него, как на пса, призываемого к ноге, готовый в случае непослушания проложить дорогу сквозь толпу и сгрести Элема, как щенка.
   И вдруг почувствовал беспредельную грусть и бессилие, как это часто бывает после приступа гнева. Бесцельность задуманного, бесцельность всех вообще его усилий живо предстала перед глазами. Осталась только тоска, которой не вычерпать, не развеять, тоска, кричащая в душе, как малое дитя, тянущее ручонки к матери. На Землю, на Землю!
   Он сел на камень, служивший раньше первосвященникам вместо амвона, и окинул толпу бездумным усталым взглядом. Та неизвестно почему притихла, а он скорее сам у себя, чем у этого скопища, спросил: