Ахмедова Азиза. Апшеронская баллада

   - Да перестаньте вы веселиться! - раздраженно крикнула она старику. Нашли время!
   Дед как-то съежился, перестал смеяться, сникла и мама, словно бабушкин окрик разрушил радость. Такая уж она была, наша бабушка. Все рядом с ней тускнело, делалось будничным, скучным.
   Но мне все равно было весело, потому что я топтала ягоды, они пружинили и лопались под ногами, виноградный сок постепенно наполнял ахур до краев и ленивой струйкой стекал в кувшин.
   Из виноградного сока бабушка варила дошаб - патоку. Сначала она клала в мешочек ширихак - такая особая глина, - она не дает дошабу бродить, затем наливала сверху смешанный с водой виноградный сок. Сок капал в большой медный таз, и когда он наполнялся, бабушка разбивала в него яйца. Потом ставила таз на огонь и долго помешивала варево половником. Сок густел, становился клейким, на нем появлялись островки желтоватой пены. Бабушка собирала пенку в блюдце, а я подкрадывалась и, обмакнув палец в пенку, слизывала ее.
   Вот тогда появлялся дед с большой спелой айвой. Он делал это каждый год, поэтому не спрашивал разрешения у бабушки. Ароматную айву дед опускал в дошаб.
   Айва на глазах розовела и делалась похожей на прозрачно-золотистую луну, когда она вылезает из моря. Еще до того, как мне давали попробовать, я уже знала, какая она по вкусу. Я, можно сказать, мечтала об этой минуте.
   Когда дошаб бывал готов, бабушка переливала его в большие глиняные кувшины - бардаги - и оставляла на зиму.
   - Бабушка, налей немножко дошаба в блюдце, - канючила я.
   Черные глаза старухи исподлобья косились на меня.
   - Нельзя, это на зиму.
   - А почему "на зиму", почему нельзя летом?
   - Не спорь со мной, - лицо бабушки темнело.- Что за ребенок!
   Я умолкала. Только бабушка могла заставить меня присмиреть, отступить.
   Зато зимою мы ели дошаб почти каждый день. Дедушка заставлял меня есть его по утрам, на голодный желудок.
   - Это очень полезно, - приговаривал он. - Дошаб очищает кровь. Никакие болезни не страшны человеку, если он ест дошаб.
   А бабушка в холодные зимние дни варила хашиль, Это такая каша из поджаренной муки, для вкуса в нее добавляют дошаб и масло. Словом, халва на дошабе! Прямо тает во рту!
   Вообще у бабушки в хозяйстве ничего не пропадало. Она высушивала на солнце виноград - получался изюм. Она готовила из винограда варенье, настаивала уксус. До самого лета на кухне стояли балоны с янтарной абгорой3. Кисловатый сок, который выжимали из незрелого винограда, придавал остроту и приятную кислинку мясу. Мы всегда возвращались с дачи в город с такими запасами, что их хватало до следующей зимы. Правда, для этого приходилось и потрудиться как следует, но обилие вкусных вещей стоило того. И с каждым годом я все больше помогала бабушке и маме. Откуда бы они взяли дошаб, если бы я не давила виноград? А изюм к ширин-плову? Кто отгонял птиц от рассыпанных по циновкам ягод? Правда, и себя я не обижала... Но птицам все-таки доставалось меньше.
   Только детям свойственно одушевлять все неживое, ощущать такую тесную связь с природой, такую радость общения с деревьями и камнями, птицами и ручьем, что жизнь делается поистине удивительной! Это потом происходит отчуждение. Чем больше взрослеет человек, тем больше утрачивает он эти невидимые связи. Я могла говорить с тучками; мне казалось, что в ответ на мои веселые дразнилки смеется море. Иногда я рассказывала сказки нашему ослику, и, по тому, как он слушал меня, чутко шевеля ушами, я была уверена, что ему очень интересно. И жучок, и травка, и чинара - все были для меня друзьями.
   А сейчас... Сейчас я почти все время окружена людьми, а на душе бывает так тоскливо, так одиноко - как в пустыне.
