Страница:
Анна Анатольевна Рябова
Творчество Р. Саути в русских переводах XIX – начала XX века
Научный редактор – доктор филологических наук, профессор, академик Международной академии наук педагогического образования, почетный работник высшего профессионального образования РФ Д.Н. Жаткин
Работа подготовлена в рамках проекта НК–73(3)П «Проведение поисковых научно-исследовательских работ по направлению «Филологические науки и искусствоведение» в рамках мероприятия 1.2.1. Программы», выполняемого в рамках мероприятия 1.2.1 «Проведение научных исследований научными группами под руководством докторов наук» направления 1 «Стимулирование закрепления молодежи в сфере науки, образования и высоких технологий» федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009–2013 годы
Работа подготовлена в рамках проекта НК–73(3)П «Проведение поисковых научно-исследовательских работ по направлению «Филологические науки и искусствоведение» в рамках мероприятия 1.2.1. Программы», выполняемого в рамках мероприятия 1.2.1 «Проведение научных исследований научными группами под руководством докторов наук» направления 1 «Стимулирование закрепления молодежи в сфере науки, образования и высоких технологий» федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009–2013 годы
Введение
Цель настоящего учебного пособия – показать разнообразие подходов русских переводчиков к осмыслению произведений представителя «озерной школы» Р.Саути, творчество которого приходится на эпоху романтизма, второй – после Ренессанса – золотой век английской поэзии, прославленный именами Дж. Г.Байрона, В.Скотта, П.Б.Шелли, Дж. Китса. О необычайном трудолюбии Саути, вылившемся в создание огромного количества произведений (109 томов сочинений), наиболее ярко размышлял Н.С.Гумилев в предисловии к авторской книге Р.Саути на русском языке, подготовленной им и опубликованной в 1922 г.: «Один английский историк литературы трогательно сказал про Саути: “Не было ни одного поэта, который бы писал так хорошо и много и в то же время был так неизвестен публике”. Это верно по отношению к Западу. У нас же, благодаря переводам Жуковского и Пушкина, имя Саути гораздо известнее, чему него на родине».
В ходе предпринятого анализа раскрыто своеобразие переводческой деятельности, установлена специфика творческих интерпретаций произведений Саути В.А.Жуковским, А.С.Пушкиным, А.Н.Плещеевым, Ф.Б.Миллером, А.П.Доброхотовым, И.З.Суриковым, Я.К.Гротом, М.Праховым, Н.С.Гумилевым, Н.А.Оцупом, Д.Л.Майзельсом, В.А.Рождественским.
Учебное пособие предназначено для студентов специальностей «Перевод и переводоведение», «Перевод и межкультурная коммуникация», «Теоретическая и прикладная лингвистика», изучающих дисциплины «История перевода», «Художественный перевод», а также для аспирантов, преподавателей вузов, переводчиков, всех, кто интересуется проблемами сравнительного литературоведенияи истории художественного перевода.
В ходе предпринятого анализа раскрыто своеобразие переводческой деятельности, установлена специфика творческих интерпретаций произведений Саути В.А.Жуковским, А.С.Пушкиным, А.Н.Плещеевым, Ф.Б.Миллером, А.П.Доброхотовым, И.З.Суриковым, Я.К.Гротом, М.Праховым, Н.С.Гумилевым, Н.А.Оцупом, Д.Л.Майзельсом, В.А.Рождественским.
Учебное пособие предназначено для студентов специальностей «Перевод и переводоведение», «Перевод и межкультурная коммуникация», «Теоретическая и прикладная лингвистика», изучающих дисциплины «История перевода», «Художественный перевод», а также для аспирантов, преподавателей вузов, переводчиков, всех, кто интересуется проблемами сравнительного литературоведенияи истории художественного перевода.
§ 1. Р.Саути и В.А.Жуковский (традиции и переводы)
В.А.Жуковский обращался к поэзии Р.Саути в разные периоды своей творческой деятельности и в целом перевел восемь баллад английского поэта, а также начало поэмы «Родрик, последний из готов».
В январе 1813 г. Жуковский перевел балладу Саути «Радигер» («Rudiger», 1797), назвав ее «Адельстан». Известно, что английский оригинал был создан Саути в Бристоле, причем непосредственным источником, из которого заимствовалась легенда, была книга английского писателя XVII в. Томаса Хейвуда (Thomas Heywood) «Иерархия блаженных ангелов» (1635). Вместе с тем сюжет произведения исторически восходил к средневековым немецким сказаниям о Лоэнгрине, «рыцаре лебедя», наделенном чудесной силой, – об этом, в частности, говорилось в авторском предисловии Саути, оставшемся вне поля зрения Жуковского. Саути, а за ним и Жуковский представили героя грешником, обещавшим дьяволу своего первого ребенка. В первоначальной редакции перевода, напечатанной в № 3–4 «Вестника Европы» за 1813 г., Жуковский сохранил традиционную концовку баллады Саути, показав вмешательство «свыше». В переводе Жуковского мольба матери осталась напрасной и Адельстан в финале бросил ребенка в пропасть: «И воскликнула <мать>: спаситель! // Руку рыцаря схватя. // Нет спасения! губитель // В бездну бросил уж дитя. // И дитя, виясь, стенало, // В грозных сжатое когтях… // Вдруг все пусто, тихо стало // В глубине и на скалах» [35, т. 2, c. 45]. Впоследствии текст был переработан Жуковским, в результате чего финал стал соответствовать подлиннику, в котором «спаситель» спасает безвинного и наказывает виновного. Русский поэт изменил имена и названия, встречающиеся в оригинале. У Саути рыцаря зовут Радигер (Rudiger), героиню – Маргарита (Margaret), у Жуковского – Адельстан и Лора. У Саути действие происходит у стен Вольдхерста (Waldhurst’s walls), у Жуковского – в замке Аллен. В переводе Жуковского сохранено общее количество стихов оригинала (180 стихов), однако образы в нем не такие яркие. Например, красота Лоры описана Жуковским иначе, чем у Саути: «Was never a maid in Waldhurst’s walls // Might match with Margaret, // Her cheek was fair, her eyes were dark, // Her silken locks like jet» [288, p. 38] – «Меж красавицами Лора // В замке Аллене была // Видом ангельским для взора, // Для души душой мила» [95, с. 39]. Поэтический образ белого лебедя, запряженного серебряной цепью в лодку, в которой под малиновым балдахином спит прекрасный рыцарь, Жуковский также не оценил: «So as they stray’d a swan they saw // Sail stately up and strong, // And by a silver chain she drew // A little boat along» [95, p. 36] – «Вдруг плывет, к ладье прикован, // Белый лебедь по реке» [95, с. 37] или «He answer’d not; for now he saw // A swan come sailing strong, // And by a silver chain she drew // A little boat along» [95, p. 44] – «Лебедь там плывет, прикован // Легкой цепью к челноку» [95, с. 45]. Стихи, в которых рассказывается, как Лора не отпускала ребенка, опущены («And round the baby fast and firm // Her trembling arms she folds, // And with a strong convulsive grasp // The little infant holds» [95, p. 50]). Но зато в описание вечера, как впрочем, и в описание первого прибытия Адельстана в замок Аллен, настойчиво вводится образ луны (месяца), встречающийся у Саути существенно реже: «Девы красные толпою // Из растворчатых ворот // Вышли на берег – игрою // Встретить месяца восход» [95, с. 37]; «Он зовет с собою Лору // Встретить месяц над рекой» [95, с. 43]; «The moon is up, the night is cold» [95, p. 44] – «Месяц бледен; сыро в поле» [95, с. 45]; «The full-orb’d moon that beam’d around // Pale splendor through the night, // Cast through the crimson canopy // A dim-discoloured light» [95, p. 46] – «И луна из дымных туч // На ладью сквозь парус алый // Проливала темный луч» [95, с. 47]; «И на береге молчанье; // И на месяце туман» [95, с. 47]; «For in the moon-beam shining round // That darkness darker grew» [95, p. 48] – «И чернеет пред луною // Страшным мраком глубина» [95, с. 49].
