А. П. Усольцев. Четыре четверти: учебное пособие

   Когда я мысленно моделирую замедленную кинематику произошедшего, мне видится одна и та же картина: верхняя часть разбитого стекла, как гильотина, опускается на шею Бондарчука… От представления возможных последствий мои колени подгибаются, а слабеющие руки еле удерживают журнал. Бондарчук поехал бы на кладбище, а я резко сменил бы род деятельности.
   Наверное, я виноват, не надо было оставлять детей в классе. С другой стороны, в коридоре такие же окна, и Шибалов или кто-нибудь другой мог отмочить эту шутку сотни раз. Десятки Бондарчуков могли валяться на асфальте с разрезанным горлом. А разного рода инспектора потом могли бы брать взятки с директоров по всей России, не выполнивших предписания о закрытии с внутренней стороны всех окон решетками.
   На звук бьющегося стекла появился слесарь-столяр-сантехник Чекушкин – неувядающий, а точнее, непросыхающий символ школы. Он представлял из себя явление загадочное. Он был в школе не то что очень давно, он был тут всегда! Его помнят самые древние выпускники. При этом он практически не меняется, видимо, механизм старения организма растворился в спиртовом растворе, составляющем его кровь. Какова его настоящая фамилия – помнят только в бухгалтерии. Я склоняюсь к мысли, что его зовут Маклауд.
   Он трудолюбив, как муравей, а когда выпьет – добродушен, как сытый бегемот. Каким он бывает, когда не пьет, сложно сказать, так как в это время он спит. Если построить график зависимости его работоспособности от количества выпитого, то получается кривая, идентичная распределению Максвелла. Он совершенно не может работать в состоянии, близком к критической трезвости, так как руки начинают трястись, а зубы – лязгать. Высшая степень опьянения вводит Че-кушкина в нирвану, какое-либо умственное или физическое движение представляется ему крайне несовершенным, а потому излишним. Как и положено по распределению Максвелла, наиболее вероятным для него является полупьяное состояние, характеризуемое максимумом работоспособности. Постоянное поддержание оптимального опьянения странно сочетается у Чекушкина с быстрой и качественной работой.
   Чистка канализации, вставление стекол, замена предохранителей, сколачивание полок в овощехранилище, кладка печи, бурение скважины, ремонт бензопилы – все это он умел и делал с видимым удовольствием. Он споро вставил новое стекло, и я заключил, что он подвыпивши. На всякий случай он без всякой надежды попросил на чекушку. Получив вежливый отказ, печально удалился. А я снова принялся размышлять о значении случая в профессиональной карьере педагога. Будущий хрустальный пеликан учителя года России только что мог превратиться в кайло зека.
 
   Никогда не думал, что выставление четвертных оценок – такая ужасная мука.
   Вот Шибалов, например. Ну что ему поставить? Вспоминаю: он же стекло разбил! Только «трояк», не выше. Но поставить «трояк» – значит на одну доску поставить с Пестовой. От ее медлительности и, пардон, тупости мухи дохнут, а Шибалов на месте дыру вертит, все ему надо, все интересно. Никак не равнозначно.
   Может, «четверку» ему забубенить? Значит, приравнять к Урванцеву Лехе. Опять же криво получается. Леха – парень обстоятельный и все делает всегда правильно, хотя и не без ошибок. А Шибалов сначала семь раз отрежет, а потом так ни разу и не отмерит. Урванцев Шибалову все самостоятельные помогал делать, и на тебе – у обоих одинаковые оценки! Черт его знает, прямо хоть монетку кидай! Наконец, принимаю мудрое решение – оставляю пока пустую клеточку в журнале. Отложи все проблемы на завтра и проживи день без проблем.
   Оставив половину клеток в четвертном столбике пустыми, я с чувством исполненного долга радостным галопом помчался в учительскую. Журнал просили не задерживать – всем оценки надо выставлять.
