Абрамов Александр Иванович. Глаза века

   О книжке он забыл, но я даже не сердился на него за это. Он о многом забыл, познакомившись с Катей. С тех пор каморка при магазине все чаще и чаще была на замке, а Сашко шагал рядом с Катей, перехватив у нее круглую деревянную коробку со шляпами. Однажды я увидел их на вербном гулянье на Красной площади. Катя шла, повиснув на руке у Сашко, и, заглядывая в его глаза-черносливины, счастливо смеялась.
   Меня они не заметили.
   Впрочем, это случилось уже после февраля, когда Катя работала в Совете рабочих депутатов, а Сашко инспектировал архивы московской охранки. Я не шибко вырос за это время, политическую информацию по-прежнему черпал из "Раннего утра", а Керенского считал рупором революции. Тогда-то я и стал, как многие московские школьники, легкой добычей кадетов.
   Как я понял после, кадетская партия, громко именовавшая себя партией народной свободы, пыталась создать тогда нечто вроде своей молодежной организации. Патетическое ее название, присвоившее себе слова, крамольные для любого полицейского государства, легко завоевывало симпатии не умудренных в политике подростков, а полное отсутствие молодежных организаций еще более облегчало это завоевание. Помню, когда у нас в гимназии как-то на большой перемене пошли по рукам отпечатанные на пишущей машинке листовки, приглашавшие нас от имени университетских кадетов на собрание учащихся средних школ в Большой аудитории Политехнического музея, почти весь класс наш без малейших сомнений откликнулся на призыв. Сомнения и разочарования появились уже во время речей. Кадетские профессора, самонадеянно полагавшие, что опыта работы с молодежью у них более чем достаточно, излагали основы милюковской политики с той же унылой скукой, какой отличались их университетские лекции. Да и самая суть этой политики увлекала далеко не многих. В разношерстной массе гимназистов и реалистов, собравшихся в этот вечер в Политехническом музее, оказалось немало насмешников и скептиков.
   - Историческая миссия России - это проливы, - бубнил кадетский профессор Кизеветтер, не замечая постепенно пустевшего зала. - Мы прорубили окно в Европу на севере, теперь мы прорубим его и на юге.
   - Давай-ка прорубим дорогу к выходу, - шепнул мне одноклассник Назаров, - мычит, как дьячок, аж уши вянут! Пошли.
   На этом бы и закончилось мое знакомство с кадетами, если бы на следующий день меня не остановил наш восьмиклассник Овсяников.
   - Ты, кажется, был в Политехническом? - спросил он.
   - Был.
   - Ну и как, проникся?
   - Угу, - дипломатично промычал я.
   - Тогда вот что. - Он подтолкнул меня в уголок между шкафами с учебными пособиями, загромождавшими наши классные коридоры. - Я, понимаешь ли, связан с районным комитетом. Они ищут сочувствующих добровольцев для фельдъегерской работы.
   - Какой работы? - не понял я.
   - Ну, фельдъегерской, курьерской. Повестки разносить нужно, листовки.
   - Зачем же их разносить, когда почта есть.
   - А ты знаешь, что творится на почте? Там каждый пятый - эсер или большевик.
   - Нет, - сказал я.
   Перспектива лазания по этажам, знакомая мне по заданиям Сашко, ничуть не соблазняла.
   - Так ведь не задаром - за деньги! - всплеснул руками Овсяников. Видали растяпу-головотяпа? Небось в кармане не густо, а пусто. А тут красненькая в неделю обеспечена. У вас в классе многие согласились.
   - Не знаю, - все еще колебался я.
   - Зато я знаю. У Благово и запишешься. Задумайся, задумайся.
   И я задумался. Пятачок в день, получаемый дома на завтрак, далеко не обеспечивал моих возрастающих потребностей, и десять рублей в неделю казались чуть ли не ротшильдовским богатством. Но я все еще сомневался.
   - Десятка верная, - подтвердил уже завербованный Савин. - Получишь улицу и ходи.
