Страница:
Нельсон не обманулся в своей надежде. "Я очень хорошо знал, - говорил он несколько месяцев спустя, - что атаковать авангард и центр французской эскадры с ветром, дующим по направлению ее линии, я мог по произволу сосредотачивать мои силы против малого числа ее кораблей. Вот почему мы имели в бою, превосходные против неприятеля силы".
Французский авангард уступает первым. "Конкеран" на 400 человек экипажа имеет 200 убитых и раненых. Командир корабля "Аквилон" умер от ран на шканцах; командир корабля "Спарсиат" получил две раны. Оба эти корабля потеряли 150 человек убитыми и 360 ранеными. "Геррье" потерял все мачты; "Пёпль-Суверен" обрубил канаты и оставил перед кораблем "Франклин" пагубный интервал, который и занят был кораблем "Леандр". Центр, приведенный в беспорядок пожаром корабля "л'Ориен", рассеян и разбит. Восход солнца застал корабли "Меркурий" и "л'Эрё" стоящими на мели в глубине залива: близость к "л'Ориену" заставила их выйти из линии. "Тоннан", "Гильом-Телль", "Женерё" и "Тимолеон" одни видны на месте битвы; но "Тезей" и "Голиаф", уже не занятые французским авангардом, приходят на помощь кораблям "Меджестик" и "Александр", и другие английские корабли готовятся последовать их примеру. Вилльнёв снимается с якоря в одиннадцать часов утра с остатками французской эскадры; в этот момент англичане уже овладели кораблями "л'Эрё" и "Меркурий", но "Тоннан" и "Тимолеон" еще не сдаются. Без мачт, потеряв своего капитана, "мужественный "Тоннан", как его называет Декре, лишился уже 110 человек убитыми и 150 ранеными. Ночью он сражался на расстоянии ружейного выстрела последовательно с тремя кораблями: "Меджестик", капитан которого убит пулей, "Александр" и "Свифтшур". Флаг еще развевается на остатке грот-мачты, и он спускает его не прежде, как через двадцать четыре часа, когда на него нападают, в свою очередь, "Тезей" и "Леандр". "Тимолеон" был слишком избит, чтобы иметь возможность следовать движению Вилльнёва, и его утащило к берегу. "Гильом Телль", "Женерё" и фрегаты "Диана" и "Жюстис" одни успевают избегнуть этого поражения, самого полного из всех, какие когда-либо терпел французский флот.
Из 13 кораблей и 4 фрегатов, атакованных Нельсоном в Абукирском заливе, 9 кораблей досталось в руки англичан{34}; "л'Ориен" взорвало, "Тимолеон" и фрегат "Артемиза", севшие на берег, были сожжены своими командами, а фрегат "Серьёз" был потоплен кораблем "Орион". Избитые корабли англичан не могли воспротивиться уходу Вилльнёва. "Гильом-Телль", "Диана" и "Жюстис" достигли Мальты, а "Женерё", взяв около Кандии 50-пушечный корабль "Леандр", посланный в Англию с известием об Абукирской победе, успел укрыться в Корфу.
Таков был результат сражения, следствия которого были неисчислимы. Это был страшный удар морским силам Франции.
Во власти кораблей Вилльнёва была единственная возможность склонить перевес на сторону французов, а между тем, удерживаемые какой-то пагубной инерцией, корабли эти так долго оставались спокойными зрителями этой неравной борьбы! Они были под ветром у сражавшихся, но только мертвый штиль мог помешать им преодолеть слабое течение, господствующее у этого берега; штиля, однако, не было, и они одним галсом могли бы занять место, более им приличное. Длина линии не превышала 1,5 миль, а им достаточно было подняться на несколько кабельтов, чтобы принять участие в деле. Корабли Вилльнёва имели в воде по два якоря, но они могли бы обрубить канаты в восемь, в десять часов вечера{35}, чтобы идти выручать авангард, точно так же, как на другой день в одиннадцать часов утра они обрубили их, чтобы избежать поражения. Если бы даже они лишились возможности вновь стать на якорь, то они могли бы сражаться под парусами, или, наконец, абордировать какой-нибудь из неприятельских кораблей. Словом, что бы они ни сделали, все было бы предпочтительнее, чем их бедственное бездействие. Без сомнения, ночь была темна, везде царствовал беспорядок, впечатление от окружавших обстоятельств было поразительно, и сигналы адмирала могли быть худо поняты, несовершенно выполнены; но почему бы Вилльнёву не разослать свои приказания по отряду на гребных судах, хоть даже с офицерами, которым бы было поручено смотреть за выполнением этих приказаний? Контр-адмирал Декре, капитаны легкой эскадры на фрегатских шлюпках наилучшим образом могли бы быть употреблены для этой цели. Но Вилльнёв, неподвижный, ожидал приказаний, которые Брюэ, окруженный неприятелем, был уже не в состоянии ему передать. Он провел таким образом ночь, обменявшись несколькими сомнительными ядрами с английскими кораблями и, что странно в человеке такого испытанного мужества, - оставил место битвы, уводя корабль свой почти нетронутым из среды его изувеченных товарищей{36}.
