Страница:
Поэтому я должен аккуратно и своевременно приносить Журналу ритуальную жертву своего времени, чтобы никто не догадался, что я в это божество не верю.
К моему сожалению, Штирлица из меня не вышло – провалы следовали за провалами. Всегда находится дело, по моему мнению, более важное, чем заполнение Журнала: то надо в перемену приготовить опыт, то после уроков проконтролировать дежурство по классу и т. п. Поэтому последняя страница Божества, посвященная оценке моего религиозного рвения, называемая «Замечания по ведению Журнала», несмотря на мои старания, пестрела замечаниями завуча, как дневник плохого ученика.
Но все это было еще впереди. А пока я сидел на педсовете и некомпетентно удивлялся, почему большая часть, да какая там часть, весь педагогический совет посвящен ведению Журнала.
Наконец наступил конец! Педагоги быстро рассосались на группы по интересам и разбежались по школе. Завучиха повела знакомить меня с кабинетом физики и лаборанткой. Я шел чуть впереди завучихи, и наша пара напоминала арестованного и тюремщика. Сходство усиливалось от длинных коридоров, пугающе называемых «рекреациями» и зачем-то покрашенных в тоскливый темно-синий цвет. Хотелось бы посмотреть на человека, решившего, что этот цвет является вполне красивым и подходящим для школы.
Под игривым словом «лаборантка» подразумевалась Анна Галактионовна, дородная и грозная на вид тетенька, которая все время смотрела на меня оценивающе-подозрительно, как управдом Яковлев на Милославского-Куравлева. И это было непонятно, потому что замшевых курток (ни штуки) в кабинете физики не было, а была всякая стеклянно-деревянно-металлическая дребедень, бывшая новым оборудованием во времена Ломоносова Михаила Васильевича. Его портрет сурово смотрел со шкафа в лаборантской, будто обижался на меня. Понятно, он-то босиком из деревни в Москву сбежал, а теперь серчает, так как понять не может, почему я совершил обратный путь. Я вдруг понял, что Анна Галактионовна и Михайло Васильевич – родственники!
Ночью мне снились Михайло Васильевич и Анна Галактионовна. Они пили мою кровь, а Ломоносов давил мелких, летающих кровососущих насекомых и называл их корпускулами.
А через три дня наступил ОН! День Первого сентября.
Сентябрь
Учителя и ученики живут по своему летоисчислению, не совпадающему ни с григорианским, ни с юлианским календарем. Год для них начинается первого сентября, а заканчивается в конце мая. Он состоит не из двенадцати месяцев, как у всех людей, а из четырех четвертей. Лето – это другое измерение, в год не включается.
Первое сентября – это рубеж, разделяющий два мира, портал, соединяющий два измерения. Только что было лето, а ты был стрекозой. Бац! И ты – рабочий муравей, обреченный целый трудовой год перетаскивать неподъемный груз знаний. Так вот «бац» – это и есть Первое сентября. После его наступления ждут последнего звонка, как ждут восхода Солнца после долгой полярной ночи. Но вот отзвенел последний звонок, и уже через месяц вы с ужасом и нетерпением начинаете ждать Первого сентября.
Только в этот удивительный день загорелые ученики искренне рады увидеть не только своих друзей, но и учителей, мучивших их в прошлогодней жизни. За лето все они неправдоподобно выросли, и ты с грустью отмечаешь, что сам находишься в таком возрасте, когда происходящие с тобой изменения незаметны. Будь тебе 25 или 70 лет, все равно для учеников ты – старый вечнозамшелый дуб.
Первое сентября – день великого перемирия и братания. Уже завтра кто-то в сердцах скажет: «Пропади она пропадом, эта дурацкая школа! Скорей бы каникулы!». Но это будет завтра, а сегодня все искренне рады. Двоечник, занимавшийся летом ненавистной ему алгеброй, трогательно дарит учителю математики цветы. Математик, тихо ненавидевший этого двоечника за его непонятливость и проклинающий себя за излишнюю принципиальность, сегодня увидел в своем летнем мучителе простого ребенка и сам удивился этому открытию.
Первое сентября – день, который навсегда поселится в глубинах памяти испуганных и нарядных первоклассников. С этого дня их начнут готовить к жизни, а она, жизнь, уже началась, сегодня – первого сентября!
Первое сентября – день, когда общество вспоминает, что, кроме войн, кризисов и выборов, у него есть дети.
Первое сентября – день, когда преуспевающий бизнесмен, бывший учитель, наливает стакан водки и выпивает залпом, чтобы заглушить какую-то тоску и ощущение неполноты своего бытия.
Но я пока еще не учитель, для меня сегодня – просто вторник, рабочий день.
Народ толкался у главных дверей школы. Учителя броуновскими частицами хаотично перемещались среди учеников, разукрашенных цветами, бантами и воздушными шариками. На лестнице появился директор. Разноцветная орда выжидательно уставилась на него.
– На стадион! – выкрикнул директор и энергично вытянул руку, показывая вектор требуемого перемещения. Масса запузырилась и постепенно, преодолевая инерционность, начала набирать ход. На подходах к стадиону это уже была неуправляемая лавина.
На стадионе, посреди поля одиноко и беспечно стоял мужичок со свистком на шее и докуривал сигаретку. Он был непразднично одет в старый спортивный костюм советского покроя с вытянутыми коленями. Орда, размахивая портфелями и цветами, устремилась на него. Воздушные шарики, подобно воинским штандартам, реяли над армией школяров. Учитель физкультуры (а это был он) затушил сигарету пальцем, спрятал окурок в карман и повернулся лицом к смерти.
– Как же он справится? – мелькнула мысль.
Но он справился. Школьная масса, как вода об утес, разбилась об Илью Муромца и через некоторое время из дикой монгольской орды превратилась в стройные римские легионы, поставленные в соответствии со стратегическим планом, утвержденным на педсовете. В середину вышел директор. Торжественная линейка началась.
Прошла она по-деревенски просто, наивно, банально и искренне.
В лучших традициях советского времени выступил председатель сельского совета. Он поблагодарил президента за счастливое детство, вспомнил свою трудную юность и неоригинально пожелал всем успехов в учебе.
Директор отметил быстротечность времени и оригинально пожелал всем почему-то здоровья.
Председатель совхоза кратко рассказал об успехах своего умирающего предприятия и выразил надежду, что дальше будет еще лучше.
Затем учительница вытолкала вперед первоклассников с квадратными от впечатлений глазами. Они прочитали стишки о школе и при этом так старались, что порой забывали дышать. Родительницы и бабушки на заднем плане промакнули платочки.