   В детстве я могла часами шептаться с травкой, виноградником, с муравьями; они были совсем как свои, близкие. Особенно нравился мне инжир. Его высокая густая крона шумела даже в спокойную погоду. Он был добр, как дед. К осени в жесткой, густой зелени вызревали золотистые плоды. И я была почти уверена, что мой инжир старается для меня. Мы собирали инжир, бабушка варила его в кастрюле, потом сушила на солнце, на заранее приготовленных сухих ветках колючки. Высушенный инжир она слегка осыпала мукой и нанизывала на нити, и эти связки развешивала на оленьи рога, что висели на стене. Бережно сливала она в большой медный таз воду, в которой варила инжир, и в ней снова кипятила самые лучшие, отборные плоды. А из тех, что похуже, делала джем; получше, покрупнее инжир шел на варенье и на пискендер. Я очень любила пискендер. Это тоже сушеный инжир, но без шкурки и не вареный. Нанизанный на нить, он хранился целую зиму - длинными коричневыми ожерельями украшал балкон.
   Иногда бабушка уходила к соседке, и я, переборов страх, снимала эти бусы и вешала их на шею, опутывала ими руки, кружилась перед зеркалом, изображая индийскую танцовщицу. Но даже и танцуя, я не могла удержаться от соблазна - выдергивала несколько "бусин" и съедала. Но стоило мне представить холодное, брюзгливое лицо бабки, как исчезало все волшебство, умолкала в душе музыка, бусы превращались в обычные сушеные фрукты, и, как я ни старалась, старуха все равно узнавала о моем проступке.
   - Я не против, чтобы ты лакомилась, - сурово помахивая костлявым пальцем, выговаривала бабушка. - Для вас же стараюсь. Только вот тебя жалко. Нельзя есть сушеный инжир летом, останешься без волос, с лысой, как тыква, головой. Кому ты будешь нужна, яйцеголовая? В наши дни девушки и с густыми волосами без мужей сидят.
   Меня охватывал трепет, я испуганно сжимала руками волосы, я видела себя уже взрослой, красивой, как киноактриса, но без единого волоска на голове. Со слезами бежала я к дедушке, чтоб сообщить ему трагическую весть.
   - Дедушка, меня никто не возьмет замуж! Потому что я буду лысой!
   Узнав, в чем дело, дед фыркал в свои пышные усы, гладил мои густые волнистые волосы.
   - Ты у меня самая красивая... Самая хорошая, потому что и солнышко тебя любит, и травка, и птицы. Глаза у тебя синие-синие - это подарил тебе Каспий. Волосы густые и непослушные, как крона инжирника. А сама ты золотистая, теплая, как апшеронская айва. Ешь побольше инжира, и станешь еще красивее! Никогда не облысеешь. И не забивай себе голову глупостями. Знаешь, говорят, в Иране когда-то жил очень сильный и заносчивый человек. Однажды он заявил, что сильнее всех на свете. Правда, на это у него были основания: у себя в стране он всех победил в единоборстве. Услыхал об этом Алтай, парень, рожденный в нашем краю, и решил принять вызов богатыря.
   "Я его положу на лопатки", - пообещал он землякам и отправился в путь.
   Через сорок дней и ночей добрался он до одной лачуги. Уже темнело, парень устал и зашел в жилище. У очага сидела очень старая женщина. Было тепло, стояло лето, а она грела у огня свои большие костлявые пальцы. Старуха оказалась гостеприимной, поделилась с юношей своим скромным ужином. Алтай рассказал, куда и зачем он идет.
   Выслушав его, старуха сказала:
   "Сынок, вернись домой, пока не поздно. Этот иранский богатырь не знает поражений, он беспощаден. А ты молод, впереди у тебя еще целая жизнь. Послушай меня, возвращайся домой".
   Усмехнулся Алтай, замотал упрямо головой. И чем .больше уговаривала его старуха, тем меньше он ее слушал. Тогда медленно, кряхтя, поднялась бабка, достала из сундука несколько кружочков, похожих на дольки грецкого ореха, и предложила гостю:
   "Съешь это, упрямец, может быть, эти плоды придадут тебе силы".
