Ухмыльнувшись, Фарасса отодвинул пустое блюдо и принялся с наслаждением поглощать засахаренные фрукты: он любил сладкое – пожалуй, не меньше, чем вино. Его зеленые глаза под нависшим выпуклым лбом потемнели, густые брови зашевелились, словно две мохнатые гусеницы. Слуга наполнил четвертую чашу.
Эночи… Что с того, что мне по нраву эночи? – подумал Фарасса, любуясь золотистыми отблесками, мерцавшими на поверхности напитка. Он пьет, но знает меру и помнит: пьющему снятся сладкие сны, да пробуждение горько! Во всяком случае, приверженность к перебродившему соку лозы или плодов и к крепкому бальче, что варили по майясскому рецепту из меда и мелко наструганной коры, пока не вредила его сетанне, не более чем явные и тайные дела, которые он вершил в своем Очаге Тумма… Случалось, его порицали за жестокость, но кто скажет, где находится грань между жестокостью и твердостью? Между днем и ночью? Между небесами и морем? Хо! Хайя! Ни один мудрец из Познавших Тайну еще не сумел ответить на такой вопрос!
Он выпил четвертую чашу и поднялся с циновки. Старый шилукчу торопливо прибирал пустые блюда, нож и маленький обеденный дротик с зазубринами на конце. В комнату неслышными тенями скользнули еще двое слуг. Первый набросил на плечи Фарассы широкий красный шилак с вплетенными понизу перьями керравао и пурпурную накидку, второй принялся обувать господина. Сандалии с высокими голенищами были багрового цвета, тоже украшенные перьями, но не керравао, а редкостного попугая из Р'Рарды.
Война и женщина, подумал Фарасса, вот что нам нужно. Небольшая проигранная война и властолюбивая супруга с твердым характером, способная раздавить в юнце мужчину… Правда, как доносят, у него есть с кем возлечь на шелка любви, но это и к лучшему: жена из светлорожденных не потерпит соперницы, а та примется ревновать… Воистину даже одной капризной женщины хватит, чтобы жизнь начала попахивать обезьяньим дерьмом! Фарасса снова ухмыльнулся. Пятерых своих наложниц он держал в строгости, супруга же его, взятая из Дома Коатля, отправилась к грозному прародителю лет десять назад. Жениться вторично он не спешил.
Итак, война и женщина! А девку, с которой спит братец, можно переправить в Чак Мооль… пожалуй, даже нужно… Говорят, она знает свое место и не тянется к белым соколиным перьям… Такая, возможно, и не станет ревновать…
Глава Очага Тумма выпрямился во весь свой немалый рост, обозревая макушки служителей, торчавшие где-то на уровне ключиц: один суетливо застегивал пояс из шелка этова, второй подвешивал чель с нефритовой рукоятью в ножнах из красной кожи. Оба боялись поднять глаза на господина, ибо рука у Фарассы была тяжелая, а тумаки, отпущенные слугам, никогда еще не умаляли сетанны светлорожденного.
Итак, война и женщина, женщина и война – что может быть лучше старого надежного средства? Невелика выдумка, но для начала хватит… Может быть, что-то еще? Что-то небывалое, способное соблазнить юнца, глупого, как черепашье яйцо? Что-то такое, на чем вроде бы можно прославиться, а на самом деле – сломать шею?
Он бросил взгляд на скомканный свиток с затейливыми письменами ронго, что валялся в углу, и по губам его скользнула хитрая усмешка. Хайя! Все в руках Кино Раа! И хорошо, что он понял знак, посланный ими! Этот Унгир-Брен, старый аххаль, зачарованный мыслями о несбыточном… Пожалуй, и он пригодится… Фарасса снова покосился на свиток и подумал: недаром сказано в Книге Повседневного – молодой глупец просто глуп, старый же глуп вдвойне!
Он оттолкнул слуг и, сыто рыгнув, вышел из своих покоев.