Потом вперед выдвинулись длинноногие дивы и хмурые молодые люди из 11-го класса. Они уныло пробубнили свои слова, но, в отличие от первоклассников, часто забывали текст и бессовестно подсматривали в бумажки.
Затем строй сломался, ученики побежали дарить цветы своим учителям. Ко мне подбежала конопатая девушка и вручила гладиолусы, очень похожие на те, которые я оставил на дороге под знаком.
– Это мне? – удивился я.
– Да.
– За что?
– Да ни за что! – непосредственно ответила девица. – Маргарита Ивановна приказала.
Когда вручение закончилось, вышел молодой человек в черном костюме. На плече он держал первоклассницу с огромными белыми бантами, в ослепительно белом фартуке. Должен признать, что это было очень красиво. В руке ее искренне, без пафоса запел школьный колокольчик. Казалось, звук поднимается в небеса. И только тогда, когда этот звук до предела насыщается синевой чистого и свежего лесного воздуха, он возвращается к нам обратно.
Это был Первый Звонок. Мой Первый Звонок.
– Вот тебе, Алексей Петрович – учитель физики, и первый годик пошел! – подумалось мне перед дверями с надписью «Кабинет физики».
– С днем рождения! – вслух поздравил я себя, толкнул дверь и вступил в класс.
Народ приветствовал меня вставанием.
– Здравствуйте, садитесь, – произнес я.
Народ сел, гремя стульями. Наверное, это была единственная фраза за урок, которую услышали все учащиеся.
Нет, сначала, безусловно, установилась тишина. Единая, неразличимая масса выжидательно и изучающе уставилась на меня множеством глаз. И тут я допустил первую и фатальную для первого урока ошибку – я начал называть фамилии детей по списку журнала, чтобы отметить отсутствующих. В общем, шоу началось.
– Дымкова Таня.
Общий легкий смех.
– Я не Дымкова, а Дымкова.
– Хорошо. Дымкова.
– Я!
– Понял. Заматова.
Смех усиливается.
Недовольный голос: – Я не Заматова, а Заманова.
– Извините. Заманова.
– А чо вы фамильничаете? Я – Галя.
– Хорошо, буду знать. Заманова Галя.
– Нет меня. Ушла я.
Гоготанье.
– Кожин!
– Кто-то услужливо подсказывает: – Вообще-то его зовут Будильник! – Взрыв смеха.
– За Будильника ответишь! – злобно кричит какой-то толстенький парень, действительно похожий на будильник.
– Дзынь, дзынь, дзынь, – слышится в ответ.
Дикое ржание.
Дочитываю до конца список. Последняя безобидная оговорка в фамилии Шибалов вызывает у аудитории какой-то уж совсем несуразно гипертрофированный приступ хохота.
Простое зачитывание списка фамилий ввергло аудиторию в состояние, похожее на предсмертную конвульсию. Я беспомощно и затравленно озираюсь.
Из всей этой массы вдруг выделяется первое человеческое лицо. Это единственное лицо, которое не смеется, а жалостливо смотрит на меня. Это знакомая мне Люся. Как-то я при перекличке ее и не заметил.
Наличие в этом многоголовом гогочущем чудовище знакомого человека мобилизует меня.
– А ну тихо! – ору я. – Ничего смешного и нет. Правда, Люся?
– Правда, – кивает Люся, явно польщенная тем, что я наконец-то узнал ее и обратился к ней за помощью.
– Она у нас дура, – комментирует сидящий за ней Будильник, а затем, для внесения вклада в общее веселье, добавляет: – У нее не все дома, и у нее отец мать убил!
Общий смех обрывается, но Будильник не понимает, что сказал что-то не то, и продолжает ждать заслуженных оваций.
Я не нахожу для него вслух произносимых слов и приказываю:
– Открываем тетради и пишем число – первое сентября.
Наконец-то устанавливается относительная тишина. Многоголовое чудище склонилось над тетрадками и множеством своих рук приготовилось шаркать в тетрадях число и тему урока. Это длилось недолго. Я поворачиваюсь к чудищу спиной и пишу на доске дату. Но всякий дрессировщик знает, что к зверю нельзя поворачиваться спиной – это провоцирует нападение. Тут же раздается смачный и увесистый звук удара книгой о тупой предмет и крик:
– Ты чо, совсем с ума сошла!
Резко поворачиваюсь. Будильник держится за голову. Люся аккуратно кладет учебник на край стола и с достоинством собаки, притащившей хозяину тапочки, смотрит на меня. Упавший было градус веселья снова начинает подниматься.
Я спешно начинаю рассказывать первый параграф учебника. Но надежда завлечь этих поганцев в «удивительный и прекрасный храм Физики» не сбылась, так как приготовленный мною глагол наотрез отказался жечь сердца слушателей.
Многотуловищная гидра после моральной победы надо мной утратила к поверженной жертве всякий интерес, оглохла, ослепла и рассыпалась на множество отдельных групп, каждая из которых занимается своими важными делами, никак не связанными с достижением поставленных мною целей урока.
Большая, крупная дылда на последней парте сосредоточенно ковыряет в носу, исследует полученный результат на пальце, затем показывает добычу меланхоличной соседке.
Двое оболтусов гоняют по парте наперегонки мух с оборванными крыльями. Сидящие перед ними повернулись ко мне затылками и увлеченно наблюдают за этими бегами, подбадривая умирающих бегуний возгласами.
Девочка у окна достала вязание и, шевеля губами, считает петли. Ее сосед по парте дремлет.
Даже Люся покинула меня. Она рассматривала картинки в учебнике.
Дирижер остался без оркестра, Суворов – без солдат, Ленин – без рабочих, колхоз – без крестьян. Я мог бы лечь на пол или, например, спеть песню, меня все равно никто бы не заметил. Аэроплан летел по собственному маршруту и плевал на пилота.
Наконец, раздался звонок с урока, которому я обрадовался больше, чем Хома Брут третьим петухам. Так прошел мой первый урок.
Впрочем, особенность этого урока заключалась только в том, что он был первым. Остальные уроки от него мало чем отличались.
Когда гидра оживала, она была сильна, непобедима и издевалась надо мной как хотела. Если мне удавалось чуть-чуть потеснить ее позиции или когда ей просто надоело забавляться со мной, она рассыпалась на бесчисленные мелкие споры, воевать с которыми – все равно что толочь воду в ступе. Враг был неуязвим, потому что его не было.