   - С этажа на этаж. Легче, чем золото в Клондайке искать, - хохотнул Благово. - Ты же любишь по лестницам лазить, - прибавил он, намекая на мои походы с подписными изданиями по указам Сашко, и тут же насмешливо продекламировал, перефразируя Бальмонта: - Он на башню всходил, и дрожали ступени. И дрожали ступени под ногой у него!
   Я чуть не плюнул ему в рожу - связываться не захотелось. Мы терпеть не могли друг друга и встречались только по необходимости. Сам он, я думаю, никаких листовок не разносил и разносить не собирался - карманные деньги и так текли к нему в изобилии из отцовского бумажника. Но быть связанным с близкой правительству политической партией было в его глазах и почетно, и модно.
   Я бы сразу отказался от такого почета, но "верная десятка" перевесила. Не знаю, как было в Клондайке, только добыча ее оказалась делом совсем не легким. Мне достался кусок Тверской с четырех- и пятиэтажными домами. Ни один из моих адресатов не жил ниже третьего этажа, ни в одном из домов не было лифта. По многу раз приходилось мне считать ступеньки то вверх, то вниз, то на черных, то на парадных лестницах, по многу раз стучать по визитной карточке или медной дощечке какого-нибудь адвоката или зубного врача, по многу раз объяснять сквозь щелку прихваченной на цепочку двери цель своего прихода, пока чья-то рука не забирала протянутую мною листовку. Бывало, что ее тут же выбрасывали обратно или дверь захлопывалась, не давая мне возможности даже договорить. Но я все еще держался, продолжая считать ступени. Вела меня мечта об охотничьем ружье, выставленном в витрине оружейного магазина. Оно стоило как раз тридцать рублей, и до полного обладания им не хватало только десятки. Двадцать рублей я уже отшагал.
   На третьей неделе произошла катастрофа.
   В мой список включили наш дом. Я отнес листовки его хозяйке, генеральше Найденовой, управляющему Гельману и нанимателю самой роскошной квартиры в бельэтаже шулеру Карачевскому. Затем полез на верхние этажи, разгоняя кричащих кошек. Вот тут-то и встретился мне спускавшийся вниз Егор. Он уже не работал в котельной, носил красную повязку на рукаве, где-то митинговал и потому перебрался из казенной каморки в подвале на пятый этаж, в снятую у кого-то комнату. Спускался он так стремительно, что я не успел посторониться, мы столкнулись у перил, и мои листовки рассыпались по площадке.
   Он тут же помог мне собрать их, не читая текста, а когда, прочел первые строки, так и застыл с подобранной пачкой в руках.
   Молчал и я, предчувствуя недоброе.
   - Где взял? - спросил он наконец.
   - В Козихинском, - буркнул я.
   - Неужели вас этому в гимназии учат?
   - Зачем в гимназии? В комитете. Они десятку в неделю платят.
   - Продался, значит, - усмехнулся Егор, - за тридцать сребреников?
   Я не понимал его. Почему продался? Почему тридцать сребреников?
   - И отец у тебя человек приличный. И мать работает. Денег, что ли, не хватает?
   - Почему - не хватает? Это я себе.
   - "Себе"! - передразнил он. - А ты знаешь, что деньги разные бывают чистые и грязные? А это грязные деньги. Кадетские деньги. Ты хоть знаешь, чему учат эти писаки, - он потряс пачкой листовок, которую все еще держал в руках, - чего хотят?
   - В общем... - замялся я.
   Он ткнул мне в лицо измятую листовку:
   - Народной свободы, да?
   Я молчал.
   - Я бы объяснил тебе, какая это свобода и для кого, - сказал он, - да времени нет. Дай сюда.
   Он взял у меня оставшиеся листовки, собрал все вместе и разорвал. Потом оглянулся и швырнул обрывки в кучу окурков и мусора, заметенную кем-то в угол под лестничное окно.
   - Вот так-то, - сказал он мягче и потрепал меня по плечу. - А ежели честно заработать хочешь, приходи - научу. - И побежал вниз не оглядываясь.