   – У вас что у Тюленёва за четверть выходит? – спросила меня УШУ возле стойки с журналами.
   – У которого? У умного? Или у спортсмена? – уточнил я, так как в деревне Тюленёво половина населения носила фамилию Тюленёвых. В моем классе Тюленёвых было двое.
   – У Саши.
   – «Пять». А что?
   – Ничего. Просто не вздумайте ему что-нибудь ниже поставить, – приказным тоном сказала УШУ.
   – Да с чего бы? – удивился я.
   – Ну и правильно, а пану спортсмену вы что поставили?
   – «Два».
   – «Два»? – УШУ загадочно усмехнулась. – Ну-ну, безумству храбрых поем мы песню.
   И вдруг внезапно для себя я спросил: – А почему от Саши всегда какой-то странный запах?
   – Да вот еще загадка парфюмерии, – фыркнула УШУ, – навозом от него пахнет.
   – Каким навозом? – удивляюсь я.
   – Коровьим. Это не «шанель», но вот свиной навоз пахнет куда как ядренее и пикантнее, я…
   – Но почему навозом?! – перебиваю я завязку сюжета про виды и запахи навозов.
   – Да потому, Ватсон, что ученик твой, Саня Тюленёв, живет, спит и уроки готовит в конюшне.
   – В конюшне?!
   – Да, в конюшне, это такое крытое помещение, где содержат домашний скот. В конюшне – всегда трезвая корова, а дома у него – всегда пьяная мать, две дебильные сестры и три пьяных брата. Впрочем, братья, когда даже и трезвые, тоже полные дебилы.
   – Но ведь Тюленёв-то – умница, – удивляюсь я.
   – Загадка генетики, – хмыкнула УШУ. – Все ее детки от местного производителя, скотника на второй ферме Васьки Тюленёва. Все в отца – каждый дебил дебильнее предыдущего дебила. А Сашка, по деревенским гипотезам, от солдата, что на уборочной с автобатом был. Поэтому Сашка и выбрал для общения самого умного из всей семьи.
   – Кого? – не понял я.
   – Корову! – УШУ взяла свой журнал под мышку и уже на ходу сказала: – А вам бы, товарищч классный руководитель, было бы неплохо посмотреть, как ваши дети живут.
   Ошарашенный услышанным, я машинально взял из ячейки обратно свой журнал.
   – Эй! – я вздрогнул от окрика над самым ухом. – Дай-ка ты мне свой журнальчик – у меня только твои «чайники» остались невыставленными.
   Свисток выхватил у меня журнал и убежал, хлопнув дверью.
   После уроков я, не заходя домой, отправился искать дом семьи Тюленёвых. Дом обнаружился в самом конце улицы. Он представлял из себя жилую единицу с минимальной площадью, называемую в деревне «пятистенком». Название указывает на количество стен дома: четыре внешние стены и еще одну, разделяющую дом на кухню и жилую комнату.
   Забор из старого горбыля явно тяготится своим далеким от вертикали положением, от падения его удерживает перекошенная дверь, вросшая в грязь в полуоткрытом состоянии. После того как я с трудом в нее протиснулся, взору открылся двор. В серой пыли бегают грязные цыплята, ведро с помоями стоит на большом чурбаке, на ведре сидит воробей.
   Дверь дома утеплена снаружи какими-то рубищами серого цвета. Стучу. Молчание. Захожу.
   В доме царит тот же минимализм и запустение. Грязный стол с немытыми алюминиевыми тарелками и стаканами. Один из них разбит. Осколки валяются тут же, на полу. Пол так давно не мыт и так грязен, что непонятно, он деревянный или земляной. Три табуретки. С потолка на двух неизолированных алюминиевых проволоках свисает голая лампочка, засиженная мухами до последнего предела. В углу, прямо на полу кто-то спит под неопределенного цвета и назначения дерюгой.
   Дерюга шевелится. Из-под нее появляется заплывшее от синяков и запоя лицо. Я понимаю, что это – мать семейства.