* * *
Вокруг бушует пламя, ярится, встает багровой стеной, вздымая к небесам ярко-рыжие космы, ветер треплет их словно алые перья в головном уборе. Ни звука, ни шороха, ни гула огня, только пламенное кольцо, окружившее со всех сторон, безмолвная неодолимая преграда, за которой маячит смутное видение – большой двор или площадь-апанна, заполненная толпами людей в непривычных одеждах. Пламя не жжет, но страшит, вселяя предчувствие неминуемой гибели, и это ощущение становится все более отчетливым, более острым. Огонь, облизывая аккуратно сложенные поленья, подбирается ближе… еще ближе… совсем близко…
Дженнак застонал, пытаясь разорвать пелену сонного забытья, но тщетно. Рыжие языки неторопливо ползли к нему, охватывали снизу, с боков, впивались в тело, черный дым кружился над головой. Он не чувствовал боли, но видел, как обугливаются его ступни, чернеет живая плоть, отваливаясь и опадая жуткой коростой в огненную пропасть, что тянется до самого земного чрева. Это было страшно – страшнее боли от ран, ужаснее мук, которые ждут недостойных по дороге к Великой Пустоте, безысходнее смерти. И эти люди… люди, что толпятся там, на площади – что они делают? Смотрят… плачут или ликуют? Почему?
Полупрозрачная огненная завеса внезапно сменилась плотным белым туманом, и Дженнак судорожно вздохнул, с ужасом ожидая новых кошмарных видений. Белесая мгла неторопливо истончалась и редела, не пропадая, однако, до конца, – и в разрывах ее мелькало нечто зеленовато-синее и голубое. Дженнак не сразу понял, что синее – это море, а голубое – небеса с ослепительным солнцем и редкими перьями облаков. Похоже, теперь он парил где-то над просторами Ринкаса, за Островами, за Кайбой или даже за Пайэртом… Солнце било прямо в глаза, и вся картина казалась смазанной, прикрытой блестящим и искрящимся пологом, словно в воздухе вдруг повисла паутина живых серебристых молний.
Но он видел корабль, смутно, едва различимо, но все же то был корабль, Дженнак в этом не сомневался: довольно крупное судно под парусами, бесшумно скользившее по морской глади. За ним, в некотором отдалении, виднелось еще одно, может, было и третье, но он не стал бы утверждать этого наверняка.
Очертания приближавшегося корабля казались непривычными. Он не походил на большие одиссарские галеры или на военные драммары кейтабцев, ибо Дженнак не сумел разглядеть ни балансиров, ни весел, ни прорезей в бортах, ни скамеек гребцов на верхней палубе. Вероятно, лишь ветер гнал вперед это судно, вздувая громаду парусов на высоких мачтах, увенчанных не вампами, а широкими квадратными полотнищами из ткани. По ветру ходили купеческие стагарты с Островов и с побережья Ринкаса, но и они имели мало общего с наплывавшим на Дженнака видением: «морские быки» торговцев-чиквара были узкими, с более низким бортом и мачтами, которые несли только по одному прямому парусу. Нет, такого судна ему не приходилось видеть в хайанской гавани! Крутобокое, с высокой надстройкой на корме, оно казалось деревянным дворцом – сак-мулем, пустившимся в путь по воле волн и ветра.
Туман стал гуще. Его лохматые пряди спиралями кружились около корабля, постепенно затягивая белесым покровом морскую гладь, блистающую, как синие крылья кецаля. Теперь Дженнаку казалось, что судно движется по огромному озеру, наполненному молоком или, быть может, хлопьями снега, холодного, белого и пушистого, что падал с небес в сезон увядания в северных краях. Он глядел на корабль с жадным интересом, позабыв об ужасе и муке предыдущего сна; воистину стоило испытать любые страдания в огне, чтобы затем полюбоваться таким чудесным зрелищем!