Я пробовал воздействовать на отдельных особей. Вырванные из среды они были похожи на нормальных детей, каялись, осознавали, давали слово, что «больше так себя вести не будут», но, вернувшись в лоно коллектива, снова превращались в вурдалаков.
Как только я начинал говорить, гидра тут же принималась гундеть всеми своими головами, и звук, создаваемый ею, был подобен океанскому прибою, он шел отовсюду и ниоткуда конкретно. Стараясь перекричать этот шум, я постепенно все сильнее повышал голос и, сам того не замечая, начинал отчаянно орать, как буревестник в бурю. Если бы М. Горький присутствовал на моем уроке, он не смог бы расслышать в этом крике не только жажды бури, но и физического содержания, запланированного к изучению.
Каждое утро я шел в школу с такой же радостью и желанием, с какими ходят к зубному врачу. Я начал считать, сколько осталось до выходных и каникул, которые представлялись мне призрачным, недосягаемым раем. Служба в армии стала казаться не таким уж и страшным мероприятием.
В один из таких батально-провальных дней после уроков ко мне навязался нежданный попутчик, вернее попутчица. Люся выскочила откуда-то сбоку и бесхитростно спросила:
– А можно я вас провожу?
– А тебя воспитатель не потеряет? – спросил я.
– Нет, конечно. Они сейчас в воспитательской чай пьют, а нас начнут потом считать, на обеде, да и то не всегда.
– Ну пойдем, – согласился я, и мы зашагали по главной деревенской улице в сторону моего дома.
– А вы, наверное, очень умный! – неожиданно заключила Люся.
– Почему это? – удивился я.
– Как почему? Вы же физику хорошо знаете, институт педагогический закончили. В учителя же не всех берут, а только самых умных. А я физику никогда знать не буду, – горестно вздохнула Люся.
Я не стал разочаровывать внезапную поклонницу. В пединститут я попал только потому, что при поступлении в один московский вуз завалил экзамены, причем именно физику.
Люся продолжала бомбить меня вопросами.
– А у вас семья есть? Жена и дети?
– Нет.
– Мама и папа есть?
– Есть, – ответил я и прикусил язык, потому что чуть не спросил: – А у тебя?
Но Люся как будто поняла мой вопрос, легко и непринужденно ответила: – А вот у меня никого нет, я с семи лет в этом детдоме. А до этого я еще два года была в другом детдоме. Но я его плохо помню. Там только одна нянечка была, она на нас ругалась, и я ее очень боялась. А здесь, в этом детдоме, ничего – воспитки в моей группе все хорошие, не то что в третьей группе! А когда я вырасту и замуж выйду, у меня будет мальчик и девочка. И собака. Я им всем буду покупать мороженое.
– И собаке? – хотелось спросить, но Люся тараторила и не давала мне вставить ни слова. Да я, собственно, и не пытался. Видимо, ребенку надо пообщаться со взрослым.
– А еще к нам шефы приезжают. Только редко. Они всегда подарки привозят. Там тетка одна с ними ездит, дура какая-то, все время ревет. Зачем же она ездит, если ей у нас так плохо? Пусть тогда не ездит. А то ездит да ревет!
Под непрерывное малоинформативное Люсино тарахтенье мне вдруг вспомнился родительский дом, весь до мелочей, трещины в штукатурке, домашний запах, отцовская «Прима», вечно лежащая у плиты. Этот дом впаян в мою память намертво, образ этого дома – это и есть я. И подумалось: а что будет помнить Люся? Что составляет ее внутренний дом – детприемник или комната, похожая на казарму, со злобной нянечкой?
– Стой! – резко остановил я Люсю.
– Почему?
– Сейчас поймешь.
Я подобрал с земли камешек, взвесил его в руке: – Вот теперь пошли.
Мой недруг выскочил из подворотни как всегда неожиданно. Но увидев мою уже поднятую в замахе руку с камнем, кобелек как будто наткнулся на стену и бросился обратно. Я подождал долю секунды, пока он скроется, а затем бросил камень в ворота. Рефлексы животного надо поддерживать.
Из-за забора послышался бессильный лай. И поделом, счет к этому времени был уже 3: 1 в мою пользу.
– Она меня уже кусала. Теперь я мимо всегда с камнем прохожу, – объяснил я свои действия.
Люся понимающе кивнула: – У нас в детдоме тоже собака была, Найда. Она ничья была, жила под деревянной горкой во дворе. Она была хорошая, но потом у нее щенята пошли и она медичку покусала. Так ее Евграф Семенович приказал убить. А щенят, наверное, утопили. Потому что для собак не бывает детского дома. А жалко. Они такие были смешные.
– А зачем ты Буди… Кожина тогда так сильно книжкой ударила? Да еще на уроке? – во мне неожиданно даже для самого себя взбрыкнул зарождающийся педагог.
– Потому что он дурак! – резко ответила Люся, подумав, добавила: – Дебильный.
– Ладно, – согласился я, – ты только на уроках больше так не делай.
– Да ну его! Он на перемене только пусть попробует подойти, я ему всю морду расцарапаю!
Далее Люся мило и непосредственно добавила пару непечатных выражений, услышав которые, я чуть не упал и ошалело уставился на Люсю. Но она, как ни в чем не бывало, уже рассказывала, как их летом возили в лагерь отдыха, где она одному «родительскому» так въехала, что ему потом в медпункте шов накладывали. Скорее всего, она и не догадывается о значении сказанных выражений и о недопустимости их использования в светской беседе.
Позже я понял, что Люся не врала о своих боевых возможностях и одержанных победах. Несмотря на физическое превосходство, «родительский» школьник никогда не сможет в драке одолеть «детдомовского» сверстника, с пеленок закаленного в боях со своими многочисленными «братьями» и «сестрами». Недостаток веса детдомовец с лихвой компенсирует бесстрашием, умением и нахрапом.
– Ну вот мы и пришли, – сказал я, показывая свой дом.
– А давайте мы у вас чай попьем! – предложила Люся.
Так бесцеремонно ко мне еще никто и никогда не напрашивался, но отказать было неудобно. Да и что мне, жалко что ли?
По прибытии домой я обнаружил бабу Таню, внимательно смотревшую телевизор. Выступал симфонический оркестр. Она услышала, как я вошел, и повернулась ко мне: – Ну-ка, иди сюда. Вот скажи, эти все мужики, они нигде чо ли не работают?
– Почему не работают? – удивился я. – Это и есть их работа.