Скоро должен был наступить день, когда Вилльнёв, подобно графу Де Грассу и Бланке-Дюшайла{37} мог жаловаться, в свою очередь, на то, что он был оставлен частью своих сил. Нельзя ли поискать какой-нибудь тайной причины такому странному сходству обстоятельств, потому что неестественно предполагать, чтобы столько людей испытанного благородства заслуживали упрек в малодушии. И если имена некоторых из них стали тесно связаны с воспоминанием о бедствиях их Отечества, то вина в этом не вся должна падать на них. Скорее можно обвинить в этом те операции, в духе которых они действовали; эту систему оборонительной войны, которую Питт называл в Парламенте предвестницей неизбежного падения. Система эта к тому моменту, когда французы хотели ее бросить, уже вошла в привычку. Их эскадры столько раз уже выходили из портов с особыми поручениями и с приказанием избегать встречи с неприятелем, что самоуверенность их моряков исчезла. Корабли их вместо того, чтобы вызывать неприятеля на бой, были сами к тому понуждаемы. Если бы другие планы кампаний, другие привычки позволили им приветствовать появление неприятеля как счастливый случай; если бы нужно было в Египте и перед Кадиксом преследовать Нельсона вместо того, чтобы ожидать его, то, без сомнения, одно это обстоятельство имело бы огромное влияние. Абукирская эскадра была совсем не такова, каковы были в 93 году эскадры Республики, снаряженные на скорую руку. Правда, что некоторые корабли, как например, "Конкеран", "Геррье" и "Пёпль-Суверен", были весьма стары, что экипажи, значительно сокращенные, состояли из людей, набранных кое-как и почти в минуту отправления{38}; но зато бoльшая часть офицеров этой эскадры заслужила во французском флоте репутацию храбрецов и знатоков своего дела. Брюэ, Вилльнёв, Бланке-Дюшайла, Декре, Дюпети-Туар, командир корабля "Тоннан" Тевенар, командир "Аквилона" Эмерио, капитан корабля "Спарсиат" Каза-Бианка, поглощенный морем вместе с сыном среди обломков корабля "л'Ориен" и, наконец, Ле-Жуайль, взявший через восемнадцать дней после истребления французской эскадры корабль "Леандр" с Абукирскими трофеями все это были люди, которые не могли своей личной репутацией оправдать смелости Нельсона. Конечно, их корабли далеки были от того удивительного устройства, какое существовало на кораблях лорда Джервиса; конечно, пожар "л'Ориена" был обстоятельством гибельным, непредвиденным и мог иметь влияние на исход битвы; но при всем этом неблагоприятном стечении обстоятельств, счастье долее бы колебалось между двумя эскадрами, если бы Брюэ мог идти навстречу Нельсону. Долго робкая, запутанная система военных действий, которой следовали Вилларе и Мартен, эта оборонительная война, могла поддерживаться благодаря осторожности английских адмиралов и преданиям старинной тактики. Абукирская битва рушила эти предания; настал век решительных сражений.
XVII. Отплытие Нельсона к Неаполю 19 августа 1798 года
Первым делом Нельсона после победы было успокоить встревоженную английскую Индию. Он немедленно отправил к бомбейскому губернатору офицера, который через Алеппо, Багдад и Персидский залив за 65 дней достиг Индостана. Письмо, адресованное Нельсоном к бомбейскому губернатору, представляет собой любопытный образец его официального слога и может дать понятие об отрывистом и положительном тоне, какой он употреблял, рассуждая о делах.
"В немногих словах скажу вам, - пишет он, - что французская сорокатысячная армия, посаженная на 300 транспортов, в сопровождении тринадцати линейных кораблей и 11 фрегатов, бомбардирских судов и проч., высажена 1 июля в Александрии. 7 июля она направилась к Каиру, куда и вошла 22 числа. На походе французы имели с мамелюками несколько стычек, которые они величают названием больших побед. Вчера мне попались в руки депеши Бонапарта, и я могу с уверенностью говорить о его движениях. Он говорит: "Я полагаю послать отряд, чтобы овладеть Суэцом и Дамьеттой". Он не очень-то лестно отзывается о стране и ее жителях. Все это писано таким напыщенным слогом, что нетрудно извлечь правду. Однако он ни в одном письме не упоминает об Индии. По его словам, он занимается внутренним устройством края; но вы можете быть уверены, что он владеет только тем клочком, который у его армии под ногами. Я имел счастье не допустить того, чтобы из Генуи вышел еще один, 12 тысячный корпус, а также взять 11 линейных кораблей и 2 фрегата. Словом, только 2 корабля и 2 фрегата успели избежать плена. Славная битва эта происходила на якоре в устьях Нила; она началась на закате солнца 1 августа, а кончилась на другой день, в три часа пополуночи. Дело было жаркое, но Бог благословил наши усилия и даровал нам полную победу... Бонапарт еще не имел дела с английским офицером. Я постараюсь научить его нас уважать. Вот все, о чем я могу вас уведомить. Письмо мое, может быть, не так складно, как бы вы могли ожидать, но я надеюсь, меня извинит рана в голову, которая сильно потрясла мой мозг, и я сам чувствую, что мой рассудок не всегда бывает так ясен, как можно было бы желать. Впрочем, покуда есть во мне хоть одна искра разума, моя голова и мое сердце будут вполне принадлежать моему королю и моему отечеству".
Такая поспешность отправления в Индию известия о сражении при Абукире достаточно доказывает, какое беспокойство возбудило в Англии присутствие французской армии в Египте. За месяц до своей победы Нельсон писал графу Сент-Винценту: "С первого взгляда это может показаться странным, но, действительно, предприимчивый неприятель мог бы очень легко довести армию до берегов Черного моря, или овладев Египтом, или с согласия Паши. И если бы потом, по предварительному уговору с Типпу-Саибом, он нашел в Суэце готовые суда для перевоза, то через три недели он бы мог перенести войска свои на Малабарский берег, потому что такова средняя продолжительность перехода в это время года, и тогда наши владения в Индии были бы в большой опасности".
Чувствуя, подобно Нельсону, всю опасность такого нападения, Ост-Индская Компания уже отправила повеление как можно скорее привести в оборонительное состояние те пункты, которым могла угрожать французская армия. Истребление французского флота успокоило ее насчет этого вторжения, казавшегося теперь уже невозможным, и Компания, в знак своей признательности, ассигновала победителю при Абукире сумму в 10000 фунтов стерлингов (около 70000 рублей серебром). За этой первой наградой последовало множество других. Турецкая Компания{39} предложила ему серебряную вазу, Патриотическое Общество сервиз в 500 фунтов стерлингов. Лондонский Сити, взамен шпаги контр-адмирала Дюшайла, присланной Нельсоном, подарил ему шпагу ценой в 500 фунтов стерлингов. Император Павел I, султан, короли Сардинский и Неаполитанский, даже остров Зант наперерыв осыпали его отличиями и подарками. Герцог Кларенский, ветераны английского флота, Гуд, Гау, Сент-Винцент, Петер Паркер, который произвел его в капитаны, Гудалл, сэр Роджер Кортис, который так же, как сэр Джон Орд и Вильям Паркер, мог завидовать тому, что он командовал эскадрой, все эти адмиралы, видевшие в нем кто воспитанника, кто соратника, поспешили присоединить свои поздравления к поздравлениям от всех иностранных государей. Коллингвуд прибавил к этому дань своей старинной и верной дружбы. Он все еще был перед Кадиксом, уже более трех лет разлученный с своей семьей, которую обожал, проклиная блокаду, которая не допустила его участвовать в Абукирском сражении, но всегда готовый пожертвовать отечеству своими способностями, своим спокойствием, даже самой нежной привязанностью.