Но – увы! – подробностей он рассмотреть не мог. Слишком зыбким и призрачным был этот фантом, и с каждым вздохом туманная мгла все гуще окутывала его, скрывая от глаз Дженнака – того Дженнака, что парил сейчас над морем в неведомых далях, не то за Кайбой, не то за Пайэртом… Наконец белое марево окончательно сгустилось и потемнело, растворило синие и голубые цвета Сеннама, расплавило в своем бездонном чреве и корабль с воздушной громадой парусов, и небеса с облаками, и яркое солнце, и сверкающую серебристыми бликами морскую поверхность. Теперь перед Дженнаком висел непроницаемый черный занавес Чак Мооль, от коего тянуло ледяным холодом пустоты. Разочарованно вздохнув, он приготовился проснуться.
Внезапно в темной завесе возникло какое-то движение, центр ее посветлел, и там, среди белесоватой мглы, начал вспухать клуб грязно-серого дыма. Где-то в глубине его сверкнул огонь, потом нечто черное и округлое ринулось к Дженнаку, с сокрушительной силой ударило его в грудь, смяло, отшвырнуло в ледяную тьму Чак Мооль… Он почувствовал, как обруч боли стискивает виски, вскрикнул и проснулся.
Вианна склонилась над ним, с тревогой заглядывая в лицо. Он лежал неподвижно на спине, вдыхая прохладный утренний воздух, чувствуя, как отступает боль; жгучий обруч превратился в бархатные пальцы девушки, нежно поглаживавшие его покрытый испариной лоб. Вдруг она крепко прижала голову Дженнака к своей обнаженной груди, укачивая его, словно малое дитя, и коснулась губами завитка темных волос.
– Опять?.. – различил он тихий шепот.
– Опять… – Дженнак освободился и сел на ложе, стараясь не встречаться взглядом с ее теплыми агатовыми зрачками. Ничего нельзя скрыть от женщины, с которой спишь, подумал он, ни одной тайны, ни одного самого крохотного секрета. Даже отец, великий сагамор, вряд ли знал о посещавших сына снах, и лишь двое доподлинно ведали об этом: старый Унгир-Брен, аххаль, и юная Виа, подруга Дженнака, его милая пчелка-чакчан. Унгир-Брену Дженнак рассказал сам и надеялся, что эта история не пошла дальше. Что же касается Вианны… Многое ли он мог утаить от той, с кем делил ложе?
Руки девушки обняли его сзади за плечи, щека прижалась к его щеке. Шепот Виа звучал виновато.
– Значит, я плохо любила тебя прошлой ночью, мой зеленоглазый тагир, раз ты видишь тяжкие сны…
Дженнак повернул голову, коснулся губами ее губ, как всегда, ароматных и свежих, подобных алым лепесткам архады. Она клеветала на себя, она была восхитительна, и за год, который они провели вместе, руки молодого тагира не касались другой девушки. Зачем? В объятиях Виа он стал настоящим мужчиной, познавшим таинства и премудрости любви, но теперь не только желание и страсть соединяли их. Нежность… Он испытывал к ней нежность и благодарность за те щедрые дары, что расточали ночью ее губы и руки, ее упругая юная плоть, ее сладостное лоно, и чувства эти означали, что Вианна прямым путем движется к титулу первой супруги наследника одиссарского престола.
Почему бы и нет? Она была красива и умна, она получила должное воспитание, как и приличествует девушке из благородной семьи клана ротодайна, будущей возлюбленной и спутнице ягуара – знатного воина или кецаля – человека власти. Она изучила три первые Книги из свода Чилам Баль, умела читать и писать ронго, говорила на одиссарском, майясском и на кейтабе, она плела великолепные накидки из перьев, постигла науку изящного выражения мыслей и искусство любви – все тридцать три канонические позы, предписанные киншу, языком жестов и телодвижений; к тому же она обладала добрым сердцем и твердой душой. Но, помимо этого, в жилах Вианны текла капля светлой крови, что, быть может, перевешивало в глазах владык Дома Одисса все прочие ее достоинства. Дженнак был уверен, что старый Унгир-Брен не возражал бы против их брака как и сам ахау, великий сагамор, его отец.
