Тревожные мысли одолевали бесстрашного горца, бывшего абрека, которому теперь доверена жизнь многих и многих, и потому он не волен распоряжаться своей жизнью, связанной с судьбами этих людей, полных решимости не отступать, а добить уже порядком изнуренного противника и освободить Порт-Петровск.
Хватит ли сил не проиграть этот бой?.. Из-за моря, из-за кромки облаков на небосклоне поднималось кроваво-красное солнце, и свет его коснулся дымящихся труб пароходов в гавани порта…
Эскадрон особого назначения под командованием Хасана из Амузги с песней, приветствующей рассвет, двинулся через склоны Мизгури.
Утро выдалось холодное, всадники все в бурках. На Хасане из Амузги белая гулатдинская бурка. Путь они держат к скалам, за которыми укрылся столь же древний, как и некогда сожженный арабами Город Свечей – Шам-Шахар, живописный аул Куймур, где живет бывший слепой Ливинд и его несравненная дочь Муумина – драгоценный камень в недорогой оправе. Отец и дочь ждут своего белого всадника.
А путь белого всадника пролегает через Куймур в степь, к железной дороге по морскому берегу, на полустанок Манас, где ждет его бронированный кулак наемника инглисов – англичан. Долг гонит Хасана туда, а дума, да и белый конь под ним тянутся к ней, к той, у которой ясная, как рассвет, улыбка, чистый, словно бы весь мир отражающий, взор, к той, которая – в этом он уверен – день и ночь повторяет: «Хасан из Амузги, я жду тебя!» Как ему хочется предстать перед ней с солнцем в руках, белым сказочным всадником из ее сказки, явиться и сказать: «Здравствуй, Муумина!»
Хасан все смотрит на отвесные известковые скалы, будто надеется сквозь них разглядеть знакомую ветхую саклю на окраине аула и то необыкновенное сияние на лице Муумины… Можно завидовать полету орла над ущельем, завидовать реке, что пробивает себе путь через теснины, завидовать ягненку, что резвится на лугу, но без зависти можно гордиться человеком, который сам обладает всеми этими качествами. Он выше полета орла, он сильнее, чем горный поток, и в радости резвее, чем ягненок…
Мечты Хасана из Амузги прервал подъехавший на разгоряченном коне младший сын Абу-Супьяна. Он был в ночной разведке.
– Удачи тебе, Хасан из Амузги! – сказал сын Абу-Супьяна.
– Приветствую тебя! По лицу вижу, ты принес нам тревожную весть. Говори же, что тебе ведомо…
– В сторону аула Куймур движется отряд белоказаков… – сообщил сын Абу-Супьяна, гарцуя на беспокойном коне. – Отряд этот охранял бронепоезд. Всякий раз, когда у службы бронепоезда иссякало продовольствие, он делал вылазки в близлежащие аулы…
– Численность?
– Полсотни сабель и четыре офицера-золотопогонника в черкесках.
– Ты говоришь, они направляются в аул Куймур?
– Да.
– Не ошибаешься ли? – спросил Хасан из Амузги, очень взволнованный этим сообщением. Враг будто услышал зов его сердца и вот предоставляет случай волей-неволей попасть в Куймур.
– За что обижаешь меня, Хасан из Амузги? Я ведь, кажется, пока еще не давал тебе повода сомневаться во мне! Скажу одно: надо спешить.
– Прости меня! – Хасан обернулся к бойцам и спросил: – Слышали, братья?
– Да.
– Ну и как?
– Мы готовы следовать за тобой! – в один голос выдохнул эскадрон лихих бойцов.
Они любили своего командира и пошли бы за ним в огонь и в воду…
И сорвался с места, поднятый как порывом ветра, эскадрон, и понесся он вихрем по сухой пыльной дороге. Впереди на белом своем коне командир, за ним верные ему друзья и соратники.
Никогда еще, ни в какие другие времена не выступали горцы на врага с такой осознанной сплоченностью, с единым биением в сердцах. Нет, это не было похоже на слепой религиозный фанатизм, гнавший отряды газавата на бой с гяурами, не было похоже и на жажду наживы в буйных набегах, когда одни мечтали о богатстве, а другие – лишь о том, чтобы заткнуть дыры бедности за счет ограбления другого.
Сейчас это был революционный порыв, вера в свободу и в то, что она наконец преобразует их жизнь.
На фоне этого порыва все личное, все тревоги и волнения одной души – что тусклое пламя одинокого очага перед солнцем, дающим свет и тепло всем и всему.
– Всем уходить в леса! – сказали старейшины.
– А как же больные? Как сакли? Ведь явятся, увидят, что жители покинули их, все сожгут и разрушат! – посыпались вопросы.
– Что делать, Ника-Шапи? Посоветуй.
– Вы же совсем недавно презирали меня, а теперь спрашиваете совета! – равнодушно перебирая четки, бросил Ника-Шапи.
– Сейчас не время поминать обиды. На нас надвигается беда!..
– Что ж, есть у меня мысль. – Ника-Шапи уставился на носок своего чарыка и, не поднимая головы, добавил: – Ведь не звери на нас идут, люди…
– Какие же это люди, нечестивцы!..
– Ты разве не слыхал, что они натворили в Мамай-Кутане? Вырезали семьями. В ауле Баркай тоже…
– Детей саблями рубят.
– Рубят, да! – сказал Ника-Шапи. – Только рубят тех, кто сопротивляется…
– Так что же ты предлагаешь?
– Они – люди. Их тоже растили отцы и матери, у них тоже есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, языки, чтобы говорить. Я думаю, лучше будет, если мы пошлем им навстречу для переговоров нашего представителя… Пусть договорится с ними, спросит, чего они хотят. Если продовольствия, то сколько, если овец да коров – тоже сколько. Может, и люди им нужны – все надо решить по-доброму. – Ника-Шапи умолк и с видом человека, который, как говорят куймурцы, обутым хочет пройти через врата рая, оглядел всех присутствующих.
– А это, пожалуй, мысль! – сказал кто-то в толпе.
– Он и верно разумное говорит, – поддержали вокруг.
– И кому, как не Ника-Шапи, представлять наш аул, просить за нас!..
– Выручай, Ника-Шапи.