   Пощупал Алтай эти кругляшки, узнал сушеный инжир, расхохотался:
   "В наших краях, бабушка, один месяц в году их едят свежими, а одиннадцать - сушеными. А кроме того, у нас готовят и варенье, и дошаб из инжира..."
   Старуха облегченно вздохнула:
   "Ну что ж... Иди, сынок. Ты не будешь побежден".
   У каждого растения свой характер, свои повадки. И у инжира - свои. Например, дедушка никогда не разрешал нам спать под инжирником, он говорил, что ночью там собираются бесы. Он знал об этом много преданий. Даже бабушка, вечно спорящая с дедом, поддакивала ему, кивая седовласой головой. Как я могла не верить им обоим? Мне и в голову не приходило ослушаться. И все-таки что-то во мне протестовало: как это может быть, чтобы дерево, которое дарило людям столько радости, укрывало под своей кроной каких-то мерзких тварей? Я столько думала об этом, что по ночам мне слышалась какая-то возня под широкими листьями инжира, казалось, я вижу в темноте, как, взявшись за руки, черти танцуют яллы. Много позже я поняла, почему дедушка запугивал меня. Оказывается, инжир, как человек, вдыхает кислород, а выдыхает углекислый газ. Другие деревья как деревья, вдыхают углекислый газ, а отдают кислород, а инжир - наоборот. И поэтому, говорят старики, спать под таким деревом опасно: мерещатся кошмары, задохнешься.
   Как-то к нам в гости приехал папин друг. Мы его долго водили по даче, рассказывали о каждом дереве, угощали плодами. Одним словом, старались показать, как у нас хорошо. Слушал он рассеянно, как-то неприятно кривил губы, а за чашкой чая спросил:
   - А где твой хваленый сад?
   - Да ведь мы и находимся в саду, - рассмеялся отец.
   - Ну да, ну да. А я думал, у тебя тут тянутся в небо кипарисы, чинары, дубы. Ха! Даже фруктовых Деревьев нет. Вот выберемся с тобой ко мне в деревню, я покажу тебе, что такое сад.
   Что скажешь, твоя правда, - дед очень старался скрыть обиду, да не получалось у него, - нет у нас ни кипарисов, ни фруктовых деревьев. Зато на Апшероне такой воздух, песок, море, виноград, инжир... Здоровый моложе становится, больной вылечивается.
   Но гость небрежно махнул рукой, он не щадил наших чувств, он, похохатывая, все приговаривал:
   - Разве это сад? Черт знает что!
   Мне было так обидно, я готова была вцепиться в его смеющееся лицо. Подумать только! Так говорить о нашей даче!
   - Эх, золоту знает цену только ювелир, - тихонько погладив меня по плечу, сказал дедушка. Уж он-то понял, догадался, что происходило в моей душе.
   Спустя многие годы вновь всплыл в памяти моей этот разговор. Уже не было в живых ни деда, ни дядей, ни отца. Мама моя была бабушкой, а я сама матерью. Работала в редакции, по ночам корпела над рукописями; хлопоты по дому, командировки, общественная работа - в потоке дел я совсем забыла про дачу, про Апшерон.
   И вот как-то в августовский день зашел разговор о том, что надо съездить на дачу, посмотреть, как там... Накатили, нахлынули воспоминания далеких детских лет, растревоженная память воскресила милую детскую пору. Я села в наш старенький "Москвич", выехала за город. Дорога была широкой, ровно заасфальтированной. Рядом по светлой полоске канала, резвясь в. воде, бежали солнечные зайчики. Канал проходил теперь через весь Апшерон, прозрачная холодная вода щедро увлажняла землю, и там, где раньше щетинился колючками бурый пустырь, поднялись оливковые рощицы. Изменился Апшерон, оделся в нежную зелень молодых деревьев, запестрел цветочными клумбами... И чем больше я разглядывала эту красоту, тем с большей горечью вспоминала деда, человека, бесконечно влюбленного в эту землю, в эти пыльные придорожные, согнутые ветром мужественные сосенки, запахи моря и ветра... Как он обрадовался бы, увидев эти зеленые оазисы, могучие ивы вдоль дороги, по которой бегут комфортабельные автобусы!
