Странные гости
Всех гостей, конечно же, было не уместить на ночевку в доме покойного Али-Шейха. А потому, по стародавнему кумыкскому обычаю, некоторых, уходя, забирали с собой соседи, и не только соседи, все сельчане… Люди постепенно расходились, когда вдруг, нарушив тишину ночи, заиграл на земле конский топот и, поравнявшись с воротами, быстрый всадник осадил скакуна, легко спешился, отвернул край башлыка, обнаружив отметину на лбу, кривой, как клюв птицы, нос, черные усы над тонкими губами и квадратный подбородок со щетиной.– Ассаламу-алейкуа, жамиат[6] Агач-аула! – сказал он громко. Это был не кто иной, как Саид Хелли-Пенжи, но его здесь не знали. – Почему не отвечаете на приветствие? – добавил приезжий.
– Да будет отвечено, если уж ты просишь, но сын мусульманина не вправе нарушать обычай отцов…
– Все рушится на этом свете, почтенные, о каком обычае разговор?
– Никто еще не въезжал в аул верхом. Уважающий людей должен спешиться еще за аулом. Вот о каком обычае речь…
– Пустое. Когда кусает змея, об укусе комара не вспоминают, почтенные. Но, простите, у вас, кажется, беда? Могу ли я узнать, кому воздаются почести?
– Одному из достойнейших среди нас, слава ушедшему Али-Шейху. Воздень руки и читай молитву.
– Что? О ком вы? Неужели это правда? – Если бы в этот миг мячом покатилась перед ним шаровая молния, и тогда бы Саид Хелли-Пенжи не испытал такого удивления и досады.
– Да, правда. От нас ушел Али-Шейх.
– Молись, джигит. И знай: храбрость – это умение править не только конем, но и собой.
Саид Хелли-Пенжи прочитал молитву, провел ладонями по лицу, чему последовали остальные, затем, чтобы не раздражать народ, пожал всем по очереди руки, присел на бревно и, глубоко вздохнув, молвил:
– Всегда со мной так, почтенные! Всю жизнь не везет… Или прихожу слишком рано, или уже поздно… Нет чтобы явиться вовремя…
– Время – лисица, будь, говорят, борзой.
– Все в руках аллаха. Его воля править жизнью каждого.
– Хвала аллаху.
– Али-Шейх ждал меня. Он должен был меня встретить. Вот я явился, а его уже нет. Жаль, очень жаль…
– У тебя что, дело к отцу? – спросил Мустафа, подсаживаясь поближе к приезжему.
– Да, было дело, и очень важное.
– Говори какое.
– Что толку. Вряд ли мне теперь кто поможет.
– Я старший сын Али-Шейха, мне отныне платить на земле все долги отца.
– Долга за ним никакого нет. Я привез ему газырь, которого не хватало на его бешмете…
– Ты Хасан сын Ибадага из Амузги? – встрепенулся Мустафа.
– Нет, Хасан убит в Большом ореховом лесу.
– Что?..
– Кто сказал, что он убит?..
– Ты о Хасане из Амузги?..
– Сам видел его мертвым?
Все всполошились и заговорили о Хасане из Амузги: те, кто знал его, и те, кто, может, только краем уха слыхал о нем.
У Саида Хелли-Пенжи сердце захолонуло. Если б не серп месяца, а солнце было на небе, не трудно бы заметить, как побледнело его лицо.
– Ты лжешь! Его уже не раз убивали, не раз, это правда. Но убить не удалось никому, ни губернатору, ни англичанам, ни имаму, ни шамхалу. Не поверим мы в его смерть, пока сами не увидим мертвым!..
– Я ценю вашу веру в него, и мне жаль вас. Вы все, наверное, знали его?
– Знали не все, и даже мало кто знал его, а вот слыхать слыхали о нем многое. Все горцы говорят, что человек он небывалой храбрости. На врагов такого страху нагонял…
– Да, брат мой был таким! Был, почтенные люди… Храбрость, что молния, живет мгновение…
– Так ты его брат?
