Страница:
Пензер-Янковский: Не станут. Дуэльное право распространяется на совершеннолетних и дееспособных граждан обеих полов, не имеющих криминального прошлого. К тому же граждане обязаны пройти перед поединком психиатрическое освидетельствование, так называемый тест вменяемости. И, конечно, они должны иметь веский повод для вызова на дуэль.
Ведущий: Оскорбление?
Пензер-Янковский: Да, прежде всего оскорбление, затрагивающее их честь или честь другого человека, который не может защитить себя сам.
Ведущий: Вы имеете в виду оскорбление словом или действием?
Пензер-Янковский: И то, и другое.
Ведущий (усмехаясь): Мне вспомнился случай, когда один известный певец, считающий себя персоной звездного уровня, обругал на пресс-конференции девушку-журналистку… Случись такое сейчас, она могла бы вызвать его на дуэль!
Пензер-Янковский: Безусловно. Но Кодекс допускает и другой исход событий: того грубияна-певца мог бы вызвать муж или друг той журналистки. Собственно, любой мужчина, доказавший, что он знаком с оскорбленной дамой. В подобной ситуации даже не требуется ее согласия.
Ведущий: Что произойдет в том случае, если один из дуэлянтов будет убит?
Пензер-Янковский (пожимает плечами): Думаю, его похоронят.
Ведущий: Но его убийца…
Пензер-Янковский: Нет, батенька мой, нет! Победителя ни в коем случае нельзя называть убийцей – закон трактует это совершенно однозначно! Повторю еще раз: он победитель, а не убийца. Ибо он рисковал своей жизнью точно так же, как и его соперник.
Ведущий: И никакой уголовной ответственности?
Пензер-Янковский: Абсолютно никакой. Разумеется, если не был нарушен Дуэльный Кодекс.
Часть 2. вторая фаза операции
Глава 4, в которой у Бабаева появляются помощники
Депутатский мандат Бабаеву вручали в конце июня, в большой спешке и без всякой торжественности – обе палаты Думы спешили разойтись на летние каникулы. В Белом Доме ему был выделен кабинет, но из самых незавидных, ибо только такие, тесные и наспех обставленные канцелярской мебелью, предназначались для беспартийных депутатов, не относящихся ни к какой фракции. Их в Думе не уважали, да и с чего бы им требовать уважения? Голос этих отщепенцев был тоньше писка комара.
Бабаев качать права не стал, вселился в предложенные ему апартаменты, но из личных вещей оставил в них только медвежью шкуру. Шкура, знак его победы, выглядела роскошно: три метра от носа до куцего хвоста, оскаленная пасть, натуральные когти и стеклянные глазки, позаимствованные из какого-то учебного пособия в школе Талды-Кейнарска. За выделку шкуры он отдарился – вернувшись в Москву, тут же отправил своим избирателям два компьютера и египетский сувенир, небольшую копию сфинкса, приобретенную некогда в Каире. Стараниями Гутытку шкура была доставлена в думский кабинетик и легла там на пол, заняв все место от двери до окна.
На том, если не считать депутатского оклада, и кончились щедроты Думы. Но Али Саргоновича финансировало другое ведомство, так что недостатка в средствах он не испытывал и снял себе офис в центре столицы, на Лесной улице, дом 45. Офис тоже был не очень просторен; еще недавно тут пускала пузыри прогоравшая котлетная, где могли закусить шесть, а в лучшем случае, восемь посетителей. Рядом, на первом этаже того же здания, находилась аптека, дела в которой шли не лучше, чем в котлетной, но захватить еще и эту территорию Бабаев не успел, перебежали ему дорогу другие арендаторы. Хотел он у них откупить аренду, но соседи оказались очень неуступчивы; промышляли они целительным бизнесом, выдавая себя то ли за тибетских лам, то ли за алтайских шаманов.
Но все же в распоряжении Бабаева имелись обеденный зал (ныне – приемная), кухня (место для будущих помощников), кабинет котлетного директора, две подсобки и кладовая, в которой он устроил кордегардию, сиречь – помещение охраны. Это позволяло набрать необходимый штат, ибо прав был Каквыргин Шульман: депутат – важный человек, и не должен трудиться в одиночестве. Вскоре, кроме верного Гутытку, появилась у Али Саргоновича секретарша, юное воздушное создание в миниюбке по имени Земфира, а еще он заключил контракт с частным охранным предприятием.
Обстановка в офисе пока что была спартанской: два письменных стола с художественными надписями – для Бабаева и секретарши, один обеденный – в кордегардии, и дюжина хромоногих стульев. Все это было брошено за ненадобностью директором котлетной, а бабаевский вклад состоял из фотографий в рамочках и сундука, купленного некогда в Багдаде и перевезенного из квартиры на Ташкентской. Сундук с резной крышкой служил украшением, как и фотографии, изображавшие Бабаева: Али Саргонович на танке в аравийских пустынях, Али Саргонович на параде, рядом с президентом Хуссейном, Али Саргонович мчится в бой с эскадроном верблюжьей кавалерии, Али Саргонович в горах – изучает в бинокль позиции персов. Не все снимки были такими воинственными: самый любимый и памятный запечатлел его во дворце эмира Фарука, в гарем которого он наведывался «пошалить». Конечно, с благосклонного эмирского разрешения – Фаруку стукнуло семьдесят семь, и он, уже не помышляя о земном, готовился отыграться в садах Аллаха с гуриями.
Через неделю после вручения мандата Бабаев сидел в своем кабинетике на Лесной, знакомясь с выписками из личных дел присланных ему телохранителей. Как человек военный, он первым делом комплектовал бойцов, а не имиджмейкеров-пиарщиков, однако с бойцами были сплошные неувязки. ЧОП «Георгий Победоносец», организация известная в столице и вроде бы серьезная, дважды его подводил, присылая не нюхавших пороха сопляков-огулов [17]: все на одно лицо, шеи бычьи, глазки – оловянные, а в них – никакого желания заслонить клиента собственным телом. Ни от пуль, ни от тухлых яиц! Огулы, сидя в кордегардии, матерились, резались в буру, хлестали пиво и травили анекдоты, а тот, что дежурил в приемной, пытался залезть под юбку к юной Земфире и заработал пару оплеух. Стволы у них были такими же грязными, как мысли насчет секретарши, и Бабаев счел, что это не охранники, не бойцы-харисы [18], а сущее фуфло. Меред кунем [19]! Что за харис, который не чистит оружие на завтрак и не любуется им в обед? Верблюжий плевок, а не харис!