– Такие лбы и только играют? – изумилась баба Таня. – У нас после войны мужиков в колхозе вообще не было, да и сейчас-то негусто, а тут же целая артель, если их на покос, сколько пользы-то бы было! Вон тот, который палочкой машет, шибко здоровый, он бы, наверное, по целому центеру навильники на зарод кидал, а он какой-то вицей машет, будто комаров гонят!
Она с сожалением и осуждением покачала головой.
Тут из-за моей спины выступила Люся.
– Здравствуйте! Я к вам чай пришла попить, в гости.
Татьяна Константиновна гостье не удивилась, но особенной радости не выказала.
– Мойте руки и на кухню обедать проходите, – хмуро буркнула она, неодобрительно зыркнув на Люсю.
Но Люся этого не заметила, она жадно озиралась по сторонам, затем спросила: – А вы мама Алексея Петровича?
Татьяна Константиновна не слышала или не захотела ответить. Ее спина выказывала полное неприятие происходящего.
– Нет, – ответил я за бабу Таню. – Это Татьяна Константиновна, я у нее на квартире живу.
За столом Люся сначала вела себя несколько стеснительно. Но затем раскрепостилась и, наевшись, сказала, что суп у нас вкуснее, чем в детдоме, но вот чай ей не нравится, а нравится компот.
Дальше я уже не знал, что мне делать и как развлекать свою гостью. Возникла неловкая пауза, которую Люся, естественно, не заметила. Но баба Таня легко разрешила мое затруднение. Она сунула Люсе кулек с домашними плюшками и голосом, не терпящим возражений, произнесла: – Ha-ко тебе каралек, и давай, голуба, дуй к себе домой, там тебя уже, наверное, потеряли.
– Спасибо! – Люся вскочила из-за стола. – А можно я к вам в гости буду приходить?
– Конечно! – искренне ответил я, на что баба Таня подарила мне красноречивый мрачный взгляд.
Я проводил Люсю до крыльца. Когда вернулся, баба Таня сидела за столом. Было понятно, что она ждет меня и будет разговор.
– Ты, это, не приваживай девку! – сказала она мне и пригрозила своей узловатой рукой.
– Да я и не приваживаю, она сама напросилась, неудобно отказывать как-то, – начал я оправдываться.
– Смотри, они детдомовские хуже цыган, прилипнут, не отлепишь! Будет у тебя все время харчеваться.
– Да ладно вам, – махнул я рукой, – много ли она съест? Заплачу я за нее!
Кажется, я бабу Таню обидел. Она сложила руки перед собой: – У нас в войну кажный едок на счету был, а по весне лебеду ели. Теперь не война, понятно. Чай, девке найду кусок хлеба, не обедняю! Ты, ежели бестолковый, как сельповский Гнедко, дак я тебе объясняю. Пригреешь ее к дому, а потом вдруг не рад будешь, чо делать будешь? Жалко отваживать будет, да и не по-людски.
– Извините меня, баба Таня! Приваживать я не буду, но и гнать тоже.
– Ладно, чего попусту болтать! – подвела итог баба Таня, – иди воды принеси, в бачке уже закончилась.
Люся быстро осознала, что ее не гонят, и почти каждый обед проводила у меня. Баба Таня хоть и ворчала, даже при Люсе, но лучший кусок за обедом всегда подкладывала ей и стряпать стала чаще, все больше любимых Люсей каралек.
Надо отдать Люсе должное – в школе она никогда не подчеркивала своего особого положения и дружескую связь со мной никак не афишировала.
В конце сентября нас вдруг внезапно собрали на незапланированный педсовет. Старожилы сразу вспомнили, что последний раз такое было, когда умер товарищ Брежнев. Но времена были другие, и причина была другая, совершенно в духе времени: в связи с предстоящими выборами в Государственную думу к нам ехал агитатор самой правильной, то есть правящей, партии.
Пока гость задерживался, наша завучиха, Маргарита Ивановна, рассказывала в цифрах и примерах, каковы успехи национального проекта «Образование» в целом по стране и в частности в нашей школе. В стране успехи были грандиозны, это можно увидеть по телевизору. В школе тоже, наверное, какие-то успехи были, но почему-то значительно более скромные. Настолько скромные, что увидеть их невооруженным глазом не представляется возможным. Наверное, пока общероссийские успехи добирались до нас по плохой дороге, они сильно измельчали и подусохли, или, что наиболее вероятно, наоборот, пока наши небольшие успехи двигались до телевизора, они сильно подраздулись.
Сто тысяч рублей с широкого и щедрого государственного плеча никто из наших педагогов не захотел выиграть. Галина Алексеевна, как самый реальный кандидат, заслуженный учитель, ее все знают, почитают, уважают и все такое прочее, проявила удивительную несознательность и оформлять заявку отказалась. Мол, либо работать, либо бумажки оформлять. И эта позиция была названа Маргаритой Ивановной непатриотичной.
Интернет, который пришел во все школы России, добрался и до нашей школы. К сожалению, в пути заморский гость так ослаб и замедлился, что практически им пользоваться нельзя. Но это и неважно. Главное, что он есть! И это значительно повысит уровень образования в нашей деревне, в которой доселе Интернета не было.
Главный успех в нашей школе – это, оказывается, Я! Мое появление – первая ласточка, возвещающая о грядущем наплыве в школу молодых и амбициозных мужиков, жаждущих работать за 800 (восемьсот) рублей 00 копеек классного руководства и за перспективу получить сто тыщ премии в аккурат перед выходом на пенсию.
Я же, глядя на волосяную шишку завучихи, почему-то вспомнил, что ее прозвище – МЧС. Эта случайная мысленная флуктуация унесла мои размышления совсем в иное русло – я предался размышлениям по поводу прозвищ.
Прозвище – это не данный от рождения набор звуков, персонально означающий твою уникальную личность, а некая характеристика, заслуженная по ходу жизни. Прозвище, особенно школьное, всегда метко характеризует человека, даже если дано на первый взгляд случайно. Из тысяч слов, которыми в жизни тебя пытались обозначить, только одно показалось окружающим тебя людям наиболее точно тебя характеризующим. Это слово пристает, как выжженное клеймо, так, что за всю жизнь потом не отодрать. Теперь ты навеки какой-нибудь Пиня, дядя Федор, Усатый или Жвачка. Через двадцать лет, разбирая в сарае старые вещи, ты найдешь свою школьную тетрадь, на обложке которой твоей гневной рукой написана сакральная надпись «Пиня дурак!», и сразу вспомнишь своего учителя физики, настоящее имя которого ты уже забыл.