   За новыми листовками в комитет я не пошел и никому но рассказал о встрече на лестнице. Не пошел я и к Егору: постеснялся, да и старая неприязнь все еще мешала. Думалось: не пойду - не увижу.
   И все-таки я встретил его через несколько дней в туннельчике наших ворот - обиталище злейших и никогда не стихавших сквозняков. Он был в солдатских ботинках и обмотках, а старенькое пальто его было перетянуто широким кожаным ремнем с блестящей новенькой кобурой на боку, из которой торчала ручка нагана.
   - А, кадет на палочку надет! - засмеялся он. - Все еще получаешь сребреники?
   Я хотел было, не отвечая, пройти мимо, но он удержал меня за плечо:
   - Шучу. Погоди. Ты Катю Ефимову знаешь?
   Я насторожился:
   - Ну, знаю. А что?
   - Она замуж собирается, не слыхал?
   - А что? - повторил я еще настороженнее.
   - А то, - передразнил он. - За Томашевича?
   Я кивнул.
   - Скоро?
   - Не знаю.
   - Я тоже не знаю. Вот это и плохо, - нахмурился он. - Не увижусь с ней сегодня и, когда встречу, не знаю. Еду в действующую армию делегатом. - Он задумался. - Может, письмо передашь?
   - Она в мастерской не работает, - сказал я.
   - Домой к ней сходи. Я адрес напишу.
   Он вынул блокнот из кармана, помуслил карандаш и тут же в воротах, пристроившись у стенки, быстро исписал два листика, вырвал их и протянул мне:
   - Тут все - и письмо и адрес. Конверта нет - так передашь. Прочесть можешь, только ничего никому. Ясно?
   Он снова схватил меня за плечо, на этот раз так сильно, что я невольно поморщился от боли.
   - Кажется, не сволочь, верить тебе можно, - сказал он.
   Я промолчал.
   - Ну, прощай, кадет.
   - Я не кадет.
   - Верю, - сказал он и крепко, по-дружески, пожал мне руку.
   Это было в субботу, накануне того воскресенья, которое началось с поездки в Охотный ряд и от которого остался пожелтевший, протертый на сгибах номер "Раннего утра".
   3
   Никакой калитки не было. Мы просто шагнули в прошлое, как гости уэллсовской Утопии. Подъехав на автобусе к Дому союзов, мы тут же и вышли против того же Колонного зала и устья Большой Дмитровки. В первый момент я даже не обратил внимания на то, что вместо входа в метро напротив висела огромная вывеска - анонс театра Незлобина, извещавший о предстоящей премьере "Орленка".
   Стало как будто чуть-чуть светлее. Это исчезли две многоэтажные громадины, окаймляющие ныне бывший проезд Охотного ряда, - гостиница "Москва" и Дом Совета Министров. Вместо них лепились друг к другу несколько грязных, не то бурых, но то рыжих двухэтажных домишек, подпиравших с боков древнюю церковку, задорно выползшую на и без того узенький-преузенький тротуар. Да и самый проезд стал словно уже и грязнее. Асфальт мостовой превратился в неровный стесанный камень, засоренный грязью и мусором. Я различил конский навоз, битую щепу, куски картона и досок, раздавленную зелень и даже чью-то соломенную шляпу, вернее, ее разорванные остатки, которые колеса и ветер относили вправо, к потоку с Тверской.
   Изменилось и самое привычное для нас - уличный шум. Станьте где-нибудь на углу людной московской улицы и прислушайтесь к тому, что происходит вокруг. Вы услышите негромкое жужжание автомобилей, монотонный рокот автобусных моторов, громыхание дизелей на тяжелых грузовиках, свистящее шуршание шин. И за всем этим, как вода, напитывающая землю, - человеческий гомон, ровный, привычный гул людского уличного потока, не умолкающий с утра до ночи. Сейчас это обилие шумов стало иным, дробилось мельче, но громче в хаосе режущих ухо звуков. Ржали лошади, стучали подковы о камень, с лязгом высекая искры, скрипели колеса, визжали несмазанные рессоры телег и пролеток, гремели бочки на подводах, свистели городовые. Да и разбавляющий этот гул нестройный человеческий гомон был сейчас громче, зычнее, раскатистее, словно шумел рядом с нами не обычный уличный поток, а более обильное, тесное и крикливое человеческое скопление. Так оно и было: в двух-трех шагах от нас начинались палатки Охотного ряда.