Жуковский изменил также построение баллады, отказавшись от использования сочетания четырехстопного и трехстопного ямба с чередующейся женской и мужской рифмой, предложенного Саути.
В октябре 1814 г. Жуковский перевел баллады Саути «The Old Woman of Berkeley. A Ballad, Showing How an Old Woman Rode Double, and Who Rode Before Her» (1799) и «Lord William» (1798), известные как «Старуха из Беркли. Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди» («Старушка») и «Лорд Вильям» («Варвик»). Первая баллада Саути получила широкую европейскую известность; она была переведена на французский язык Жаном Мореасом (1856–1910). Само же переложение Мореаса как самостоятельное стихотворение, без ссылки на Саути, опубликовал в своем переводе киевский поэт В.Н.Маккавейский в книге «Ж.Мореас. Стихи» (Гомель, 1919).
Сюжет баллады «The Old Woman of Berkeley», написанной в Харфорде и опубликованной в 1799 г., взят Саути из средневековых английских хроник, в которых часто встречаются легенды о грешниках и ведьмах, завещающих вымолить себе прощение грехов молебнами о душе. «Ведьма из Беркли» упоминается по крайней мере в трех латинских хрониках IX в. Аналогичные мотивы есть в старинных русских и украинских поверьях (Н.В.Гоголь также использовал этот сюжет в своей повести «Вий»). Жуковский придал богослужению православный колорит, например, ввел еще образа («Поют дьячки все в черных стихарях // Медлительными голосами; // Горят свечи надгробны в их руках, // Горят свечи пред образами» [95, с. 293] – «And fifty sacred Choristers // Beside the bier attend her, // Who day and night by the taper’s light // Should with holy hymns defend her» [95, p. 292]), а в описании колдуньи использовал черты русской фольклорной ведьмы, например, добавил «Был страшен вид ее седых власов // И страшно груди колыханье» [95, с. 287], чего нет у Саути, а также упомянул о сглазе невест «Здесь вместо дня была мне ночи мгла; // Я кровь младенцев проливала, // Власы невест в огне волшебном жгла // И кости мертвых похищала» [95, с. 289] – «I have ’nointed myself with infant’s fat, // The fiends have been my slaves, // From sleeping babes I have suck’d the breath, // And breaking by charms the sleep of death, // I have call’d the dead from their graves» [95, p. 288]. Характерно, что в рукописи перевод Жуковского назывался «Баллада о том, как одна киевская старушка…» ит.д.
Жуковский изменил размер баллады, использовав вместо свободного стиха Саути правильный ямб. К тому же у Саути наряду с четверостишиями присутствуют пяти-и шестистишия.
Переводя балладу, Жуковский изобразил могущество сатаны более отчетливо, чем Саути, например, ввел стихи «Как будто степь песчаную оркан <ураган> // Свистящими крылами роет» [95, с. 297]. Долгое время перевод Жуковского запрещался цензурой, как «пьеса, в которой дьявол торжествует над церковью, над Богом» [70, c. 485]. Он распространялся в рукописи, читался автором в светских салонах. Чтобы опубликовать балладу в 1831 г. во второй части изданного в Санкт-Петербурге сборника «Баллады и повести В.А.Жуковского» (в 2 ч.), Жуковскому пришлось переработать строфы, в которых говорилось о появлении в церкви сатаны: в разрешенной к печати редакции сатана не переступал порога церкви, и рука его не прикасалась к гробу. В печатной редакции, помещенной в 1849 г. в пятом, последнем прижизненном «Собрании сочинений» Жуковского, явление дьявола описывается так: «И он предстал весь в пламени очам, // Свирепый, мрачный, разъярённый, // Но не дерзнул войти он в божий храм // И ждал пред дверью раздробленной. // И с громом гроб отторгся от цепей, // Ничьей не тронутый рукою; // И в миг на нем не стало обручей… // Они рассыпались золою». В предшествующей этому переводу рукописной редакции (автограф, хранящийся в Институте русской литературы (Пушкинский дом) в Санкт-Петербурге – Р.1, оп. 9, ед. xp. 8) этот же эпизод представлен так: «Через порог никто ступить не смел, // Но что-то страшное там ждало; // Всем чудилось, что там пожар горел, // Что все в окрестности пылало». В современных изданиях представлен другой вариант: «И он предстал весь в пламени очам, // Свирепый, мрачный, разъяренный; // И вкруг него огромный божий храм // Казался печью раскаленной! // Едва сказал: «Исчезните!» цепям – // Они рассыпались золою; // Едва рукой коснулся обручам – // Они истлели под рукою» [95, с. 299–301]. Подобные разночтения обусловлены множеством авторских редакций, появившихся в силу стремления преодолеть церковную цензуру.
О впечатлении, производимом балладой «Старушка» на современников Жуковского, говорит, например, рассказ о том, как однажды во время чтения ее в Зимнем дворце одной из фрейлин императрицы стало дурно от страха.
Баллада «Lord William», написанная Саути в 1798 г., позднее была переработана и в окончательном виде вошла в сборник «Poems» («Стихотворения», 1799). Ее перевод «Варвик» Жуковский создал в Долбине 24–27 октября 1814 г. и впервые опубликовал в № 4 журнала «Амфион» за 1815 г. Русский поэт во многом отошел от подлинника, изменил имена – Эдвин вместо Эдмунд (Edmund), Варвик вместо Вильям (William), Авон вместо Северн (Severn). Возможно, эти изменения были связаны с исключительно важными для Жуковского задачами звукописи. Изменена и стиховая структура: в подлиннике первый и третий стих четверостишия – нерифмующиеся четырехстопные; Жуковский заменил их рифмующимися пятистопными.