Он дозвонился до босса «победоносцев» и пообещал, что вырвет ему печень, если еще раз заявятся ленивые ослы или гориллы-педофилы. Бабаеву, независимому депутату, нужны самые лучшие, арсланы и бейбарсы! То есть львы и тигры, и, к тому же, люди достойные, зрелые, интеллигентных понятий. Таких ему и прислали, и сейчас Али Саргонович, хмуря брови и что-то нашептывая на армянском, персидском и арабском, вникал в их личные дела.
Маркелов Иван Ильич, охранник-рядовой, бывший преподаватель словесности и русской литературы… служил в ВДВ, первый разряд по самбо… у «победоносцев» восьмой месяц… характер нордический, твердый…
Калитин Валерий Вениаминович, охранник-стажер на испытательном сроке, бывший врач-эндокринолог… высшей категории, между прочим… после окончания мединститута призывался на действительную – морская пехота, Северный флот… мастер спорта по биатлону… охранником трудится месяц… вежлив, внимателен, склонен к самопожертвованию…
Пожарский Сергей Альбертович, старший охранник, физик, доцент и кандидат наук, в армии не служил, но в юности занимался боксом и классической борьбой… вес – девяносто пять килограммов, рост – метр восемьдесят восемь… в ЧОП около года… честолюбив, с высокоразвитым чувством ответственности…
А ничего мужички, решил Бабаев, не залежалый товар, получше, чем прихлебатели у Берендейского! Врач, ученый, педагог, пролетарии умственного труда с самыми почетными дипломами… совсем, видать, оголодали… ясное дело, почет – не овца, шерсти с него не настрижешь! Пойти, что ль, взглянуть на харисов да побеседовать…
Он поднялся, выскользнул из кабинета в коридор, тихо, на носках, проследовал к кордегардии, замер около дверей и прислушался. Ни анекдотов, ни мата, ни характерного бульканья… зато стук… негромкий, но вполне отчетливый… Стук-стук-стук… И снова – стук-стук… Бабаев слушал и темнел лицом. Наконец, мрачно усмехнувшись, пробормотал под нос: «Интеллигенты!.. Бейбарсы трахнутые! «Козла» забивают!..» – и распахнул дверь.
Однако играли не в домино. На столе лежала черная квадратная доска, поделенная на малые квадратики, а на ней – фишки, тоже квадратные, с буквами, и, похоже, составляющие слова. Какие именно, Али Саргоновичу разглядеть не удалось, ибо при его появлении игроки в пятнистых комбинезонах вскочили, тряхнув стол и смешав написанное. Самый рослый и здоровый – видимо, Пожарский – рявкнул командирским басом: «Шеф!..» – и все трое застыли по стойке «смирно». Выдержав трехсекундную паузу, Пожарский, в соответствии с уставом, доложил:
– Готовы к несению службы, Али Саргонович! Какие будут це-у?
С минуту Бабаев подозрительно разглядывал их, отмечая про себя, что комбинезоны у всех потертые, но чистые, башмаки надраены до блеска, на поясах – кобуры со старенькими ТТ, а в карманах ничего не оттопыривается – ни банок с пивом, ни бутылок с горячительным. Судя по всему, на этот раз людей прислали положительных и, как он просил, не молодых и не старых, а в самом репродуктивном возрасте, от тридцати пяти до сорока. И различить их было нетрудно: Маркелов, словесник, оказался темноволос, со строгим учительским взором и ранними морщинами у губ; Калитин, самый молодой, был белобрыс и длинноног, с крепкой сухопарой фигурой лыжника, а старший, доцент Пожарский, хоть и не мог похвастать шевелюрой, зато комплекцией напоминал медведя с большим лысоватым черепом. Конечно, не такого огромного, как в Талды-Кейнарске, но все же вполне приличных габаритов.
Налюбовавшись, Али Саргонович кивнул доценту и вытянул руку ладонью вверх:
– Твой пистолет, уртак!
Пожарский покачал головой.
– Нельзя, шеф, запрещено инструкцией. А инструкция свята, как Библия… и сказано в ней на странице четыре: служба службой, но пистолеты – врозь.
– Оружие предъявить к осмотру. Из твоих рук, – велел Бабаев и через тридцать секунд убедился, что со стволом порядок: ружейное масло и никаких следов нагара. Хмыкнув, он бросил взгляд на стол: – Чем развлекаемся?
– «Эрудитом», – откликнулся темноволосый Маркелов и, стрельнув глазами на Бабаева, сообщил: – Старинная игра под названием крестословица… Желаете присоединиться?
– Нет. Болельщики нужны, а? Вот он я, болельщик. Играйте!
Так забавнее собеседования, решил Али Саргонович и опустился на колченогий табурет. Трое стражей, восприняв это как разрешение садиться, придвинулись к столу.
– Начнем по новой? – спросил Маркелов и, дождавшись кивка Пожарского, смешал фишки.
– На тебе остановились, Валера, – пробасил доцент. Давай-ка, выставляй. Что-нибудь медицинское, заумное, и в сексуальном аспекте.
Калитин, нахмурив светлые брови, выложил, что заказали: «эксгибиционизм». Словесник Маркелов почесал темя и алчно облизнулся.
– Какие возможности! Велик и могуч наш русский язык…
Застучали фишки, и на доске появилось «имбецил». Пожарский прищурил глаз, зацепился за букву «м» и написал: «минет». «Гениталии», отбил выпад доктор, соединив «т» от минета с «и» от эксгибиционизма.
– Ведешь в счете, – отметил Пожарский. – Только что-то мы вправо уклоняемся… Нехорошо, коллеги, недопустимо! В нынешний век многопартийности и демократии нужно стремиться к равновесию.
– Сейчас исправим, – согласился Маркелов и выставил слева вверху «педик». «Пенис» – продолжил доцент.
– Тоже нехорошо, вверх полезли, – констатировал Калитин, пересчитал свои фишки, призадумался и протянул вниз слово «экология».
– Как-то не в тему, – усомнился словесник. – Не в тему, однако попробуем уравновесить… – Он приласкал пальцами первое экологическое «о», выложил «зоофилия» и с довольной улыбкой взглянул на Пожарского.
– Атака на нижний левый угол, – объявил тот, нацелившись на хвост эксгибиционизма. – Копуляция!
«Торчок» написал доктор, использовав второе экологическое «о», и Маркелов тут же выставил поперек «копуляции»: «шлюха».
– Нездоровые мысли у тебя, Иван Ильич, – вздохнул Пожарский. – Хотя ассоциация верна.