К моему сожалению, Штирлица из меня не вышло – провалы следовали за провалами. Всегда находится дело, по моему мнению, более важное, чем заполнение Журнала: то надо в перемену приготовить опыт, то после уроков проконтролировать дежурство по классу и т. п. Поэтому последняя страница Божества, посвященная оценке моего религиозного рвения, называемая «Замечания по ведению Журнала», несмотря на мои старания, пестрела замечаниями завуча, как дневник плохого ученика.
Но все это было еще впереди. А пока я сидел на педсовете и некомпетентно удивлялся, почему большая часть, да какая там часть, весь педагогический совет посвящен ведению Журнала.
Наконец наступил конец! Педагоги быстро рассосались на группы по интересам и разбежались по школе. Завучиха повела знакомить меня с кабинетом физики и лаборанткой. Я шел чуть впереди завучихи, и наша пара напоминала арестованного и тюремщика. Сходство усиливалось от длинных коридоров, пугающе называемых «рекреациями» и зачем-то покрашенных в тоскливый темно-синий цвет. Хотелось бы посмотреть на человека, решившего, что этот цвет является вполне красивым и подходящим для школы.
Под игривым словом «лаборантка» подразумевалась Анна Галактионовна, дородная и грозная на вид тетенька, которая все время смотрела на меня оценивающе-подозрительно, как управдом Яковлев на Милославского-Куравлева. И это было непонятно, потому что замшевых курток (ни штуки) в кабинете физики не было, а была всякая стеклянно-деревянно-металлическая дребедень, бывшая новым оборудованием во времена Ломоносова Михаила Васильевича. Его портрет сурово смотрел со шкафа в лаборантской, будто обижался на меня. Понятно, он-то босиком из деревни в Москву сбежал, а теперь серчает, так как понять не может, почему я совершил обратный путь. Я вдруг понял, что Анна Галактионовна и Михайло Васильевич – родственники!
Ночью мне снились Михайло Васильевич и Анна Галактионовна. Они пили мою кровь, а Ломоносов давил мелких, летающих кровососущих насекомых и называл их корпускулами.
А через три дня наступил ОН! День Первого сентября.
Сентябрь
Образование – это процесс метания фальшивого бисера перед натуральными свиньями.
Ирвин Эдман
Учителя и ученики живут по своему летоисчислению, не совпадающему ни с григорианским, ни с юлианским календарем. Год для них начинается первого сентября, а заканчивается в конце мая. Он состоит не из двенадцати месяцев, как у всех людей, а из четырех четвертей. Лето – это другое измерение, в год не включается.
Первое сентября – это рубеж, разделяющий два мира, портал, соединяющий два измерения. Только что было лето, а ты был стрекозой. Бац! И ты – рабочий муравей, обреченный целый трудовой год перетаскивать неподъемный груз знаний. Так вот «бац» – это и есть Первое сентября. После его наступления ждут последнего звонка, как ждут восхода Солнца после долгой полярной ночи. Но вот отзвенел последний звонок, и уже через месяц вы с ужасом и нетерпением начинаете ждать Первого сентября.
Только в этот удивительный день загорелые ученики искренне рады увидеть не только своих друзей, но и учителей, мучивших их в прошлогодней жизни. За лето все они неправдоподобно выросли, и ты с грустью отмечаешь, что сам находишься в таком возрасте, когда происходящие с тобой изменения незаметны. Будь тебе 25 или 70 лет, все равно для учеников ты – старый вечнозамшелый дуб.
Первое сентября – день великого перемирия и братания. Уже завтра кто-то в сердцах скажет: «Пропади она пропадом, эта дурацкая школа! Скорей бы каникулы!». Но это будет завтра, а сегодня все искренне рады. Двоечник, занимавшийся летом ненавистной ему алгеброй, трогательно дарит учителю математики цветы. Математик, тихо ненавидевший этого двоечника за его непонятливость и проклинающий себя за излишнюю принципиальность, сегодня увидел в своем летнем мучителе простого ребенка и сам удивился этому открытию.
Первое сентября – день, который навсегда поселится в глубинах памяти испуганных и нарядных первоклассников. С этого дня их начнут готовить к жизни, а она, жизнь, уже началась, сегодня – первого сентября!
Первое сентября – день, когда общество вспоминает, что, кроме войн, кризисов и выборов, у него есть дети.
Первое сентября – день, когда преуспевающий бизнесмен, бывший учитель, наливает стакан водки и выпивает залпом, чтобы заглушить какую-то тоску и ощущение неполноты своего бытия.
Но я пока еще не учитель, для меня сегодня – просто вторник, рабочий день.
Народ толкался у главных дверей школы. Учителя броуновскими частицами хаотично перемещались среди учеников, разукрашенных цветами, бантами и воздушными шариками. На лестнице появился директор. Разноцветная орда выжидательно уставилась на него.
– На стадион! – выкрикнул директор и энергично вытянул руку, показывая вектор требуемого перемещения. Масса запузырилась и постепенно, преодолевая инерционность, начала набирать ход. На подходах к стадиону это уже была неуправляемая лавина.
На стадионе, посреди поля одиноко и беспечно стоял мужичок со свистком на шее и докуривал сигаретку. Он был непразднично одет в старый спортивный костюм советского покроя с вытянутыми коленями. Орда, размахивая портфелями и цветами, устремилась на него. Воздушные шарики, подобно воинским штандартам, реяли над армией школяров. Учитель физкультуры (а это был он) затушил сигарету пальцем, спрятал окурок в карман и повернулся лицом к смерти.
– Как же он справится? – мелькнула мысль.
Но он справился. Школьная масса, как вода об утес, разбилась об Илью Муромца и через некоторое время из дикой монгольской орды превратилась в стройные римские легионы, поставленные в соответствии со стратегическим планом, утвержденным на педсовете. В середину вышел директор. Торжественная линейка началась.
Прошла она по-деревенски просто, наивно, банально и искренне.
В лучших традициях советского времени выступил председатель сельского совета. Он поблагодарил президента за счастливое детство, вспомнил свою трудную юность и неоригинально пожелал всем успехов в учебе.
Директор отметил быстротечность времени и оригинально пожелал всем почему-то здоровья.
Председатель совхоза кратко рассказал об успехах своего умирающего предприятия и выразил надежду, что дальше будет еще лучше.
Затем учительница вытолкала вперед первоклассников с квадратными от впечатлений глазами. Они прочитали стишки о школе и при этом так старались, что порой забывали дышать. Родительницы и бабушки на заднем плане промакнули платочки.