В переводе введено отсутствующее у Саути развернутое пейзажное описание: «Авон, шумя под древними стенами, // Их пеной орошал, // И низкий брег с лесистыми холмами // В струях его дрожал // <…> // Вдали, вблизи рассыпанные села // Дымились по утрам; // От резвых стад равнина вся шумела, // И вторил лес рогам» [95, с. 71]. В сцене встречи Варвика с лодочником, сосредоточив все внимание на основной коллизии, Жуковский убрал ряд эпизодов подлинника – описание испуганной толпы у реки, слова таинственного пловца, который согласен взять в лодку кого-нибудь одного, замешательство толпы, устрашенной голосом незнакомца, решимость Варвика довериться пловцу: «My boat is small», the boatman cried, // «’T will bear out one away; // Come in, Lord William, and do ye // In God’s protection stay.» // Strange feeling filled them at his voice, // Even in that hour of woe, // That, save their Lord, the was not one, // Who wish’d with him to go. // But William leapt into the boat, // His terror was so sore: // «Thou shalt have half my gold», he cried, // «Haste, haste to yonder shore». // The boatman plied the oar, the boat // Went light along the stream» [95, p. 76] – «Варвик зовет, Варвик манит рукою – // Не внемля шума волн, // Пловец сидит спокойно над кормою // И правит к брегу челн. // И с трепетом Варвик в челнок садится – // Стрелой помчался он…» [95, с. 77]. И все же перевод длиннее на две строфы. В финале баллады переводчик акцентировал внимание на том, что преступление, хотя и совершенное в тайне (убийство Эдвина Варвиком), наказуется, при этом ужас, испытываемый тонущим человеком, несколько отходил на второй план: «How horrible it is to sink // Beneath the closing stream, // To stretch the powerless arms in vain, // In vain for help to scream?» [95, p. 78] – «Во мгле ночной он <ребенок> бьется меж водами; // Облит он хладом волн; // Еще его не видим мы очами; // Но он… наш видит челн!» [95, с. 79].
В этих трех упомянутых выше переводах источниками художественного вдохновения русского поэта стали «история, запечатленная в документах, преданиях или основанных на них поэтических произведениях, сказочно-фантастический мир, восходящий к русскому и западноевропейскому народнопоэтическому и легендарно-религиозному художественному сознанию, наконец, мятежный и таинственный мир человеческого сердца, область страстей, едва уловимых настроений, эмоциональных прозрений и взлетов человеческого чувства» [76, c. 195].
В письме к А.И.Тургеневу от 20 октября 1814 г. Жуковский сообщал о балладе «Старушка»: «Вчера родилась у меня баллада-приемыш, т. е. перевод с английского. Уж то-то черти, то-то гробы! Но эта последняя в этом роде» [54, c. 128]. Несколько позже, 12 декабря 1814 г. в письме тому же адресату Жуковский характеризовал «Старушку» и «Варвика»: «Новые баллады, кажется, не хуже первых, и только две в страшном роде. Не думай, чтоб я на одних только чертях хотел ехать в потомство…» [54, c. 132]. Жуковский называл Саути наряду с Гомером, Вергилием, Овидием, Ариосто, Тассо, Камоэнсом, Виландом, Мильтоном, Шекспиром в числе авторов, с произведениями которых он считал нужным ознакомиться для написания эпической поэмы «Владимир». В письме Жуковского к А.И.Тургеневу от 1 декабря 1814 г. читаем: «Хорошо бы ты попросил… у него <С.С.Уварова> Thalaba the Destroyer by Southey… это могло бы мне пригодиться для моего «Владимира» [54, c. 133]. «Талаба-разрушитель» – большая фантастическая поэма Саути, написанная на ориентальный сюжет.
С переводом в 1818–1821 гг. романтической трагедии Шиллера «Орлеанская дева» связано чтение Жуковским поэмы Саути «Жанна д’Арк» («Joan of Arc», 1796) [см.: 41, c. 450–476]. В данном переводе нет реминисценций из поэмы Саути, но многочисленные отчеркивания монологов и диалогов героев, пейзажных и батальных зарисовок в «Собрании сочинений» Р.Саути, сохранившемся в библиотеке Жуковского, указывают на интерес русского поэта к этой эпической интерпретации истории Жанны д’Арк. Поэма «Joan of Arc» стала первой крупной удачей Саути, и Жуковский называл ее образцовой. Р.Саути вернул эпическому сюжету о Жанне д’Арк его героический смысл, утерянный в связи с публикацией иронично-комической поэмы Вольтера «Орлеанская девственница».
В апреле – мае 1822 г. Жуковского заинтересовала эпическая поэма Саути «Родрик, последний из готов» («Roderick, the Last of the Goths», 1814), последняя из «больших поэм» английского поэта, вышедшая отдельным изданием в 1814 г. Он перевел 41 стих (моралистический зачин и описание мавританских войск на марше и стоянке). Перевод остался неоконченным, возможно, в силу объема переводимого произведения (около 15000 стихов) или известного мнения Пушкина, считавшего поэму Саути не заслуживающей перевода [cм.: 40, с. 123–139]. Соответственно, фрагмент, переведенный Жуковским, не был опубликован при его жизни; полностью и набело текст был издан лишь в 1979 г. в статье томского исследователя В.М.Костина «Жуковский и Пушкин (К вопросу о восприятии поэмы Р.Саути «Родрик, последний из готов»)». Вероятно, Жуковский собирался продолжать работу над переводом поэмы. Однако Родрик – готский король, «прошедший долгий путь от эгоизма, бесконтрольного удовлетворения своих прихотей к человеколюбию, смирению и патриотическому подвигу, – оказался типологически близок идеалу героя Жуковского, вошел в ряд: Громобой, Иоанна, Бонивар» [41, c. 452] – людей, которые через страдания и ошибки приходят к высшей добродетели. К тому же перевод близко соответствует оригиналу: «…The Musselmen upon Iberia’s shore // Descend. A сountless multitude they came; // Syrian, Moor, Saracen, Greek renegade, // Persian and Copt and Tartar, in one bond // Of erring faith conjoin’d…» [95, p. 486] – «…мусульмане // Бесчисленны в Иберию помчались: // Могучий мавр, сириец, сарацин, // Татарин, перс, и копт, и грек-отступник – // Исполнены единым исступленьем // В губящее совокупились братство…» [95, с. 487]. Впоследствии Пушкин интересовался этим переводом Жуковского и в 1835 г. сам перевел начало «Родрика» Саути, однако со значительными сокращениями, создав имитацию исторического испанского романса из 112 строк «На Испанию родную…», а также параллельно обработал тот же сюжет, предложенный Саути, в черновом стихотворном отрывке «Родриг» («Чудный сон мнебог послал…»).
В марте – июне 1831 г. Жуковский перевел пять баллад английского поэта «Доника» («Donica», 1796), «Суд божий над епископом» («God’s Judgement on a Wicked Bishop», 1799), «Королева Урака и пять марокканских мучеников» («Queen Orraca and Five Martyrs of Morocco», 1803), «Мэри, служанка постоялого двора» («Mary, the Maid of the Inn», 1796) и «Джаспер» («Jaspar»,1799). Баллада «Суд божий над епископом» была создана Саути в Вестбери и опубликована в «Морнинг Пост» 27 ноября 1799 г., баллада «Королева Урака и пять марокканских мучеников» написана в Бристоле в 1803 г., наконец, баллады «Доника», «Мэри, служанка постоялого двора» и «Джаспер» созданы в Бристоле в 1796 г. и увидели свет в сборнике «Poems» («Стихотворения», 1797).