   – Здравствуйте, Анна Ивановна, – я осознаю всю глупость ситуации, но продолжаю, – я классный руководитель вашего сына Саши, знакомлюсь с условиями быта.
   Последние слова про условия быта прозвучали особенно глупо.
   Анна Ивановна внимательно уставилась на меня щелками в синяках. Я ждал, пауза неловко затягивалась. Наконец, Анна Ивановна произвела звук – громко икнула. Диалог начал налаживаться.
   – А где Саша? – как можно жизнерадостнее спросил я.
   Но Анна Ивановна, видно, уже была утомлена свалившейся на нее информацией. Она уронила голову обратно на пол с четко выраженным деревянным стуком, затем царственным жестом укрыла ее дерюгой, давая понять, что аудиенция окончена.
   – Вы зачем пришли?
   Я обернулся. На пороге стоял Саша.
   – Да так. Надо ко всем сходить как классному руководителю, – начал я почему-то оправдываться.
   – Мама у нас сегодня болеет.
   От произнесенной лжи и мне, и ему стало неловко, мы оба покраснели и замолчали.
   – А где ты готовишься к урокам? – я достал тетрадку, которая, на мой взгляд, должна придать беседе некую формальность и сгладить возникшую неловкость.
   – Здесь. – Саша неопределенно и вяло махнул рукой.
   – Что-то я тетрадей и книг не вижу! – начал злиться я.
   Саша уставился в пол и встал по стойке «смирно». Но руки он то вытягивал по швам, то прятал за спину. И по этому судорожному движению рук я вдруг понял, что ему стыдно. Просто ужасно, до боли в зубах стыдно за свой дом, за свою пьяную до невменяемости мать.
   – Пойдем в конюшню, – просто говорю я. Он поворачивается и выходит, я иду следом.
   Нагибаемся и входим в темноту. Пахнет коровой и сыростью. Саша щелкает выключателем. Я вижу отгороженный двумя жердями угол. В нем помещается аккуратно заправленный топчан, рядом столик, как в вагоне. Над столиком настольная лампа, еще выше полочка из грубой нетесаной доски, на ней с десяток книг. Вполне уютно, если не считать, что все это – в конюшне.
   – Тебя что, домой не пускают? – спрашиваю я.
   – Нет. Просто здесь спокойно, да и удобно.
   – Эх, – думаю я, – моя бы воля, поставил бы я тебе, Шурик, по всем предметам «пятерку» с плюсом, а по окончании школы взял бы без экзаменов в самый престижный столичный вуз. Ты более этого достоин, чем всякие избалованные городские мажорчики.
   – А что книг-то маловато? – замечаю я.
   – Дак откуда? – Саша разводит руками. – И эти-то – библиотечные. Я уже всю библиотеку перечитал.
   – Приходи, дам чего-нибудь интересного почитать. У меня много.
   – Ладно, – соглашается он и внезапно добавляет: – Вы не подумайте. Мама у меня хорошая. Она только сегодня не очень.
   – Конечно, – соглашаюсь я и мысленно чищу заплывшей мордой его мамашки пол конюшни.
   Еще одним плодом путешествия по родителям стало познание генезиса клички Будильник. На подходе к самому богатому в деревне дому (после дома директора совхоза) стали попадаться синего вида личности. Одна шла навстречу, а другая за мной, попутным курсом. Мой попутчик тащился не порожняком, а с огромным ржавым ведром, в которое было налито что-то грязно-синее.
   Грузонос поинтересовался у встречного, дома ли Часики.
   На что был получен ответ, что дома, но в долг сегодня не дает, а принимает только наличными.
   Я притормозил и стал наблюдать за своим случайным попутчиком. Он подошел к дверям глухого и высокого забора. Надавил на черную кнопку, выведенную наружу. Из глубины дома раздался еле слышный звонок и громкий собачий лай.
   Дверь приоткрылась: – Чего тебе?