– Век будем за тебя молиться!
– Что ж, вся моя жизнь на службе у аульчан!.. – Ника-Шапи говорил, а в душе его ворочались валуны ненависти. Вот наконец-то он может избавиться от новоявленного святого. Случай – лучше не придумаешь. – Я бы рад и сейчас, но поймите меня, люди добрые, не умалите ли вы чести нашего почтенного Ливинда, послав с такой важной миссией меня? Да вы, кстати, и пригласить его забыли. А ведь имя его аульчане с некоторых пор ставят рядом с именами святых.
– И в самом деле, где же он?..
– Почему его нет? Позовите Ливинда!..
– Я считаю, – продолжал Ника-Шапи, – что такое святое дело впору только Ливинду…
Почтенные пригласили Ливинда, и, в ответ на их решение, он сказал:
– Воля общества для меня закон. Я все исполню!
Муумина и плакала и молила отца не ходить к белоказакам:
– Они ведь так жестоки!
Но Ливинд дал слово и не собирался его нарушать. Как можно, люди сочтут его трусом, недостойным не только что звания святого, но и папаху носить…
И тогда Муумина заявила, что она пойдет с отцом, одного его не отпустит, потому что ведь общество не дает ему ни оружия, ни спутника.
Ливинд, как мог, утешил, успокоил свою любимую дочь, вытер с глаз ее чистые, как роса, слезы, уговорил остаться дома, взял свою сучковатую палку, с которой он ходил, когда еще был слепым, сел на лошадь, на которой вернулась с Хасаном в аул его дочь и пустился навстречу неизвестности.
«Хотел быть первым в ауле – испытай теперь, какова эта нелегкая ноша!» – торжествовал в душе Ника-Шапи. В нем вдруг обнаружилась такая нора зла! Очень, оказывается, он мелкий и злой человек. Ко всему, Ника-Шапи еще послал вслед Ливинду своего старшего сына. Вооружив его длинноствольной кремневкой, он велел выследить, когда Ливинд встретится с незваными гостями, и выстрелить в тех, в чужаков.
Сын Ника-Шапи удивленно пожал плечами, – зачем, мол, это? «Так надо для пользы дела», – сказал Ника-Шапи, заранее зная, что добром это не кончится. Сын, не смея возразить отцу, отправился в путь за Ливиндом. А Ника-Шапи тем временем стал собирать свою семью в дорогу, понимая, что ему лучше удрать.
Долго ли, мало ли ехал Ливинд, доехал он туда, где разлилась река, где каменистый берег сплошь зарос раскидистым лопухом, – до местности, которая славится тем, что там, как говорят люди, сирагинцы сушат чарыки…
Может, оно и не ко времени будет сказано, но вспоминается один случай. Сирагинцам, как утверждают, бурная река не помеха, особенно если нет моста, по которому ее перейти можно. Увидали как-то косари-куймурцы, что два сирагинца привязали себя к бревну и поплыли к другому берегу. Что уж им помешало, сказать трудно. Может силу ветра не рассчитали, а может, камень на пути попался – бревно посередине реки перевернулось. «Смотрите, смотрите, что это сирагинцы делают в воде?» – удивился один из куймурцев, увидев торчащие из воды ноги. «Сушат чарыки, что тут удивительного?» – ответил ему другой…
С тех пор это место так и называют: «Где сирагинцы сушат чарыки».
Вот тут-то и предстал Ливинд перед офицерами в погонах, что скакали впереди солдат, уверенные в своей безнаказанности и гордые превосходством над беззащитными туземцами. С ними ехал и горец в папахе, недавно надевший ее вместо турецкой фески. Это был человек со шрамом на лбу – Саид Хелли-Пенжи, с недавних пор переводчик у бичераховского воинства.
– Что хочет этот оборванец? – спросил один из офицеров, обращаясь к Саиду Хелли-Пенжи.
На бедном Ливинде действительно был латаный-перелатаный ватный бешмет – заплата на заплате.
Ливинд поведал через соплеменника просьбу мирного населения к офицерам; не въезжать в аул, здесь же договориться обо всем, что они хотят от этого аула.
Старший из офицеров – таким, по крайней мере, показался Ливинду тот, который явно кичился своими черными пышными усами, то и дело накручивая их на палец, – сказал:
– Что ж, предложение дельное. Зачем нам входить в этот вшивый аул… Здесь хорошее место, и искупаться можно, и отдохнуть. А они тем временем доставят сюда все, что мы потребуем… Как, господа?
– Ясное дело, надо согласиться, – поддержали офицеры. – Зачем нам туда ехать. Ведь у них, говорят, ко всему еще и холера.
– Но не забывайте, господа, горцы – народ коварный, – заметил старый солдат.
– Надеюсь, ваши условия, почтенные люди, будут сносными, – наш аул ведь никогда не слыл богатым… – обрадованный тем, что к нему прислушались, проговорил Ливинд.
– Гм, да! Ну что ж, нам не много надо: двадцать подвод муки, масла, сыра и яиц…
– Триста голов овец, – подсказал другой офицер.
– Да, именно триста. И двадцать коров. Я называю минимальное количество, потому что понимаю, горцам не сладко живется, – сказал владелец пышных усов и добавил: – На этом, как говорится у вас, васалам-вакалам. Да, чуть не забыл, еще лошадей тридцать штук…
– Это жестоко! Пощадите нас! – взмолился Ливинд. У него по коже дрожь пробежала, когда он услышал, что эти люди хотят от куймурцев.
– И овса для лошадей… – не дослушав слов Ливинда, бросил он. А когда Саид Хелли-Пенжи перевел, что сказал старик, офицер побагровел и закричал: – Что, большевикам все отдали?
– Нет. Аул у нас бедный! Очень бедный…
– Красные в ауле есть?
– Нету!..
– Комиссар Али-Баганд не из их аула?
– Нет.
– Хорошо. Порешим по-божески. Я готов выслушать, что они могут предложить, – сказал, смягчившись, офицер, и в это самое время раздался выстрел.
Офицер, только что разговаривавший с Ливиндом, икнул, схватился за грудь и через мгновение на глазах растерянных солдат рухнул с коня к ногам Ливинда.