Правда, кровь богов почти не сказалась на внешности Виа, а это значило, что век ее будет недолгим. Но сейчас она была прелестна – темноглазая, с маленьким чуть вздернутым носиком и золотистой кожей, пахнувшей медом и цветами. И губы… Губы были пухлыми, алыми, и Дженнак с восторгом снова приник к ним.
– Ты стонал, – сказала Вианна, не размыкая объятий. – Что тебе снилось, мой тагир? Что-то ужасное?
– Ужасное и не очень, – пробормотал Дженнак. – Но я уже забыл… Ты заставила меня забыть, моя пчелка, мой ночной цветок… – Он снова поцеловал ее. Ему не хотелось рассказывать девушке о своих видениях; они относились к числу важных дел и великих таинств, которые стоило обсуждать лишь с ах-кинами самого высокого ранга.
– Я слышала о подобном. – Вианна поднялась, набросила на шею белоснежный шарф-шилак, скрыв под ним золотисто-розовые чаши упругих маленьких грудей, ловко расправила ткань вокруг талии и стянула ее завязками; расшитые цветными перьями концы одеяния колыхались у ее колен. – Я слышала о подобном, – повторила она, задумчиво поглядывая на Дженнака. – Ты не должен беспокоиться, мой тагир. Иногда людей светлой крови в юности посещают странные сны, насылаемые Мейтассой, Провидцем Грядущего, но потом это проходит. Проходит, когда костер жизни разгорается ярче, и над пламенем его уже не клубятся загадочные дымы.
– Разумеется, милая, – произнес Дженнак, скрывая усмешку. Виа желала для него лишь самого лучшего, но он вовсе не хотел лишаться своих ночных видений, – даже тех мучительных, когда он горел в огне или висел на кресте подобно койоту, распятому за кражу голубей. Во всем этом была некая тайна, с которой ему предстояло разобраться, конечно, если дар Шестерых не покинет его со временем. Сейчас, когда он едва достиг зрелости, никто не мог сказать чего-либо определенного, даже сам мудрый Унгир-Брен.
Он встал, потянулся, оглядывая свой хоган. Слово это, наследие древности, на языке народа аш-хаши, предков хашинда, означало жилище. Не вигви или типи, шатры из шкур, не киву – строение, воздвигнутое из дерева либо камня, и не сак-муль, дворец, а жилище вообще, место, где обитает человек. В зависимости от ситуации под хоганом понимались покой в доме, или весь дом, или усадьба вместе с прилегающими угодьями. Хейо всех Пяти Племен, растившие злаки, птицу и скот, называли свое хозяйство хоганом, а для цони, рыбаков и мореходов, хоганом были их лодка, плот или корабль.
Хоган Дженнака, одиссарского ро'тагира, был просторен, полон воздуха и света и выходил прямо в сад, к овальному сеноту с прохладной водой. Три стены покоя были убраны коврами из ярких перьев, на которых серебрились зеркала и висели древние керамические маски, раскрашенные в шесть излюбленных богами цветов, четвертая же представляла собой высокую стрельчатую арку, поддерживаемую колоннами из красного дерева тикан и розового дуба хон. Их нижние и верхние капители покрывала искусная резьба, изображавшая початки маиса, сочные гроздья лозы, дара Одисса, и ветви жасмина. Низкое и округлое плетеное ложе стояло посередине просторной комнаты, а в его изголовье свивался кольцами бронзовый змей с широко разинутой пастью, из коей, будто поразивший его дротик, торчала мерная свеча цомпантли. Час был ранний, и ее первое кольцо оплыло только наполовину; жрецы в Храме Записей еще не пропели Утреннее Песнопение.