"Я не в силах, друг мой, - писал он Нельсону, - выразить вам всю мою радость при известии о полной и славной победе над французским флотом. Никогда еще никакая победа не была так решительна и не имела более важных следствий. Сердце мое исполнено признательности к Провидению, прикрывшему вас щитом своим среди стольких ужасов, ибо подобные подвиги не совершаются без опасности для жизни. Искренне жалею о смерти капитана Уэсткотта{40}... это был добрый человек и храбрый офицер; но если бы от нас зависело избирать момент разлуки с жизнью, кто бы мог пожелать для своей смерти более прекрасного, более достопамятного дня!" Одно английское министерство, казалось, не разделяло всеобщего энтузиазма. Входя в Абукирский залив 1 августа 1798 г., Нельсон сказал окружавшим его офицерам: "Завтра, еще не наступит этот час, я заслужу или лордство, или Вестминстерское аббатство". Он действительно заслужил лордство; но адмирал Джервис за Сант - Винцентское сражение получил титул графа и пенсию в 3000 фунтов стерлингов; но Дункан за сражение при Кампердауне был награжден титулом виконта и такой же пенсией; Нельсон же получил за свою победу только титул барона и пенсию в 2000 фунтов, простиравшуюся на двух его первых наследников мужского пола. Он был пожалован званием лорда под именем барона Нильского и Борнгамторпского. "Это самое высшее дворянское достоинство, - писал ему лорд Спенсер, - какое когда - либо бывало возложено на офицера вашего чина и притом не главнокомандующего". Такое различие между заслугами главнокомандующего и адмирала, имеющего временное начальство, казалось мелочно среди энтузиазма, возбужденного этой победой во всей Европе, и среди огромных результатов, какие она влекла за собой.
Нельсону предназначено было всю жизнь свою сносить такие оскорбительные испытания, и, хотя никому в свете они не могли быть более чувствительны, однако, надобно отдать ему справедливость, он никогда не соразмерял своей преданности с признательностью министерства. Есть одно слово, которое Нельсон произнес последним на смертном одре и которое, подобно волшебному талисману, часто оживляло его постоянство в эту долгую войну: слово это "долг". Долг был для англичан тем же, чем были для французов честь и любовь к отечеству. Это было одно и то же чувство, только с разными названиями; но у англичан оно брало свое начало в старинных религиозных верованиях, ниспровергнутых республиканской Францией. Никогда еще не обозначалась так резко граница, которая во все времена разделяла столь различные характеры этих наций. Так, например, в то время, как французские моряки шутками утешали себя после уничтожения своего флота и, не унывая, надеялись, что им, может быть, удастся со временем отплатить; в то время, как Трубридж писал Нельсону, что "у него на корабле 20 пленных офицеров, из которых, как кажется, ни один не признает существования Бога", англичане, преклонив колени, на самом месте битвы возносили небу благодарственные молитвы за дарованную им победу. "Тимолеон" и "Серьёз" еще пылали, "Тоннан" еще не был занят, а они уже выполняли эту благочестивую обязанность. Нельсон приглашал к этому своих сподвижников в том же самом приказе, в котором благодарил их за преданность и усердие. Приказ, отданный им по этому случаю, не похож на пышные бюллетени Бонапарта: но в нем содержится самое верное и самое возвышенное выражение тех чувств, какие оживляли тогда английскую эскадру. Вот что говорит Нельсон своим капитанам: "Бог Всемогущий благословил оружие Его Величества и даровал ему победу. Вследствие этого адмирал имеет намерение отслужить сегодня же, в два часа, общий благодарственный молебен и рекомендует на всех кораблях эскадры сделать то же, как только представится возможность. Он от всего сердца поздравляет капитанов, офицеров, матросов и морских солдат эскадры, которой он имеет честь начальствовать, с результатом нынешнего сражения и просит их принять его искреннюю и чувствительную благодарность за их доблестное поведение в этот славный день. Вероятно, каждый английский матрос понял теперь, каково превосходство команд, содержащихся в порядке и дисциплине, над этими необузданными людьми, бешеные порывы которых не подчинялись никаким правилам".
Так на самом поле битвы он отдавал эту законную и поучительную дань справедливости не энтузиазму, не мужеству, но тому, что может восторжествовать, и над мужеством и над энтузиазмом, - порядку и дисциплине!
Человек, который через двенадцать часов после самой блистательной победы говорил таким языком, не всегда сохранял тот же благородный и величественный тон. Великие события вдохновили Нельсона; но вне поля битвы, когда проходили эти минуты увлечения, которые всегда так сильно действовали на его нервную систему, этот человек, возвращаясь к укорененным с детства предрассудкам, к своему тщеславному и странному расположению духа, делаясь вновь чувствительным ко всем обольщениям лести, падал с той высоты, на которой одни только истинные гении могут держаться. К несчастью, слишком справедливо, что победа при Абукире, внезапно возвысив его, бросила его вместе с тем в такую сферу, для которой он не был создан. Тогда, среди упоения торжества, в нем произошел род нравственного переворота, раздражения, которое многие, не колеблясь, приписали полученной им ране в голову и потрясению, какое эта рана произвела в его мозгу. Но прихоти фортуны действовали и на более высокие умы, и, конечно, ядовитый воздух Неаполитанского двора был гибельнее для рассудка Нельсона, чем Абукирская картечь. Едва успел он овладеть своими призами и привести их в состояние совершить переход до Англии, как уже судьба влекла его к пагубному берегу Неаполя. 15 августа 1798 г. он получил от лорда Сент-Винцента секретные инструкции, вследствие которых он так поспешно оставил Египет, что ему нужно было сжечь корабли "л'Эрё", "Меркурий" и "Геррье", которые он не успел стащить с мели или исправить{41}. Оставив для блокады Александрии капитана Гуда с кораблями "Зелос", "Голиаф" и "Свифтшур", он взял с собой "Куллоден", "Вангард" и "Александр", и 19 августа отправился к Неаполю, где ожидали его новые испытания и новые опасности.
XVIII. Прибытие Нельсона в Неаполь 22 сентября 1798 года Бегство двора в Сицилию 23 декабря 1798 года
После Абукирской битвы Нельсону предстояло прожить еще несколько лет и выиграть два сражения; но фортуна оказала бы большую услугу его славе, если бы допустила его кончить жизнь в ту же достопамятную ночь, когда погибли Дюпети-Туар и Брюэ. Нельсон пал бы тогда во всем блеске репутации, ничем незапятнанной. "Мой великий и превосходный сын, - писал отец его в эту эпоху, - явился на свет без богатства, но с сердцем честным и религиозным. Господь прикрыл его щитом своим в день битвы, и исполнил желание его быть полезным своему отечеству... И ныне, сорока лет от роду, он, честь седин моих, так же весел, так же великодушен, так же добр, как и был. Он не знает боязни, потому что на совести его нет упрека". Если в этом быстром очерке виден адмирал, имевший флаг на корабле "Вангард", то несколько месяцев спустя в этих чертах не узнали бы преступного любовника леди Гамильтон и судью Караччиоло.