Первым от случившегося пришел в себя Ливинд. Он сразу сообразил, что ему теперь несдобровать, и мысленно приготовился к самому худшему, к смерти. Жалости от этих людей ждать не приходилось.
Офицеры спрыгнули с коней и склонились над поверженным. Пуля продырявила ему грудь насквозь.
– Убили?! – зарычал один из офицеров.
Он еще был на коне. Со звоном выхватив саблю, офицер размахнулся над головой Ливинда, мгновенье – и куймурец был бы разрублен надвое. И откуда только взялись невероятная сила и мужество в этом старике, бывшем слепце? С ловкостью зверя он увильнул от страшного удара. И пока офицерье кружило над умирающим, конь под Ливиндом поднял тучу пыли по сухой, обветренной земле.
– Догнать, четвертовать! – заорал один из офицеров. – Нет предела подлости этих дикарей! Никакой им пощады. Не жалеть ни единого! Пусть никакие мольбы, никакие речи не вызывают в вас сострадания – они не достойны этого!.. По коням! За мной!
И казачий отряд с гиканьем и криками ворвался в аул Куймур. Жители, уверенные в том, что посланный беде навстречу Ливинд сумеет ее предотвратить, были застигнуты врасплох.
Только один Ника-Шапи на подводе со всей своей семьей и со скарбом уже был далеко от аула.
Казаки, охваченные порывом мести, рубили всех подряд, стреляли в того, до кого не доставали саблей.
Крики ужаса и плач детей, отчаяние на лицах у всех, дым горящих на крышах стогов сена, пыль, блеяние овец, мычание коров, выгоняемых со дворов… В этот черный для жителей Куймура день погибали безвинные дети и старики, погибали с душераздирающими криками… Один Саид Хелли-Пенжи не принимал участия в этой бойне, он и не стрелял в беззащитных и не защищал их, только безучастно смотрел на все происходящее. И вдруг, будто очнувшись от глубокого сна, преградил конем путь какому-то бежавшему с малышом на руках старику и спросил:
– Где тут сакля слепого Ливинда?
Старик дрожащей рукой показал куда-то в сторону, а сам поспешил скрыться, но не успел… Из-за угла на коне выехал белоказак. Он уже вкладывал саблю в ножны и, вдруг увидев старика в папахе и в овчинной шубе, размахнулся саблей. Старик обернулся, в его широко открытых глазах были мольба и страх, безумие и… вопрос: «Неужели убьет? Он же не зверь, а человек? Я не знаю его… но плохого ему ничего не сделал!..» И старик, приняв удар, раскроивший ему голову, словно бы присел, как-то неестественно вытянул ноги и откинулся. И обрызганный кровью деда внучек, в штанишках с заплатками на заду, отполз от деда…
Дрожащая от страха Муумина стояла на лестнице и не верила своим глазам. Вокруг творилось такое, что не приснится даже в самом кошмарном сне. Да что там сон, никакое воображение не могло бы нарисовать все ужасы, обрушившиеся на головы безвинных куймурцев. «Что с отцом? – думала Муумина. – Неужели эти изверги в образе людей покарали его? Хасан из Амузги, где ты? Не видишь разве, что творится? Явись же, спаси людей!»
Но желанный белый всадник не появлялся. Муумина вышла за ворота и кинулась к лесу. Не могла она больше ждать…
И тут ее заметил Саид Хелли-Пенжи. Он пришпорил коня, а девушка тем временем свернула к Водопаду камней, к месту, где некогда обрушилась страшная скала… Муумина боялась оглянуться. Но вот она вдруг услышала топот копыт за собой и притаилась в камнях…
– Муумина! – раздался голос совсем близко.
«Кто это? Друг или враг?»
– Муумина, где ты, отзовись?
Теперь голос показался ей знакомым, и она, выглянув из-за валуна, узнала со спины восседающего на лошади Саида Хелли-Пенжи. Увидела и снова спряталась. «Зачем он здесь и что ему нужно, этому недоброму человеку? Где он, там всегда беда! Что мне делать? Не показываться ему, а вдруг с отцом что-нибудь?» При этой мысли, позабыв об опасности, Муумина вышла из укрытия.
Увидев ее, Саид Хелли-Пенжи спрыгнул с коня.
– Здравствуй! – сказал он. – Счастливы мои глаза, что видят тебя.
– Ты с этими людьми? – спросила девушка, настороженно глянув в его бегающие зрачки.
– С кем?
– С гяурами?
– И да и нет! – неопределенно ответил Саид Хелли-Пенжи и, заметив на лице Муумины презрение, поспешил добавить: – Я сам по себе, ни в кого у меня нет веры…
– Ты видел, что они творят в ауле?
– Да.
– И говоришь об этом так равнодушно?
– А что я должен делать? Не гнить же в земле из-за этих ослов!
– «Ослы» – твои соплеменники, их язык – твой язык. Это ведь даргинцы!
– Они сами накликали на свои головы эти ужасы, Муумина, потому-то я и считаю их безмозглыми ослами…
– Что ты говоришь, Саид Хелли-Пенжи, как это сами накликали?..
– В том-то и дело, что сами. Я был при офицерах, когда там, у разлива реки, навстречу нам явился один из вашего аула. Он явно хотел добра людям, я видел это по его глазам. И ему уже почти удалось обо всем договориться с офицерами, когда вдруг кто-то выстрелил и убил казачьего командира…
– Кто стрелял?
– Кто-то из укрытия, с того берега реки… Вот они и рассвирепели… Еще бы…
– А что с тем, который договаривался?!. – вскрикнула Муумина.
– Ты его знала? – насторожился Саид Хелли-Пенжи.
– Что с ним?..
– Он хоть и старик, а ловкий, воспользовался минутой замешательства и умчался на коне в степь. Но за ним погнались.
– Схватили?
– Боюсь, что да…
– Отец!..
Муумина метнула в Саида яростный взгляд, резко повернулась и пошла вперед. Он схватил ее за руку.
– Ты сошла с ума! Куда ты?
– За отцом.
– Да это был не твой отец. У тебя же отец слепой?
– Он не слепой. Пусти меня.
– Значит, ты тогда сказала мне неправду?
– Пусти! Там мой отец!
– Нет его! Он убит. Куда ты лезешь в пекло?! Не пущу! Пойдешь со мной!