   Я проехала Гоусаны, свернула в сторону Туркян... А где же наша дача? Где старый тутовник? Где янтарный песок, на котором, распластавшись, томились виноградные лозы? Может быть, я что-то напутала? Не может быть! Но ведь не было, не было таких высоких заборов, двухэтажных каменных домов... К чему, от кого эти заборы? Раньше люди обносили, свои дворы небольшими изгородями, и все были друг у друга на виду. Никто не чувствовал себя одиноким. А сейчас... Безлюдно, тихо, только собаки гремят цепями за воротами. Ни в одном дворе не заметишь тендирного дымка, не уловишь запаха хлеба. На улицах нет ребят. Видно, совсем непопулярны теперь "казаки-разбойники". И хотя дети одеваются сегодня куда опрятнее и богаче на лицах у многих застыла скука. Чем они заняты там у себя, за заборами? Смотрят в "ящик" - как они-называют телевизор? Или крутят "маги", упиваясь этим осточертевшим "Мани, мани, мани-и-и..."? Исчезли на Апшероне и ослы, груженные свежими фруктами, катыком. Все другое, совсем другое.
   Остановив машину, я долго стучала в железные ворота. Господи, сколько сил надо, чтобы приоткрыть эти массивные, как стенки банковских сейфов, плиты. В дедушкиных сказках за такими воротами жили колдуньи.
   Хоть я и не видела человека, его присутствие за броней ворот чувствовалось: кто-то разглядывал меня в щель. Наконец дверца медленно, со скрипом, приоткрылась, и на меня уставилось лицо пожилого человека.
   - Что тебе, дочка?
   - Я... Я ищу нашу дачу, - растерянно начала я, хотя хотела произнести совсем другие слова: "Я ищу свое детство, я ищу свое прошлое".
   Пожилой человек долго, удивленно разглядывал меня сквозь очки; мне показалось, что я знаю его, где-то мы о ним встречались... Память на лица у меня неважная. Но эта привычка иронически щуриться, откидывать со лба теперь уже седые волосы...
   - Простите, это ваша дача?
   - А чья же? Взял пустой участок, - хозяин хвастливо дернул головой, совсем пустой. Так, несколько виноградных лоз, небольшой инжирник, тутовое дерево... А сейчас... Иногда даже зимую здесь. Да вы заходите, заходите. Знаете, если бы не эта дача, мои кости давно бы сгнили в земле. Песок, море, инжир и виноград - они заставили меня забыть про все мои стариковские болячки.
   Я засмеялась. Я узнала этого человека. Вспомнила тот день, когда он, еще молодой, подтянутый и такой уверенный в себе, пришел к нам на дачу вместе с папой и долго ходил по участку. И как он ухмылялся, вспомнилось мне и его небрежное: "Разве это дача?" А теперь он важно перечислял достоинства взлелеянного дедом моим кусочка земли у моря.
   Нет, человек не может жить без земли. Человек тогда силен, когда корни его вспоены землей. Вот здесь, сейчас, много лет спустя, окончился спор моего деда с этим заносчивым человеком.
   Мудрая правда деда победила.
   Кажется, у Декарта есть такие слова: "Человек это вечная загадка". Прожила я полвека, многое увидела, передумала, поняла, но с каждым годом все больше осознаю свое бессилие перед загадками человеческой души. Такой неразгаданной для меня навсегда осталась бабушка. Помню ее, но до сих пор живет во мне какая-то настороженность, страх перед человеком, которого давно нет.
   Я любила ее руки, длинные, нервные, постоянно работающие руки. Они не знали покоя, они постоянно творили добро.