– Да, двоюродный, – с легкостью солгал он.
– Отец говорил мне, что должен приехать Хасан из Амузги…
– Вот я и явился вместо него.
– Но мужество храбреца и не доят, и не седлают…
– Если селитра и сера будут согласны, они не оставят пули в ружье, – отпарировал Саид Хелли-Пенжи.
– Где газырь? Давай сюда и пошли в дом! – Мустафа перешагнул порог. Ночной гость последовал за ним протягивая газырь.
Мустафа приложил его к газырям отца и сказал:
– Теперь я слушаю тебя.
– В этот газырь заложена бумага. В ней, по-моему, все сказано, – проговорил Саид Хелли-Пенжи, которому ох как не терпелось узнать, что за тайна скрывается в тех словах.
Что делать – аллах не дал ему знаний, и не умеет он по мудреным закорючкам, называемым письменами, читать чужие мысли. Аллах знает, что делает. К его бы способностям да еще и умение читать и писать – несдобровать бы тогда горцам…
Мустафа достал записку и начал читать. На лицо легла тень недоумения и настороженности. Он вновь и вновь перечитал записку. Сомнения не было, речь шла о том самом коране с медной застежкой, что увез Абу-Супьян. В записке черным по белому было написано, что отцу его надлежит передать этот коран в руки гонца с газырем.
– О каком коране здесь речь? – на всякий случай уточнил Мустафа.
– Я ничего не знаю, мне не дано прочесть, что там написано. Если речь идет о коране, значит, есть такой коран.
– У нас в доме был коран с медной застежкой…
– С медной, а не золотой?
– С медной…
– Где же он, если был?
– До захода солнца я передал его в руки уважаемого Абу-Супьяна. Одному из любимых друзей моего отца.
– Это который же Абу-Супьян, не из Шам-Шахара ли?
– Да, он самый.
– Беда, брат мой, беда. Ты не имел права распоряжаться этим кораном! – не на шутку встревожился Саид Хелли-Пенжи.
С этими словами он вскочил в седло. Сейчас ему и вовсе не было дела до укоров почтенных агачаульцев.
– Надеюсь, следы коня Абу-Супьяна я найду на этой стороне? – и Саид показал на юг.
– Да, там…
– Прощайте! Мне надо спешить! – крикнул он и ветром унесся из аула. «Чем горячее огонь, тем дальше приходится засовывать руки в него», – с досадой подумал Саид Хелли-Пенжи.
Недовольно посмотрели ему вслед люди.
– Странный кунак, очень странный. У тебя он не вызвал недоверия, сын Али-Шейха?
– Удивительно, но и мне он показался каким-то странным, – ответил Мустафа. – Уж очень глаза у него бегали и все лицо выражало подозрительную тревогу.
– А что ему понадобилось от тебя? Если это не семейная тайна, может, расскажешь, в чем дело.
– Да нет тут никакой тайны. Ему тоже вдруг понадобился коран с медной застежкой.
– Вах, вах, не тот ли самый, что ты великодушно отдал Абу-Супьяну?
– Другого такого у нас нет и не было.
– Тут что-то не то… Боюсь, с этой книгой связана какая-то тайна.
– Не думаю. Если бы тут была какая-нибудь тайна, отец не скрыл бы ее от меня…
– Чует мое сердце, быть беде…
– Не надо гадать, почтенный. Да будет милостив аллах и избавит людей от бед и горя…
– Может, в этом коране тайна святости владельца его?
– Не знаю. Лучше бы я захоронил его вместе с отцом.
– А отец завещал тебе так поступить?
– Нет. Он же ничего не успел сказать.
– Да, тут все что-то странно… Сколько войн я пережил в нашем краю, но так тревожно на душе у меня никогда не было. Поверите ли, почтенные люди, словно бы мне подарили какую-то радость, а я вот ее теряю… Хочу уберечь, но не ведаю как!