– Никуда я с тобой не пойду!
– Не пойдешь по-доброму, силой увезу! Я – искатель счастья, а лучшего счастья, чем ты, мне не найти…
– Какой же ты жестокий и несправедливый! И нет в тебе ни капли сострадания к людскому горю! – Муумина с рыданием опустилась на камень.
– Людское горе. Глупости все это. Сами они все это в своих душах породили. Сыр ведь тоже сам в себе растит червей. Пойми ты наконец, Муумина, нет вообще людей. Есть только человек, и каждый думает о себе… А люди – не люди, это звери…
– Потому-то ты хищник?
– Говори обо мне что хочешь, а я все равно рад: шутка ли, нашел тебя! Ты достойна украсить дворец любого падишаха.
– А ты уж и падишахом себя возомнил?
– Ну зачем же? Просто я уступлю тебя какому-нибудь падишаху, и не за малую цену. Не одну такую красотку поставлял я в гаремы султанов и шахов… Ну, идем…
– Да будут вечным проклятьем тебе мои слезы! Убей меня, но я никуда не пойду!
– Пойдешь…
– Хасан из Амузги, спаси меня!..
– Твой Хасан очень далеко отсюда, в Сирагинских горах он. Не любви ищет, а власти…
В это самое время с ближайшего к аулу холма потоком хлынул эскадрон конников во главе с белым всадником. Да, да, это был Хасан из Амузги.
Муумина вскрикнула:
– Хасан! Хасан! Это он! Белый всадник! Хасан!..
Но Саид заглушил крик девушки, прикрыв ей рот потной своей ладонью. Она рвалась из его рук, но силы были неравные. А эскадрон красных бойцов тем временем уже ворвался в горящий аул и делал все, чтобы страданиям неповинных людей пришел конец. Белый всадник явился на помощь куймурцам…
Саид Хелли-Пенжи отпустил наконец девушку. Теперь ее крик никто не услыхал бы – в ауле такое творилось!..
Муумина рванулась, хотела бежать, Саид Хелли-Пенжи преградил ей путь. А где-то рядом вдруг позвали:
– Муумина! Муумина!
Это Ливинд: вернувшись и не найдя ее в сакле, он бросился на поиски…
– Здесь я, отец! – крикнула Муумина.
На этот раз Саид Хелли-Пенжи не сумел удержать ее. В руках у него остался только платок. А девушка бросилась туда, откуда доносился голос отца. Рванувшийся за ней Саид Хелли-Пенжи лицом к лицу столкнулся с тем самым человеком, который предстал там, у реки, перед казачьими офицерами как посланец куймурцев.
Муумина обернулась. Увидев отца рядом с этим коварным человеком, она испуганно вскричала:
– Отец, берегись его!
– А, это ты? – в свою очередь удивился Ливинд, глянув на Саида. – Стыдись! Верные сыны гор воюют с теми, кто пришел грабить и убивать. А ты!..
Саид Хелли-Пенжи бросился на него. Но оказалось, что старика не так-то легко свалить. Они оба упали, и каждый силился подняться, но камни скатывались из-под ног. Упорство, с каким сопротивлялся Ливинд, постепенно иссякло, и вот Саид Хелли-Пенжи уже подмял его под себя, еще миг – и размозжит голову несчастного о камень!.. Но что это? Саид вдруг качнулся, в глазах потемнело. Он обернулся. За спиной стояла Муумина. Это она, вовремя подоспев, увидела, что отцу грозит опасность, и, откуда силы взялись, схватив большущий камень, обрушила его на голову мучителя.
Саид Хелли-Пенжи не увидел Муумины. Он уже ничего не мог увидеть. С бледных губ его сорвался стон, из раны на голове потекла кровавая струйка…
Страшно стало Муумине. Она отвернулась и кинулась к отцу, поднимать его.
– Бежим, отец! – крикнула девушка.
– Да, дочь моя! Надо спасаться. Будь он неладен, этот свет. Люди совсем сбесились, на зверей стали похожи. Бежим, навсегда покинем проклятые места! Ты садись на его коня, а я уж как-нибудь на нашем, хотя, кажется, вконец загнал его… – Конь Ливинда и правда стоял весь взмыленный, на боках пролегли белые борозды пены, с удил свисала слюна. – Бежим, дочь моя, бежим!
– Куда, отец?
– Куда-нибудь, где не мучают, не убивают, где тихо!..
– Как же наш аул, наша сакля?..
– Ничего, Муумина, и в других местах есть аулы, есть сакли. Найдутся добрые души, приютят нас!..
– Отец, я не хочу покидать наши места.
– Не перечь мне, дочь моя, я знаю, что говорю.
– Но здесь ведь сейчас белый всадник!.. – взмолилась Муумина.
– Тут льется кровь! – словно бы не слыша ее, сказал Ливинд. – И нет людей, одни звери. Время дорого, надо спешить!..
– Зачем же ты придумал сказку о белом всаднике? – невольно упрекнула его Муумина.
– Я устал от жестокости! Может, где-то люди добрее! Торопись, дочь моя!..
Они сели на коней и, не заглянув в аул, где белый всадник со своим эскадроном расплачивался с врагами за страдания куймурцев, выехали из лесу.
Муумине так хотелось хоть одним глазом глянуть на Хасана из Амузги. Ведь он услышал ее, явился на зов! Но в Куймуре шел жестокий бой, и, хотя белый всадник совсем рядом, Муумина не увидит его!.. Противиться воле отца она не смела. А душа ставшего зрячим Ливинда рвалась вон, подальше от бойни, от зла, от жестокости. Рвалась к покою.
Мир оказался не таким прекрасным, как представилось Ливинду в миг прозрения. Цвет крови подавил радость бедного старика. И Ливинд решил искать мира и покоя в неведомых ему местах, бежать в Кайтагские или Табасаранские горы.
Что ж, в добрый час. Хотя в общем-то пока еще не легко обрести этот мир и покой на восставшей земле Дагестана.
Хватит ли сил не проиграть этот бой?.. Из-за моря, из-за кромки облаков на небосклоне поднималось кроваво-красное солнце, и свет его коснулся дымящихся труб пароходов в гавани порта…
Эскадрон особого назначения под командованием Хасана из Амузги с песней, приветствующей рассвет, двинулся через склоны Мизгури.