   ...Бабушкины руки летают, снуют над виноградными кустами, срывая нежные, еще просвечивающие жилками листочки белого винограда. Она складывала их в банки и солила. А когда наступала зима, время от времени наша городская квартира наполнялась тонким ароматом лета, соблазнительным запахом долмы из виноградных листьев. А как эти руки колдовали над мятой, киндзой, укропом, пересыпая, вороша, измельчая будущую приправу. Одним словом, на даче ничего не пропадало зря. Бабушка из всего делала припасы на зиму. Дедушка и мама помогали ей.
   В конце июня, с наступлением жары, навьючив на осла ковры и дорожки, женщины отправлялись к морю... Мама расстилала ковер прямо у прибоя. Мы только помогали Каспию, мазали ковер гилаби, терли дощечками и веником. Морская вода и гилаби растворяют въевшуюся в ткань грязь, краски становятся еще красивее, ярче.
   И вот когда ворс начинал гореть, переливаться своими чудесными соцветьями, мы, схватив отяжелевший ковер за углы, с трудом стаскивали его в море и начинали топтать. Ковер мягко покачивался на воде, и когда набегавшие, волны старались утопить его, ковер упрямо вскидывался над пенной гривой, - казалось, вот-вот взмахнет "крыльями" и взлетит над морем, над кромкой берега в далекие, неведомые края, и вот уже встречные облачка мягко касаются моего лица своими косматыми прядями. Меня настолько захватывал воображаемый полет, что я забывала, где нахожусь. На землю меня возвращал окрик бабушки. Мама перетаскивала меня в сторонку, усаживала на горячий песок, и я постепенно приходила в себя. Неподалеку, отгоняя хвостом назойливых мух, стоял наш" сел. Вид у него был довольно потрепанный длинные облезлые уши, грязная шерсть свалялась, сквозь впалые бока проступают ребра. Казалось, он с трудом передвигает ноги, спасибо, что хоть сам себя носит. И я каждый раз волновалась, когда на него вьючили неподъемно-тяжелые от воды ковры, паласы. У ослика дрожа-I ли, подгибались ноги, напрягались мускулы, но, несмотря на это, он шел. Видно, он понимал, что нам не обойтись без его помощи.
   Ковры мы расстилали на каменных заборах; под жгучим солнцем они быстро высыхали.
   Забор у нас был низкий, сложенный из плоских, хорошо подогнанных друг к другу камней, без всякого цемента или глины. Такими же невысокими были заборы-изгороди наших соседей, все видели друг друга, целый день переговаривались, ссорились и мирились... Но главное - ощущение общности, искреннее желание в любой час прийти на помощь друг другу.
   Море я любила какой-то особенной, восторженной любовью. Дача наша находилась почти на самом берегу, и я по нескольку раз в день бегала к Каспию, с изумлением наблюдала изменчивую игру красок - от лазурно-голубой, синей с прозеленью до мрачно-свинцовой в ненастные, пасмурные дни. Однажды я увидела на берегу большого мертвого журавля. Очевидно, птица умирала долго и мучительно, билась крыльями, стараясь взлететь вслед за журавлиной стаей. Я подошла поближе, потрогала перья на распластанных крыльях и увидела запекшуюся кровь на брюшке. Я побежала за дедом - а вдруг еще можно спасти, что-нибудь сделать?
   - Эту прекрасную птицу убили, - сказал дедушка. - Пойдем отсюда. Остальное сделают шакалы.
   Весь день я была сама не своя, без причины принималась плакать. И долго не могла заснуть, лежала на балконе и смотрела в небо. Ночь была безлунной, с яркой россыпью больших, мерцающих звезд. Этот переливающийся свет беспокоил меня, наполнял смутной тревогой. Вдруг в бесконечном море мрака блеснули два белоснежных пятна - журавли плыли в мою сторону. Они парили, расправив большие крылья, - такие гордые, Красивые. Но что это? Тишина вздрогнула от оглушительного выстрела. Я услышала крик смертельно раненной птицы, увидела, как она камнем падает вниз.
   Меня разбудила мама.
   - Что с тобой, доченька? Ты стонешь во сне. Вставай, перебирайся в комнату! Смотри, как хмурится небо. Дождь будет.