– Старость это, почтенный, старость. Мозг твой серым стал, вот тебе и мерещится счастье. В молодости его не было, а на старости хоть бы и явилось, так на черта оно…
– Может, и пригодится. Ты будто знаешь, какое оно, словно купался в его голубых лучах.
– А ты знаешь?
– Не знаю.
– Ну так и замолчи. Не будоражь людям души. Выдумал еще – голубые лучи. Счастье у каждого свое бывает, как и папаха.
– А у меня вот и папахи нет. Может, в ней бы отыскал счастье…
– В папахе что другое найдешь, только не счастье.
– Ты что это, собачий сын, насмехаться надо мной вздумал?
– А чего глупости говоришь?
– Глупее людей, чем в твоем роду, нигде не было, ослиное отродье!
– Что ты сказал?
– То, что слышал!
– Да я из тебя душу вытрясу! Правду говорят, дом вороны отыщешь по карканью.
– Сдержите их, люди! Что они, ума лишились? Где это видано, чтобы счастье искали в драке.
Два человека почтенного возраста и правда чуть не сцепились друг с другом. Не миновать бы беды, не вмешайся в их свару Мустафа:
– Очнитесь, люди! Вспомните, где вы находитесь. Хотя бы один день чтите память Али-Шейха.
Едва ли ссора улеглась бы от этих слов Мустафы, но тут вдруг подошел какой-то человек. Стройный, в белой черкеске с газырями из слоновой кости, в рубашке с застегнутым до самого подбородка воротом, на черкеске пояс кубачинской работы, на поясе оружие: кинжал и наган в кобуре; на голове белая чалма с красной лентой, красный башлык, лицо волевое, грустное, но благородное, широкие плечи, мужественная осанка, на ногах хромовые сапоги. Он вел на поводу белого коня, через седло которого был перекинут завернутый в бурку человек. Пришелец молча сделал знак, чтобы помогли снять ношу. Люди бросились к нему. Сняли бурку, положили на землю, развернули и… ахнули. На ней лежал бездыханный Абу-Супьян!..
Да, это был Абу-Супьян. Не только Мустафу, всех потрясло случившееся. Мустафа в душе укорял себя, что отпустил старика одного. «Ведь мог же послать с ним племянника, – думал он. – Не было бы тогда беды».
Мустафа обернулся к тому, кто привел белого коня с черной ношей.
– Его убили? – спросил сын Али-Шейха.
– Да. Вы знаете этого человека?
– Как не знать уважаемого Абу-Супьяна, он только перед заходом солнца распрощался здесь с нами!
– Я нашел его распростертым на молитвеннике у родника в Талгинском ущелье.
– О мусульмане! Убить человека во время молитвы! Что может быть подлее. Кто же его убил?
– Вот я бы тоже хотел это знать.
– Кто ты? – спросил настороженно Мустафа.
– Я Хасан сын Ибадага из Амузги.
– Что?..
– Ты Хасан из Амузги?
– Почему это вас удивляет? Да, я – Хасан из Амузги, к вашим услугам, приехал приветствовать почтенного Али-Шейха и пожелать ему доброго здоровья на много лет…
Люди окружили человека в белой черкеске. Мустафа готов был броситься на него и схватить за горло, но не дремал и тот, кто назвал себя Хасаном из Амузги. Стройный, легкий, готовый к отпору, он настороженно оглядел всех, попятился назад, и в мгновение ока в руке его уже был наган…
– Вы что, люди, рассудка лишились?! Не спешите. Разделаться с недругом никогда не поздно. В наших горах и без того немало людей погибает по недоразумению. Призовите-ка лучше на помощь рассудок. Не шутите, почтенные, и попросите сюда Али-Шейха. Он вам объяснит, кто я!
– Тебе, выходит, неизвестно, что уважаемого Али-Шейха уже нет среди нас?
– Что с ним? И его убили?
– Нет, он умер своей смертью. Мы сегодня похоронили его.