Нельсон познакомился с сэром Вильямом Гамильтоном и женой его в 1793 г., когда лорд Гуд посылал его к королю Фердинанду IV, чтобы потребовать вспомогательный корпус войск для защиты Тулона. Но тогда сэр Вильям был для командира корабля "Агамемнона" не более чем дипломатическим агентом, которого, правда, он хвалил за деятельность и усердие, а леди Гамильтон любезной молодой женщиной, которую он ценил за изящный тон. Нельсон провел тогда в Неаполе очень короткое время и после, до самого Абукира, совсем туда не показывался.
Сэр Вильям был молочным братом короля Георга III. Находясь уже более тридцати лет британским посланником при дворе обеих Сицилий, он был при этом дворе в большой милости. Он страстно любил охоту, а этого было достаточно для благосклонности Фердинанда IV. Он слыл любителем изящных искусств, и хотя подозревали, что его усердие в этом отношении имеет спекулятивные цели, однако этого было довольно, чтобы заслужить милость королевы. Таким образом, он находился в близких отношениях с двумя главами государства. Сэр Вильям был старик веселого нрава, позволявший себе много свободы в речах, крепко разочарованный во всех заблуждениях и соблазнах мира, английский эпикуреец, неистощимые шутки которого, по словам Нельсона, могли бы вылечить и оживить самого графа Сент-Винцента, если бы тот в 1799 г. отправился лечиться в Неаполь вместо того, чтобы ехать в Англию. Англичане вообще не умеют шутить; не сходно с их нравами и их серьезным характером играть пороком и подсмеиваться над тем, что честно и пристойно. Добрый сэр Вильям, как называл его Нельсон, имел один из тех скептических и грубых умов, какие редко попадаются среди народа, привыкшего так глубоко уважать святость семейных добродетелей. Подобные умы в соединении с тем сухим, положительным оттенком, какой свойственен британскому характеру, представляют что-то более обнаженное, более отвратительное, чем натуры того же разряда в народе более ветреном и живом.
Шестидесяти лет от роду сэр Вильям, увлеченный внезапной страстью, женился на любовнице своего племянника{42}. Если верить свидетельству современников и портрету ее работы знаменитого Ромнея, то эта женщина, известная в Лондоне под именем мисс Эммы Гарт, была одной из самых обворожительных женщин своего времени. Дочь бедной служанки из княжества Валлийского, Эмма Гарт провела свою молодость в самых странных и самых подозрительных приключениях. Все эти обстоятельства были сэру Вильяму совершенно известны, но нисколько не помешали ему на ней жениться. Впрочем, он столько же заботился о прошедшем, сколько и о будущем, и обладая в высшей степени всеми качествами снисходительного мужа, он жил около четырех лет с женой и лордом Нельсоном, нисколько не тревожась близостью их сношений, и называя Нельсона своим лучшим другом и добродетельнейшим из людей. Перед смертью он завещал свою жену попечениям этого друга, а бoльшую часть своего состояния отказал племяннику, и тем выказал окончательную черту своего эксцентрического юмора. Что же касается леди Гамильтон, то она, с удивительной гибкостью, свойственной женщинам, вскоре стала вести себя соответственно своему новому положению. Ее представили к Неаполитанскому двору, и, брошенная судьбой в эту возвышенную сферу, она скоро вошла в милость королевы. Ни малейшее замешательство не обнаружило ни позора ее прошлой жизни, ни ее низкого происхождения.
Неаполитанский двор, при котором чопорная Англия имела таких странных представителей, был двор нерешительности и козней. Все члены его единодушно ненавидели Францию; но ненависть короля была боязлива и недеятельна, а ненависть королевы была исполнена энергии. Правительство колебалось между этими двумя влияниями, уступая по очереди то робости испанского Бурбона, то заносчивости австрийской эрцгерцогини. Один иностранец, одинаково пользовавшийся милостью как короля, так и королевы, руководил делами на этом извилистом пути. Это был двойник Годоя, кавалер Актон, уже более двадцати лет управлявший королевой. Актон, сын одного ирландского врача, родился в Безансоне в 1737 г. В 1779 г. судьба забросила его к Неаполитанскому двору, где он попал в милость королевы, и последовательно управлял министерствами морским, военным, и наконец, иностранных дел, которое в эту эпоху, то есть в 1798 г., было в его руках. Совершенно преданный партии союза с Англией, частный друг сэра Вильяма Гамильтона, он во все продолжение своего владычества был слепым орудием британского кабинета.
С 1776 г. королева имела право на совещательный голос в совете. Это право она приобрела согласно с условиями ее брачного договора - по рождении сына. Мария - Каролина, сестра королевы французской и младшая дочь императора Франца I и Марии-Терезии, имела тогда 25 лет от роду. Прекрасная собой, живая, умная, она любила реформы, и была чувствительна к рукоплесканиям, какими осыпала тогда Англия филантропические виды принцев австрийского дома. Все славили ее деятельность, ее любовь к искусствам, ее просвещенный ум, возвышенность ее идей. Все это заставляло надеяться, что неаполитанцам не приведется сожалеть о ее влиянии на ум беззаботного сына Карла III. Если бы судьба назначила Марии - Каролине управлять какой-нибудь из первостепенных наций, то, может быть, она бы стала в один ряд с величайшими из монархинь: слава прикрыла бы ее слабости. Во времена более спокойные, она упрочила бы счастье Неаполя, и ошибки ее были бы ей прощены; но, к несчастью, судьба бросила ее в эпоху тревоги и волнения, на поприще слишком тесное для ее деятельного ума. Французская революция поселила в ней глубокую ненависть к идеям, которые, ниспровергнув престол Людовика XVI, дерзнули возвести на эшафот Марию-Антуанетту. Чувствуя необходимость подавлять мятежные наклонности в самом их начале, она прислушивалась к Актону и вслед за ним твердила, что народ верен и предан, но что все дворяне отъявленные якобинцы. Вследствие подобных подозрений самое высшее дворянство Неаполя было брошено в темницы. Однако самые злые враги Марии-Каролины признают, что никогда бы она не решилась содействовать жестокостям своих министров, если бы их внушения не ослепляли ее. Но благородная кровь Марии-Терезии уступила государственной необходимости и софизмам политики.