– А с мыслей что возьмешь, доцент? Хотя они, конечно, мрачноваты… А все от того, что я девять лет трудился в училище коммунального хозяйства, пытаясь привить сантехникам любовь к Пушкину и Блоку… Понимаешь, что это значит?
– В теории – да, – снова вздохнул Пожарский и произвел на свет слово «садист». – Но можно выслушать развернутые тезисы.
– Мысли – одно, дела – другое, – пояснил словесник. – Ведь что такое мысли? Пчелы, пьющие скрытый нектар разума… Они роятся в лугах воображения, и кружат их ветры тайных желаний, поливают дожди ассоциаций, греет солнце фантазии… – (Ну, завернул!.. – подумалось Бабаеву. – Златоуст!) – Есть пчелы, что собирают сладкий мед, а есть такие, что любят мерзкий – собственно, не мед, а сущее дерьмо. И если бы каждая мерзкая мысль, пришедшая мне в голову, была реализована на практике, я бы давно срок мотал. За грабеж, растление малолетних и тяжкие телесные повреждения… Впрочем, скорее всего не за это.
– А за что? – с профессиональным интересом полюбопытствовал врач и написал под «торчком»: «кидала».
Соединив их словом «облом», Маркелов признался:
– За массовое смертоубийство учащихся. Что вполне естественно, если вспомнить род моих занятий.
Вдруг погрустнев, Пожарский с горечью пробасил:
– Занятия… лекции и семинары… студенты, аспиранты, экзамены и конференции, доклады и статьи… Где вы? Ау!.. – Он хлопнул себя по коленке и, нарушая правила, выставил всюду, где можно, слово «бля».
Пять раз, машинально отметил Бабаев. Крепко доцента разобрало! Видать, тоскует… Он ткнул пальцем в последнее «бля», прилепившееся к копуляции, и воззрился на Пожарского:
– Это почему, уртак?
– А потому, что жизнь такая, Али Саргонович. Жизнь, градиентом ее по ротору… А бытие, как известно, определяет сознание.
В личном деле сообщалось, что Пожарский, в прошлом доцент Технического института имени Кулибина – расстался с наукой не добровольно, а был сокращен, когда американцы внесли Кулебяку в черный атомный список и лишили грантов. Отчасти по вине Бабаева – в своих ближневосточных палестинах он занимался не только делами военными, но вербовал вдобавок местных студиозусов, желавших получить образование в России. Собственно, еще в Союзе – в те времена, когда заокеанские буржуи были Союзу не указ, и лишь Политбюро решало, чему, когда и как учить народы Азии и Африки. Кто же знал, что цепь причин и следствий замкнется на Пожарском! А также на Калитине и Маркелове, если взглянуть на проблему пошире…
Острое чувство вины вдруг обожгло Бабаева, хоть он и понимал, что, в общем-то, ни в чем не виноват – как не виновны другие служилые люди, творившие дело свое без жестокости, по велению сердца и долга. Но ощущение вины не проходило; иррациональный порыв, не поддающийся разуму, не склонный считаться с логикой, вдруг захватил его и, словно змея, таившаяся в руинах памяти, жалил и жалил, пуская в раны жгучий яд. Такое с ним уже бывало – в тот миг на Тульском оружейном, когда он повстречался с Ниной.
Али Саргонович встал, не покачнув стола и не смешавши фишек, прочистил горло, оглядел своих телохранителей и молвил:
– Вот что, уртаки… такая, значит, диспозиция… вы мне подходите. Я вас беру! Всех! Только без вашей победоносной лавочки. Лавочка мне – как шайтану благословение Аллаха… Контракты ваши выкуплю и вдвое положу оклад, плюс транспортные и сверхурочные… еще – на представительство… оружием обеспечу, «гюрзой», не этими пукалками… – он ткнул пальцем в кобуру с ТТ на поясе Маркелова. – Подъемные дам, чтобы справили костюмы, а не таскались в пятнистых робах, людей не пугали… Все могу, что обещал! Депутат я или не депутат?
– Депутат, – подтвердил Маркелов, переглянувшись с коллегами, чьи лица особой радости не выражали. – А делать-то что, Али Саргонович? Чем заниматься прикажете? Таскаться по бутикам с вашей супругой, а с сыном – по кабакам? Дочку возить на шейпинги? Тетю – на рынок, дядюшку – в баню? Словом, служить семейству, лизать задницы, беречь и охранять, так? – Щека его дернулась, он грохнул фишками, выложил «дурдом» и сообщил: – Мы низко пали, Али Саргонович, но не настолько же!
– Хотя свободное падение продолжается, – с кривой усмешкой добавил Пожарский.
Бабаев наклонился над столом и заглянул в лицо Маркелову. Глаза у того были белые, бешеные.
– Себя уважаешь… хорошо… Мужчина должен себя уважать, иначе он и не мужчина вовсе, а так, ослиная моча… А в остальном ты, ашна [20], ошибся. Йок жены, йок детей, я бэр, [21] как скорпион в пустыне, и сам могу себя сберечь и защитить. Ты, златоуст, мне для другого нужен. В катибы пойдешь, а? В спичрайтеры? Речь мне писать такую, чтобы в Думе всех слеза прошибла, и тех, кто слева от падишаха, и тех, кто справа! А ты, – он повернулся к белобрысому Калитину, будешь мой личный табиб [22]. Пульс мне щупать будешь, банки ставить и раны врачевать.
– Какие раны? – всполошился Калитин. – Конечно, Дума у нас не подарок, но вроде не случалось ни поножовщины, ни стрельбы, как у армян… На кулачках дрались – было! И нарзаном поливали… Так ведь нарзан не серная кислота!
– Все под Аллахом ходим, – философски заметил Бабаев. – Ты про указ президента слыхал? Про Дуэльный Кодекс и все остальное? Вижу, слыхал… Так что будут у нас, табиб, и пули, и боевые раны. Я ведь не обычный депутат, а независимый – таких, знаешь ли, не жалуют. Политика – штука опасная, серьезная… – Он выдержал многозначительную паузу и поглядел на доцента. – Очень серьезная, а потому мне нужен политический советник. Ярманд… Ты, Сергей Альбертович!
Стул под Пожарским крякнул и с жалобным стоном присел на задние ножки. Выбираясь из его обломков, доцент отдувался и растерянно басил:
– Помилуйте, шеф… ффу… помилуйте, Али Саргонович… Конечно, подъемные и сверхурочные, курьерские и представительские… очень даже соблазнительно, очень… Однако какой из меня хармант? Какой политик и советник? Во-первых, я – ффу!.. – честный человек… а, во-вторых, всю жизнь занимался гомеополярными связями в нитридах и карбидах бора! Что я смыслю в политике? Ничего! Ровным счетом ничего!