Утро выдалось холодное, всадники все в бурках. На Хасане из Амузги белая гулатдинская бурка. Путь они держат к скалам, за которыми укрылся столь же древний, как и некогда сожженный арабами Город Свечей – Шам-Шахар, живописный аул Куймур, где живет бывший слепой Ливинд и его несравненная дочь Муумина – драгоценный камень в недорогой оправе. Отец и дочь ждут своего белого всадника.
А путь белого всадника пролегает через Куймур в степь, к железной дороге по морскому берегу, на полустанок Манас, где ждет его бронированный кулак наемника инглисов – англичан. Долг гонит Хасана туда, а дума, да и белый конь под ним тянутся к ней, к той, у которой ясная, как рассвет, улыбка, чистый, словно бы весь мир отражающий, взор, к той, которая – в этом он уверен – день и ночь повторяет: «Хасан из Амузги, я жду тебя!» Как ему хочется предстать перед ней с солнцем в руках, белым сказочным всадником из ее сказки, явиться и сказать: «Здравствуй, Муумина!»
Хасан все смотрит на отвесные известковые скалы, будто надеется сквозь них разглядеть знакомую ветхую саклю на окраине аула и то необыкновенное сияние на лице Муумины… Можно завидовать полету орла над ущельем, завидовать реке, что пробивает себе путь через теснины, завидовать ягненку, что резвится на лугу, но без зависти можно гордиться человеком, который сам обладает всеми этими качествами. Он выше полета орла, он сильнее, чем горный поток, и в радости резвее, чем ягненок…
Мечты Хасана из Амузги прервал подъехавший на разгоряченном коне младший сын Абу-Супьяна. Он был в ночной разведке.
– Удачи тебе, Хасан из Амузги! – сказал сын Абу-Супьяна.
– Приветствую тебя! По лицу вижу, ты принес нам тревожную весть. Говори же, что тебе ведомо…
– В сторону аула Куймур движется отряд белоказаков… – сообщил сын Абу-Супьяна, гарцуя на беспокойном коне. – Отряд этот охранял бронепоезд. Всякий раз, когда у службы бронепоезда иссякало продовольствие, он делал вылазки в близлежащие аулы…
– Численность?
– Полсотни сабель и четыре офицера-золотопогонника в черкесках.
– Ты говоришь, они направляются в аул Куймур?
– Да.
– Не ошибаешься ли? – спросил Хасан из Амузги, очень взволнованный этим сообщением. Враг будто услышал зов его сердца и вот предоставляет случай волей-неволей попасть в Куймур.
– За что обижаешь меня, Хасан из Амузги? Я ведь, кажется, пока еще не давал тебе повода сомневаться во мне! Скажу одно: надо спешить.
– Прости меня! – Хасан обернулся к бойцам и спросил: – Слышали, братья?
– Да.
– Ну и как?
– Мы готовы следовать за тобой! – в один голос выдохнул эскадрон лихих бойцов.
Они любили своего командира и пошли бы за ним в огонь и в воду…
И сорвался с места, поднятый как порывом ветра, эскадрон, и понесся он вихрем по сухой пыльной дороге. Впереди на белом своем коне командир, за ним верные ему друзья и соратники.
Никогда еще, ни в какие другие времена не выступали горцы на врага с такой осознанной сплоченностью, с единым биением в сердцах. Нет, это не было похоже на слепой религиозный фанатизм, гнавший отряды газавата на бой с гяурами, не было похоже и на жажду наживы в буйных набегах, когда одни мечтали о богатстве, а другие – лишь о том, чтобы заткнуть дыры бедности за счет ограбления другого.
Сейчас это был революционный порыв, вера в свободу и в то, что она наконец преобразует их жизнь.
На фоне этого порыва все личное, все тревоги и волнения одной души – что тусклое пламя одинокого очага перед солнцем, дающим свет и тепло всем и всему.
Начало больших сражений
В час, когда восходит утренняя звезда, жители аула Куймур были разбужены зычным голосом мангуша – глашатая Юхарана. Он сообщал сельчанам тревожную весть: на их аул движется отряд белоказаков. Юхаран просил почтенных старейшин срочно собраться, чтобы решить, что делать, как быть. И стар и млад – все поднялись, встревоженные недоброй вестью. Даже больные встали с постелей. Люди связывали в узлы все, что было в домах мало-мальски ценного. Медные подносы, котлы, кувшины прятали в погребах, зарывали в землю. Скот выгоняли со двора, готовясь покинуть аул и податься в леса за рекой, в ущелье Мельниц, не дожидаясь, пока-то там старики и почтенные люди решат, что надо делать…– Всем уходить в леса! – сказали старейшины.
– А как же больные? Как сакли? Ведь явятся, увидят, что жители покинули их, все сожгут и разрушат! – посыпались вопросы.
– Что делать, Ника-Шапи? Посоветуй.
– Вы же совсем недавно презирали меня, а теперь спрашиваете совета! – равнодушно перебирая четки, бросил Ника-Шапи.
– Сейчас не время поминать обиды. На нас надвигается беда!..
– Что ж, есть у меня мысль. – Ника-Шапи уставился на носок своего чарыка и, не поднимая головы, добавил: – Ведь не звери на нас идут, люди…
– Какие же это люди, нечестивцы!..
– Ты разве не слыхал, что они натворили в Мамай-Кутане? Вырезали семьями. В ауле Баркай тоже…
– Детей саблями рубят.
– Рубят, да! – сказал Ника-Шапи. – Только рубят тех, кто сопротивляется…
– Так что же ты предлагаешь?
– Они – люди. Их тоже растили отцы и матери, у них тоже есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, языки, чтобы говорить. Я думаю, лучше будет, если мы пошлем им навстречу для переговоров нашего представителя… Пусть договорится с ними, спросит, чего они хотят. Если продовольствия, то сколько, если овец да коров – тоже сколько. Может, и люди им нужны – все надо решить по-доброму. – Ника-Шапи умолк и с видом человека, который, как говорят куймурцы, обутым хочет пройти через врата рая, оглядел всех присутствующих.