– О аллах! А кто же теперь несет бремя старшего в его роду?
– Я, Мустафа, его сын. А ты бы лучше сказал истину, кто ты есть.
– Я уже сказал вам, Хасан сын Ибадага из Амузги, вот кто я.
– Хасан из Амузги убит в Большом ореховом лесу, об этом нам сообщил его брат.
– Я так и думал. И давно он убрался отсюда?
– Кто?
– Тот, кто назвался моим братом? Трусливый шакал ему брат, а не я!
– Не больше часа назад. Он здесь долго не задерживался.
– Что ему нужно было у вас?
– Сначала мы хотели бы знать, что нужно тебе?
– Надеюсь, это о чем-нибудь скажет, – Хасан из Амузги сунул в ладонь Мустафы газырь.
Тот раскрыл ладонь и еще больше растерялся.
– Но точно такой же газырь дал мне и человек, назвавшийся твоим братом.
– Это не тот газырь, который должен был быть предъявлен. Да и нет у меня никакого брата! Это матерый волк – Саид Хелли-Пенжи, он украл у меня газырь с запиской. И ты, конечно, отдал ему коран с медной застежкой?
– Нет.
– Очень хорошо сделал. Рукописный коран твоего отца нужен мне сейчас, немедленно!..
– Нет его у меня…
– Как нет? А где же коран?
– Абу-Супьян попросил отдать ему, и я не смог отказать столь уважаемому человеку.
– Ты вручил ему его смерть!
– Нет, нет! Я и не думал об этом! – вскричал встревоженный Мустафа. – Прошу, не обвиняйте меня, я ни о чем не ведал. Хоть бы знать, кто его убил? Если ты Хасан из Амузги, ты должен знать, кто убил Абу-Супьяна. Мы отомстим. Я и четверо его сыновей! Говори – кто?
– Да что теперь говорить! Эх, не повезло же!..
– Кому не повезло?
– Мне. Опередил этот выродок, зверь двуногий.
– О ком ты?
– О том, кто назвался моим братом. Это он убил Абу-Супьяна.
– Кто «он»?
– Я же сказал – Саид Хелли-Пенжи. Прощайте, мне надо спешить. Передайте сыновьям Абу-Супьяна мое сочувствие. А вы, почтенные агачаульцы, запомните: пуля для Хасана из Амузги еще не отлита, не торопитесь меня хоронить. До встречи… Мустафа сын Али-Шейха, я бы сам отправился с тобой к сыновьям Абу-Супьяна, но мне очень надо спешить. Время дорого…
Да, это истинно был Хасан из Амузги, Хасан из древнего рода кузнецов. Недаром говорится, что первым человеком на земле был кузнец – имеющий дело с огнем.
– Хасан из Амузги, скажи мне, не скрыта ли тайна в этом коране? – спросил Мустафа.
– Ты угадал.
– И отец не открыл мне ее!
– Не упрекай досточтимого Али-Шейха. Значит, так было надо. Будь здоров! И вам долгих лет, почтенные! Хасан сын Ибадага из Амузги вам этого желает.
И он ушел, ведя на поводу свою белую лошадь, и оставил растерянными еще более взволнованных агачаульцев. Столько всего обрушилось на них за день. И разобраться трудно. События вроде и не связаны между собой, а если вдуматься, все скручено в один узел.