   – Иван Кузьмич. Дай мне пол-литру. Я потом отдам.
   – Ты еще за вчерашнее не расплатился.
   Я с получки сразу отдам.
   – С какой получки? Тебя давно уж уволили.
   – Со мной же еще за посевную не рассчитались.
   – Ты уже все деньги авансом пропил за посевную на территории всей Российской Федерации. Иди отсюда, а то Тарзана спущу!
   – Кузьмич. У меня краска есть, ведро. Синяя. Хорошая. Возьми.
   – Да иди ты со своей краской! Куда она мне?
   – Ну ты чо, Кузьмич? Христом-богом прошу тебя, добрый человек. Я это ведро со второй фермы три километра пер. Куда я его теперь? Покрасишь в конюшне чо-нибудь, чтоб не гнило. Что тебе, спирта раз-бодяженного жалко, крысоед?
   – Ладно, – буркнули из-за двери, – жди.
   Дверь захлопнулась.
   Через минуту она открылась. В руку, протянутую оттуда, мужичок вложил ведро. Получив заветную поллитровку и избавившись от груза, мужичок приобрел завидную резвость и умчался в счастливую пьяную даль.
   Я нажал на кнопку.
   – Больше не дам! – сказали изнутри. Потом добавили нецензурно. Смысл выражения в том, чтобы я уходил. И быстро.
   – Извините, но я классный руководитель вашего сына.
   Дверь открылась. Глазам предстал полноватый, но крепкий мужик с цепким взглядом. Увеличенный Будильник с усами обшарил меня глазами.
   – Извините, издержки бизнеса. Проходите.
   Я с опаской продвинулся вдоль стены мимо рвущегося ко мне с цепи огромного кавказца. Это было так близко, что его слюни брызгали мне на лицо.
   Мы прошли множество сеней и навесов и наконец попали в дом. В доме было идеально чисто, довольно уютно и даже не без некоторого вкуса.
   Мы прошли в большую комнату. Меня посадили в кресло напротив телевизора. В телевизоре очередная мыльная героиня в соответствии со сценарием страдала от неразделенной любви, а еще больше от собственной непроходимой глупости.
   – Зачем ты пришел? Что тебе нужно? – с надрывом вопрошала она.
   – Извините за беспокойство, но я проверяю жилищные условия моих учеников и знакомлюсь с родителями, – ответил я Ивану Кузьмичу на вопрос, заданный из телевизора.
   – Да, конечно, знакомьтесь. Мы для сына ничего не жалеем, пусть учится, – как-то неопределенно ответил Иван Кузьмич и уставился в телевизор, наверное, ждал помощи от блондинки.
   Ждать пришлось недолго.
   – Уходи! Я не хочу тебя видеть! Ты мне противен! – вдруг завопила блондинка.
   Видимо, Иван Кузьмич не ожидал такого прямолинейного подхода.
   – Как видите, мы не бедствуем. У Миши отдельная комната, компьютер новый, – кратко отчитался Будильников папа о проявленной родительской заботе.
   – А чем вы занимаетесь? – осторожно спросил я.
   Этот вопрос показывал мои дружественные намерения, мол, ничего не видел, ничего не знаю, хочу услышать официальную версию. Мне было неловко оттого, что я оказался случайным свидетелем незаконной торговли паленой водкой. Я попал в двусмысленное положение: должен ли я как учитель читать этому крепкому и неглупому мужику нотацию о плохом примере, который он подает сыну? Или должен ли я как законопослушный гражданин бежать к участковому с заявлением?
   – Я на пенсии, – ответил Иван Кузьмич. – Военный пенсионер.
   – Ты опасен для общества! – вынесла вердикт блондинка. – Твое место в тюрьме!
   – Но вы, наверное, видели, чем я занимаюсь. Да и чего в деревне скрывать, если и так все знают? – продолжил Иван Кузьмич.
   – Почему ты бросил меня с детьми на улице? – укоризненно спросила блондинка.