– Это ты врешь, уртак, – прервал его Бабаев. – Ведь связями занимался? Занимался! Значит, связь с общественностью обеспечишь. А что до всего остального, так в политике главное – реализм! Намерения политика должны быть реальны как у жеребца, что бежит за кобылой… А у тебя очень практичный ум, ты верно оценивашь ситуацию. – Он кивнул на доску с пятью «бля» и добавил: – И не скули, как шакал под луной! Сказал – советник, значит, будешь советник!
С этими словами Али Саргонович решительно повернулся, вышел в неширокий коридор и встал там, размышляя: то ли идти направо, в кабинет, звонить «победоносцам», то ли двинуться налево, в приемную к Земфире – сказать, чтобы зачислила в штат новых сотрудников. Но не успел он обдумать эту проблему, как за спиной послышалось осторожное покашливание.
Это был эндокринолог Калитин, взиравший на него, как правоверный бедуин на пророка Мухаммеда.
– Чего тебе? – проворчал Бабаев.
– Хмм… Я, так сказать, готов к исполнению обязанностей… табибских обязанностей. Прямо и неотложно! Сей момент! Ручку… позвольте ручку, Али Саргонович…
Бабаев с недоуменной гримасой протянул ему руку. Врач, жадно схватив ее, приложил к запястью большой палец и уставился на часы. Лицо его выражало почти неземное блаженство.
– Пульс у вас как у космонавта… еще бы давление измерить, кровь на анализ взять и кардиограммку… кардиограммку тоже бы не помешало… – Калитин прикрыл глаза, шмыгнул носом и выдохнул: – Ах! Месяц не подходил к больнице и не касался пациента… не выписывал рецепты, не смотрел анализы, не ругал за то, что нарушают диету… Месяц! Бог мой, целый месяц!
Дивана, догадался Бабаев. Это персидское слово имело два значения, бесноватый и блаженный; как полагали персы, всякий лишившийся разума блажен, ибо над ним простерта рука Аллаха. Калитин, безусловно, не был бесноватым, а вот блаженным – наверняка. Из тех врачей божьей милостью, что Клятву Гиппократа ценят больше прочих клятв… Как там в личном деле? Вежлив, внимателен, склонен к самопожертвованию…
Отобрав руку, он вцепился в обшлаг калитинского комбинезона.
– Почему ушел из больницы? Тебе белый халат нужен, а не эти пестрые обноски!
– Почему ушел? А потому… Три тысячи рэ, двое детей, жена, теща и больная мама… Жена тоже врач… и ее мать, и моя, и покойный отец… все были врачами, а до того, в екатерининские времена лекарями… И нищих в нашем роду не водилось! Ни в прошлом, ни теперь! – Голос Калитина дрогнул, глаза подозрительно заблестели, и Бабаев, чтобы не смущать его, отвернулся.
Врач, успокоившись, снова взял его за руку.
– Ну, а как у нас с железами дела? Главное, с поджелудочной и щитовидной? Будьте со мной откровенны, Али Саргонович… Вы мужчина видный, крепкий, однако в вашем возрасте могут быть деликатные проблемы… аденома, сексуальная дисфункция и все такое… Как у вас с этим? Не угнетает?
– Не жалуюсь, – буркнул Бабаев. Потом подумал о Нине и усмехнулся.
– А диабет? Есть подозрения на диабет? – Теперь глаза Калитина сияли искренней надеждой.
– Подозрения были, – признался Али Саргонович. – Как-то в детстве, когда я переел зеленых слив…
– То был понос, а не диабет, – разом потускнев, определил Калитин. – У диабета совсем другие симптомы… Ну, ничего! Все у нас впереди! – Он приободрился и добавил: – Пятнадцать процентов населения старше шестидесяти лет страдает диабетом. И знаете, Али Саргонович, число пожилых больных все время растет!
– А это обязательно? В процент твой попасть?
– Не обязательно, но желательно. Диабет пожилых это такой недуг… – Калитин мечтательно закатил глаза. – Диету заставляет соблюдать, не пить и не курить, и в результате, при легких формах заболевания, пациенты живут лет до девяноста. И есть еще один фактор, даже пословицу сочинили: кто диабетом заболел, от рака не умрет.
– Вот так утешение! – Ухмыльнувшись, Бабаев обошел врача и двинул прямиком к Земфире, уже не сомневаясь, что штат его пополнился очень ценными сотрудниками. Может, не бейбарсы, зато какие мудрецы! Один из трех так просто находка… будет кому лечить диабет в преклонных годах.
«Если случится диабет, – подумал Али Саргонович, – и если я доживу до шестидесяти».
Две живые души скрашивали одиночество, и все же Бабаев тосковал. Странно, но прежде тоска в его сердце не гостила – в своих зарубежных вояжах он вспоминал о родине без печали, с гордостью человека, несущего тяжкий, но необходимый крест. Родина была крепкой опорой, и мыслилась ему как нечто мощное и светлое, прочное и неделимое. Родина была огромна – шестая часть суши, что простиралась от южных гор до северных морей. И эта Родина принадлежала ему, Али Бабаеву, и сотням миллионов других людей, честных мирных тружеников, нуждавшихся в его защите. Он, боец невидимого фронта, старался их защитить. Собственно, ради этого он жертвовал всем семьей, любовью, нормальной жизнью, своими нерожденными детьми. И вот он вернулся на Родину, пусть не такую большую, как прежде, зато до одурения свободную, вернулся и узнал, что нищих здесь больше, чем в Багдаде, что учителя с врачами служат в охранниках, и что сам он, Али Бабаев, – лицо кавказской национальности…
Ему захотелось увидеть Нину – страстно, до боли в сердце. Нина была как якорь, заброшенный в прошлое, неизменный якорь в переменившемся мире.
Али Саргонович доел кебаб, напился чаю и сказал Гутытку:
– Завтра у нас выходной и послезавтра тоже. В Тулу поедем, Гут. Все трое.
– На митинг, Бабай?
Ведущий: Оскорбление?
Пензер-Янковский: Да, прежде всего оскорбление, затрагивающее их честь или честь другого человека, который не может защитить себя сам.
Ведущий: Вы имеете в виду оскорбление словом или действием?
Пензер-Янковский: И то, и другое.