   И в самом деле, через несколько секунд ночную темноту вспороло лезвие сверкнувшей молнии. Еще под впечатлением сна я смотрела на небо, где мне казалось, все падала, падала серебристая птица. Я тряслась, прижималась к матери, вскрикивая от раскатов грома.
   Много лет спустя, уже после войны, впервые в жизни разглядывая на кардиограмме неровные импульсы своего больного сердца, я вспомнила ту грозовую ночь. Вот так же во мраке, казалось, грохотало невидимое сердце Вселенной, вычерчивая ослепительными вспышками сокрушающее биенье.
   К рассвету, выбившись из сил, утихла гроза, расшвыряв сорванные заборчики, старые крыши, забытое на веревке белье. Через некоторое время утих и Каспий. Что только не находили мы на его берегу после шторма бревна, мертвых рыб, спутанные космы водорослей...
   Я любила приходить в такие утра на берег смотреть, как очистило себя море от всего лишнего. Да и с пустыми руками возвращаться домой было нельзя, бабушка обязательно начнет ворчать. Я нехотя возвращалась на берег, собирала в мешок щепки, доски от разбитых ящиков и волоком тащила домой тяжелый груз. Сухими досками мы разжигали самовар. Неплохо горели и испачканные в мазуте щепки; они вспыхивали быстро, сильно, так, что начинала петь дымоотводная труба. Бабушка наливала в самовар воду. Самовар, будто испугавшись холода, умолкал, затем начинал посапывать, вздыхать и, 26
   наконец, заводил тихую, умиротворяющую песню. Сверх конфорки водружался заварной чайник. Ох, как вкусен после моря крепкий, ароматный чай! Бабушка то и дело подливала себе заварки, и суховатое, всегда раздраженное лицо ее добрело.
   - Пах-пах, разве можно с чем-нибудь сравнить чай! - Дедушка прямо наслаждался. - Не знаю лучше напитка, чем чай из самовара. Именно из самовара! Клянусь, такого удовольствия в городе не получишь!
   Бабушка едва заметным кивком подтверждала его слова. А еще мы любили сушеную рыбу с лепешками, луком и черным "шаны" - это такой сорт апшеронского винограда. Бабушка прекрасно стряпала мучные блюда: дюшбара, кутабы, сулу-хингал, гуру-хингал, кюрьзе, хамираши... Всего не перечислишь. Тесто для дюшбары мама раскатывала тонко-тонко, прямо насквозь просвечивает, разрезала на мелкие квадратики, в каждый клала крошечную порцию молотого мяса с луком, а мы сворачивали их уголочками и складывали в прохладном месте. Я старалась - мне так хотелось приобщиться к делам взрослых, удивить их своим умением, но под моими пальцами чаще всего рождались такие уродцы, что бабушка, следившая за всеми (от нее ничего не ускользало), больно шлепала меня по рукам скалкой.
   - Не переводи тесто. Тоже мне хозяйка нашлась! Слезы душили меня, но, крепко сжав рот, я сдержи вала все дерзкие слова. Как деликатно и великодушно приходила мне на помощь мама! Быстро выровняет, под правит мою дюшбару и смешает с остальными.
   - Положите мне в тарелку дюшбару, приготовленную моей внучкой, всячески подбадривал меня дедушка. - Она самая вкусная! Кто лучше меня разбирается в дюшбаре?
   Я радостно вспыхивала, с благодарностью улыбалась деду, а он, подмигнув, говорил маме:
   - Сделай довлят. Посмотрим, кому он достанется!
   Мама брала кусочек теста и вместо мяса заворачивала горох. И тут же в кипящий бульон.
   Дед довольно поглаживал усы.
   - Ну... Посмотрим. Загадаем... Кому попадет довлят, тот обязательно разбогатеет. И все его мечты сбудутся!
   Как только в кастрюле появлялась пенка, мама снимала ее с огня и разливала дюшбару по тарелкам. Я от нетерпения не могла усидеть на месте. И как-то так получалось, что каждый раз довлят оказывался в моей тарелке. С радостным воплем я демонстрировала горошину:
   - Я! Я буду самая богатая! Самая счастливая!