   Иван Кузьмич выключил ей звук и продолжил:
   – А чем еще здесь заниматься? Только самому пить. А качество у меня отменное, спирт у меня нормальный, вода чистая, из колодца. Никто с моей водки не умер и даже не залимонил. А народ пьет по-черному. Если я не буду торговать, так другие найдутся. Хотя у народа денег нет, вот барахло всякое и тащат.
   – А почему вас мужик Часиками называл? – осторожно спросил я. Боязнь обидеть Мишиного родителя уступила жажде продолжения классификации деревенских кличек.
   – А! – махнул рукой папа. – Минутку.
   Он удалился и вынес трехлитровую стеклянную банку, доверху заполненную наручными часами.
   Не мне одному зрелище показалось фантастическим. Блондинка в телевизоре, увидев банку, беззвучно погрузилась в обморок или даже в кому.
   – Откуда это?!
   – Это в залог оставляли. А теперь я уже часы не беру ни в оплату, ни в залог. Мне до конца жизни этих хватит, – объяснил счастливый владелец трехлитровой банки со временем. – Поэтому меня Часиками зовут, а Мишку – Будильником. Он у меня действительно толстоват, как будильник.
   На обратном пути Тарзан снова недружественно обрызгал меня слюной, а Иван Кузьмич дружественно чуть не сломал мне пальцы при пожатии и предложил в случае затруднений обращаться за водкой к нему. Бесплатно!
   Все-таки посещение родителей имеет свой глубинный жизненный смысл.
   Апофеозом одиссеи по родителям стало посещение самого большого дома – детского.
   Молодая сотрудница Верочка, занимающаяся документацией детей, кокетливо строит мне глазки. Строить глазки и одновременно искать личные дела получается плохо, поэтому Верочка долго копошится. Наконец, она с трудом тащит стопку серых, картонных папок к столу и грохает ею по столешнице. Углубляюсь в личные дела моих подопечных.
   Верочка еще некоторое время ведет пальбу глазами, затем обиженно уходит.
   Первым делом, конечно, смотрю личное дело Люси.
   Итак, мама погибла, папа за убийство мамы сидит. В детском доме Люся с пяти лет, в этом – с семи. В примечании отмечено, что трагедия произошла на глазах маленькой Люси. Но, видимо, не настолько маленькой, чтобы не понимать всего ужаса происшедшего, поэтому Люся долго не говорила.
   Бондарчук Витя определен в детский дом с 7 лет. Поступил сначала в больницу в состоянии дистрофии и завшивленности. Родители оба живы, но лишены родительских прав по причине своей болезни – хронического алкоголизма.
   Родители Дымковой Тани в розыске. Если после запросов в пять ближайших областей они не найдутся, она получит статус сироты. Таня успела побывать в четырех детских домах разных регионов, площадь которых в несколько раз больше площади Европы. Из этих детдомов она «делала ноги». Находилась милиционерами преимущественно на вокзалах, один раз даже на водном вокзале в Волгограде. Помещалась в детприемник, откуда препровождалась в очередной приют.
   Заманова Галя имеет биографию, почти в точности повторяющую историю Бондарчука. Имеет старшего брата, обучающегося в 9-м классе. Подчиняется только ему и никому другому (это в личном деле не написано, это – из собственных наблюдений).
   Интересна история жизни Черепанова Толи. Его родители – торговцы наркотиками. Когда их посадили, Толя жил с дядей по отцовской линии. Дядя, судя по всему, был вор и бандит, причем мелкого пошиба. Через два года дядя погиб в драке, а Толя определен в Тюленёвский детский дом. Под руководством дяди Толик осваивал сложную и интересную профессию форточника, за что и был поставлен на учет в милицию. В детском доме Толик квалификацию оттачивал, воровал деньги из воспитательских сумок, лазил по домам местных жителей и практиковался в мелком бандитизме.