– А это, пожалуй, мысль! – сказал кто-то в толпе.
– Он и верно разумное говорит, – поддержали вокруг.
– И кому, как не Ника-Шапи, представлять наш аул, просить за нас!..
– Выручай, Ника-Шапи.
– Век будем за тебя молиться!
– Что ж, вся моя жизнь на службе у аульчан!.. – Ника-Шапи говорил, а в душе его ворочались валуны ненависти. Вот наконец-то он может избавиться от новоявленного святого. Случай – лучше не придумаешь. – Я бы рад и сейчас, но поймите меня, люди добрые, не умалите ли вы чести нашего почтенного Ливинда, послав с такой важной миссией меня? Да вы, кстати, и пригласить его забыли. А ведь имя его аульчане с некоторых пор ставят рядом с именами святых.
– И в самом деле, где же он?..
– Почему его нет? Позовите Ливинда!..
– Я считаю, – продолжал Ника-Шапи, – что такое святое дело впору только Ливинду…
Почтенные пригласили Ливинда, и, в ответ на их решение, он сказал:
– Воля общества для меня закон. Я все исполню!
Муумина и плакала и молила отца не ходить к белоказакам:
– Они ведь так жестоки!
Но Ливинд дал слово и не собирался его нарушать. Как можно, люди сочтут его трусом, недостойным не только что звания святого, но и папаху носить…
И тогда Муумина заявила, что она пойдет с отцом, одного его не отпустит, потому что ведь общество не дает ему ни оружия, ни спутника.
Ливинд, как мог, утешил, успокоил свою любимую дочь, вытер с глаз ее чистые, как роса, слезы, уговорил остаться дома, взял свою сучковатую палку, с которой он ходил, когда еще был слепым, сел на лошадь, на которой вернулась с Хасаном в аул его дочь и пустился навстречу неизвестности.
«Хотел быть первым в ауле – испытай теперь, какова эта нелегкая ноша!» – торжествовал в душе Ника-Шапи. В нем вдруг обнаружилась такая нора зла! Очень, оказывается, он мелкий и злой человек. Ко всему, Ника-Шапи еще послал вслед Ливинду своего старшего сына. Вооружив его длинноствольной кремневкой, он велел выследить, когда Ливинд встретится с незваными гостями, и выстрелить в тех, в чужаков.
Сын Ника-Шапи удивленно пожал плечами, – зачем, мол, это? «Так надо для пользы дела», – сказал Ника-Шапи, заранее зная, что добром это не кончится. Сын, не смея возразить отцу, отправился в путь за Ливиндом. А Ника-Шапи тем временем стал собирать свою семью в дорогу, понимая, что ему лучше удрать.
Долго ли, мало ли ехал Ливинд, доехал он туда, где разлилась река, где каменистый берег сплошь зарос раскидистым лопухом, – до местности, которая славится тем, что там, как говорят люди, сирагинцы сушат чарыки…
Может, оно и не ко времени будет сказано, но вспоминается один случай. Сирагинцам, как утверждают, бурная река не помеха, особенно если нет моста, по которому ее перейти можно. Увидали как-то косари-куймурцы, что два сирагинца привязали себя к бревну и поплыли к другому берегу. Что уж им помешало, сказать трудно. Может силу ветра не рассчитали, а может, камень на пути попался – бревно посередине реки перевернулось. «Смотрите, смотрите, что это сирагинцы делают в воде?» – удивился один из куймурцев, увидев торчащие из воды ноги. «Сушат чарыки, что тут удивительного?» – ответил ему другой…
С тех пор это место так и называют: «Где сирагинцы сушат чарыки».
Вот тут-то и предстал Ливинд перед офицерами в погонах, что скакали впереди солдат, уверенные в своей безнаказанности и гордые превосходством над беззащитными туземцами. С ними ехал и горец в папахе, недавно надевший ее вместо турецкой фески. Это был человек со шрамом на лбу – Саид Хелли-Пенжи, с недавних пор переводчик у бичераховского воинства.
– Что хочет этот оборванец? – спросил один из офицеров, обращаясь к Саиду Хелли-Пенжи.
На бедном Ливинде действительно был латаный-перелатаный ватный бешмет – заплата на заплате.
Ливинд поведал через соплеменника просьбу мирного населения к офицерам; не въезжать в аул, здесь же договориться обо всем, что они хотят от этого аула.
Старший из офицеров – таким, по крайней мере, показался Ливинду тот, который явно кичился своими черными пышными усами, то и дело накручивая их на палец, – сказал:
– Что ж, предложение дельное. Зачем нам входить в этот вшивый аул… Здесь хорошее место, и искупаться можно, и отдохнуть. А они тем временем доставят сюда все, что мы потребуем… Как, господа?
– Ясное дело, надо согласиться, – поддержали офицеры. – Зачем нам туда ехать. Ведь у них, говорят, ко всему еще и холера.
– Но не забывайте, господа, горцы – народ коварный, – заметил старый солдат.
– Надеюсь, ваши условия, почтенные люди, будут сносными, – наш аул ведь никогда не слыл богатым… – обрадованный тем, что к нему прислушались, проговорил Ливинд.
– Гм, да! Ну что ж, нам не много надо: двадцать подвод муки, масла, сыра и яиц…
– Триста голов овец, – подсказал другой офицер.
– Да, именно триста. И двадцать коров. Я называю минимальное количество, потому что понимаю, горцам не сладко живется, – сказал владелец пышных усов и добавил: – На этом, как говорится у вас, васалам-вакалам. Да, чуть не забыл, еще лошадей тридцать штук…
– Это жестоко! Пощадите нас! – взмолился Ливинд. У него по коже дрожь пробежала, когда он услышал, что эти люди хотят от куймурцев.
– И овса для лошадей… – не дослушав слов Ливинда, бросил он. А когда Саид Хелли-Пенжи перевел, что сказал старик, офицер побагровел и закричал: – Что, большевикам все отдали?
– Нет. Аул у нас бедный! Очень бедный…
– Красные в ауле есть?
– Нету!..
– Комиссар Али-Баганд не из их аула?
– Нет.
– Хорошо. Порешим по-божески. Я готов выслушать, что они могут предложить, – сказал, смягчившись, офицер, и в это самое время раздался выстрел.