Последние две из названных баллад впервые появились на русском языке в переводе В.А.Жуковского в № 4 журнала «Муравейник. Литературные листки, издаваемые неизвестным обществом неученых людей» за 1831 г. под заголовком «Две были». В дальнейшем, известные как «Две были и еще одна», они стали двумя первыми разделами гекзаметрического (размер подлинника – строфический амфибрахий, перемежающийся с анапестом) триптиха-повествования нравоучительного характера. Помимо вольного переложения баллад Саути, Жуковский перевел прозаический рассказ И.-П.Гебеля «Kannitverstan» («Каннитферштан»), который является пересказом анонимного французского произведения, помещенного в одном из французских календарей 1788 г., а также ввел пролог и связки между эпизодами (разговор дедушки с внуками), подчинив все повествование тону сельских идиллий Гебеля, проникнутых простодушием и сентиментальностью.
Действие перенесено из Англии (Саути указывает в авторской заметке, что это случилось на севере Англии – «a fact which really happened in the North of England») в Германию («на Рейне»). Первая часть посвящена Эми (у Саути ее зовут Mary – Мэри) и наполнена сочувствием к девушке, полюбившей беспутного парня Бранда (у Саути его имя Richard – Ричард). Жуковский наделил героиню чертами добродетели, противопоставив ей Бранда, а повествованию придал религиозную окраску. Русский поэт подробнее, чем Саути, описал главных героев, а также сумасшествие и смерть Эми: «Her cheerful address fill’d the guests with delight // As she welcomed them with a smile; // Her heart was a stranger to childish affright, // And Mary would walk by the Abbey at night // When the wind whistled down the dark aisle» [95, p. 16] – «…Кто веселость и живость // Всюду с собой приносил? Кого, как любимого гостя, // С криками вся молодежь встречала на праздниках? Эми. // Кто всегда так опрятно и чисто одет был? Кого наш священник // Девушкам всем в образец поставлял? Кто, шумя как ребенок // Резвый на игрищах, был так набожно тих за молитвой? // Словом, кто бедным был друг, за больными ходил, с огорченным // Плакал, с детьми играл, как дитя? Все Эми, все Эми. // Господи Боже! Она ли не стоила счастья?…» [95, с. 506]; «But Richard was idle and worthless…» [95, p. 16] – «…но худые // Слухи носились о нем: он с людьми недобрыми знался; // В церковь он не ходил; а в шинках, за картами, кто был // Первый? Бранд…» [95, с. 506]; «Ere yet her pale lips could the story impart, // For a moment the hat met her view;… // Her eyes from that object convulsively start, // For… God what a cold horror then thrill’d through her heart, // When the name of her Richard she knew!» [95, p. 24] – «…отдохнув, наконец рассказала // То, что ей в замке привиделось. «Вот обличитель убийцам!» – // Шляпу поднявши, громко промолвила Эми; но тут же // В шляпу всмотрелась… «Ах!» – и упала на пол без чувства: // Брандово имя стояло на шляпе. Мне нечего боле // Вам рассказывать. В этот миг помутился рассудок // Бедной Эми; Господь милосердный недолго страдать ей // Дал на земле: ее отнесли на кладбище…» [95, с. 509]; «She weeps not, yet often and deeply she sighs; // She never complains, but her silence implies // The composure of settled distress. // No pity she looks for, nor alms doth she seek; // Nor for rainment nor food doth she care: // Through her tatters the winds of the winter blow bleak // On that wither’d breast, and her weather-worn cheek // Hath the hue of a mortal despair» [95, p. 14] – «Плакать она не могла, но тяжко, тяжко вздыхала; // Жалоб никто от нее не слыхал, но, боже мой! всякий, // Раз поглядевши ей, бедной, в лицо, узнавал, что на свете // Все для нее миновалось: мертвою бледностью щеки // Были покрыты; глаза из глубоких впадин сверкали // Острым огнем; одежда была в беспорядке; как змеи, // Черные кудри по голым плечам раскиданы были. // Вечно молчала она и была тиха, как младенец; // Но порою, если случалось, что ветер просвищет, // Вдруг содрогалась, на что-то глаза упирала и, пальцем // Быстро туда указав, смеялась смехом безумным» [95, с. 505].
Подобным же образом переработана и вторая баллада Саути, рассказывающая о Каспаре (Jaspar), наказанном за совершенное им убийство. Как и в истории о Бранде и Эми, один из героев – Каспар – отчетливо противопоставляется другому – Веньямину (Jonathan), который, несмотря на «тяжкую бедность, горе семьи, досаду, хмель, темноту, обольщенье слов коварных» [95, с. 503], все-таки не стал брать грех на душу и оставил Каспара, когда тот замыслил второе преступление. Особенно выразительно Жуковский передал сумасшествие Каспара, введя много сравнений, отсутствующих в английском оригинале: «His cheek is pale, his eye is wild, // His look bespeaks despair; // For Jaspar since that hour has made // His home unshelter’d there» [95, p. 66] – «…долго с тех пор под этим утесом, как дикий // Зверь, гнездился Каспар сумасшедший. Не ведал он кровли; // Был безобразен: лицо как кора, глаза как два угля, // Волосы клочьями, ногти на пальцах как черные когти, // Вместо одежды гнилое тряпье; худой, изможденный, // Чахлый, все ребра наружу, он в страхе все жался к утесу, // Все как будто хотел в нем спрятаться и все озирался // Смутно кругом…» [95, с. 515].
Баллада «Суд божий над епископом» впервые была издана в 1831 г. в Санкт-Петербурге во второй части сборника «Баллады и повести В.А.Жуковского» (в 2 ч.) и одновременно в «Балладах и повестях В.А.Жуковского (в одном томе)» (СПб., 1831). Она представляет собой вольный перевод одноименной баллады Саути, в основе которой лежит предание о скупом, невероятно жестоком и подлом архиепископе Гаттоне из Метца (начало X в.). Согласно легенде, в 914 г. он сжег созванных им голодающих, за что был съеден мышами. По сей день на Рейне возле города Бинген сохранилась «Башня епископа», где и происходили финальные события баллады Саути.
Следует признать, что перевод Жуковского в стилистическом и ритмическом отношении отличается от подлинника. В оригинале преобладает энергичный, конкретно-описательный стиль; русский поэт придал балладе тон нравоучения. Перевод больше подлинника (88 строк у Жуковского и 80 – у Саути); в нем много мелких отступлений, обусловленных, конечно, и тем, что точно перевести стихи стихами невозможно. Например: «As he look’d there came a man from his farm, // He had a countenance white with alarm» [95, p. 112] – «Вдруг он чудесную ведомость слышит» [95, с. 113] или «Another came running presently, // And he was pale as pale could be» [95, p. 114] – «Вот и другое в ушах загремело» [95, с. 115]. Однако, в общем перевод прекрасен, а башня описана у Жуковского даже лучше, чем у Саути: «I’ll go to my tower on the Rhine», replied he, // «’T is the safest place in Germany; // The walls are high and the shores are steep, // And the stream is strong and the water deep» [95, p. 114]– «Башня из реинских вод подымалась; // Издали острым утесом казалась, // Грозно из пены торчащим, она; // Стены кругом ограждала волна…// Стены из стали казалися слиты, // Были решетками окна забиты, // Ставни чугунные, каменный свод, // Дверью железною запертый вход» [95, с. 115].