Хасан из Амузги, сын кузнеца, окончил кубачинское медресе, потом реальное училище. Он знал арабский и русский языки, а в кузне бакинских рабочих, как говорили его сородичи, выковал себя до полной силы. Хамшари – друг по несчастью. Так бедняки бакинцы называли людей, приезжающих к ним на заработки. Нефтепромышленники драли с пришлых хамшари семь шкур. Потом добытый кусок хлеба застревал в горле. Так было, пока возмущение униженных не вырвалось наружу, пока все бедняки не сплотились и не восстали в едином порыве против дворцов и их владельцев. А рабство на этих кустарных нефтяных промыслах Кавказа, по утверждению некоего паранга,[7] доходило к тому времени до таких пределов, что человека там поистине превращали в тягловый скот. Жизнь была подобна аду: по семьдесят – восемьдесят душ обитали в одном грязном бараке, в темноте, в сырости, в холоде. Болезни уносили сотни жизней. Нищета была непередаваемая, а штрафы росли и росли. Драли их за все: за медлительность, за курение во время работы, за поломку колеса, за обрыв приводного ремня… Работали люди по колено в грязи, чаще босые или в лаптях из сыромятной кожи, которые от сырости растягивались до невероятных размеров, отчего ноги тяжелели, а тепла никакого не было. Колеса на вышках крутили и люди и лошади, умирали тоже и люди и лошади. А саваном людям служили бязевые кушаки, которыми были обмотаны латаные-перелатаные бешметы.
В эти места царские власти все больше ссылали непокорных из центральных губерний России. Правительство оставляло без внимания просьбы местной администрации о том, чтобы во избежание беспорядков в среде промысловых рабочих прекратили или хотя бы ограничили приток ссыльных.
Можно представить, какой гнев рождался в душах обитателей эдакого ада. И гнев этот не раз вырывался, как пламя из зева земли, пока наконец не поднялось настоящее восстание, в огне которого закалился и Хасан из Амузги сын Ибадага, тоже ушедший в жизнь на поиски счастья. Он стал среди горцев почти легендарным. Трижды осужденный на разные сроки тюремного заключения, дважды приговоренный к смертной казни через повешение, Хасан всякий раз чудом спасался. Один раз спасла его дерзкая смелость, а во второй раз из петли, что была подвязана к нефтяной вышке, Хасана вызволили верные друзья… Вот почему и слагались легенды, будто он наделен способностью воскресать из мертвых.
Человек риска и необыкновенной храбрости, Хасан из Амузги тем не менее на всю жизнь запомнил урок, данный ему комиссаром Али-Багандом, человеком железной воли, закаленным в суровом горниле битв за счастье народа. Он был популярен как первый командир революционного кавалерийского полка, храбро сражавшегося за власть Советов на Северном Кавказе не только в горах Сирагинских, но и в горах Табасаранских и в степях кумыкских.
Посылая однажды Хасана из Амузги на выполнение особо важного задания, Али-Баганд рассказал ему о случае, что произошел как-то с ним самим в Большом ореховом лесу, где во все времена кишмя кишели всякого рода головорезы и грабители и куда, под видом абреков, просочились ищейки имама из Гоцо и князя Тарковского. Али-Баганд вез прокламации, обращенные к горцам, служившим в отрядах и полках имама и князя. Прокламации призывали всех, кому дорога свобода народа, кто не желает быть в рабстве у богатеев, князей и других власть имущих, кто не намерен укрываться в скорлупе своего личного благополучия, в это тяжелое для советской власти время, когда она истекает кровью, вступать в отряды красных бойцов. В прокламациях не скрывалось, что вопрос, быть или не быть, стоит перед народом острее, чем когда бы то ни было.
Али-Баганд мог бы все это сказать словами, но очень уж велика была у горцев вера в написанное на бумаге, да еще арабскими буквами. Вот почему и повез Али Баганд прокламации, рискуя жизнью. Ехал он на арбе, запряженной облезлыми быками. Драгоценный груз был спрятан под мешками с ячменем и кукурузой. Али-Баганд словно бы возвращался с базара из Таркама, куда нужда и большая семья погнали его с гор в такую лихую пору. Очень скоро конные головорезы остановили его, отняли зерно, содрали черкеску, не дав ему времени вынуть из ножен кинжал, и приказали, себе на потеху, плясать, обещали, коли спляшет, вернуть ему арбу. Что оставалось делать Али-Баганду, в арбе-то ведь под мешками прокламации. И он заплясал, хотя прежде никогда в жизни не плясал, и не потому, что не мог, а просто не до того ему было. Вокруг поднялся дикий хохот, хлопали в ладоши, подбадривая танцора, радовались тому, что дано им унизить человека, посмеяться над ним… Али-Баганд выбился из сил, остановился, глянул на своих мучителей – не довольно ли с них, но не тут-то было, абреки вошли во вкус и заорали:
– А теперь танцуй женский танец.