Ведущий (усмехаясь): Мне вспомнился случай, когда один известный певец, считающий себя персоной звездного уровня, обругал на пресс-конференции девушку-журналистку… Случись такое сейчас, она могла бы вызвать его на дуэль!
Пензер-Янковский: Безусловно. Но Кодекс допускает и другой исход событий: того грубияна-певца мог бы вызвать муж или друг той журналистки. Собственно, любой мужчина, доказавший, что он знаком с оскорбленной дамой. В подобной ситуации даже не требуется ее согласия.
Ведущий: Что произойдет в том случае, если один из дуэлянтов будет убит?
Пензер-Янковский (пожимает плечами): Думаю, его похоронят.
Ведущий: Но его убийца…
Пензер-Янковский: Нет, батенька мой, нет! Победителя ни в коем случае нельзя называть убийцей – закон трактует это совершенно однозначно! Повторю еще раз: он победитель, а не убийца. Ибо он рисковал своей жизнью точно так же, как и его соперник.
Ведущий: И никакой уголовной ответственности?
Пензер-Янковский: Абсолютно никакой. Разумеется, если не был нарушен Дуэльный Кодекс.
Часть 2. вторая фаза операции
Глава 4, в которой у Бабаева появляются помощники
г
е
н
п е н и с и и
е м и н е т
д у р д о м Б Л Я а
и е к л
э к с г и Б и ц и о н и з м
к Л и п и
з о о ф и л и Я л у с
л ш л ю х а
т о р ч о к я д
г Б Л Я ц и
к и д а л а и с
Б Л Я о Б Л Я т
м
Фрагмент из партии в «Эрудит».
Депутатский мандат Бабаеву вручали в конце июня, в большой спешке и без всякой торжественности – обе палаты Думы спешили разойтись на летние каникулы. В Белом Доме ему был выделен кабинет, но из самых незавидных, ибо только такие, тесные и наспех обставленные канцелярской мебелью, предназначались для беспартийных депутатов, не относящихся ни к какой фракции. Их в Думе не уважали, да и с чего бы им требовать уважения? Голос этих отщепенцев был тоньше писка комара.
Бабаев качать права не стал, вселился в предложенные ему апартаменты, но из личных вещей оставил в них только медвежью шкуру. Шкура, знак его победы, выглядела роскошно: три метра от носа до куцего хвоста, оскаленная пасть, натуральные когти и стеклянные глазки, позаимствованные из какого-то учебного пособия в школе Талды-Кейнарска. За выделку шкуры он отдарился – вернувшись в Москву, тут же отправил своим избирателям два компьютера и египетский сувенир, небольшую копию сфинкса, приобретенную некогда в Каире. Стараниями Гутытку шкура была доставлена в думский кабинетик и легла там на пол, заняв все место от двери до окна.
На том, если не считать депутатского оклада, и кончились щедроты Думы. Но Али Саргоновича финансировало другое ведомство, так что недостатка в средствах он не испытывал и снял себе офис в центре столицы, на Лесной улице, дом 45. Офис тоже был не очень просторен; еще недавно тут пускала пузыри прогоравшая котлетная, где могли закусить шесть, а в лучшем случае, восемь посетителей. Рядом, на первом этаже того же здания, находилась аптека, дела в которой шли не лучше, чем в котлетной, но захватить еще и эту территорию Бабаев не успел, перебежали ему дорогу другие арендаторы. Хотел он у них откупить аренду, но соседи оказались очень неуступчивы; промышляли они целительным бизнесом, выдавая себя то ли за тибетских лам, то ли за алтайских шаманов.
Но все же в распоряжении Бабаева имелись обеденный зал (ныне – приемная), кухня (место для будущих помощников), кабинет котлетного директора, две подсобки и кладовая, в которой он устроил кордегардию, сиречь – помещение охраны. Это позволяло набрать необходимый штат, ибо прав был Каквыргин Шульман: депутат – важный человек, и не должен трудиться в одиночестве. Вскоре, кроме верного Гутытку, появилась у Али Саргоновича секретарша, юное воздушное создание в миниюбке по имени Земфира, а еще он заключил контракт с частным охранным предприятием.
Обстановка в офисе пока что была спартанской: два письменных стола с художественными надписями – для Бабаева и секретарши, один обеденный – в кордегардии, и дюжина хромоногих стульев. Все это было брошено за ненадобностью директором котлетной, а бабаевский вклад состоял из фотографий в рамочках и сундука, купленного некогда в Багдаде и перевезенного из квартиры на Ташкентской. Сундук с резной крышкой служил украшением, как и фотографии, изображавшие Бабаева: Али Саргонович на танке в аравийских пустынях, Али Саргонович на параде, рядом с президентом Хуссейном, Али Саргонович мчится в бой с эскадроном верблюжьей кавалерии, Али Саргонович в горах – изучает в бинокль позиции персов. Не все снимки были такими воинственными: самый любимый и памятный запечатлел его во дворце эмира Фарука, в гарем которого он наведывался «пошалить». Конечно, с благосклонного эмирского разрешения – Фаруку стукнуло семьдесят семь, и он, уже не помышляя о земном, готовился отыграться в садах Аллаха с гуриями.
Через неделю после вручения мандата Бабаев сидел в своем кабинетике на Лесной, знакомясь с выписками из личных дел присланных ему телохранителей. Как человек военный, он первым делом комплектовал бойцов, а не имиджмейкеров-пиарщиков, однако с бойцами были сплошные неувязки. ЧОП «Георгий Победоносец», организация известная в столице и вроде бы серьезная, дважды его подводил, присылая не нюхавших пороха сопляков-огулов [17]: все на одно лицо, шеи бычьи, глазки – оловянные, а в них – никакого желания заслонить клиента собственным телом. Ни от пуль, ни от тухлых яиц! Огулы, сидя в кордегардии, матерились, резались в буру, хлестали пиво и травили анекдоты, а тот, что дежурил в приемной, пытался залезть под юбку к юной Земфире и заработал пару оплеух. Стволы у них были такими же грязными, как мысли насчет секретарши, и Бабаев счел, что это не охранники, не бойцы-харисы [18], а сущее фуфло. Меред кунем [19]! Что за харис, который не чистит оружие на завтрак и не любуется им в обед? Верблюжий плевок, а не харис!
Он дозвонился до босса «победоносцев» и пообещал, что вырвет ему печень, если еще раз заявятся ленивые ослы или гориллы-педофилы. Бабаеву, независимому депутату, нужны самые лучшие, арсланы и бейбарсы! То есть львы и тигры, и, к тому же, люди достойные, зрелые, интеллигентных понятий. Таких ему и прислали, и сейчас Али Саргонович, хмуря брови и что-то нашептывая на армянском, персидском и арабском, вникал в их личные дела.