Там, где повествование становится особенно напряженным, у Саути строфа разрастается до пяти-и шестистишия; у Жуковского – везде четверостишия. Кульминационный момент баллады (вторжение мышей в замок) представлен у Саути блестящим шестистишием, где впечатление неизбежности нашествия создается путем нагнетания слов, указывающих множество направлений, по которым движутся мыши («внутрь, через, вниз, вверх, справа, слева, сзади, спереди, изнутри, снаружи, сверху, снизу»): «And in at the windows and in at the door, // And through the walls helter-skelter they pour, // And down from the ceiling and up through the floor, // From the right and the left, from behind and before, // From within and without, from above and below, // And all at once to the Bishop they go» [95, p. 116]. Это создает полное ощущение неотвратимости божьего суда. У Жуковского данный момент описан проще: «Вдруг ворвались неизбежные звери; // Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери, // Спереди, сзади, с боков, с высоты… // Что тут, епископ, почувствовал ты?» [95, с. 117]. «Жуковский не сохранил в переводе ни размера, ни общего тона, ни количества стихов подлинника. И, однако, даже в этих четырех стихах есть та самая интонация, унылая и однотонная, которой нет в оригинале и которую в русскую поэзию ввел Жуковский» [23, с. 33]. Эта интонация вместе с отсутствующим у Саути, но принципиально важным для Жуковского эпитетом «неизбежные» и воплощают в себе мысль о всесилии судьбы и неизбежности божьей кары.
В январе 1813 г. Жуковский перевел балладу Саути «Радигер» («Rudiger», 1797), назвав ее «Адельстан». Известно, что английский оригинал был создан Саути в Бристоле, причем непосредственным источником, из которого заимствовалась легенда, была книга английского писателя XVII в. Томаса Хейвуда (Thomas Heywood) «Иерархия блаженных ангелов» (1635). Вместе с тем сюжет произведения исторически восходил к средневековым немецким сказаниям о Лоэнгрине, «рыцаре лебедя», наделенном чудесной силой, – об этом, в частности, говорилось в авторском предисловии Саути, оставшемся вне поля зрения Жуковского. Саути, а за ним и Жуковский представили героя грешником, обещавшим дьяволу своего первого ребенка. В первоначальной редакции перевода, напечатанной в № 3–4 «Вестника Европы» за 1813 г., Жуковский сохранил традиционную концовку баллады Саути, показав вмешательство «свыше». В переводе Жуковского мольба матери осталась напрасной и Адельстан в финале бросил ребенка в пропасть: «И воскликнула <мать>: спаситель! // Руку рыцаря схватя. // Нет спасения! губитель // В бездну бросил уж дитя. // И дитя, виясь, стенало, // В грозных сжатое когтях… // Вдруг все пусто, тихо стало // В глубине и на скалах» [35, т. 2, c. 45]. Впоследствии текст был переработан Жуковским, в результате чего финал стал соответствовать подлиннику, в котором «спаситель» спасает безвинного и наказывает виновного. Русский поэт изменил имена и названия, встречающиеся в оригинале. У Саути рыцаря зовут Радигер (Rudiger), героиню – Маргарита (Margaret), у Жуковского – Адельстан и Лора. У Саути действие происходит у стен Вольдхерста (Waldhurst’s walls), у Жуковского – в замке Аллен. В переводе Жуковского сохранено общее количество стихов оригинала (180 стихов), однако образы в нем не такие яркие. Например, красота Лоры описана Жуковским иначе, чем у Саути: «Was never a maid in Waldhurst’s walls // Might match with Margaret, // Her cheek was fair, her eyes were dark, // Her silken locks like jet» [288, p. 38] – «Меж красавицами Лора // В замке Аллене была // Видом ангельским для взора, // Для души душой мила» [95, с. 39]. Поэтический образ белого лебедя, запряженного серебряной цепью в лодку, в которой под малиновым балдахином спит прекрасный рыцарь, Жуковский также не оценил: «So as they stray’d a swan they saw // Sail stately up and strong, // And by a silver chain she drew // A little boat along» [95, p. 36] – «Вдруг плывет, к ладье прикован, // Белый лебедь по реке» [95, с. 37] или «He answer’d not; for now he saw // A swan come sailing strong, // And by a silver chain she drew // A little boat along» [95, p. 44] – «Лебедь там плывет, прикован // Легкой цепью к челноку» [95, с. 45]. Стихи, в которых рассказывается, как Лора не отпускала ребенка, опущены («And round the baby fast and firm // Her trembling arms she folds, // And with a strong convulsive grasp // The little infant holds» [95, p. 50]). Но зато в описание вечера, как впрочем, и в описание первого прибытия Адельстана в замок Аллен, настойчиво вводится образ луны (месяца), встречающийся у Саути существенно реже: «Девы красные толпою // Из растворчатых ворот // Вышли на берег – игрою // Встретить месяца восход» [95, с. 37]; «Он зовет с собою Лору // Встретить месяц над рекой» [95, с. 43]; «The moon is up, the night is cold» [95, p. 44] – «Месяц бледен; сыро в поле» [95, с. 45]; «The full-orb’d moon that beam’d around // Pale splendor through the night, // Cast through the crimson canopy // A dim-discoloured light» [95, p. 46] – «И луна из дымных туч // На ладью сквозь парус алый // Проливала темный луч» [95, с. 47]; «И на береге молчанье; // И на месяце туман» [95, с. 47]; «For in the moon-beam shining round // That darkness darker grew» [95, p. 48] – «И чернеет пред луною // Страшным мраком глубина» [95, с. 49].
Жуковский изменил также построение баллады, отказавшись от использования сочетания четырехстопного и трехстопного ямба с чередующейся женской и мужской рифмой, предложенного Саути.
В октябре 1814 г. Жуковский перевел баллады Саути «The Old Woman of Berkeley. A Ballad, Showing How an Old Woman Rode Double, and Who Rode Before Her» (1799) и «Lord William» (1798), известные как «Старуха из Беркли. Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди» («Старушка») и «Лорд Вильям» («Варвик»). Первая баллада Саути получила широкую европейскую известность; она была переведена на французский язык Жаном Мореасом (1856–1910). Само же переложение Мореаса как самостоятельное стихотворение, без ссылки на Саути, опубликовал в своем переводе киевский поэт В.Н.Маккавейский в книге «Ж.Мореас. Стихи» (Гомель, 1919).