   Я не часто бывал в детстве в Охотном ряду и хорошо помню, с каким любопытством озирался по сторонам, пробираясь в то воскресное утро сквозь рыночную толпу. Меня все занимало - и мертвое изобилие дичи, словно копирующее полотна Снайдерса, и багровые туши быков, подвешенные на крюках в полутьме мясных лавок, и гигантские ножи мясников, похожие на мечи шекспировских феодалов, и хозяйские бороды, растущие прямо от глаз и ушей, и вся окружающая суетня, и лица, и запахи, и божба, и ругань.
   Сейчас я рассматривал все это со смутным чувством разочарования, даже огорчения, пожалуй. Яркая картинка прошлого, запечатленная в памяти, вдруг пожухла и потускнела. Все оказалось старее, мельче, приземистее, грязнее. Я отчетливо видел затоптанный и замусоренный тротуар под ногами, лохматую рыжую крысу, лениво скользнувшую из палатки в подвал, растертые сапогами по камню капустные листья, толстых, как пчелы, мух, жужжавших над синими тушами, ржавые пятна высохшей крови на феодальных ножах, темные щели подвалов, откуда за десять шагов несло тухлой рыбой и прелой зеленью. Я невольно поймал себя на том, что рассуждаю в манере Володькиного сочинения, которое осудил, пожалуй, необдуманно и поспешно: мальчишка видел правильно. Я искоса взглянул на него. Жадный интерес на его лице чередовался с брезгливой гримасой, иногда он откровенно морщил нос, отворачиваясь от особенно пахучего изобилия.
   - Ну как? - засмеялся я. - Не нравится?
   - Рынок, - равнодушно сказал Володька. - Продуктов много, дряни еще больше. Я таким себе его и представлял. Только пахнет хуже.
   Мы подходили к Тверской. Я вспомнил, с каким интересом разглядывал я мясников, братьев Власенковых, двух русых, розовых молодцов, похожих на княжичей с картинок Соломко.
   "На кого смотришь?" - спросил тогда отец.
   "Алеша Попович, - сказал я. - Видишь? А это Дюк Степанович. Правда похожи?"
   Отец не ответил: он не интересовался былинным эпосом.
   Сейчас Власенковы так же стояли у дверей мясной лавки. Я вспомнил свое сравнение, и мне стало неловко. Володька почему-то усмехнулся.
   - Ты что?
   - Бандитские рожи, - сказал он. - Такие, наверно, студентов били.
   Я вздохнул.
   На углу Охотного и Тверской, где я тогда купил "Раннее утро", стоял, как и в то воскресенье, извозчик. Может быть, тот же самый, не помню. Он даже не взглянул на нас с Володькой, когда мы забрались в его пролетку, ткнул кнутовищем в зад рыжей лошади, и мы медленной извозчичьей рысью начали подыматься вверх по Тверской.
   Она показалась мне уже и ниже, странно чужой, будто совсем незнакомой улицей. Множество вывесок, забравшихся здесь на первый и на второй этажи, только сбивало и путало смутные видения, возникавшие в памяти. Они таяли, не успевая о чем-то напомнить. Лишь изредка что-то показывалось яснее и задерживалось дольше - парад "Золотой библиотеки" на витрине у Вольфа, зеленый стеклянный шар в аптечном окне, студенческие тужурки у Мандля, когда-то покорявшие сердце гимназиста-семиклассника.