Маркелов Иван Ильич, охранник-рядовой, бывший преподаватель словесности и русской литературы… служил в ВДВ, первый разряд по самбо… у «победоносцев» восьмой месяц… характер нордический, твердый…
Калитин Валерий Вениаминович, охранник-стажер на испытательном сроке, бывший врач-эндокринолог… высшей категории, между прочим… после окончания мединститута призывался на действительную – морская пехота, Северный флот… мастер спорта по биатлону… охранником трудится месяц… вежлив, внимателен, склонен к самопожертвованию…
Пожарский Сергей Альбертович, старший охранник, физик, доцент и кандидат наук, в армии не служил, но в юности занимался боксом и классической борьбой… вес – девяносто пять килограммов, рост – метр восемьдесят восемь… в ЧОП около года… честолюбив, с высокоразвитым чувством ответственности…
А ничего мужички, решил Бабаев, не залежалый товар, получше, чем прихлебатели у Берендейского! Врач, ученый, педагог, пролетарии умственного труда с самыми почетными дипломами… совсем, видать, оголодали… ясное дело, почет – не овца, шерсти с него не настрижешь! Пойти, что ль, взглянуть на харисов да побеседовать…
Он поднялся, выскользнул из кабинета в коридор, тихо, на носках, проследовал к кордегардии, замер около дверей и прислушался. Ни анекдотов, ни мата, ни характерного бульканья… зато стук… негромкий, но вполне отчетливый… Стук-стук-стук… И снова – стук-стук… Бабаев слушал и темнел лицом. Наконец, мрачно усмехнувшись, пробормотал под нос: «Интеллигенты!.. Бейбарсы трахнутые! «Козла» забивают!..» – и распахнул дверь.
Однако играли не в домино. На столе лежала черная квадратная доска, поделенная на малые квадратики, а на ней – фишки, тоже квадратные, с буквами, и, похоже, составляющие слова. Какие именно, Али Саргоновичу разглядеть не удалось, ибо при его появлении игроки в пятнистых комбинезонах вскочили, тряхнув стол и смешав написанное. Самый рослый и здоровый – видимо, Пожарский – рявкнул командирским басом: «Шеф!..» – и все трое застыли по стойке «смирно». Выдержав трехсекундную паузу, Пожарский, в соответствии с уставом, доложил:
– Готовы к несению службы, Али Саргонович! Какие будут це-у?
С минуту Бабаев подозрительно разглядывал их, отмечая про себя, что комбинезоны у всех потертые, но чистые, башмаки надраены до блеска, на поясах – кобуры со старенькими ТТ, а в карманах ничего не оттопыривается – ни банок с пивом, ни бутылок с горячительным. Судя по всему, на этот раз людей прислали положительных и, как он просил, не молодых и не старых, а в самом репродуктивном возрасте, от тридцати пяти до сорока. И различить их было нетрудно: Маркелов, словесник, оказался темноволос, со строгим учительским взором и ранними морщинами у губ; Калитин, самый молодой, был белобрыс и длинноног, с крепкой сухопарой фигурой лыжника, а старший, доцент Пожарский, хоть и не мог похвастать шевелюрой, зато комплекцией напоминал медведя с большим лысоватым черепом. Конечно, не такого огромного, как в Талды-Кейнарске, но все же вполне приличных габаритов.
Налюбовавшись, Али Саргонович кивнул доценту и вытянул руку ладонью вверх:
– Твой пистолет, уртак!
Пожарский покачал головой.
– Нельзя, шеф, запрещено инструкцией. А инструкция свята, как Библия… и сказано в ней на странице четыре: служба службой, но пистолеты – врозь.
– Оружие предъявить к осмотру. Из твоих рук, – велел Бабаев и через тридцать секунд убедился, что со стволом порядок: ружейное масло и никаких следов нагара. Хмыкнув, он бросил взгляд на стол: – Чем развлекаемся?
– «Эрудитом», – откликнулся темноволосый Маркелов и, стрельнув глазами на Бабаева, сообщил: – Старинная игра под названием крестословица… Желаете присоединиться?
– Нет. Болельщики нужны, а? Вот он я, болельщик. Играйте!
Так забавнее собеседования, решил Али Саргонович и опустился на колченогий табурет. Трое стражей, восприняв это как разрешение садиться, придвинулись к столу.
– Начнем по новой? – спросил Маркелов и, дождавшись кивка Пожарского, смешал фишки.
– На тебе остановились, Валера, – пробасил доцент. Давай-ка, выставляй. Что-нибудь медицинское, заумное, и в сексуальном аспекте.
Калитин, нахмурив светлые брови, выложил, что заказали: «эксгибиционизм». Словесник Маркелов почесал темя и алчно облизнулся.
– Какие возможности! Велик и могуч наш русский язык…
Застучали фишки, и на доске появилось «имбецил». Пожарский прищурил глаз, зацепился за букву «м» и написал: «минет». «Гениталии», отбил выпад доктор, соединив «т» от минета с «и» от эксгибиционизма.
– Ведешь в счете, – отметил Пожарский. – Только что-то мы вправо уклоняемся… Нехорошо, коллеги, недопустимо! В нынешний век многопартийности и демократии нужно стремиться к равновесию.
– Сейчас исправим, – согласился Маркелов и выставил слева вверху «педик». «Пенис» – продолжил доцент.
– Тоже нехорошо, вверх полезли, – констатировал Калитин, пересчитал свои фишки, призадумался и протянул вниз слово «экология».
– Как-то не в тему, – усомнился словесник. – Не в тему, однако попробуем уравновесить… – Он приласкал пальцами первое экологическое «о», выложил «зоофилия» и с довольной улыбкой взглянул на Пожарского.
– Атака на нижний левый угол, – объявил тот, нацелившись на хвост эксгибиционизма. – Копуляция!
«Торчок» написал доктор, использовав второе экологическое «о», и Маркелов тут же выставил поперек «копуляции»: «шлюха».
– Нездоровые мысли у тебя, Иван Ильич, – вздохнул Пожарский. – Хотя ассоциация верна.
– А с мыслей что возьмешь, доцент? Хотя они, конечно, мрачноваты… А все от того, что я девять лет трудился в училище коммунального хозяйства, пытаясь привить сантехникам любовь к Пушкину и Блоку… Понимаешь, что это значит?