Сюжет баллады «The Old Woman of Berkeley», написанной в Харфорде и опубликованной в 1799 г., взят Саути из средневековых английских хроник, в которых часто встречаются легенды о грешниках и ведьмах, завещающих вымолить себе прощение грехов молебнами о душе. «Ведьма из Беркли» упоминается по крайней мере в трех латинских хрониках IX в. Аналогичные мотивы есть в старинных русских и украинских поверьях (Н.В.Гоголь также использовал этот сюжет в своей повести «Вий»). Жуковский придал богослужению православный колорит, например, ввел еще образа («Поют дьячки все в черных стихарях // Медлительными голосами; // Горят свечи надгробны в их руках, // Горят свечи пред образами» [95, с. 293] – «And fifty sacred Choristers // Beside the bier attend her, // Who day and night by the taper’s light // Should with holy hymns defend her» [95, p. 292]), а в описании колдуньи использовал черты русской фольклорной ведьмы, например, добавил «Был страшен вид ее седых власов // И страшно груди колыханье» [95, с. 287], чего нет у Саути, а также упомянул о сглазе невест «Здесь вместо дня была мне ночи мгла; // Я кровь младенцев проливала, // Власы невест в огне волшебном жгла // И кости мертвых похищала» [95, с. 289] – «I have ’nointed myself with infant’s fat, // The fiends have been my slaves, // From sleeping babes I have suck’d the breath, // And breaking by charms the sleep of death, // I have call’d the dead from their graves» [95, p. 288]. Характерно, что в рукописи перевод Жуковского назывался «Баллада о том, как одна киевская старушка…» ит.д.
Жуковский изменил размер баллады, использовав вместо свободного стиха Саути правильный ямб. К тому же у Саути наряду с четверостишиями присутствуют пяти-и шестистишия.
Переводя балладу, Жуковский изобразил могущество сатаны более отчетливо, чем Саути, например, ввел стихи «Как будто степь песчаную оркан <ураган> // Свистящими крылами роет» [95, с. 297]. Долгое время перевод Жуковского запрещался цензурой, как «пьеса, в которой дьявол торжествует над церковью, над Богом» [70, c. 485]. Он распространялся в рукописи, читался автором в светских салонах. Чтобы опубликовать балладу в 1831 г. во второй части изданного в Санкт-Петербурге сборника «Баллады и повести В.А.Жуковского» (в 2 ч.), Жуковскому пришлось переработать строфы, в которых говорилось о появлении в церкви сатаны: в разрешенной к печати редакции сатана не переступал порога церкви, и рука его не прикасалась к гробу. В печатной редакции, помещенной в 1849 г. в пятом, последнем прижизненном «Собрании сочинений» Жуковского, явление дьявола описывается так: «И он предстал весь в пламени очам, // Свирепый, мрачный, разъярённый, // Но не дерзнул войти он в божий храм // И ждал пред дверью раздробленной. // И с громом гроб отторгся от цепей, // Ничьей не тронутый рукою; // И в миг на нем не стало обручей… // Они рассыпались золою». В предшествующей этому переводу рукописной редакции (автограф, хранящийся в Институте русской литературы (Пушкинский дом) в Санкт-Петербурге – Р.1, оп. 9, ед. xp. 8) этот же эпизод представлен так: «Через порог никто ступить не смел, // Но что-то страшное там ждало; // Всем чудилось, что там пожар горел, // Что все в окрестности пылало». В современных изданиях представлен другой вариант: «И он предстал весь в пламени очам, // Свирепый, мрачный, разъяренный; // И вкруг него огромный божий храм // Казался печью раскаленной! // Едва сказал: «Исчезните!» цепям – // Они рассыпались золою; // Едва рукой коснулся обручам – // Они истлели под рукою» [95, с. 299–301]. Подобные разночтения обусловлены множеством авторских редакций, появившихся в силу стремления преодолеть церковную цензуру.
О впечатлении, производимом балладой «Старушка» на современников Жуковского, говорит, например, рассказ о том, как однажды во время чтения ее в Зимнем дворце одной из фрейлин императрицы стало дурно от страха.
Баллада «Lord William», написанная Саути в 1798 г., позднее была переработана и в окончательном виде вошла в сборник «Poems» («Стихотворения», 1799). Ее перевод «Варвик» Жуковский создал в Долбине 24–27 октября 1814 г. и впервые опубликовал в № 4 журнала «Амфион» за 1815 г. Русский поэт во многом отошел от подлинника, изменил имена – Эдвин вместо Эдмунд (Edmund), Варвик вместо Вильям (William), Авон вместо Северн (Severn). Возможно, эти изменения были связаны с исключительно важными для Жуковского задачами звукописи. Изменена и стиховая структура: в подлиннике первый и третий стих четверостишия – нерифмующиеся четырехстопные; Жуковский заменил их рифмующимися пятистопными.
В переводе введено отсутствующее у Саути развернутое пейзажное описание: «Авон, шумя под древними стенами, // Их пеной орошал, // И низкий брег с лесистыми холмами // В струях его дрожал // <…> // Вдали, вблизи рассыпанные села // Дымились по утрам; // От резвых стад равнина вся шумела, // И вторил лес рогам» [95, с. 71]. В сцене встречи Варвика с лодочником, сосредоточив все внимание на основной коллизии, Жуковский убрал ряд эпизодов подлинника – описание испуганной толпы у реки, слова таинственного пловца, который согласен взять в лодку кого-нибудь одного, замешательство толпы, устрашенной голосом незнакомца, решимость Варвика довериться пловцу: «My boat is small», the boatman cried, // «’T will bear out one away; // Come in, Lord William, and do ye // In God’s protection stay.» // Strange feeling filled them at his voice, // Even in that hour of woe, // That, save their Lord, the was not one, // Who wish’d with him to go. // But William leapt into the boat, // His terror was so sore: // «Thou shalt have half my gold», he cried, // «Haste, haste to yonder shore». // The boatman plied the oar, the boat // Went light along the stream» [95, p. 76] – «Варвик зовет, Варвик манит рукою – // Не внемля шума волн, // Пловец сидит спокойно над кормою // И правит к брегу челн. // И с трепетом Варвик в челнок садится – // Стрелой помчался он…» [95, с. 77]. И все же перевод длиннее на две строфы. В финале баллады переводчик акцентировал внимание на том, что преступление, хотя и совершенное в тайне (убийство Эдвина Варвиком), наказуется, при этом ужас, испытываемый тонущим человеком, несколько отходил на второй план: «How horrible it is to sink // Beneath the closing stream, // To stretch the powerless arms in vain, // In vain for help to scream?» [95, p. 78] – «Во мгле ночной он <ребенок> бьется меж водами; // Облит он хладом волн; // Еще его не видим мы очами; // Но он… наш видит челн!» [95, с. 79].
В этих трех упомянутых выше переводах источниками художественного вдохновения русского поэта стали «история, запечатленная в документах, преданиях или основанных на них поэтических произведениях, сказочно-фантастический мир, восходящий к русскому и западноевропейскому народнопоэтическому и легендарно-религиозному художественному сознанию, наконец, мятежный и таинственный мир человеческого сердца, область страстей, едва уловимых настроений, эмоциональных прозрений и взлетов человеческого чувства» [76, c. 195].