   Кто-то забыл потушить электрические лампочки над вывеской кинематографа в Охотничьем клубе, и они тускло и стыдливо подчеркивали при солнечном свете название картины - "Морское чудо" с участием Женин Портен. Володька только усмехнулся и ни о чем не спросил. А если бы даже и спросил, я бы не стал рассказывать. Ведь он уже умел отличать и простоту итальянского неореализма, и тонкость польского кинорассказа от венской опереточной чепухи, тяжеловесной боннской мелодрамы. Что мог я рассказать о мелодраме еще более далекой и бедной, о робких сентиментальных тенях, воскресавших чужую, давно истлевшую жизнь, о бегающих человечках и вытаращенных глазах?
   Но Володька молчал. Только когда мы подъезжали к Скобелевской площади, он неуважительно усмехнулся, кивнув на оранжевое здание с широким балконом.
   - А Моссовет и совсем не похож. Он почему-то другого цвета и ниже.
   - Это не Моссовет, а дом генерал-губернатора, - сказал я хмуро.
   Но Володька уже смотрел в другую сторону, где в глубине площади знакомый темно-серый куб института Ленина исчез, уступив место желтопузому, приземистому зданию Тверской полицейской части с высокой пожарной каланчой. Сбоку подымалась гостиница "Дрезден", глядевшая на нас частыми узкими окнами на фоне темно-бурой, пятнистой от дождей штукатурки, а посреди площади прямо на нас мчался длинноусый, с расчесанными бакенбардами Скобелев, обнажив длинную генеральскую саблю. Он казался крупнее Юрия Долгорукова, может быть, потому, что стоял ниже, лишь слегка подымаясь над окружавшими его шипкинскими героями.
   А пролетка уже мягко катилась по деревянным торцам, которыми была вымощена эта часть Тверской улицы. Проплыли мимо почти не изменившиеся витрины Елисеева, грязно-розовые монастырские стены на Страстной площади, вывеска "Русского слова" над сытинским домом, угрюмый пролет Палашовского переулка. Те же дома, но выглядевшие новее и моложе, но страшно изменившиеся, словно отраженные в воде, в убегающей реке времени, замутненной там, где память слабела.
   Я остановил извозчика на углу Пименовского переулка - хотелось подойти пешком к знакомым воротам, пройти мимо кондитерской Кузьмина и писчебумажного магазина, который запомнился так цельно и ясно, словно видел я его только вчера. А сейчас он показался мне совсем другим - меньше и невзрачнее, с несмываемым слоем пыли на стекле и серенькой вывеской, съехавшей набок и засиженной голубями. Я заглянул и окно поверх пирамиды тетрадей и блокнотов, пытаясь разглядеть, не стоит ли за прилавком Сашко, но сквозь пыльное стекло ничего не увидел. Володька тотчас же разгадал мое движение.
   - А ты никогда его не спрашивал, в какой он партии?
   - Нет, - вспомнил я, - никогда.
   - Зря.
   Я действительно не спрашивал об этом Сашка. То, что казалось главным, обязательным для Володьки, мне тогда просто не приходило в голову. Хотя именно в то воскресенье мне нужно было знать о Сашке гораздо больше того, о чем я знал или догадывался. Тогда, вероятно, события этой истории пошли бы совсем по-другому.
   А сейчас я возвращался к их истоку. Мы прошли мимо крохотной кондитерской с подсохшими пирожными на витрине, свернули в темноватый туннель ворот и вышли в похожий на каменное ущелье двор с клочком облачного неба над головой. Я никогда не любил этот двор и сейчас лишь мельком и с отвращением оглядел эту угрюмую асфальтовую пустошь, укравшую у меня добрую половину детства.
   По узкой каменной лестнице, которую так редко мели и еще роже мыли, мы поднялись на четвертый этаж - я с затаенной дрожью, Володька с алчным ликующим любопытством, - и у самой обыкновенной двери с облупившейся краской на филенках я решительно нажал костяную кнопку звонка.