Французский авангард уступает первым. "Конкеран" на 400 человек экипажа имеет 200 убитых и раненых. Командир корабля "Аквилон" умер от ран на шканцах; командир корабля "Спарсиат" получил две раны. Оба эти корабля потеряли 150 человек убитыми и 360 ранеными. "Геррье" потерял все мачты; "Пёпль-Суверен" обрубил канаты и оставил перед кораблем "Франклин" пагубный интервал, который и занят был кораблем "Леандр". Центр, приведенный в беспорядок пожаром корабля "л'Ориен", рассеян и разбит. Восход солнца застал корабли "Меркурий" и "л'Эрё" стоящими на мели в глубине залива: близость к "л'Ориену" заставила их выйти из линии. "Тоннан", "Гильом-Телль", "Женерё" и "Тимолеон" одни видны на месте битвы; но "Тезей" и "Голиаф", уже не занятые французским авангардом, приходят на помощь кораблям "Меджестик" и "Александр", и другие английские корабли готовятся последовать их примеру. Вилльнёв снимается с якоря в одиннадцать часов утра с остатками французской эскадры; в этот момент англичане уже овладели кораблями "л'Эрё" и "Меркурий", но "Тоннан" и "Тимолеон" еще не сдаются. Без мачт, потеряв своего капитана, "мужественный "Тоннан", как его называет Декре, лишился уже 110 человек убитыми и 150 ранеными. Ночью он сражался на расстоянии ружейного выстрела последовательно с тремя кораблями: "Меджестик", капитан которого убит пулей, "Александр" и "Свифтшур". Флаг еще развевается на остатке грот-мачты, и он спускает его не прежде, как через двадцать четыре часа, когда на него нападают, в свою очередь, "Тезей" и "Леандр". "Тимолеон" был слишком избит, чтобы иметь возможность следовать движению Вилльнёва, и его утащило к берегу. "Гильом Телль", "Женерё" и фрегаты "Диана" и "Жюстис" одни успевают избегнуть этого поражения, самого полного из всех, какие когда-либо терпел французский флот.
Из 13 кораблей и 4 фрегатов, атакованных Нельсоном в Абукирском заливе, 9 кораблей досталось в руки англичан{34}; "л'Ориен" взорвало, "Тимолеон" и фрегат "Артемиза", севшие на берег, были сожжены своими командами, а фрегат "Серьёз" был потоплен кораблем "Орион". Избитые корабли англичан не могли воспротивиться уходу Вилльнёва. "Гильом-Телль", "Диана" и "Жюстис" достигли Мальты, а "Женерё", взяв около Кандии 50-пушечный корабль "Леандр", посланный в Англию с известием об Абукирской победе, успел укрыться в Корфу.
Таков был результат сражения, следствия которого были неисчислимы. Это был страшный удар морским силам Франции.
Во власти кораблей Вилльнёва была единственная возможность склонить перевес на сторону французов, а между тем, удерживаемые какой-то пагубной инерцией, корабли эти так долго оставались спокойными зрителями этой неравной борьбы! Они были под ветром у сражавшихся, но только мертвый штиль мог помешать им преодолеть слабое течение, господствующее у этого берега; штиля, однако, не было, и они одним галсом могли бы занять место, более им приличное. Длина линии не превышала 1,5 миль, а им достаточно было подняться на несколько кабельтов, чтобы принять участие в деле. Корабли Вилльнёва имели в воде по два якоря, но они могли бы обрубить канаты в восемь, в десять часов вечера{35}, чтобы идти выручать авангард, точно так же, как на другой день в одиннадцать часов утра они обрубили их, чтобы избежать поражения. Если бы даже они лишились возможности вновь стать на якорь, то они могли бы сражаться под парусами, или, наконец, абордировать какой-нибудь из неприятельских кораблей. Словом, что бы они ни сделали, все было бы предпочтительнее, чем их бедственное бездействие. Без сомнения, ночь была темна, везде царствовал беспорядок, впечатление от окружавших обстоятельств было поразительно, и сигналы адмирала могли быть худо поняты, несовершенно выполнены; но почему бы Вилльнёву не разослать свои приказания по отряду на гребных судах, хоть даже с офицерами, которым бы было поручено смотреть за выполнением этих приказаний? Контр-адмирал Декре, капитаны легкой эскадры на фрегатских шлюпках наилучшим образом могли бы быть употреблены для этой цели. Но Вилльнёв, неподвижный, ожидал приказаний, которые Брюэ, окруженный неприятелем, был уже не в состоянии ему передать. Он провел таким образом ночь, обменявшись несколькими сомнительными ядрами с английскими кораблями и, что странно в человеке такого испытанного мужества, - оставил место битвы, уводя корабль свой почти нетронутым из среды его изувеченных товарищей{36}.
Скоро должен был наступить день, когда Вилльнёв, подобно графу Де Грассу и Бланке-Дюшайла{37} мог жаловаться, в свою очередь, на то, что он был оставлен частью своих сил. Нельзя ли поискать какой-нибудь тайной причины такому странному сходству обстоятельств, потому что неестественно предполагать, чтобы столько людей испытанного благородства заслуживали упрек в малодушии. И если имена некоторых из них стали тесно связаны с воспоминанием о бедствиях их Отечества, то вина в этом не вся должна падать на них. Скорее можно обвинить в этом те операции, в духе которых они действовали; эту систему оборонительной войны, которую Питт называл в Парламенте предвестницей неизбежного падения. Система эта к тому моменту, когда французы хотели ее бросить, уже вошла в привычку. Их эскадры столько раз уже выходили из портов с особыми поручениями и с приказанием избегать встречи с неприятелем, что самоуверенность их моряков исчезла. Корабли их вместо того, чтобы вызывать неприятеля на бой, были сами к тому понуждаемы. Если бы другие планы кампаний, другие привычки позволили им приветствовать появление неприятеля как счастливый случай; если бы нужно было в Египте и перед Кадиксом преследовать Нельсона вместо того, чтобы ожидать его, то, без сомнения, одно это обстоятельство имело бы огромное влияние. Абукирская эскадра была совсем не такова, каковы были в 93 году эскадры Республики, снаряженные на скорую руку. Правда, что некоторые корабли, как например, "Конкеран", "Геррье" и "Пёпль-Суверен", были весьма стары, что экипажи, значительно сокращенные, состояли из людей, набранных кое-как и почти в минуту отправления{38}; но зато бoльшая часть офицеров этой эскадры заслужила во французском флоте репутацию храбрецов и знатоков своего дела. Брюэ, Вилльнёв, Бланке-Дюшайла, Декре, Дюпети-Туар, командир корабля "Тоннан" Тевенар, командир "Аквилона" Эмерио, капитан корабля "Спарсиат" Каза-Бианка, поглощенный морем вместе с сыном среди обломков корабля "л'Ориен" и, наконец, Ле-Жуайль, взявший через восемнадцать дней после истребления французской эскадры корабль "Леандр" с Абукирскими трофеями все это были люди, которые не могли своей личной репутацией оправдать смелости Нельсона. Конечно, их корабли далеки были от того удивительного устройства, какое существовало на кораблях лорда Джервиса; конечно, пожар "л'Ориена" был обстоятельством гибельным, непредвиденным и мог иметь влияние на исход битвы; но при всем этом неблагоприятном стечении обстоятельств, счастье долее бы колебалось между двумя эскадрами, если бы Брюэ мог идти навстречу Нельсону. Долго робкая, запутанная система военных действий, которой следовали Вилларе и Мартен, эта оборонительная война, могла поддерживаться благодаря осторожности английских адмиралов и преданиям старинной тактики. Абукирская битва рушила эти предания; настал век решительных сражений.