Потом вперед выдвинулись длинноногие дивы и хмурые молодые люди из 11-го класса. Они уныло пробубнили свои слова, но, в отличие от первоклассников, часто забывали текст и бессовестно подсматривали в бумажки.
Затем строй сломался, ученики побежали дарить цветы своим учителям. Ко мне подбежала конопатая девушка и вручила гладиолусы, очень похожие на те, которые я оставил на дороге под знаком.
– Это мне? – удивился я.
– Да.
– За что?
– Да ни за что! – непосредственно ответила девица. – Маргарита Ивановна приказала.
Когда вручение закончилось, вышел молодой человек в черном костюме. На плече он держал первоклассницу с огромными белыми бантами, в ослепительно белом фартуке. Должен признать, что это было очень красиво. В руке ее искренне, без пафоса запел школьный колокольчик. Казалось, звук поднимается в небеса. И только тогда, когда этот звук до предела насыщается синевой чистого и свежего лесного воздуха, он возвращается к нам обратно.
Это был Первый Звонок. Мой Первый Звонок.
– Вот тебе, Алексей Петрович – учитель физики, и первый годик пошел! – подумалось мне перед дверями с надписью «Кабинет физики».
– С днем рождения! – вслух поздравил я себя, толкнул дверь и вступил в класс.
Народ приветствовал меня вставанием.
– Здравствуйте, садитесь, – произнес я.
Народ сел, гремя стульями. Наверное, это была единственная фраза за урок, которую услышали все учащиеся.
Нет, сначала, безусловно, установилась тишина. Единая, неразличимая масса выжидательно и изучающе уставилась на меня множеством глаз. И тут я допустил первую и фатальную для первого урока ошибку – я начал называть фамилии детей по списку журнала, чтобы отметить отсутствующих. В общем, шоу началось.
– Дымкова Таня.
Общий легкий смех.
– Я не Дымкова, а Дымкова.
– Хорошо. Дымкова.
– Я!
– Понял. Заматова.
Смех усиливается.
Недовольный голос: – Я не Заматова, а Заманова.
– Извините. Заманова.
– А чо вы фамильничаете? Я – Галя.
– Хорошо, буду знать. Заманова Галя.
– Нет меня. Ушла я.
Гоготанье.
– Кожин!
– Кто-то услужливо подсказывает: – Вообще-то его зовут Будильник! – Взрыв смеха.
– За Будильника ответишь! – злобно кричит какой-то толстенький парень, действительно похожий на будильник.
– Дзынь, дзынь, дзынь, – слышится в ответ.
Дикое ржание.
Дочитываю до конца список. Последняя безобидная оговорка в фамилии Шибалов вызывает у аудитории какой-то уж совсем несуразно гипертрофированный приступ хохота.
Простое зачитывание списка фамилий ввергло аудиторию в состояние, похожее на предсмертную конвульсию. Я беспомощно и затравленно озираюсь.
Из всей этой массы вдруг выделяется первое человеческое лицо. Это единственное лицо, которое не смеется, а жалостливо смотрит на меня. Это знакомая мне Люся. Как-то я при перекличке ее и не заметил.
Наличие в этом многоголовом гогочущем чудовище знакомого человека мобилизует меня.
– А ну тихо! – ору я. – Ничего смешного и нет. Правда, Люся?
– Правда, – кивает Люся, явно польщенная тем, что я наконец-то узнал ее и обратился к ней за помощью.
– Она у нас дура, – комментирует сидящий за ней Будильник, а затем, для внесения вклада в общее веселье, добавляет: – У нее не все дома, и у нее отец мать убил!
Общий смех обрывается, но Будильник не понимает, что сказал что-то не то, и продолжает ждать заслуженных оваций.
Я не нахожу для него вслух произносимых слов и приказываю:
– Открываем тетради и пишем число – первое сентября.
Наконец-то устанавливается относительная тишина. Многоголовое чудище склонилось над тетрадками и множеством своих рук приготовилось шаркать в тетрадях число и тему урока. Это длилось недолго. Я поворачиваюсь к чудищу спиной и пишу на доске дату. Но всякий дрессировщик знает, что к зверю нельзя поворачиваться спиной – это провоцирует нападение. Тут же раздается смачный и увесистый звук удара книгой о тупой предмет и крик:
– Ты чо, совсем с ума сошла!
Резко поворачиваюсь. Будильник держится за голову. Люся аккуратно кладет учебник на край стола и с достоинством собаки, притащившей хозяину тапочки, смотрит на меня. Упавший было градус веселья снова начинает подниматься.
Я спешно начинаю рассказывать первый параграф учебника. Но надежда завлечь этих поганцев в «удивительный и прекрасный храм Физики» не сбылась, так как приготовленный мною глагол наотрез отказался жечь сердца слушателей.
Многотуловищная гидра после моральной победы надо мной утратила к поверженной жертве всякий интерес, оглохла, ослепла и рассыпалась на множество отдельных групп, каждая из которых занимается своими важными делами, никак не связанными с достижением поставленных мною целей урока.
Большая, крупная дылда на последней парте сосредоточенно ковыряет в носу, исследует полученный результат на пальце, затем показывает добычу меланхоличной соседке.
Двое оболтусов гоняют по парте наперегонки мух с оборванными крыльями. Сидящие перед ними повернулись ко мне затылками и увлеченно наблюдают за этими бегами, подбадривая умирающих бегуний возгласами.
Девочка у окна достала вязание и, шевеля губами, считает петли. Ее сосед по парте дремлет.
Даже Люся покинула меня. Она рассматривала картинки в учебнике.
Дирижер остался без оркестра, Суворов – без солдат, Ленин – без рабочих, колхоз – без крестьян. Я мог бы лечь на пол или, например, спеть песню, меня все равно никто бы не заметил. Аэроплан летел по собственному маршруту и плевал на пилота.
Наконец, раздался звонок с урока, которому я обрадовался больше, чем Хома Брут третьим петухам. Так прошел мой первый урок.
Впрочем, особенность этого урока заключалась только в том, что он был первым. Остальные уроки от него мало чем отличались.
Когда гидра оживала, она была сильна, непобедима и издевалась надо мной как хотела. Если мне удавалось чуть-чуть потеснить ее позиции или когда ей просто надоело забавляться со мной, она рассыпалась на бесчисленные мелкие споры, воевать с которыми – все равно что толочь воду в ступе. Враг был неуязвим, потому что его не было.