В письме к А.И.Тургеневу от 20 октября 1814 г. Жуковский сообщал о балладе «Старушка»: «Вчера родилась у меня баллада-приемыш, т. е. перевод с английского. Уж то-то черти, то-то гробы! Но эта последняя в этом роде» [54, c. 128]. Несколько позже, 12 декабря 1814 г. в письме тому же адресату Жуковский характеризовал «Старушку» и «Варвика»: «Новые баллады, кажется, не хуже первых, и только две в страшном роде. Не думай, чтоб я на одних только чертях хотел ехать в потомство…» [54, c. 132]. Жуковский называл Саути наряду с Гомером, Вергилием, Овидием, Ариосто, Тассо, Камоэнсом, Виландом, Мильтоном, Шекспиром в числе авторов, с произведениями которых он считал нужным ознакомиться для написания эпической поэмы «Владимир». В письме Жуковского к А.И.Тургеневу от 1 декабря 1814 г. читаем: «Хорошо бы ты попросил… у него <С.С.Уварова> Thalaba the Destroyer by Southey… это могло бы мне пригодиться для моего «Владимира» [54, c. 133]. «Талаба-разрушитель» – большая фантастическая поэма Саути, написанная на ориентальный сюжет.
С переводом в 1818–1821 гг. романтической трагедии Шиллера «Орлеанская дева» связано чтение Жуковским поэмы Саути «Жанна д’Арк» («Joan of Arc», 1796) [см.: 41, c. 450–476]. В данном переводе нет реминисценций из поэмы Саути, но многочисленные отчеркивания монологов и диалогов героев, пейзажных и батальных зарисовок в «Собрании сочинений» Р.Саути, сохранившемся в библиотеке Жуковского, указывают на интерес русского поэта к этой эпической интерпретации истории Жанны д’Арк. Поэма «Joan of Arc» стала первой крупной удачей Саути, и Жуковский называл ее образцовой. Р.Саути вернул эпическому сюжету о Жанне д’Арк его героический смысл, утерянный в связи с публикацией иронично-комической поэмы Вольтера «Орлеанская девственница».
В апреле – мае 1822 г. Жуковского заинтересовала эпическая поэма Саути «Родрик, последний из готов» («Roderick, the Last of the Goths», 1814), последняя из «больших поэм» английского поэта, вышедшая отдельным изданием в 1814 г. Он перевел 41 стих (моралистический зачин и описание мавританских войск на марше и стоянке). Перевод остался неоконченным, возможно, в силу объема переводимого произведения (около 15000 стихов) или известного мнения Пушкина, считавшего поэму Саути не заслуживающей перевода [cм.: 40, с. 123–139]. Соответственно, фрагмент, переведенный Жуковским, не был опубликован при его жизни; полностью и набело текст был издан лишь в 1979 г. в статье томского исследователя В.М.Костина «Жуковский и Пушкин (К вопросу о восприятии поэмы Р.Саути «Родрик, последний из готов»)». Вероятно, Жуковский собирался продолжать работу над переводом поэмы. Однако Родрик – готский король, «прошедший долгий путь от эгоизма, бесконтрольного удовлетворения своих прихотей к человеколюбию, смирению и патриотическому подвигу, – оказался типологически близок идеалу героя Жуковского, вошел в ряд: Громобой, Иоанна, Бонивар» [41, c. 452] – людей, которые через страдания и ошибки приходят к высшей добродетели. К тому же перевод близко соответствует оригиналу: «…The Musselmen upon Iberia’s shore // Descend. A сountless multitude they came; // Syrian, Moor, Saracen, Greek renegade, // Persian and Copt and Tartar, in one bond // Of erring faith conjoin’d…» [95, p. 486] – «…мусульмане // Бесчисленны в Иберию помчались: // Могучий мавр, сириец, сарацин, // Татарин, перс, и копт, и грек-отступник – // Исполнены единым исступленьем // В губящее совокупились братство…» [95, с. 487]. Впоследствии Пушкин интересовался этим переводом Жуковского и в 1835 г. сам перевел начало «Родрика» Саути, однако со значительными сокращениями, создав имитацию исторического испанского романса из 112 строк «На Испанию родную…», а также параллельно обработал тот же сюжет, предложенный Саути, в черновом стихотворном отрывке «Родриг» («Чудный сон мнебог послал…»).
В марте – июне 1831 г. Жуковский перевел пять баллад английского поэта «Доника» («Donica», 1796), «Суд божий над епископом» («God’s Judgement on a Wicked Bishop», 1799), «Королева Урака и пять марокканских мучеников» («Queen Orraca and Five Martyrs of Morocco», 1803), «Мэри, служанка постоялого двора» («Mary, the Maid of the Inn», 1796) и «Джаспер» («Jaspar»,1799). Баллада «Суд божий над епископом» была создана Саути в Вестбери и опубликована в «Морнинг Пост» 27 ноября 1799 г., баллада «Королева Урака и пять марокканских мучеников» написана в Бристоле в 1803 г., наконец, баллады «Доника», «Мэри, служанка постоялого двора» и «Джаспер» созданы в Бристоле в 1796 г. и увидели свет в сборнике «Poems» («Стихотворения», 1797).
Последние две из названных баллад впервые появились на русском языке в переводе В.А.Жуковского в № 4 журнала «Муравейник. Литературные листки, издаваемые неизвестным обществом неученых людей» за 1831 г. под заголовком «Две были». В дальнейшем, известные как «Две были и еще одна», они стали двумя первыми разделами гекзаметрического (размер подлинника – строфический амфибрахий, перемежающийся с анапестом) триптиха-повествования нравоучительного характера. Помимо вольного переложения баллад Саути, Жуковский перевел прозаический рассказ И.-П.Гебеля «Kannitverstan» («Каннитферштан»), который является пересказом анонимного французского произведения, помещенного в одном из французских календарей 1788 г., а также ввел пролог и связки между эпизодами (разговор дедушки с внуками), подчинив все повествование тону сельских идиллий Гебеля, проникнутых простодушием и сентиментальностью.