   Дверь открыл гимназист чуть пониже Володьки, с начищенной до блеска пряжкой ремня и двумя сверкающими никелем пуговицами на воротнике форменной рубахи - тогда их еще не называли гимнастерками. Вихры его были тщательно зачесаны на виски. Он равнодушно-вопрошающе оглядел нас и спросил хрипловатым баском:
   - Вам кого?
   - Разрешите войти, молодой человек, а там уж мы потолкуем, - сказал я и, чуть-чуть отодвинув удивленного гимназиста, шагнул в переднюю.
   Володька на цыпочках осторожно вошел за мной.
   - Вам кого? - повторил гимназист. - Никого дома нет.
   - Ваш папаша, наверно, в отъезде? - спросил я. - А матушка?
   - На службе, - сказал гимназист и повел бровью.
   Он выглядел до жути знакомым и вместе с тем странно чужим и далеким. И почему-то на него мне было неловко смотреть. Я отвел глаза и заглянул из двери в столовую. Она показалась мне до смешного крохотной, нелепо уменьшенной по сравнению с той, какая запомнилась с детства. Но герани по-прежнему пламенели на подоконниках, а на залитом чернилами дубовом столе были разбросаны в беспорядке учебники и тетради. Гимназист, очевидно, делал уроки. Я даже знал, что упрямо не давалось ему - та самая задача по тригонометрии, которую пришлось списать потом у Ефремова. Ну конечно, у гимназиста были перепачканы чернилами пальцы. Даже почернели, особенно под ногтями. Как четко иногда запоминаются пустяковейшие детали!
   - И Прасковьи Ивановны нет? - спросил я, выдвигая стул и усаживаясь на границе столовой и передней.
   - Она часа через два придет, - сказал гимназист. Бровь его поднялась еще выше.
   - Вот что, Шурик. Я дядя Петя из Питера. А это Володька.
   Я знал, что говорил. В Петрограде тогда жил сводный брат матери, которого у нас звали дядей Петей. О нем и его сыне, тоже Володе, ученике одного из петроградских реальных училищ и моем сверстнике, я только слышал в детстве, но никогда не видал их: дядя Петя с нашей семьей даже не переписывался.
   - Знакомьтесь, - сказал я Володьке, все еще стоявшему у двери в передней и не решавшемуся шагнуть вперед.
   Он смотрел на гимназиста с таким исступленным любопытством, что даже тот улыбнулся.
   - Ты в каком классе?
   - В де... - начал было Володька и осекся, вспомнив, что порядковые номера классов у них не совпадают.
   - В седьмом, - сказал я. - Так же, как и ты.
   Они стояли друг против друга, как боксеры, впервые встретившиеся на ринге, осторожно и неуверенно пожимая протянутые руки. В чем-то оба были очень похожи.
   - Ты, кажется, хотел уходить. К друзьям, наверно, - полувопросительно сказал я, отлично зная, куда и зачем он хотел уходить. - Возьми с собой Володьку - он вам не помешает. А я тетю Пашу дождусь.
   До сих пор суровое, нескрываемо недовольное лицо гимназиста вдруг просветлело. В то воскресенье, которое я вызвал из прошлого, мне действительно нужно было уйти. У моего одноклассника Колосова собирались днем участники наших гимназических новаций и споров.
   Гимназист критически оглядел Володьку и, видимо, остался доволен. Форменный китель и Володькины брюки были тщательно отутюжены. Неопределенного фасона начищенные ботинки также не вызывали никаких подозрений. Только к фуражке можно было придраться: ее не то серый, не то буро-мышиный цвет с желтой каемкой кантика лишь приблизительно напоминал форму учеников реальных училищ. Но гимназист не оказался очень придирчивым.
   - Ладно, - сказал он, - пошли.
   Дверь захлопнулась за ними, но и я не остался в комнате. Я шел с ними, вернее, не шел, а мчался вниз, отмахивая по три-четыре ступеньки и постукивая о камень железными подковами на каблуках скороходовских хромовых бутс. Я, взрослый и старый, попросту перестал существовать и снова глядел на мир глазами того гимназиста, которого я только что разглядывал в лупу времени.