   Подведем итог: реальных сирот в моем классе нет. У каждого есть хоть один живой предок, который одарил своего ребенка лишь одним – дурными генами.
   Вдруг я вспомнил ужасные Люсины ботинки и решил попутно сделать доброе дело, попросить дать ей нормальную обувь. Знакомство с воспитателями и завхозом прошло очень успешно, но безрезультатно. Все они были милы и обаятельны, но обуви другой дать не могли. В поисках черевичек я добрался и до царя – директора.
   Евграф Семенович лет так через десять мог с натяжкой называться Семенычем, но на Евграфа не тянул принципиально. Средних лет мужичок, небольшого роста и обычной рабоче-крестьянской внешности, из особых примет имеет только одну – во время разговора все время вставляет фразу – «етс самое».
   – Здравствуйте, Алексей Петрович, подождите меня, я, етс самое, на минутку отлучусь, посидите, етс самое, вот тут на диванчике, на рыбок посмотрите, нервы успокойте, – поприветствовал меня Евграф Семенович и скрылся за дверью.
   Рыбки действительно забавны. Смотреть на рыбок я любил, потому что их толкотня в аквариуме отчетливо доказывает бессмысленность бытия. Если и был какой-то смысл существования их ограниченного стеклянными стенками мира, то только в загадочном и периодичном появлении корма.
   Мой мир ограничивался с одной стороны рекой, с другой – лесом, зарплата также появлялась загадочно и периодично, но думать, что смысл заключается только в ней, не хотелось.
   Директор зашел в дверь задом вперед, его толкала длиннющая и узкая коробка, по окончании которой обнаружился работник детдома дядя Ваня. Они долго кряхтели, совершая сложные пространственные манипуляции с целью помещения коробки внутри пространства директорского кабинета. Наконец, в ходе топологических исследований было выяснено, что коробка размещается только по диагонали. Когда свободная диагональ комнаты была задействована, дядя Ваня кратко, в емкой нецензурной форме выразил глубочайшее сомнение в целесообразности этого предмета и удалился с чувством выполнившего свою работу пролетария.
   – Шефы, етс самое, подарили, – туманно пояснил директор, перешагнул коробку и уселся за свой стол.
   – Евграф Семенович! Я уже с воспитателями беседовал и с завхозом вашим, никто не может помочь!
   – Я слушаю, слушаю, – рассеянно произнес директор, задумчиво уставясь на коробку.
   – Евграф Семенович! Почему Люсе нельзя выдать нормальную обувь? У вас что, обуви нет?
   – Нет, – просто ответил Семенович, оторвал взгляд от коробки и честно и открыто посмотрел в мои глаза.
   – Вообще? – тупо спросил я.
   – Вообще – есть, нормальной – нет.
   – Почему?! – продолжал я задавать вопросы, не имеющие ответа.
   Ответ «по кочану» был бы, наверное, самым логичным, но Семенович дипломатично проглотил это слово, поэтому осталась незаполненная пауза.
   – Но есть же государственное снабжение, на это же выделяют деньги, можно же на них купить ребенку нормальную обувь, а не эти черные колоды, – несколько раздраженно сказал я и несколько запоздало подумал, что в моих словах есть какой-то намек на воровство.
   Но директор, если этот намек и уловил, то никак на него не отреагировал.
   – Ах, бросьте! – он вяло взмахнул рукой и продолжил: – Должно – еще не значит есть. Вы знаете, что к нам в область собирается президент с проверкой работы детских домов, поэтому деньги нам вообще перестали давать практически по всем статьям, кроме, естественно, еды и зарплаты.
   – Как это?! – поразился я такой логике. – Должны же, наоборот, все средства на детдома кинуть!
   – Правильно! – обрадовался директор, услышав от меня нечто разумное. – Только вы логику-то дальше, етс самое, развивайте. Средства надо кинуть не на все детдома, а только на тот, в который президента повезут. Поэтому в областном детдоме, наверное, уже унитазы, етс самое, золотые поставили, а мы в нашей глухомани на голодном пайке из-за этого еще полгода сидеть будем.