   Вместе со мной искренне радовались дед и мама. Зато недовольно хмурилась бабушка:
   - Хватит вам, совсем разбаловали девчонку. Посадили себе на голову. Построже с ней надо, а то потом наплачемся.
   А какие бабушка делала кутабы! И с зеленью, и с мясом, и с тыквой, и с потрохами барана. Бабушка готовила их на садже - большом железном диске. Она их часто переворачивала и те, которые поджаривались, складывала в тарелку, а мама тут же смазывала их маслом, и они получались нежные, сочные. Кутабы с зеленью мы ели с мацони, а мясные - с сумахом. В сладкие тыквенные кутабы бабушка добавляла кислый гранат. Иногда мама варила кюрьзе - поджаривала молотое мясо, нарезала стаканом кругляшки теста, заворачивала туда фарш и, растянув маленькой змейкой, бросала в кипяток. Воду потом выливали, и мы ели кюрьзе, макая в мацони.
   Чем больше я взрослела, тем чаще задумывалась, почему все в доме побаиваются бабушку? Все, кроме папы. Один раз даже спросила деда об этом. Он сначала хмурился, наверно, хотел промолчать... Но у деда такой характер - он что думает, то и говорит. Бабушка занята была, нас не слышала. Посмотрел на меня так долго-долго.
   - Ты не должна так говорить, девочка. Уже большая, понимать должна... Бабушка у тебя хорошая. Душа у нее хорошая. И любит нас. Ты посмотри, сколько она для нас делает. А как она лапшу нарезает, заметила? Никто не может так лапшу нарезать, - он рассмеялся.
   Что мне возразить? Это была правда.
   Разговаривала я с дедом, а сама косилась на бабушку. Она так сердито постукивала острым ножом, что мне казалось, вот-вот вместо теста полоснет по пальцам. Но этого с ней никогда не случалось. Нарежет лапшу, присыплет мукой, перетрусит как следует и на подоконник - сушить.
   А хингали! Когда бабушка готовила хингали - в доме был праздник! Бывало, заметит дедушка, что я верчусь вокруг стола, где бабушка возится с тестом, шепнет: - А ты смотри, приглядывайся к ее секретам. Учись. Хорошая невестка - богатство в доме.
   И я смотрела. Смотрела и удивлялась, как точно рассекает бабушка ножом накатанное на скалку тесто. Рр-аз! И на две ровные половинки.
   Тесто бабушка резала поперек на четыре-пять частей - получались квадратики, она сушила каждый в отдельности. Потом варила и сцеживала воду. Ели мы хингали с жареным мясным фаршем, приправляя кислым молоком. Все хвалили бабушку за вкусный обед, все говорили "спасибо", но хоть бы раз улыбнулась она в ответ. Наоборот, хмурилась, даже злилась, когда дедушка, вытирая усы, говорил, что ни в одном доме не ел такое хингали... Как будто злило ее, что дед радуется.
   Бабушка вообще была странным человеком. Ей бы только перечить всем. Я всегда заранее знала, что любое мое пожелание, просьба вызовут в ней раздражение.
   Однажды, возвращаясь с моря, я увидела, как мне навстречу выбежал из-под куста котенок. Лапки у него были черные, сам весь белый, как первый снег. Жалкий такой, худющий, выскочил на дорогу, а дальше куда не знает. Он так жалобно мяукал, прямо как плакал.
   Я сделала несколько шагов - смотрю, он бежит за мной, продолжая попискивать, до самой нашей калитки.
   - Пожалуйста, очень тебя прошу, разреши мне взять его к нам, попросила я деда. - Смотри, какой он маленький, пропадет. Пусть живет у нас. И красивый. Никогда не видела такого белого котенка.
   Дедушка сначала одобрительно кивнул головой, а потом помрачнел и сказал мне сухо:
   - Спроси у бабушки - если разрешит. Ты же знаешь ее характер.
   Он так виновато вздохнул, что мне даже жалко стало старика.