Ахмедова Азиза. Апшеронская баллада

   Я пошла к бабушке. Услышав про котенка, она начала на меня кричать.
   - Не смей эту мерзость в руки брать! - Огромные черные глаза ее обожгли меня злобой. - Нам только блох не хватало!
   От возмущения и обиды мне хотелось кричать, сделать что-то злое. Такой чистенький, белоснежный, какие еще там блохи! Я прижала к себе дрожащий комочек и стояла не шевелясь. Наверно, что-то было в моем поведении непривычное, бунтарское.
   - Что уставилась на меня? - закричала бабушка, стараясь сломить во мне даже попытку к сопротивлению. - Нельзя - значит, нельзя. Уходи отсюда!
   Расстроенная отказом бабушки, я вернулась к деду.
   Дедушка сразу догадался, чем кончились наши переговоры, впрочем, он и не сомневался в таком исходе. А я... Что я тогда знала о матриархате, по законам которого жил наш дом...
   А котенка я все-таки припрятала за сараем и тайком подкармливала. Умный был котенок, ни разу не выдал меня, даже к двери дома не подходил. А когда подрос, окреп, сам ушел к взрослым кошкам.
   Иногда мы с ним встречались в селении и как друзья бросались друг к другу.
   Вечерами мы с дедушкой любили посидеть в тени за домом. Спадала жара, и птицы, прощаясь с солнцем, заливались трелью. Ласково шелестела трава, шумела листва на деревьях, попахивало дымком тендиров из соседних дворов, и нам было очень хорошо.
   Иногда дед взглядом давал мне понять, что поговорить надо, и я для виду попрыгаю во дворе и тихонько шмыгну за дом, где меня уже ждал дедушка. Мы обычно садились на ковер и разговаривали подолгу. Он любил слушать мои рассказы о гнезде жаворонка, о том, как на море кулики ловят рачков, подстерегая каждую новую волну. В общем, всякие мои фантазии, где правдашняя жизнь переплеталась с небылицами.
   Дедушка постоянно курил трубку и, чтобы дым не попадал мне в лицо, отворачивался в сторону, задумчиво следил, как плывут вверх колечки дыма, постепенно растворяясь в воздухе. Он всегда был задумчив. Не знаю, о чем думал дедушка, но что у него тяжело на душе, тоскливо - это я чувствовала. Мне так хотелось его развеселить. И я начинала выдумывать всякие небылицы. Я уверяла его, что старое инжировое дерево на меня обижено, потому что я несколько раз обрывала незрелые ягоды. И теперь ветки не даются мне в руки, шлепают по лицу шершавыми листьями. Дед слушал меня внимательно. "Знаешь, даже деревья чувствуют добро", - говорил он, и лицо его делалось еще печальнее. Таким он запомнился мне на всю жизнь - мудрым, добрым. Я любила его больше всех на свете; мы вообще были очень привязаны друг к другу, но разве я могла помочь ему в его взрослых заботах и печалях? Когда у дедушки бывало хорошее настроение, он, случалось, предлагал мне:
   - Севиндж, давай посчитаем, сколько сортов апшеронского винограда мы знаем.
   - Давай, - тут же отвечала я, и начиналась игра. - "Аг шаны", "гара шаны"...
   - Нет, - перебивал дедушка, - не спеши. Один сорт буду называть я, другой - ты. Идет?
   - Идет. - И я начинала: - "Аг шаны".
   Дедушка говорил:
   - "Гызылы".
   Я:
   - "Гара шаны".
   Он:
   - "Аскери".
   И так далее.
   Я называла до десятка сортов, стараясь еще что-то вспомнить, авторитетно заявляла:
   - Дедушка, больше нет.
   - Есть, детка, - смеялся старик, лукаво щуря глаза. - Их много. А ну-ка давай вспоминай.
   Уже были названы "ала шаны", "тебризи", "дербен-ди", "ага-даи", "багдады", "мускат", "кишмиш", "кяля-кишмиш", "пишрас", "сары-гиля", "гара-моудж", "каван-гир".
   Я добавляла:
   - "Сиркей"!
   - Вот умница! "Хатыны".
   Я опять замолкала и, сколько ни напрягала память, ничего больше не могла припомнить.
   - "Дамские пальчики"! - говорил дедушка.