Слева от ложа стопкой лежали пестрые циновки для трапез и кожаные подушки, которые подкладывали под колени, а справа вдоль стены тянулся ряд сундуков, выложенных перламутром и искусно раскрашенных. В сундуках хранились одежды, оружие, утварь и книги, а мозаичные картины на их крышках и боках радовали глаз. Тут были горы Арсоланы, синевшие под белыми завитками облаков, берег моря с пальмовой рощицей вдали, вид на бескрайние плантации коки и табака, дремучий лес Страны Тотемов, голубая лента Отца Вод, извивавшаяся среди зеленых холмов, и даже заснеженный простор Ледяных Земель, где обитают желтокожие плосконосые туванну. Но более всего Дженнаку нравилось разглядывать мозаику с изображением святилища-ацли Глас Грома, что было выстроено столетия назад у гигантского водопада в Тайонеле; его ах-кинам случалось различать в шуме падающих вод пророческие речи Шестерых. Когда-нибудь он отправится туда и спросит… Спросит? О чем? Будет ли счастлив их союз с Вианной? Что значат тревожащие его видения? Станет ли он сагамором, Ахау Юга? Сколько лет жизни отпустил ему неподкупный Мейтасса? И удастся ли Одиссару справиться с нашествиями тасситов – диких всадников на рогатых скакунах, чьи орды неисчислимы, а ярость не ведает границ?
Пожалуй, все эти вопросы, кроме одного, казались сейчас Дженнаку несущественными, неважными и недостойными внимания богов. Он на миг опустил веки, мысленно всмотрелся сквозь бушующую огненную завесу в лица людей, что толпились вокруг приснившегося ему костра, затем усилием памяти вызвал крутобокий корабль, увенчанный громадой белых парусов. Кажется, ничего не забыто… Старый Унгир-Брен будет доволен!
Тем временем Виа задумчиво разглядывала сундук с арсоланскими горами, в котором хранились головные уборы и парадные облачения. Она протянула руку, и крышка с легким шорохом пошла вверх; яркие одежды потоком выплеснулись наружу под ее быстрыми пальцами – танары и шилаки, пояса и перевязи, накидки и пучки перьев, переплетенных цветными нитями.
Дженнак улыбнулся. Каждое утро Вианна сама одевала его, не допуская в хоган слуг, и, похоже, это служило ей любимым развлечением. Пусть! У женщин бывают разные причуды, но все они кончаются с рождением дочери либо сына, так как для всякой женщины дитя – неиссякаемый источник удовольствий… Так, во всяком случае, утверждал Джиллор, его старший брат, имевший уже двух сыновей, а он редко ошибался. Но пока что Дженнак был для Вианны и сыном, и возлюбленным, и полновластным владыкой-ахау – с того самого дня, как ее отец Морисса, первый сахем ротодайна, преподнес будущему ро'тагиру сей драгоценный дар. Видно, дарил он от чистого сердца, так как жизнь с его дочерью была для Дженнака легкой и сладкой, подобной вкусу молодого хааба.
– Не думай о снах, – говорила тем временем Вианна, роясь в сундуке. – Не думай о них, мой зеленоглазый тагир! Сны обманчивы, будто аромат речного лотоса: ты вдыхаешь его и думаешь, что будешь наслаждаться вечно, но цветок вянет, лепестки опадают, и чудные запахи растворяются в Великой Пустоте… Хайя! Вот! – внезапно вскрикнула она, извлекая роскошный золотистый шилак, расшитый изображениями солнца. – Вот то, что надо! Я хочу, чтобы сегодня ты выглядел красивым и величественным, как сам сагамор!
Дженнак улыбнулся и, легко поднявшись с постели, покачал головой.
– Нет, чакчан, нет… Сегодня я не могу облачиться в цвета Арсолана. Разве ты забыла? Ахау, мой отец, созывает Круг Власти, и я должен буду сказать мудрое слово… А кто вложит его в мои уста? Лишь хитроумный Одисс, да и то если очень постарается.