Али-Баганд побагровел, и он уже готов был броситься на краснолицего наглеца, что стоял ближе всего, и задушить его в руках на весу, но вовремя сдержал себя: что толку, ведь и его тогда пристрелят, а он непременно должен довести до конца порученное ему дело. Пришлось пренебречь своей обидой и злостью и, более того, притвориться смиренным.
– Так я ведь и танцевал женский танец, – сказал он, – умей я танцевать мужской танец, разве довел бы вас до такого смеха!..
Обалдевшие абреки не поняли скрытой иронии, они снова загоготали и отпустили Али-Баганда с его арбой. Так прокламации были доставлены туда, куда надо…
Хасан из Амузги понял, к чему клонил в своем рассказе комиссар, и с тех пор, несмотря на буйность характера, зарубил себе на носу: во имя главной цели надо избегать безрассудства, ради этого не грех иной раз и самому отважному мужчине сплясать женский танец.
Вот каким он был, Хасан из Амузги сын Ибадага.
Глава вторая
Хозяин талгинского хутора
Исмаил, как вы уже знаете, некогда тоже был бедняком. Он родом из того самого аула нищих, где девушка выходила замуж только за того, кто попрошайничал в других аулах – дал изгрызть собакам не меньше четырех палок.Ему долго не везло. За что бы ни брался, все у него выходило не так, как у людей. Зная всего две суры из корана, он столь рьяно молился, что продырявил не один молитвенник, а в святые не вышел. Не раз взывал к аллаху: «Если ты есть творец добра, то где же оно, твое добро? Почему так несправедливо распределено? Почему зла на земле во сто крат больше, чем добра?..» Не получив ответа на свои многочисленные вопросы, Исмаил усомнился в могуществе неба и спустился с гор в предгорье, словно бы покинул трон небесного владыки, и, как ласточка вьет себе гнездо, слепил небольшой домик на земле, что у самой лечебной грязи. А вскорости, прикинув, что к чему, почувствовал вдруг себя земным владыкой, заявил всем в округе, что всех, кто без его ведома воспользуется грязью, не минует смерть.
Чего не сделает болезнь? Люди вынуждены были лечиться. И они шли на поклон к Исмаилу. Так-то он и стал богатеть. И очень скоро пошла гулять окрест его любимая поговорка: «Кошка ловит мышь не для аллаха, а для брюха». А брюхо, надо сказать, он отрастил изрядное, словно бочку вина перед собой носил. И очень это ему досаждало. Горевал Исмаил не только о том, что толст и что неплохо бы серину с головы сдуть. Он частенько мечтал скинуть бы и годков эдак тридцать. Но при этом забывал, что тридцать лет назад его никто знать не знал, даже собаки не замечали. Нет, Исмаил хотел, скинув годы, остаться таким же богатым и обладать всем, что имеет. Советская власть было лишила его неправедно нажитого добра. Причем советская власть предстала перед ним на его хуторе в образе двоюродного брата – Хажи-Ахмада, бывшего батрака, ставшего председателем ревкома. Исмаил тогда сделался тише воды, ниже травы, старался казаться угодливым. Если, мол, Хажи-Ахмад желает жить в его сакле, пожалуйста, почему нет. Если пастбища и отары хочет раздать людям, тоже пожалуйста, о чем разговор. Решив, что все пропало и ждать лучших дней нечего, он сдался, хотя горевал, что вот ведь был богатым человеком, в отарах не сосчитать было овец, а Хажи-Ахмад, наоборот, был так беден, что и ветру бы нечего вымести из его сакли…
Однажды, правда, Хажи-Ахмад все же разжился – приобрел одну овцу, то ли хуторяне над ним сжалились, то ли мечеть, – и попросил он Исмаила взять овцу в свою отару на зимовье, в надежде, что по возвращении баранты в горы будет у нее приплод. Исмаил не отказал ему в этом. Но когда отара вернулась на летние пастбища, оказалось, что волк по дороге зарезал одну овцу и, как утверждал Исмаил, это была именно овца злополучного Хажи-Ахмада.