   Директор вяло пнул коробку:
   – Зато вот, подарили!
   – А что это? – не удержался я от вопроса, мучившего меня с самого начала разговора.
   – Длинное что-то, – исчерпывающе ответил директор, встал и подвел итог: – В общем, так: это хорошо, что вы за Люсю переживаете, к нам нечасто классные руководители бегают обувь нашим детям выбивать, будет возможность – в первую очередь. А пока, етс самое, в этом походит, обувь хоть и страшненькая, но добротная. До свидания.
   – Так что же в этой коробке? – думал я по дороге домой.
 
   Вечером меня почтил дружественным неофициальным визитом Свисток, в миру – Иван Михалыч. Он вызвал меня на крыльцо, долго кашлял, наконец решился: – Ты, это, моему Тюленёву, говорят, за четверть «пару» влепил?
   – Влепил.
   – А что так?
   – А что, ему можно еще что-то другое ставить? – возмутился я. – Он же даже цвет учебника по физике не знает.
   – А если мы выучим? – после некоторых раздумий молвил Свисток.
   – Что выучим? – с надеждой спросил я.
   – Цвет учебника.
   – Да вы что, Иван Михайлович, издеваетесь что ли? – вознегодовал я. – Вы хотя бы выучите все формулы и определения, которые я к зачету давал, тогда «трояк» поставлю!
   – Срок? – сухо уточнил Михалыч.
   – Завтра после уроков – край, я уже оценки должен в журнале выставить! – отрезал я.
   Михалыч подумал и авторитетно молвил: – К этому сроку только цвет учебника.
   Я развел руками.
   – Слушай, будь человеком, войди в положение, парень на сборах в лагере целое лето пахал, как конь, сейчас вот, как вол, с лыжными палками по горкам объемы мотает. Он уже в прошлую зиму первый разряд по лыжам выполнил, бежал любо-дорого: сопля – пузырем, трусы – парусом. Он – «боец»! Будет заниматься, ей-богу, мастера сделает. Ну на фига ему твоя физика сдалась? – начал ломать меня Михалыч.
   – Может и на фига, но требования ко всем одинаковые, в том числе и к волам с палками, – не сдавался я.
   Михалыч описал все тяготы и лишения подготовки лыжника к сезону, перечислил лыжников – олимпийских чемпионов и даже показал технику переменного бесшажного лыжного хода. Я был тверд.
   Тогда Михалыч перешел к шантажу.
   – Я же твоему Тюленёву поставил «четыре», а надо тоже «два» ставить, потому что он, наверное, в физике разбирается, но у меня на физкультуре – полный «труп»! Если к завтрашнему дню не научится на километре хотя бы из пяти минут выбегать, ей-богу, поставлю «двояк». Так что давай, обмен равнозначный: Тюленёва меняю на Тюленёва! – бессовестно заявил он.
   Но что-то подсказывало мне, что Михалыч блефует, не сделает он такой подлости. Сашка, он же умница, зачем ему физра?
   – Нет! Извините меня, но ничего я менять не буду, – закончил я.
   – Ладно, ты тоже извиняй, но пободаемся! – Михалыч пошел к калитке, потом вдруг повернулся: – А цвет-то какой у учебника? Вдруг мы выучим и ты передумаешь?
   – Цвет – синий, но я не передумаю, – рассмеялся я.
   На следующий день, прямо с утра, еще до уроков завучиха пригласила меня в кабинет.
   – Вы догадываетесь, зачем я вас позвала? – спросила она так, как спрашивают нашкодившего ученика.
   – Нет! Даже никаких предположений, – искренне ответил я.
   – Вы Тюленёву действительно «два» поставили? – сразу перешла к делу завучиха.
   – Нет, конечно, я ему с удовольствием поставил «пять», он у меня еще на олимпиаду поедет, – не удержался от стеба я.