– Арсолан тоже мудр и справедлив, – возразила девушка, прикладывая к широкой груди Дженнака прохладный паутинный шелк, отделанный перьями кецаля. – И потом, взгляни, как этот цвет подходит к твоим глазам! Зеленое и золотое – это так красиво!
– Слишком роскошно для наследника южного удела. – Дженнак оттолкнул широкий золотистый шарф, но в глазах его прыгали смешинки. Подобные сцены нередко повторялись по утрам, доставляя им обоим огромное удовольствие. – Слишком роскошно, моя милая! Увидев цвета Арсолана, Фарасса обвинит меня в предательстве или начнет высмеивать… хотя высмеять он попытается в любом случае, что бы я ни надел и что бы ни сделал.
– Он просто завидует тебе, Джен-шай, – заявила Вианна. – Старики говорят: не сумевший раздобыть соколиное перо рядится в перья попугая… Так и твой родич… – Она нагнулась, вытаскивая из сундука пурпурный шарф. Он был не менее роскошен, чем золотой, но теперь Дженнак одобрительно кивнул: алое, красное и пурпурное являлись цветами Одисса, так что раздражительному Фарассе не к чему будет придраться. По крайней мере по части одежды!
Вианна бережно опустила одеяние на крышку ближнего сундука и потянулась к головному убору из перьев белого сокола, скрепленных серебряным полумесяцем – знаком ро'тагира.
– Этот, мой тагир?
– Да, конечно. Еще браслеты с красными камнями, красные сандалии, пояс и перевязь.
– Хайя! Тоже хорошо! Ты будешь алым, как пламя! – Виа принялась выкладывать на сундук украшения.
– Нет, пчелка моя, сегодня не поминай про пламя и костры! – С внезапно вспыхнувшим желанием Дженнак потянулся к девушке, спрятал лицо в ложбинке между ее грудей и замер, вдыхая медовый аромат ее кожи. Постепенно сердце его стало биться чаще, потом раздался глухой стук – из пальцев Вианны вывалились браслеты, те самые, с красными камнями. Он поднял свою чакчан на руки и шагнул к ложу.
– Кажется, ты собирался надеть все это? – слабо запротестовала она, бросив взгляд на груду одежды на сундуке.
Но Дженнак уже нетерпеливо терзал завязки ее шилака.
* * *
– На границе неспокойно, – произнес Джиллор. Его темные брови, сросшиеся на переносице и слегка приподнятые к вискам, походили на крылья хищной птицы, распростертые над зелеными омутами глаз; голос был резок, словно звук талуда – боевого горна из раковины. – На границе неспокойно, – повторил он. – Замечены сигнальные дымы. Пока что немного.
По давней традиции Круг Власти собирался во дворе Храма Записей, около овального бассейна-сенота, куда стекали воды небольшого ручья. Сенот был выложен полированным розовым гранитом. За ним высился фасад массивного кубического здания ацли, втиснутого между береговыми утесами и внешней оградой дворцового комплекса. Эта каменная стена тоже походила на естественную скалу, увитую плющом, гладкую и довольно высокую. Зеленая завеса почти целиком скрывала ее, и только посередине журчал, переливался, брызгал и сиял радугой прозрачный водопад, питавший ручеек. Двор вокруг сенота покрывали гранитные плиты, на которых по случаю торжественного события были расстелены тростниковые циновки, а поверх них – пышные яркие ковры из перьев. Место выглядело очаровательным: влага дарила приятную прохладу, пестрый полотняный тент защищал сагамора и его советников от солнца, великолепный вид на Бескрайние Воды способствовал ясности мысли и взвешенной мудрости решений. К тому же Ацли Записей с его необозримыми архивами находился совсем рядом, так что не составляло труда получить любую необходимую справку.
После слов Джиллора под полотняным тентом повисла тишина. Чудилось, что в теплом влажном воздухе, насыщенном ароматами моря и цветущих садов, вдруг пахнуло парамой – сухими травами, степной пылью, едким потом рогатых скакунов, дымом, кожей, шкурами… Запахи эти казались столь реальными, что Дженнак, прикрыв глаза, глубоко вдохнул; это помогло избавиться от наваждения.