XVII. Отплытие Нельсона к Неаполю 19 августа 1798 года
Первым делом Нельсона после победы было успокоить встревоженную английскую Индию. Он немедленно отправил к бомбейскому губернатору офицера, который через Алеппо, Багдад и Персидский залив за 65 дней достиг Индостана. Письмо, адресованное Нельсоном к бомбейскому губернатору, представляет собой любопытный образец его официального слога и может дать понятие об отрывистом и положительном тоне, какой он употреблял, рассуждая о делах.
"В немногих словах скажу вам, - пишет он, - что французская сорокатысячная армия, посаженная на 300 транспортов, в сопровождении тринадцати линейных кораблей и 11 фрегатов, бомбардирских судов и проч., высажена 1 июля в Александрии. 7 июля она направилась к Каиру, куда и вошла 22 числа. На походе французы имели с мамелюками несколько стычек, которые они величают названием больших побед. Вчера мне попались в руки депеши Бонапарта, и я могу с уверенностью говорить о его движениях. Он говорит: "Я полагаю послать отряд, чтобы овладеть Суэцом и Дамьеттой". Он не очень-то лестно отзывается о стране и ее жителях. Все это писано таким напыщенным слогом, что нетрудно извлечь правду. Однако он ни в одном письме не упоминает об Индии. По его словам, он занимается внутренним устройством края; но вы можете быть уверены, что он владеет только тем клочком, который у его армии под ногами. Я имел счастье не допустить того, чтобы из Генуи вышел еще один, 12 тысячный корпус, а также взять 11 линейных кораблей и 2 фрегата. Словом, только 2 корабля и 2 фрегата успели избежать плена. Славная битва эта происходила на якоре в устьях Нила; она началась на закате солнца 1 августа, а кончилась на другой день, в три часа пополуночи. Дело было жаркое, но Бог благословил наши усилия и даровал нам полную победу... Бонапарт еще не имел дела с английским офицером. Я постараюсь научить его нас уважать. Вот все, о чем я могу вас уведомить. Письмо мое, может быть, не так складно, как бы вы могли ожидать, но я надеюсь, меня извинит рана в голову, которая сильно потрясла мой мозг, и я сам чувствую, что мой рассудок не всегда бывает так ясен, как можно было бы желать. Впрочем, покуда есть во мне хоть одна искра разума, моя голова и мое сердце будут вполне принадлежать моему королю и моему отечеству".
Такая поспешность отправления в Индию известия о сражении при Абукире достаточно доказывает, какое беспокойство возбудило в Англии присутствие французской армии в Египте. За месяц до своей победы Нельсон писал графу Сент-Винценту: "С первого взгляда это может показаться странным, но, действительно, предприимчивый неприятель мог бы очень легко довести армию до берегов Черного моря, или овладев Египтом, или с согласия Паши. И если бы потом, по предварительному уговору с Типпу-Саибом, он нашел в Суэце готовые суда для перевоза, то через три недели он бы мог перенести войска свои на Малабарский берег, потому что такова средняя продолжительность перехода в это время года, и тогда наши владения в Индии были бы в большой опасности".
Чувствуя, подобно Нельсону, всю опасность такого нападения, Ост-Индская Компания уже отправила повеление как можно скорее привести в оборонительное состояние те пункты, которым могла угрожать французская армия. Истребление французского флота успокоило ее насчет этого вторжения, казавшегося теперь уже невозможным, и Компания, в знак своей признательности, ассигновала победителю при Абукире сумму в 10000 фунтов стерлингов (около 70000 рублей серебром). За этой первой наградой последовало множество других. Турецкая Компания{39} предложила ему серебряную вазу, Патриотическое Общество сервиз в 500 фунтов стерлингов. Лондонский Сити, взамен шпаги контр-адмирала Дюшайла, присланной Нельсоном, подарил ему шпагу ценой в 500 фунтов стерлингов. Император Павел I, султан, короли Сардинский и Неаполитанский, даже остров Зант наперерыв осыпали его отличиями и подарками. Герцог Кларенский, ветераны английского флота, Гуд, Гау, Сент-Винцент, Петер Паркер, который произвел его в капитаны, Гудалл, сэр Роджер Кортис, который так же, как сэр Джон Орд и Вильям Паркер, мог завидовать тому, что он командовал эскадрой, все эти адмиралы, видевшие в нем кто воспитанника, кто соратника, поспешили присоединить свои поздравления к поздравлениям от всех иностранных государей. Коллингвуд прибавил к этому дань своей старинной и верной дружбы. Он все еще был перед Кадиксом, уже более трех лет разлученный с своей семьей, которую обожал, проклиная блокаду, которая не допустила его участвовать в Абукирском сражении, но всегда готовый пожертвовать отечеству своими способностями, своим спокойствием, даже самой нежной привязанностью.