Офицер, только что разговаривавший с Ливиндом, икнул, схватился за грудь и через мгновение на глазах растерянных солдат рухнул с коня к ногам Ливинда.
Первым от случившегося пришел в себя Ливинд. Он сразу сообразил, что ему теперь несдобровать, и мысленно приготовился к самому худшему, к смерти. Жалости от этих людей ждать не приходилось.
Офицеры спрыгнули с коней и склонились над поверженным. Пуля продырявила ему грудь насквозь.
– Убили?! – зарычал один из офицеров.
Он еще был на коне. Со звоном выхватив саблю, офицер размахнулся над головой Ливинда, мгновенье – и куймурец был бы разрублен надвое. И откуда только взялись невероятная сила и мужество в этом старике, бывшем слепце? С ловкостью зверя он увильнул от страшного удара. И пока офицерье кружило над умирающим, конь под Ливиндом поднял тучу пыли по сухой, обветренной земле.
– Догнать, четвертовать! – заорал один из офицеров. – Нет предела подлости этих дикарей! Никакой им пощады. Не жалеть ни единого! Пусть никакие мольбы, никакие речи не вызывают в вас сострадания – они не достойны этого!.. По коням! За мной!
И казачий отряд с гиканьем и криками ворвался в аул Куймур. Жители, уверенные в том, что посланный беде навстречу Ливинд сумеет ее предотвратить, были застигнуты врасплох.
Только один Ника-Шапи на подводе со всей своей семьей и со скарбом уже был далеко от аула.
Казаки, охваченные порывом мести, рубили всех подряд, стреляли в того, до кого не доставали саблей.
Крики ужаса и плач детей, отчаяние на лицах у всех, дым горящих на крышах стогов сена, пыль, блеяние овец, мычание коров, выгоняемых со дворов… В этот черный для жителей Куймура день погибали безвинные дети и старики, погибали с душераздирающими криками… Один Саид Хелли-Пенжи не принимал участия в этой бойне, он и не стрелял в беззащитных и не защищал их, только безучастно смотрел на все происходящее. И вдруг, будто очнувшись от глубокого сна, преградил конем путь какому-то бежавшему с малышом на руках старику и спросил:
– Где тут сакля слепого Ливинда?
Старик дрожащей рукой показал куда-то в сторону, а сам поспешил скрыться, но не успел… Из-за угла на коне выехал белоказак. Он уже вкладывал саблю в ножны и, вдруг увидев старика в папахе и в овчинной шубе, размахнулся саблей. Старик обернулся, в его широко открытых глазах были мольба и страх, безумие и… вопрос: «Неужели убьет? Он же не зверь, а человек? Я не знаю его… но плохого ему ничего не сделал!..» И старик, приняв удар, раскроивший ему голову, словно бы присел, как-то неестественно вытянул ноги и откинулся. И обрызганный кровью деда внучек, в штанишках с заплатками на заду, отполз от деда…
Дрожащая от страха Муумина стояла на лестнице и не верила своим глазам. Вокруг творилось такое, что не приснится даже в самом кошмарном сне. Да что там сон, никакое воображение не могло бы нарисовать все ужасы, обрушившиеся на головы безвинных куймурцев. «Что с отцом? – думала Муумина. – Неужели эти изверги в образе людей покарали его? Хасан из Амузги, где ты? Не видишь разве, что творится? Явись же, спаси людей!»
Но желанный белый всадник не появлялся. Муумина вышла за ворота и кинулась к лесу. Не могла она больше ждать…
И тут ее заметил Саид Хелли-Пенжи. Он пришпорил коня, а девушка тем временем свернула к Водопаду камней, к месту, где некогда обрушилась страшная скала… Муумина боялась оглянуться. Но вот она вдруг услышала топот копыт за собой и притаилась в камнях…
– Муумина! – раздался голос совсем близко.
«Кто это? Друг или враг?»
– Муумина, где ты, отзовись?
Теперь голос показался ей знакомым, и она, выглянув из-за валуна, узнала со спины восседающего на лошади Саида Хелли-Пенжи. Увидела и снова спряталась. «Зачем он здесь и что ему нужно, этому недоброму человеку? Где он, там всегда беда! Что мне делать? Не показываться ему, а вдруг с отцом что-нибудь?» При этой мысли, позабыв об опасности, Муумина вышла из укрытия.
Увидев ее, Саид Хелли-Пенжи спрыгнул с коня.
– Здравствуй! – сказал он. – Счастливы мои глаза, что видят тебя.
– Ты с этими людьми? – спросила девушка, настороженно глянув в его бегающие зрачки.
– С кем?
– С гяурами?
– И да и нет! – неопределенно ответил Саид Хелли-Пенжи и, заметив на лице Муумины презрение, поспешил добавить: – Я сам по себе, ни в кого у меня нет веры…
– Ты видел, что они творят в ауле?
– Да.
– И говоришь об этом так равнодушно?
– А что я должен делать? Не гнить же в земле из-за этих ослов!
– «Ослы» – твои соплеменники, их язык – твой язык. Это ведь даргинцы!
– Они сами накликали на свои головы эти ужасы, Муумина, потому-то я и считаю их безмозглыми ослами…
– Что ты говоришь, Саид Хелли-Пенжи, как это сами накликали?..
– В том-то и дело, что сами. Я был при офицерах, когда там, у разлива реки, навстречу нам явился один из вашего аула. Он явно хотел добра людям, я видел это по его глазам. И ему уже почти удалось обо всем договориться с офицерами, когда вдруг кто-то выстрелил и убил казачьего командира…
– Кто стрелял?
– Кто-то из укрытия, с того берега реки… Вот они и рассвирепели… Еще бы…
– А что с тем, который договаривался?!. – вскрикнула Муумина.
– Ты его знала? – насторожился Саид Хелли-Пенжи.
– Что с ним?..
– Он хоть и старик, а ловкий, воспользовался минутой замешательства и умчался на коне в степь. Но за ним погнались.
– Схватили?
– Боюсь, что да…
– Отец!..
Муумина метнула в Саида яростный взгляд, резко повернулась и пошла вперед. Он схватил ее за руку.
– Ты сошла с ума! Куда ты?
– За отцом.