   У Колосова была своя, отдельная комната - предмет зависти всех наших ребят. Когда мы вошли, все уже были в сборе и сидели где придется, поджимая друг друга, как в детской игре в телефон. На широком промятом диване с мягкой спинкой расселись, как в театре, Благово с Иноземцевым и сестры Малышевы из гимназии Ржевской. Сбоку на валике с комфортом устроился толстый Быков, а застенчивая Зиночка - мое первое серьезное увлечение - спряталась в уголке за книжной полкой.
   Миша Колосов сидел в центре, председательствуя на шведском стуле с вращающимся сиденьем, позволявшим ему мгновенно поворачиваться в любую сторону.
   Мы с Володькой, как опоздавшие, устроились на кухонной скамеечке у самой двери.
   - Это Володя, - сказал я. - Из Петрограда.
   Никто особенно не заинтересовался. Только Благово демонстративно пожал плечами.
   Колосов откашлялся и сразу стал похож на своего отца, прокурора.
   - Что будем читать? - спросил он.
   - Северянина, - отозвались дуэтом сестры Малышевы.
   - Если угодно, прочту, - самодовольно откликнулся Благово.
   Он был готов где угодно и когда угодно читать или, верное, напевать эти модные, по-своему мелодичные и приторные стихи.
   - Если угодно, - повторил он, кокетничая.
   - Угодно, угодно! Не ломайся! - закричали в ответ.
   - "Это было в тропической Мексике... Где еще не спускался биплан... Где так вкусны пушистые персики... В белом ранчо у моста лиан", - начал он нараспев, грассируя и покачиваясь в такт ударным слогам.
   В той же манере он дочитал стихи до конца. Жаркий вздох на диване прозвучал, как общее одобрение. Только жирный Быков сказал равнодушно:
   - Воешь ты очень.
   - Я пою, - высокомерно произнес Благово, - пою, как и он. Многие находят, что очень похоже. А если тебе медведь на ухо наступил, молчи и не оскорбляй большого поэта.
   - Почему большого? - спросил я.
   - Потому, - повернулся, как на шарнирах, Благово. - Трудно объяснять это человеку со школьными вкусами.
   - И не объясняй. И так ясно.
   - Докажи.
   Все выжидающе смотрели на меня. Я покраснел.
   - Большой поэт глупых слов не придумывает.
   Благово засмеялся.
   - Старая песня. Амфитеатров уже писал об этом.
   - Все равно, слова глупые.
   - Какие?
   - Ну, "экстазер", "грезерка", "окалошить", "морево", - начал перечислять я.
   Благово поднял брошенную ему перчатку с видом завзятого бретера.
   - Это обогащение языка, - сказал он. - Словотворчество.
   - Не очень умное, - неожиданно вставил Володька.
   - Повторяетесь, - сказал Благово, даже не взглянув на него.
   Но Володьку это ничуть не смутило.
   - Есть умное словотворчество, есть и глупое, - спокойно продолжал он. Вот Достоевский придумал слово "стушеваться". Умное слово. Очень меткое. Потому оно и в язык вошло. А "окалошить" глупое слово. Никто так говорить не будет. И "морево" - глупое. Есть слово "мористо", что означает: далеко в море, дальше от берегов. А что означает "морево"? Чушь. И поэт он, кстати, не очень грамотный.
   На диване взвизгнули.
   - Докажи, - повторил Благово.
   - Пожалуйста, - усмехнулся Володька. - Как это у Северянина? Вы сейчас читали... "С жаркой кровью бурливее кратера..."
   - "...Краснокожий метал бумеранг... И нередко от выстрела скваттера... Уносил его стройный мустанг", - закончил хор голосов на диване.
   - Никаких скваттеров в Мексике нет и не было. Так звали первых американских колонистов на Западе. А Мексика была колонизована не американцами, а испанцами. А с бумерангом уж совсем глупо, - усмехнулся Володька. - Бумеранг - это оружие туземцев Австралии, а не мексиканских индейцев.