– В теории – да, – снова вздохнул Пожарский и произвел на свет слово «садист». – Но можно выслушать развернутые тезисы.
– Мысли – одно, дела – другое, – пояснил словесник. – Ведь что такое мысли? Пчелы, пьющие скрытый нектар разума… Они роятся в лугах воображения, и кружат их ветры тайных желаний, поливают дожди ассоциаций, греет солнце фантазии… – (Ну, завернул!.. – подумалось Бабаеву. – Златоуст!) – Есть пчелы, что собирают сладкий мед, а есть такие, что любят мерзкий – собственно, не мед, а сущее дерьмо. И если бы каждая мерзкая мысль, пришедшая мне в голову, была реализована на практике, я бы давно срок мотал. За грабеж, растление малолетних и тяжкие телесные повреждения… Впрочем, скорее всего не за это.
– А за что? – с профессиональным интересом полюбопытствовал врач и написал под «торчком»: «кидала».
Соединив их словом «облом», Маркелов признался:
– За массовое смертоубийство учащихся. Что вполне естественно, если вспомнить род моих занятий.
Вдруг погрустнев, Пожарский с горечью пробасил:
– Занятия… лекции и семинары… студенты, аспиранты, экзамены и конференции, доклады и статьи… Где вы? Ау!.. – Он хлопнул себя по коленке и, нарушая правила, выставил всюду, где можно, слово «бля».
Пять раз, машинально отметил Бабаев. Крепко доцента разобрало! Видать, тоскует… Он ткнул пальцем в последнее «бля», прилепившееся к копуляции, и воззрился на Пожарского:
– Это почему, уртак?
– А потому, что жизнь такая, Али Саргонович. Жизнь, градиентом ее по ротору… А бытие, как известно, определяет сознание.
В личном деле сообщалось, что Пожарский, в прошлом доцент Технического института имени Кулибина – расстался с наукой не добровольно, а был сокращен, когда американцы внесли Кулебяку в черный атомный список и лишили грантов. Отчасти по вине Бабаева – в своих ближневосточных палестинах он занимался не только делами военными, но вербовал вдобавок местных студиозусов, желавших получить образование в России. Собственно, еще в Союзе – в те времена, когда заокеанские буржуи были Союзу не указ, и лишь Политбюро решало, чему, когда и как учить народы Азии и Африки. Кто же знал, что цепь причин и следствий замкнется на Пожарском! А также на Калитине и Маркелове, если взглянуть на проблему пошире…
Острое чувство вины вдруг обожгло Бабаева, хоть он и понимал, что, в общем-то, ни в чем не виноват – как не виновны другие служилые люди, творившие дело свое без жестокости, по велению сердца и долга. Но ощущение вины не проходило; иррациональный порыв, не поддающийся разуму, не склонный считаться с логикой, вдруг захватил его и, словно змея, таившаяся в руинах памяти, жалил и жалил, пуская в раны жгучий яд. Такое с ним уже бывало – в тот миг на Тульском оружейном, когда он повстречался с Ниной.
Али Саргонович встал, не покачнув стола и не смешавши фишек, прочистил горло, оглядел своих телохранителей и молвил:
– Вот что, уртаки… такая, значит, диспозиция… вы мне подходите. Я вас беру! Всех! Только без вашей победоносной лавочки. Лавочка мне – как шайтану благословение Аллаха… Контракты ваши выкуплю и вдвое положу оклад, плюс транспортные и сверхурочные… еще – на представительство… оружием обеспечу, «гюрзой», не этими пукалками… – он ткнул пальцем в кобуру с ТТ на поясе Маркелова. – Подъемные дам, чтобы справили костюмы, а не таскались в пятнистых робах, людей не пугали… Все могу, что обещал! Депутат я или не депутат?
– Депутат, – подтвердил Маркелов, переглянувшись с коллегами, чьи лица особой радости не выражали. – А делать-то что, Али Саргонович? Чем заниматься прикажете? Таскаться по бутикам с вашей супругой, а с сыном – по кабакам? Дочку возить на шейпинги? Тетю – на рынок, дядюшку – в баню? Словом, служить семейству, лизать задницы, беречь и охранять, так? – Щека его дернулась, он грохнул фишками, выложил «дурдом» и сообщил: – Мы низко пали, Али Саргонович, но не настолько же!
– Хотя свободное падение продолжается, – с кривой усмешкой добавил Пожарский.
Бабаев наклонился над столом и заглянул в лицо Маркелову. Глаза у того были белые, бешеные.
– Себя уважаешь… хорошо… Мужчина должен себя уважать, иначе он и не мужчина вовсе, а так, ослиная моча… А в остальном ты, ашна [20], ошибся. Йок жены, йок детей, я бэр, [21] как скорпион в пустыне, и сам могу себя сберечь и защитить. Ты, златоуст, мне для другого нужен. В катибы пойдешь, а? В спичрайтеры? Речь мне писать такую, чтобы в Думе всех слеза прошибла, и тех, кто слева от падишаха, и тех, кто справа! А ты, – он повернулся к белобрысому Калитину, будешь мой личный табиб [22]. Пульс мне щупать будешь, банки ставить и раны врачевать.
– Какие раны? – всполошился Калитин. – Конечно, Дума у нас не подарок, но вроде не случалось ни поножовщины, ни стрельбы, как у армян… На кулачках дрались – было! И нарзаном поливали… Так ведь нарзан не серная кислота!
– Все под Аллахом ходим, – философски заметил Бабаев. – Ты про указ президента слыхал? Про Дуэльный Кодекс и все остальное? Вижу, слыхал… Так что будут у нас, табиб, и пули, и боевые раны. Я ведь не обычный депутат, а независимый – таких, знаешь ли, не жалуют. Политика – штука опасная, серьезная… – Он выдержал многозначительную паузу и поглядел на доцента. – Очень серьезная, а потому мне нужен политический советник. Ярманд… Ты, Сергей Альбертович!
Стул под Пожарским крякнул и с жалобным стоном присел на задние ножки. Выбираясь из его обломков, доцент отдувался и растерянно басил:
– Помилуйте, шеф… ффу… помилуйте, Али Саргонович… Конечно, подъемные и сверхурочные, курьерские и представительские… очень даже соблазнительно, очень… Однако какой из меня хармант? Какой политик и советник? Во-первых, я – ффу!.. – честный человек… а, во-вторых, всю жизнь занимался гомеополярными связями в нитридах и карбидах бора! Что я смыслю в политике? Ничего! Ровным счетом ничего!