– Да это был не твой отец. У тебя же отец слепой?
– Он не слепой. Пусти меня.
– Значит, ты тогда сказала мне неправду?
– Пусти! Там мой отец!
– Нет его! Он убит. Куда ты лезешь в пекло?! Не пущу! Пойдешь со мной!
– Никуда я с тобой не пойду!
– Не пойдешь по-доброму, силой увезу! Я – искатель счастья, а лучшего счастья, чем ты, мне не найти…
– Какой же ты жестокий и несправедливый! И нет в тебе ни капли сострадания к людскому горю! – Муумина с рыданием опустилась на камень.
– Людское горе. Глупости все это. Сами они все это в своих душах породили. Сыр ведь тоже сам в себе растит червей. Пойми ты наконец, Муумина, нет вообще людей. Есть только человек, и каждый думает о себе… А люди – не люди, это звери…
– Потому-то ты хищник?
– Говори обо мне что хочешь, а я все равно рад: шутка ли, нашел тебя! Ты достойна украсить дворец любого падишаха.
– А ты уж и падишахом себя возомнил?
– Ну зачем же? Просто я уступлю тебя какому-нибудь падишаху, и не за малую цену. Не одну такую красотку поставлял я в гаремы султанов и шахов… Ну, идем…
– Да будут вечным проклятьем тебе мои слезы! Убей меня, но я никуда не пойду!
– Пойдешь…
– Хасан из Амузги, спаси меня!..
– Твой Хасан очень далеко отсюда, в Сирагинских горах он. Не любви ищет, а власти…
В это самое время с ближайшего к аулу холма потоком хлынул эскадрон конников во главе с белым всадником. Да, да, это был Хасан из Амузги.
Муумина вскрикнула:
– Хасан! Хасан! Это он! Белый всадник! Хасан!..
Но Саид заглушил крик девушки, прикрыв ей рот потной своей ладонью. Она рвалась из его рук, но силы были неравные. А эскадрон красных бойцов тем временем уже ворвался в горящий аул и делал все, чтобы страданиям неповинных людей пришел конец. Белый всадник явился на помощь куймурцам…
Саид Хелли-Пенжи отпустил наконец девушку. Теперь ее крик никто не услыхал бы – в ауле такое творилось!..
Муумина рванулась, хотела бежать, Саид Хелли-Пенжи преградил ей путь. А где-то рядом вдруг позвали:
– Муумина! Муумина!
Это Ливинд: вернувшись и не найдя ее в сакле, он бросился на поиски…
– Здесь я, отец! – крикнула Муумина.
На этот раз Саид Хелли-Пенжи не сумел удержать ее. В руках у него остался только платок. А девушка бросилась туда, откуда доносился голос отца. Рванувшийся за ней Саид Хелли-Пенжи лицом к лицу столкнулся с тем самым человеком, который предстал там, у реки, перед казачьими офицерами как посланец куймурцев.
Муумина обернулась. Увидев отца рядом с этим коварным человеком, она испуганно вскричала:
– Отец, берегись его!
– А, это ты? – в свою очередь удивился Ливинд, глянув на Саида. – Стыдись! Верные сыны гор воюют с теми, кто пришел грабить и убивать. А ты!..
Саид Хелли-Пенжи бросился на него. Но оказалось, что старика не так-то легко свалить. Они оба упали, и каждый силился подняться, но камни скатывались из-под ног. Упорство, с каким сопротивлялся Ливинд, постепенно иссякло, и вот Саид Хелли-Пенжи уже подмял его под себя, еще миг – и размозжит голову несчастного о камень!.. Но что это? Саид вдруг качнулся, в глазах потемнело. Он обернулся. За спиной стояла Муумина. Это она, вовремя подоспев, увидела, что отцу грозит опасность, и, откуда силы взялись, схватив большущий камень, обрушила его на голову мучителя.
Саид Хелли-Пенжи не увидел Муумины. Он уже ничего не мог увидеть. С бледных губ его сорвался стон, из раны на голове потекла кровавая струйка…
Страшно стало Муумине. Она отвернулась и кинулась к отцу, поднимать его.
– Бежим, отец! – крикнула девушка.
– Да, дочь моя! Надо спасаться. Будь он неладен, этот свет. Люди совсем сбесились, на зверей стали похожи. Бежим, навсегда покинем проклятые места! Ты садись на его коня, а я уж как-нибудь на нашем, хотя, кажется, вконец загнал его… – Конь Ливинда и правда стоял весь взмыленный, на боках пролегли белые борозды пены, с удил свисала слюна. – Бежим, дочь моя, бежим!
– Куда, отец?
– Куда-нибудь, где не мучают, не убивают, где тихо!..
– Как же наш аул, наша сакля?..
– Ничего, Муумина, и в других местах есть аулы, есть сакли. Найдутся добрые души, приютят нас!..
– Отец, я не хочу покидать наши места.
– Не перечь мне, дочь моя, я знаю, что говорю.
– Но здесь ведь сейчас белый всадник!.. – взмолилась Муумина.
– Тут льется кровь! – словно бы не слыша ее, сказал Ливинд. – И нет людей, одни звери. Время дорого, надо спешить!..
– Зачем же ты придумал сказку о белом всаднике? – невольно упрекнула его Муумина.
– Я устал от жестокости! Может, где-то люди добрее! Торопись, дочь моя!..
Они сели на коней и, не заглянув в аул, где белый всадник со своим эскадроном расплачивался с врагами за страдания куймурцев, выехали из лесу.
Муумине так хотелось хоть одним глазом глянуть на Хасана из Амузги. Ведь он услышал ее, явился на зов! Но в Куймуре шел жестокий бой, и, хотя белый всадник совсем рядом, Муумина не увидит его!.. Противиться воле отца она не смела. А душа ставшего зрячим Ливинда рвалась вон, подальше от бойни, от зла, от жестокости. Рвалась к покою.
Мир оказался не таким прекрасным, как представилось Ливинду в миг прозрения. Цвет крови подавил радость бедного старика. И Ливинд решил искать мира и покоя в неведомых ему местах, бежать в Кайтагские или Табасаранские горы.
Что ж, в добрый час. Хотя в общем-то пока еще не легко обрести этот мир и покой на восставшей земле Дагестана.