Я пробовал воздействовать на отдельных особей. Вырванные из среды они были похожи на нормальных детей, каялись, осознавали, давали слово, что «больше так себя вести не будут», но, вернувшись в лоно коллектива, снова превращались в вурдалаков.
Как только я начинал говорить, гидра тут же принималась гундеть всеми своими головами, и звук, создаваемый ею, был подобен океанскому прибою, он шел отовсюду и ниоткуда конкретно. Стараясь перекричать этот шум, я постепенно все сильнее повышал голос и, сам того не замечая, начинал отчаянно орать, как буревестник в бурю. Если бы М. Горький присутствовал на моем уроке, он не смог бы расслышать в этом крике не только жажды бури, но и физического содержания, запланированного к изучению.
Каждое утро я шел в школу с такой же радостью и желанием, с какими ходят к зубному врачу. Я начал считать, сколько осталось до выходных и каникул, которые представлялись мне призрачным, недосягаемым раем. Служба в армии стала казаться не таким уж и страшным мероприятием.
В один из таких батально-провальных дней после уроков ко мне навязался нежданный попутчик, вернее попутчица. Люся выскочила откуда-то сбоку и бесхитростно спросила:
– А можно я вас провожу?
– А тебя воспитатель не потеряет? – спросил я.
– Нет, конечно. Они сейчас в воспитательской чай пьют, а нас начнут потом считать, на обеде, да и то не всегда.
– Ну пойдем, – согласился я, и мы зашагали по главной деревенской улице в сторону моего дома.
– А вы, наверное, очень умный! – неожиданно заключила Люся.
– Почему это? – удивился я.
– Как почему? Вы же физику хорошо знаете, институт педагогический закончили. В учителя же не всех берут, а только самых умных. А я физику никогда знать не буду, – горестно вздохнула Люся.
Я не стал разочаровывать внезапную поклонницу. В пединститут я попал только потому, что при поступлении в один московский вуз завалил экзамены, причем именно физику.
Люся продолжала бомбить меня вопросами.
– А у вас семья есть? Жена и дети?
– Нет.
– Мама и папа есть?
– Есть, – ответил я и прикусил язык, потому что чуть не спросил: – А у тебя?
Но Люся как будто поняла мой вопрос, легко и непринужденно ответила: – А вот у меня никого нет, я с семи лет в этом детдоме. А до этого я еще два года была в другом детдоме. Но я его плохо помню. Там только одна нянечка была, она на нас ругалась, и я ее очень боялась. А здесь, в этом детдоме, ничего – воспитки в моей группе все хорошие, не то что в третьей группе! А когда я вырасту и замуж выйду, у меня будет мальчик и девочка. И собака. Я им всем буду покупать мороженое.
– И собаке? – хотелось спросить, но Люся тараторила и не давала мне вставить ни слова. Да я, собственно, и не пытался. Видимо, ребенку надо пообщаться со взрослым.
– А еще к нам шефы приезжают. Только редко. Они всегда подарки привозят. Там тетка одна с ними ездит, дура какая-то, все время ревет. Зачем же она ездит, если ей у нас так плохо? Пусть тогда не ездит. А то ездит да ревет!
Под непрерывное малоинформативное Люсино тарахтенье мне вдруг вспомнился родительский дом, весь до мелочей, трещины в штукатурке, домашний запах, отцовская «Прима», вечно лежащая у плиты. Этот дом впаян в мою память намертво, образ этого дома – это и есть я. И подумалось: а что будет помнить Люся? Что составляет ее внутренний дом – детприемник или комната, похожая на казарму, со злобной нянечкой?
– Стой! – резко остановил я Люсю.
– Почему?
– Сейчас поймешь.
Я подобрал с земли камешек, взвесил его в руке: – Вот теперь пошли.
Мой недруг выскочил из подворотни как всегда неожиданно. Но увидев мою уже поднятую в замахе руку с камнем, кобелек как будто наткнулся на стену и бросился обратно. Я подождал долю секунды, пока он скроется, а затем бросил камень в ворота. Рефлексы животного надо поддерживать.
Из-за забора послышался бессильный лай. И поделом, счет к этому времени был уже 3: 1 в мою пользу.
– Она меня уже кусала. Теперь я мимо всегда с камнем прохожу, – объяснил я свои действия.
Люся понимающе кивнула: – У нас в детдоме тоже собака была, Найда. Она ничья была, жила под деревянной горкой во дворе. Она была хорошая, но потом у нее щенята пошли и она медичку покусала. Так ее Евграф Семенович приказал убить. А щенят, наверное, утопили. Потому что для собак не бывает детского дома. А жалко. Они такие были смешные.
– А зачем ты Буди… Кожина тогда так сильно книжкой ударила? Да еще на уроке? – во мне неожиданно даже для самого себя взбрыкнул зарождающийся педагог.
– Потому что он дурак! – резко ответила Люся, подумав, добавила: – Дебильный.
– Ладно, – согласился я, – ты только на уроках больше так не делай.
– Да ну его! Он на перемене только пусть попробует подойти, я ему всю морду расцарапаю!
Далее Люся мило и непосредственно добавила пару непечатных выражений, услышав которые, я чуть не упал и ошалело уставился на Люсю. Но она, как ни в чем не бывало, уже рассказывала, как их летом возили в лагерь отдыха, где она одному «родительскому» так въехала, что ему потом в медпункте шов накладывали. Скорее всего, она и не догадывается о значении сказанных выражений и о недопустимости их использования в светской беседе.
Позже я понял, что Люся не врала о своих боевых возможностях и одержанных победах. Несмотря на физическое превосходство, «родительский» школьник никогда не сможет в драке одолеть «детдомовского» сверстника, с пеленок закаленного в боях со своими многочисленными «братьями» и «сестрами». Недостаток веса детдомовец с лихвой компенсирует бесстрашием, умением и нахрапом.
– Ну вот мы и пришли, – сказал я, показывая свой дом.
– А давайте мы у вас чай попьем! – предложила Люся.
Так бесцеремонно ко мне еще никто и никогда не напрашивался, но отказать было неудобно. Да и что мне, жалко что ли?
По прибытии домой я обнаружил бабу Таню, внимательно смотревшую телевизор. Выступал симфонический оркестр. Она услышала, как я вошел, и повернулась ко мне: – Ну-ка, иди сюда. Вот скажи, эти все мужики, они нигде чо ли не работают?
– Почему не работают? – удивился я. – Это и есть их работа.