– Это ты врешь, уртак, – прервал его Бабаев. – Ведь связями занимался? Занимался! Значит, связь с общественностью обеспечишь. А что до всего остального, так в политике главное – реализм! Намерения политика должны быть реальны как у жеребца, что бежит за кобылой… А у тебя очень практичный ум, ты верно оценивашь ситуацию. – Он кивнул на доску с пятью «бля» и добавил: – И не скули, как шакал под луной! Сказал – советник, значит, будешь советник!
С этими словами Али Саргонович решительно повернулся, вышел в неширокий коридор и встал там, размышляя: то ли идти направо, в кабинет, звонить «победоносцам», то ли двинуться налево, в приемную к Земфире – сказать, чтобы зачислила в штат новых сотрудников. Но не успел он обдумать эту проблему, как за спиной послышалось осторожное покашливание.
Это был эндокринолог Калитин, взиравший на него, как правоверный бедуин на пророка Мухаммеда.
– Чего тебе? – проворчал Бабаев.
– Хмм… Я, так сказать, готов к исполнению обязанностей… табибских обязанностей. Прямо и неотложно! Сей момент! Ручку… позвольте ручку, Али Саргонович…
Бабаев с недоуменной гримасой протянул ему руку. Врач, жадно схватив ее, приложил к запястью большой палец и уставился на часы. Лицо его выражало почти неземное блаженство.
– Пульс у вас как у космонавта… еще бы давление измерить, кровь на анализ взять и кардиограммку… кардиограммку тоже бы не помешало… – Калитин прикрыл глаза, шмыгнул носом и выдохнул: – Ах! Месяц не подходил к больнице и не касался пациента… не выписывал рецепты, не смотрел анализы, не ругал за то, что нарушают диету… Месяц! Бог мой, целый месяц!
Дивана, догадался Бабаев. Это персидское слово имело два значения, бесноватый и блаженный; как полагали персы, всякий лишившийся разума блажен, ибо над ним простерта рука Аллаха. Калитин, безусловно, не был бесноватым, а вот блаженным – наверняка. Из тех врачей божьей милостью, что Клятву Гиппократа ценят больше прочих клятв… Как там в личном деле? Вежлив, внимателен, склонен к самопожертвованию…
Отобрав руку, он вцепился в обшлаг калитинского комбинезона.
– Почему ушел из больницы? Тебе белый халат нужен, а не эти пестрые обноски!
– Почему ушел? А потому… Три тысячи рэ, двое детей, жена, теща и больная мама… Жена тоже врач… и ее мать, и моя, и покойный отец… все были врачами, а до того, в екатерининские времена лекарями… И нищих в нашем роду не водилось! Ни в прошлом, ни теперь! – Голос Калитина дрогнул, глаза подозрительно заблестели, и Бабаев, чтобы не смущать его, отвернулся.
Врач, успокоившись, снова взял его за руку.
– Ну, а как у нас с железами дела? Главное, с поджелудочной и щитовидной? Будьте со мной откровенны, Али Саргонович… Вы мужчина видный, крепкий, однако в вашем возрасте могут быть деликатные проблемы… аденома, сексуальная дисфункция и все такое… Как у вас с этим? Не угнетает?
– Не жалуюсь, – буркнул Бабаев. Потом подумал о Нине и усмехнулся.
– А диабет? Есть подозрения на диабет? – Теперь глаза Калитина сияли искренней надеждой.
– Подозрения были, – признался Али Саргонович. – Как-то в детстве, когда я переел зеленых слив…
– То был понос, а не диабет, – разом потускнев, определил Калитин. – У диабета совсем другие симптомы… Ну, ничего! Все у нас впереди! – Он приободрился и добавил: – Пятнадцать процентов населения старше шестидесяти лет страдает диабетом. И знаете, Али Саргонович, число пожилых больных все время растет!
– А это обязательно? В процент твой попасть?
– Не обязательно, но желательно. Диабет пожилых это такой недуг… – Калитин мечтательно закатил глаза. – Диету заставляет соблюдать, не пить и не курить, и в результате, при легких формах заболевания, пациенты живут лет до девяноста. И есть еще один фактор, даже пословицу сочинили: кто диабетом заболел, от рака не умрет.
– Вот так утешение! – Ухмыльнувшись, Бабаев обошел врача и двинул прямиком к Земфире, уже не сомневаясь, что штат его пополнился очень ценными сотрудниками. Может, не бейбарсы, зато какие мудрецы! Один из трех так просто находка… будет кому лечить диабет в преклонных годах.
«Если случится диабет, – подумал Али Саргонович, – и если я доживу до шестидесяти».
* * *
Домой Бабаев вернулся к восьми часам. Жил он по-прежнему в Выхино, на Ташкентской, хотя им с Гутытку было в двухкомнатной хоромине тесновато. К тому же они завели здорового пса, ротвейлера по кличке Кабул, который вселился в прихожую, потеснив вешалку для одежды. Неудобство, конечно, зато пес помогал Гутытку адаптироваться в столице. Молодой талды-кейнар гулял с ним трижды в день, а в остальное время катался на метро, разглядывал московские небоскребы и приобщался к другим достижениям цивилизации. Но Бабаева кормил отменно, освоив приготовление харчо, плова и люля-кебаба.Две живые души скрашивали одиночество, и все же Бабаев тосковал. Странно, но прежде тоска в его сердце не гостила – в своих зарубежных вояжах он вспоминал о родине без печали, с гордостью человека, несущего тяжкий, но необходимый крест. Родина была крепкой опорой, и мыслилась ему как нечто мощное и светлое, прочное и неделимое. Родина была огромна – шестая часть суши, что простиралась от южных гор до северных морей. И эта Родина принадлежала ему, Али Бабаеву, и сотням миллионов других людей, честных мирных тружеников, нуждавшихся в его защите. Он, боец невидимого фронта, старался их защитить. Собственно, ради этого он жертвовал всем семьей, любовью, нормальной жизнью, своими нерожденными детьми. И вот он вернулся на Родину, пусть не такую большую, как прежде, зато до одурения свободную, вернулся и узнал, что нищих здесь больше, чем в Багдаде, что учителя с врачами служат в охранниках, и что сам он, Али Бабаев, – лицо кавказской национальности…
Ему захотелось увидеть Нину – страстно, до боли в сердце. Нина была как якорь, заброшенный в прошлое, неизменный якорь в переменившемся мире.
Али Саргонович доел кебаб, напился чаю и сказал Гутытку:
– Завтра у нас выходной и послезавтра тоже. В Тулу поедем, Гут. Все трое.
– На митинг, Бабай?