"Я не в силах, друг мой, - писал он Нельсону, - выразить вам всю мою радость при известии о полной и славной победе над французским флотом. Никогда еще никакая победа не была так решительна и не имела более важных следствий. Сердце мое исполнено признательности к Провидению, прикрывшему вас щитом своим среди стольких ужасов, ибо подобные подвиги не совершаются без опасности для жизни. Искренне жалею о смерти капитана Уэсткотта{40}... это был добрый человек и храбрый офицер; но если бы от нас зависело избирать момент разлуки с жизнью, кто бы мог пожелать для своей смерти более прекрасного, более достопамятного дня!" Одно английское министерство, казалось, не разделяло всеобщего энтузиазма. Входя в Абукирский залив 1 августа 1798 г., Нельсон сказал окружавшим его офицерам: "Завтра, еще не наступит этот час, я заслужу или лордство, или Вестминстерское аббатство". Он действительно заслужил лордство; но адмирал Джервис за Сант - Винцентское сражение получил титул графа и пенсию в 3000 фунтов стерлингов; но Дункан за сражение при Кампердауне был награжден титулом виконта и такой же пенсией; Нельсон же получил за свою победу только титул барона и пенсию в 2000 фунтов, простиравшуюся на двух его первых наследников мужского пола. Он был пожалован званием лорда под именем барона Нильского и Борнгамторпского. "Это самое высшее дворянское достоинство, - писал ему лорд Спенсер, - какое когда - либо бывало возложено на офицера вашего чина и притом не главнокомандующего". Такое различие между заслугами главнокомандующего и адмирала, имеющего временное начальство, казалось мелочно среди энтузиазма, возбужденного этой победой во всей Европе, и среди огромных результатов, какие она влекла за собой.
Нельсону предназначено было всю жизнь свою сносить такие оскорбительные испытания, и, хотя никому в свете они не могли быть более чувствительны, однако, надобно отдать ему справедливость, он никогда не соразмерял своей преданности с признательностью министерства. Есть одно слово, которое Нельсон произнес последним на смертном одре и которое, подобно волшебному талисману, часто оживляло его постоянство в эту долгую войну: слово это "долг". Долг был для англичан тем же, чем были для французов честь и любовь к отечеству. Это было одно и то же чувство, только с разными названиями; но у англичан оно брало свое начало в старинных религиозных верованиях, ниспровергнутых республиканской Францией. Никогда еще не обозначалась так резко граница, которая во все времена разделяла столь различные характеры этих наций. Так, например, в то время, как французские моряки шутками утешали себя после уничтожения своего флота и, не унывая, надеялись, что им, может быть, удастся со временем отплатить; в то время, как Трубридж писал Нельсону, что "у него на корабле 20 пленных офицеров, из которых, как кажется, ни один не признает существования Бога", англичане, преклонив колени, на самом месте битвы возносили небу благодарственные молитвы за дарованную им победу. "Тимолеон" и "Серьёз" еще пылали, "Тоннан" еще не был занят, а они уже выполняли эту благочестивую обязанность. Нельсон приглашал к этому своих сподвижников в том же самом приказе, в котором благодарил их за преданность и усердие. Приказ, отданный им по этому случаю, не похож на пышные бюллетени Бонапарта: но в нем содержится самое верное и самое возвышенное выражение тех чувств, какие оживляли тогда английскую эскадру. Вот что говорит Нельсон своим капитанам: "Бог Всемогущий благословил оружие Его Величества и даровал ему победу. Вследствие этого адмирал имеет намерение отслужить сегодня же, в два часа, общий благодарственный молебен и рекомендует на всех кораблях эскадры сделать то же, как только представится возможность. Он от всего сердца поздравляет капитанов, офицеров, матросов и морских солдат эскадры, которой он имеет честь начальствовать, с результатом нынешнего сражения и просит их принять его искреннюю и чувствительную благодарность за их доблестное поведение в этот славный день. Вероятно, каждый английский матрос понял теперь, каково превосходство команд, содержащихся в порядке и дисциплине, над этими необузданными людьми, бешеные порывы которых не подчинялись никаким правилам".
Так на самом поле битвы он отдавал эту законную и поучительную дань справедливости не энтузиазму, не мужеству, но тому, что может восторжествовать, и над мужеством и над энтузиазмом, - порядку и дисциплине!
Человек, который через двенадцать часов после самой блистательной победы говорил таким языком, не всегда сохранял тот же благородный и величественный тон. Великие события вдохновили Нельсона; но вне поля битвы, когда проходили эти минуты увлечения, которые всегда так сильно действовали на его нервную систему, этот человек, возвращаясь к укорененным с детства предрассудкам, к своему тщеславному и странному расположению духа, делаясь вновь чувствительным ко всем обольщениям лести, падал с той высоты, на которой одни только истинные гении могут держаться. К несчастью, слишком справедливо, что победа при Абукире, внезапно возвысив его, бросила его вместе с тем в такую сферу, для которой он не был создан. Тогда, среди упоения торжества, в нем произошел род нравственного переворота, раздражения, которое многие, не колеблясь, приписали полученной им ране в голову и потрясению, какое эта рана произвела в его мозгу. Но прихоти фортуны действовали и на более высокие умы, и, конечно, ядовитый воздух Неаполитанского двора был гибельнее для рассудка Нельсона, чем Абукирская картечь. Едва успел он овладеть своими призами и привести их в состояние совершить переход до Англии, как уже судьба влекла его к пагубному берегу Неаполя. 15 августа 1798 г. он получил от лорда Сент-Винцента секретные инструкции, вследствие которых он так поспешно оставил Египет, что ему нужно было сжечь корабли "л'Эрё", "Меркурий" и "Геррье", которые он не успел стащить с мели или исправить{41}. Оставив для блокады Александрии капитана Гуда с кораблями "Зелос", "Голиаф" и "Свифтшур", он взял с собой "Куллоден", "Вангард" и "Александр", и 19 августа отправился к Неаполю, где ожидали его новые испытания и новые опасности.
XVIII. Прибытие Нельсона в Неаполь 22 сентября 1798 года Бегство двора в Сицилию 23 декабря 1798 года
После Абукирской битвы Нельсону предстояло прожить еще несколько лет и выиграть два сражения; но фортуна оказала бы большую услугу его славе, если бы допустила его кончить жизнь в ту же достопамятную ночь, когда погибли Дюпети-Туар и Брюэ. Нельсон пал бы тогда во всем блеске репутации, ничем незапятнанной. "Мой великий и превосходный сын, - писал отец его в эту эпоху, - явился на свет без богатства, но с сердцем честным и религиозным. Господь прикрыл его щитом своим в день битвы, и исполнил желание его быть полезным своему отечеству... И ныне, сорока лет от роду, он, честь седин моих, так же весел, так же великодушен, так же добр, как и был. Он не знает боязни, потому что на совести его нет упрека". Если в этом быстром очерке виден адмирал, имевший флаг на корабле "Вангард", то несколько месяцев спустя в этих чертах не узнали бы преступного любовника леди Гамильтон и судью Караччиоло.