– Такие лбы и только играют? – изумилась баба Таня. – У нас после войны мужиков в колхозе вообще не было, да и сейчас-то негусто, а тут же целая артель, если их на покос, сколько пользы-то бы было! Вон тот, который палочкой машет, шибко здоровый, он бы, наверное, по целому центеру навильники на зарод кидал, а он какой-то вицей машет, будто комаров гонят!
Она с сожалением и осуждением покачала головой.
Тут из-за моей спины выступила Люся.
– Здравствуйте! Я к вам чай пришла попить, в гости.
Татьяна Константиновна гостье не удивилась, но особенной радости не выказала.
– Мойте руки и на кухню обедать проходите, – хмуро буркнула она, неодобрительно зыркнув на Люсю.
Но Люся этого не заметила, она жадно озиралась по сторонам, затем спросила: – А вы мама Алексея Петровича?
Татьяна Константиновна не слышала или не захотела ответить. Ее спина выказывала полное неприятие происходящего.
– Нет, – ответил я за бабу Таню. – Это Татьяна Константиновна, я у нее на квартире живу.
За столом Люся сначала вела себя несколько стеснительно. Но затем раскрепостилась и, наевшись, сказала, что суп у нас вкуснее, чем в детдоме, но вот чай ей не нравится, а нравится компот.
Дальше я уже не знал, что мне делать и как развлекать свою гостью. Возникла неловкая пауза, которую Люся, естественно, не заметила. Но баба Таня легко разрешила мое затруднение. Она сунула Люсе кулек с домашними плюшками и голосом, не терпящим возражений, произнесла: – Ha-ко тебе каралек, и давай, голуба, дуй к себе домой, там тебя уже, наверное, потеряли.
– Спасибо! – Люся вскочила из-за стола. – А можно я к вам в гости буду приходить?
– Конечно! – искренне ответил я, на что баба Таня подарила мне красноречивый мрачный взгляд.
Я проводил Люсю до крыльца. Когда вернулся, баба Таня сидела за столом. Было понятно, что она ждет меня и будет разговор.
– Ты, это, не приваживай девку! – сказала она мне и пригрозила своей узловатой рукой.
– Да я и не приваживаю, она сама напросилась, неудобно отказывать как-то, – начал я оправдываться.
– Смотри, они детдомовские хуже цыган, прилипнут, не отлепишь! Будет у тебя все время харчеваться.
– Да ладно вам, – махнул я рукой, – много ли она съест? Заплачу я за нее!
Кажется, я бабу Таню обидел. Она сложила руки перед собой: – У нас в войну кажный едок на счету был, а по весне лебеду ели. Теперь не война, понятно. Чай, девке найду кусок хлеба, не обедняю! Ты, ежели бестолковый, как сельповский Гнедко, дак я тебе объясняю. Пригреешь ее к дому, а потом вдруг не рад будешь, чо делать будешь? Жалко отваживать будет, да и не по-людски.
– Извините меня, баба Таня! Приваживать я не буду, но и гнать тоже.
– Ладно, чего попусту болтать! – подвела итог баба Таня, – иди воды принеси, в бачке уже закончилась.
Люся быстро осознала, что ее не гонят, и почти каждый обед проводила у меня. Баба Таня хоть и ворчала, даже при Люсе, но лучший кусок за обедом всегда подкладывала ей и стряпать стала чаще, все больше любимых Люсей каралек.
Надо отдать Люсе должное – в школе она никогда не подчеркивала своего особого положения и дружескую связь со мной никак не афишировала.
В конце сентября нас вдруг внезапно собрали на незапланированный педсовет. Старожилы сразу вспомнили, что последний раз такое было, когда умер товарищ Брежнев. Но времена были другие, и причина была другая, совершенно в духе времени: в связи с предстоящими выборами в Государственную думу к нам ехал агитатор самой правильной, то есть правящей, партии.
Пока гость задерживался, наша завучиха, Маргарита Ивановна, рассказывала в цифрах и примерах, каковы успехи национального проекта «Образование» в целом по стране и в частности в нашей школе. В стране успехи были грандиозны, это можно увидеть по телевизору. В школе тоже, наверное, какие-то успехи были, но почему-то значительно более скромные. Настолько скромные, что увидеть их невооруженным глазом не представляется возможным. Наверное, пока общероссийские успехи добирались до нас по плохой дороге, они сильно измельчали и подусохли, или, что наиболее вероятно, наоборот, пока наши небольшие успехи двигались до телевизора, они сильно подраздулись.
Сто тысяч рублей с широкого и щедрого государственного плеча никто из наших педагогов не захотел выиграть. Галина Алексеевна, как самый реальный кандидат, заслуженный учитель, ее все знают, почитают, уважают и все такое прочее, проявила удивительную несознательность и оформлять заявку отказалась. Мол, либо работать, либо бумажки оформлять. И эта позиция была названа Маргаритой Ивановной непатриотичной.
Интернет, который пришел во все школы России, добрался и до нашей школы. К сожалению, в пути заморский гость так ослаб и замедлился, что практически им пользоваться нельзя. Но это и неважно. Главное, что он есть! И это значительно повысит уровень образования в нашей деревне, в которой доселе Интернета не было.
Главный успех в нашей школе – это, оказывается, Я! Мое появление – первая ласточка, возвещающая о грядущем наплыве в школу молодых и амбициозных мужиков, жаждущих работать за 800 (восемьсот) рублей 00 копеек классного руководства и за перспективу получить сто тыщ премии в аккурат перед выходом на пенсию.
Я же, глядя на волосяную шишку завучихи, почему-то вспомнил, что ее прозвище – МЧС. Эта случайная мысленная флуктуация унесла мои размышления совсем в иное русло – я предался размышлениям по поводу прозвищ.
Прозвище – это не данный от рождения набор звуков, персонально означающий твою уникальную личность, а некая характеристика, заслуженная по ходу жизни. Прозвище, особенно школьное, всегда метко характеризует человека, даже если дано на первый взгляд случайно. Из тысяч слов, которыми в жизни тебя пытались обозначить, только одно показалось окружающим тебя людям наиболее точно тебя характеризующим. Это слово пристает, как выжженное клеймо, так, что за всю жизнь потом не отодрать. Теперь ты навеки какой-нибудь Пиня, дядя Федор, Усатый или Жвачка. Через двадцать лет, разбирая в сарае старые вещи, ты найдешь свою школьную тетрадь, на обложке которой твоей гневной рукой написана сакральная надпись «Пиня дурак!», и сразу вспомнишь своего учителя физики, настоящее имя которого ты уже забыл.