Действие перенесено из Англии (Саути указывает в авторской заметке, что это случилось на севере Англии – «a fact which really happened in the North of England») в Германию («на Рейне»). Первая часть посвящена Эми (у Саути ее зовут Mary – Мэри) и наполнена сочувствием к девушке, полюбившей беспутного парня Бранда (у Саути его имя Richard – Ричард). Жуковский наделил героиню чертами добродетели, противопоставив ей Бранда, а повествованию придал религиозную окраску. Русский поэт подробнее, чем Саути, описал главных героев, а также сумасшествие и смерть Эми: «Her cheerful address fill’d the guests with delight // As she welcomed them with a smile; // Her heart was a stranger to childish affright, // And Mary would walk by the Abbey at night // When the wind whistled down the dark aisle» [95, p. 16] – «…Кто веселость и живость // Всюду с собой приносил? Кого, как любимого гостя, // С криками вся молодежь встречала на праздниках? Эми. // Кто всегда так опрятно и чисто одет был? Кого наш священник // Девушкам всем в образец поставлял? Кто, шумя как ребенок // Резвый на игрищах, был так набожно тих за молитвой? // Словом, кто бедным был друг, за больными ходил, с огорченным // Плакал, с детьми играл, как дитя? Все Эми, все Эми. // Господи Боже! Она ли не стоила счастья?…» [95, с. 506]; «But Richard was idle and worthless…» [95, p. 16] – «…но худые // Слухи носились о нем: он с людьми недобрыми знался; // В церковь он не ходил; а в шинках, за картами, кто был // Первый? Бранд…» [95, с. 506]; «Ere yet her pale lips could the story impart, // For a moment the hat met her view;… // Her eyes from that object convulsively start, // For… God what a cold horror then thrill’d through her heart, // When the name of her Richard she knew!» [95, p. 24] – «…отдохнув, наконец рассказала // То, что ей в замке привиделось. «Вот обличитель убийцам!» – // Шляпу поднявши, громко промолвила Эми; но тут же // В шляпу всмотрелась… «Ах!» – и упала на пол без чувства: // Брандово имя стояло на шляпе. Мне нечего боле // Вам рассказывать. В этот миг помутился рассудок // Бедной Эми; Господь милосердный недолго страдать ей // Дал на земле: ее отнесли на кладбище…» [95, с. 509]; «She weeps not, yet often and deeply she sighs; // She never complains, but her silence implies // The composure of settled distress. // No pity she looks for, nor alms doth she seek; // Nor for rainment nor food doth she care: // Through her tatters the winds of the winter blow bleak // On that wither’d breast, and her weather-worn cheek // Hath the hue of a mortal despair» [95, p. 14] – «Плакать она не могла, но тяжко, тяжко вздыхала; // Жалоб никто от нее не слыхал, но, боже мой! всякий, // Раз поглядевши ей, бедной, в лицо, узнавал, что на свете // Все для нее миновалось: мертвою бледностью щеки // Были покрыты; глаза из глубоких впадин сверкали // Острым огнем; одежда была в беспорядке; как змеи, // Черные кудри по голым плечам раскиданы были. // Вечно молчала она и была тиха, как младенец; // Но порою, если случалось, что ветер просвищет, // Вдруг содрогалась, на что-то глаза упирала и, пальцем // Быстро туда указав, смеялась смехом безумным» [95, с. 505].
Подобным же образом переработана и вторая баллада Саути, рассказывающая о Каспаре (Jaspar), наказанном за совершенное им убийство. Как и в истории о Бранде и Эми, один из героев – Каспар – отчетливо противопоставляется другому – Веньямину (Jonathan), который, несмотря на «тяжкую бедность, горе семьи, досаду, хмель, темноту, обольщенье слов коварных» [95, с. 503], все-таки не стал брать грех на душу и оставил Каспара, когда тот замыслил второе преступление. Особенно выразительно Жуковский передал сумасшествие Каспара, введя много сравнений, отсутствующих в английском оригинале: «His cheek is pale, his eye is wild, // His look bespeaks despair; // For Jaspar since that hour has made // His home unshelter’d there» [95, p. 66] – «…долго с тех пор под этим утесом, как дикий // Зверь, гнездился Каспар сумасшедший. Не ведал он кровли; // Был безобразен: лицо как кора, глаза как два угля, // Волосы клочьями, ногти на пальцах как черные когти, // Вместо одежды гнилое тряпье; худой, изможденный, // Чахлый, все ребра наружу, он в страхе все жался к утесу, // Все как будто хотел в нем спрятаться и все озирался // Смутно кругом…» [95, с. 515].
Баллада «Суд божий над епископом» впервые была издана в 1831 г. в Санкт-Петербурге во второй части сборника «Баллады и повести В.А.Жуковского» (в 2 ч.) и одновременно в «Балладах и повестях В.А.Жуковского (в одном томе)» (СПб., 1831). Она представляет собой вольный перевод одноименной баллады Саути, в основе которой лежит предание о скупом, невероятно жестоком и подлом архиепископе Гаттоне из Метца (начало X в.). Согласно легенде, в 914 г. он сжег созванных им голодающих, за что был съеден мышами. По сей день на Рейне возле города Бинген сохранилась «Башня епископа», где и происходили финальные события баллады Саути.
Следует признать, что перевод Жуковского в стилистическом и ритмическом отношении отличается от подлинника. В оригинале преобладает энергичный, конкретно-описательный стиль; русский поэт придал балладе тон нравоучения. Перевод больше подлинника (88 строк у Жуковского и 80 – у Саути); в нем много мелких отступлений, обусловленных, конечно, и тем, что точно перевести стихи стихами невозможно. Например: «As he look’d there came a man from his farm, // He had a countenance white with alarm» [95, p. 112] – «Вдруг он чудесную ведомость слышит» [95, с. 113] или «Another came running presently, // And he was pale as pale could be» [95, p. 114] – «Вот и другое в ушах загремело» [95, с. 115]. Однако, в общем перевод прекрасен, а башня описана у Жуковского даже лучше, чем у Саути: «I’ll go to my tower on the Rhine», replied he, // «’T is the safest place in Germany; // The walls are high and the shores are steep, // And the stream is strong and the water deep» [95, p. 114]– «Башня из реинских вод подымалась; // Издали острым утесом казалась, // Грозно из пены торчащим, она; // Стены кругом ограждала волна…// Стены из стали казалися слиты, // Были решетками окна забиты, // Ставни чугунные, каменный свод, // Дверью железною запертый вход» [95, с. 115].
Там, где повествование становится особенно напряженным, у Саути строфа разрастается до пяти-и шестистишия; у Жуковского – везде четверостишия. Кульминационный момент баллады (вторжение мышей в замок) представлен у Саути блестящим шестистишием, где впечатление неизбежности нашествия создается путем нагнетания слов, указывающих множество направлений, по которым движутся мыши («внутрь, через, вниз, вверх, справа, слева, сзади, спереди, изнутри, снаружи, сверху, снизу»): «And in at the windows and in at the door, // And through the walls helter-skelter they pour, // And down from the ceiling and up through the floor, // From the right and the left, from behind and before, // From within and without, from above and below, // And all at once to the Bishop they go» [95, p. 116]. Это создает полное ощущение неотвратимости божьего суда. У Жуковского данный момент описан проще: «Вдруг ворвались неизбежные звери; // Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери, // Спереди, сзади, с боков, с высоты… // Что тут, епископ, почувствовал ты?» [95, с. 117]. «Жуковский не сохранил в переводе ни размера, ни общего тона, ни количества стихов подлинника. И, однако, даже в этих четырех стихах есть та самая интонация, унылая и однотонная, которой нет в оригинале и которую в русскую поэзию ввел Жуковский» [23, с. 33]. Эта интонация вместе с отсутствующим у Саути, но принципиально важным для Жуковского эпитетом «неизбежные» и воплощают в себе мысль о всесилии судьбы и неизбежности божьей кары.