Нельсон познакомился с сэром Вильямом Гамильтоном и женой его в 1793 г., когда лорд Гуд посылал его к королю Фердинанду IV, чтобы потребовать вспомогательный корпус войск для защиты Тулона. Но тогда сэр Вильям был для командира корабля "Агамемнона" не более чем дипломатическим агентом, которого, правда, он хвалил за деятельность и усердие, а леди Гамильтон любезной молодой женщиной, которую он ценил за изящный тон. Нельсон провел тогда в Неаполе очень короткое время и после, до самого Абукира, совсем туда не показывался.
Сэр Вильям был молочным братом короля Георга III. Находясь уже более тридцати лет британским посланником при дворе обеих Сицилий, он был при этом дворе в большой милости. Он страстно любил охоту, а этого было достаточно для благосклонности Фердинанда IV. Он слыл любителем изящных искусств, и хотя подозревали, что его усердие в этом отношении имеет спекулятивные цели, однако этого было довольно, чтобы заслужить милость королевы. Таким образом, он находился в близких отношениях с двумя главами государства. Сэр Вильям был старик веселого нрава, позволявший себе много свободы в речах, крепко разочарованный во всех заблуждениях и соблазнах мира, английский эпикуреец, неистощимые шутки которого, по словам Нельсона, могли бы вылечить и оживить самого графа Сент-Винцента, если бы тот в 1799 г. отправился лечиться в Неаполь вместо того, чтобы ехать в Англию. Англичане вообще не умеют шутить; не сходно с их нравами и их серьезным характером играть пороком и подсмеиваться над тем, что честно и пристойно. Добрый сэр Вильям, как называл его Нельсон, имел один из тех скептических и грубых умов, какие редко попадаются среди народа, привыкшего так глубоко уважать святость семейных добродетелей. Подобные умы в соединении с тем сухим, положительным оттенком, какой свойственен британскому характеру, представляют что-то более обнаженное, более отвратительное, чем натуры того же разряда в народе более ветреном и живом.
Шестидесяти лет от роду сэр Вильям, увлеченный внезапной страстью, женился на любовнице своего племянника{42}. Если верить свидетельству современников и портрету ее работы знаменитого Ромнея, то эта женщина, известная в Лондоне под именем мисс Эммы Гарт, была одной из самых обворожительных женщин своего времени. Дочь бедной служанки из княжества Валлийского, Эмма Гарт провела свою молодость в самых странных и самых подозрительных приключениях. Все эти обстоятельства были сэру Вильяму совершенно известны, но нисколько не помешали ему на ней жениться. Впрочем, он столько же заботился о прошедшем, сколько и о будущем, и обладая в высшей степени всеми качествами снисходительного мужа, он жил около четырех лет с женой и лордом Нельсоном, нисколько не тревожась близостью их сношений, и называя Нельсона своим лучшим другом и добродетельнейшим из людей. Перед смертью он завещал свою жену попечениям этого друга, а бoльшую часть своего состояния отказал племяннику, и тем выказал окончательную черту своего эксцентрического юмора. Что же касается леди Гамильтон, то она, с удивительной гибкостью, свойственной женщинам, вскоре стала вести себя соответственно своему новому положению. Ее представили к Неаполитанскому двору, и, брошенная судьбой в эту возвышенную сферу, она скоро вошла в милость королевы. Ни малейшее замешательство не обнаружило ни позора ее прошлой жизни, ни ее низкого происхождения.
Неаполитанский двор, при котором чопорная Англия имела таких странных представителей, был двор нерешительности и козней. Все члены его единодушно ненавидели Францию; но ненависть короля была боязлива и недеятельна, а ненависть королевы была исполнена энергии. Правительство колебалось между этими двумя влияниями, уступая по очереди то робости испанского Бурбона, то заносчивости австрийской эрцгерцогини. Один иностранец, одинаково пользовавшийся милостью как короля, так и королевы, руководил делами на этом извилистом пути. Это был двойник Годоя, кавалер Актон, уже более двадцати лет управлявший королевой. Актон, сын одного ирландского врача, родился в Безансоне в 1737 г. В 1779 г. судьба забросила его к Неаполитанскому двору, где он попал в милость королевы, и последовательно управлял министерствами морским, военным, и наконец, иностранных дел, которое в эту эпоху, то есть в 1798 г., было в его руках. Совершенно преданный партии союза с Англией, частный друг сэра Вильяма Гамильтона, он во все продолжение своего владычества был слепым орудием британского кабинета.
С 1776 г. королева имела право на совещательный голос в совете. Это право она приобрела согласно с условиями ее брачного договора - по рождении сына. Мария - Каролина, сестра королевы французской и младшая дочь императора Франца I и Марии-Терезии, имела тогда 25 лет от роду. Прекрасная собой, живая, умная, она любила реформы, и была чувствительна к рукоплесканиям, какими осыпала тогда Англия филантропические виды принцев австрийского дома. Все славили ее деятельность, ее любовь к искусствам, ее просвещенный ум, возвышенность ее идей. Все это заставляло надеяться, что неаполитанцам не приведется сожалеть о ее влиянии на ум беззаботного сына Карла III. Если бы судьба назначила Марии - Каролине управлять какой-нибудь из первостепенных наций, то, может быть, она бы стала в один ряд с величайшими из монархинь: слава прикрыла бы ее слабости. Во времена более спокойные, она упрочила бы счастье Неаполя, и ошибки ее были бы ей прощены; но, к несчастью, судьба бросила ее в эпоху тревоги и волнения, на поприще слишком тесное для ее деятельного ума. Французская революция поселила в ней глубокую ненависть к идеям, которые, ниспровергнув престол Людовика XVI, дерзнули возвести на эшафот Марию-Антуанетту. Чувствуя необходимость подавлять мятежные наклонности в самом их начале, она прислушивалась к Актону и вслед за ним твердила, что народ верен и предан, но что все дворяне отъявленные якобинцы. Вследствие подобных подозрений самое высшее дворянство Неаполя было брошено в темницы. Однако самые злые враги Марии-Каролины признают, что никогда бы она не решилась содействовать жестокостям своих министров, если бы их внушения не ослепляли ее. Но благородная кровь Марии-Терезии уступила государственной необходимости и софизмам политики.