– Судьба, выходит, твоя такая! – с деланным сочувствием сказал тогда Исмаил, обращаясь к двоюродному брату.
– Да, – задумчиво молвил Хажи-Ахмад, – трудно, наверное, было бедняге.
– Кому? – сдерживая усмешку, спросил Исмаил.
– Как кому? Волку. Легко ли в тысячной отаре отыскать именно ту овцу, которая принадлежала мне!
И ушел тогда из аула Хажи-Ахмад, ни слуху ни духу от него больше не было. Но вдруг, когда отрекся белый царь от престола, а вслед за ним и Керенский полетел, Хажи-Ахмад объявился в горах, да не кем-нибудь, а председателем ревкома на всей Талгинской долине. Они-то и поделили вместе с Хасаном из Амузги все, чем владел Исмаил, – пастбища, поля и отары – между бедняками…
И вдруг вернулась к Исмаилу радость: под натиском контрреволюции пала советская власть. Большевики покинули аул, уехал и Хажи-Ахмад, оставив жену свою в сакле Исмаила…
Тут-то и проснулся в Исмаиле зверь. Он вернул себе все, что у него отобрали, и даже больше того. А уж куражился, не одну семью заставил слезами обливаться.
– Вы все отныне мои ралиты,[8] – заявил он, – а ралиты обязаны отбывать повинность. Вот и будете каждый по три дня на пахоте работать, потом тоже по три дня на жатве, на сенокосе, на доставке дров, и так на всех видах работ…
Но это еще не все. Позвал он однажды к себе жену бывшего председателя ревкома, а своего двоюродного брата Хажи-Ахмада и приказал, да еще и при гостях – смотрите, дескать, каков я:
– Сними-ка с меня сапоги!
Горянка удивленно уставилась на него и не повиновалась.
– Ты что, оглохла? Кому говорю, сними сапоги! – взревел Исмаил.
– Ты мне не муж и голоса на меня не повышай, – с достоинством проговорила женщина.
– Ха-ха! Слыхали, голоса на нее не повышай! Большевистская подстилка! – Исмаил вскочил и огрел ее плетью. – На колени, сука!
И он заставил ее пасть на колени перед ним, не убоявшись людского упрека, что вот, мол, до чего дошел, меряется силой с женщиной.
А наутро, хотя в душе было опасение, что ему, чего доброго, такое, может, и не сойдет, Исмаил велел вывесить шаровары жены председателя ревкома всем на обозрение на базарной площади: вот, мол, вам ваш позор, большевики. Горянка не перенесла оскорбления, бросилась со скалы в пропасть и погибла.
С того дня Исмаил готов был на любые жертвы, только бы не вернулись большевики, одно упоминание о которых бросало его в дрожь. Он одарил всех, кого мог, – раздал свою баранту – только бы оберегали его, нанял людей, вооружил их и превратил свой хутор в неприступную крепость, с часовыми и верховыми дозорными. Но покоя у Исмаила тем не менее не было. Да и не удивительно, если самыми приближенными людьми у него были изгнанный аульчанами за воровство Мирза из Нараула, человек, о каких говорили «может из могилы саван выкрасть», и одноглазый борец Аждар из аула Хабдашки, опозорившийся среди других борцов тем, что применял недозволенные приемы, за что его ослепили на один глаз и к тому же пообещали, если осмелится снова выйти против соперников, второго глаза лишить. Исмаил подобрал этих отверженных и удостоил особого доверия – поручал им самые темные дела, вплоть до убийства.