Джиллор выждал приличествующее время и, видя, что никто не собирается его прерывать, сказал:
– На правом берегу Отца Вод, у гор Чультун, тысячи наших поселенцев… тысячи! И только шесть защитных тулумов на четыре дня пути. – Он сделал паузу и добавил: – Я бы не стал рисковать. Если тасситы навалятся большой силой…
Теперь тихий шелест прибоя напоминал о грохоте копыт, а резкие стоны метавшихся в вышине чаек – хай-яаа!.. хай-яаа!.. – о боевом воинском кличе; светлые блики, игравшие на морской поверхности, сверкали будто наконечники тасситских стрел. Дженнак, невольно передернув плечами, поднял голову, оглядывая сидевших вокруг бассейна. Их было немного, всего девять человек: отец, застывший в позе напряженного внимания, братья – Джиллор, Фарасса и Джакарра, старый Унгир-Брен, глава Священного Очага одиссарских жрецов, да четыре сахема, четыре наследственных вождя, правивших уделами ротодайна, кентиога, сесинаба и шилукчу. Десятым был сам Дженнак, впервые занявший место в Круге Власти. В полусотне шагов, у водопада и дворцовой стены, расположились еще человек тридцать в ярких одеяниях или доспехах-шарати из кожи либо полированных черепашьих панцирей: советники, посыльные, телохранители. Там, словно гриф среди стаи попугаев, маячил Грхаб – сидя на корточках, он играл с каким-то охранником в фасит.
Морисса, сахем ротодайна, шевельнулся, дрогнули алые перья на его плечах, из-под накидки сверкнула вампа – ожерелье из бирюзы и серебряных арсоланских дисков – каждый размером в три пальца. Отец Вианны был видным и крепким мужчиной лет сорока, и капля светлой крови в его жилах гарантировала, что он, хотя и состарится, проживет по крайней мере еще столько же. Конечно, если не попадет под клинки тайонельцев, стрелы тасситов, страшное оружие Народа Секиры или под жидкий огонь, который метали кейтабские пираты.
– Во имя Шестерых… – медленно протянул сахем. – Значит, Очаг Мейтассы снова зашевелился!
– Я бы не стал утверждать это наверняка, ирт Морисса. – Джиллор покачал головой. – Возможно, объединились лишь два-три приграничных клана, которые собираются в набег. Воины в самом дальнем из наших тулумов видели десяток дымных столбов, не больше.
– Два-три клана… Хмм… – Престарелый вождь сесинаба недоверчиво сощурил правый глаз; левого у него не было, и пустую глазницу прикрывала полоска кожи. Этот сахем по имени Кайатта был щуплым, костлявым и невысоким, но выглядел тем не менее очень воинственно; на его лице, плечах и груди бугрились старые шрамы, но никто не нашел бы даже крохотного рубца на его спине. Поговаривали, что в молодые годы, лет сорок назад, Кайатта сделался ак'тидамом на боевом драммаре кейтабских разбойников, раскроив перед тем череп их прежнему главарю. Правда это или ложь, знали немногие, но слухи, бродившие среди простонародья и людей знатных, не слишком беспокоили Кайатту: одноглазый старик с редкостным равнодушием относился к своей сетанне. Сам он, разумеется, никак не афишировал свои морские подвиги, ибо кейтабские пираты не снискали в Одиссаре популярности; максимум, на что они могли рассчитывать, – бассейн с кайманами в Доме Страданий.
Сейчас, стиснув сухие пальцы на потертой рукояти длинного кривого челя, Кайатта рявкнул:
– Да простит меня чак Джеданна, наш ахау, вонючие скунсы эти степняки! И коварны, как помесь лисы с койотом! Десять дымов – это десять отрядов, пятьсот или восемьсот пожирателей грязи, но за ними могут идти еще пять тысяч!