   - "Козье вымя", - смеялась я в ответ. - Дедушка, а почему им дали такие названия? Разве виноград нельзя было как-нибудь по-другому назвать?
   - У женщин руки нежные, поэтому гроздья с длинными ягодами называют "дамскими пальчиками". А вон посмотри на тот виноградник, - он повел трубкой вправо, - погляди на ягоды - они похожи на козье вымя. И "пальчики", и "козье вымя" созревают очень поздно. Дачники уже уезжают в город.
   - Дедушка, а когда все переезжают в город?
   - Осенью.
   - А почему осенью?
   Моим вопросам не было конца. Но дед по природе своей был очень терпеливым человеком. Я смело задавала ему свои бесконечные "почему".
   - Потому, что осенью одни люди идут на работу, другие спешат в школу. Остаются здесь те, кому не надо идти на работу. Старики. Осень - золотая пора. Самая лучшая пора на даче. Прохладно. Выпавшая за ночь роса помогает виноградникам: гроздья наполняются соком и делаются прозрачными, как стеклышки. Сок в них такой чистый, что видны косточки.
   Я бегала на горку, посмотреть "дамские пальчики" и "козье вымя", и мне не верилось, что эти маленькие зеленые бусинки через несколько месяцев превратятся в продолговатые медово-сладкие ягоды. Когда гроздья поспевали, дедушка укутывал их опавшими листьями или соломой, прятал от птиц и прожорливых насекомых. Прикрытые листьями кисти сохранялись до самой зимы. Дедушка знал, как сохранить до зимы айву и гранат. Айва, созревая, постепенно оставалась на голых ветвях. Листья, пожелтев, опадали, и желтые плоды айвы напоминали мне надувные шары, которые часто привозил из города отец. Я привязывала их на ветку, где зрела айва, и весь день любовалась ими. Но утром вдруг обнаруживала, что айва стала больше, а мой шар, наоборот, уменьшился, сморщился и напоминал высохшую грушу. Я сердилась и срывала с ветки шар. Пусть останется одна айва. Она такая красивая. Первые дожди смывали с айвы сероватый бархатный налет, и она еще ярче золотилась на солнце. Гранат же, наоборот, после дождя лопался, обнажая рубиновые зернышки, дедушка срывал их, а те, что оставались целыми, были как язычки пламени на фоне пожелтевшей листвы и голубого неба.
   Ах, какие это были веселые дни, когда на дачу приезжали отец и мои дяди! На стол ставили много тарелок, разных вкусных солений, бабушка вытаскивала большие кастрюли. Больше всех радовалась я - места себе не могла найти от радостного волнения. То льнула к матери, то к отцу, то к дедушке...
   По вечерам мы расстилали палас прямо на песке, и все устраивались на нем. Сидеть было удобно, как будто под тобой сто матрасов. Неторопливая беседа текла до самой полуночи. Когда они приезжали, мы даже в сумерки ходили на пляж. "Утром море - серебро, вечером-> золото", - так говорил отец.
   При лунном свете мама с папой, взявшись за руки,
   уходили далеко в море. Мне всегда казалось, что они долго жили врозь, папа в городе, мама на даче, чтобы наконец встретиться и, взявшись за руки, вот так, спокойно, пойти в море, Я ночью боялась Каспия и никогда не купалась. Мрак, темная вода наводили на меня ужас: я сидела на берегу и смотрела вслед родителям и очень боялась за них. Мне казалось, что это гривастое, грохочущее чудовище может проглотить маму с папой. Иногда я вскакивала и начинала звать их назад. Но ветер и рокот волн заглушали мой голос. Над головой сияла бледно-желтая луна, она все вокруг освещала своим мягким, прозрачным светом, поэтому я хорошо видела, как они купаются в море, как бросаются под волну и выпрыгивают, протягивая друг другу руки. Иногда до меня долетал мамин смех, такой звонкий, счастливый.
   Сначала луна напоминала круглый медный поднос ярко-красного цвета, но, постепенно поднимаясь, она светлела, уменьшалась, и я вдруг с удивлением разглядела однажды, что у луны есть глаза, нос и рот. Лучи луны расстилали в море дорожку, которая напоминала серебристую чешую, спину гигантской рыбины. И мне казалось, что если пробежать по этой дорожке, можно добраться до луны. Но как вернуться обратно? Луна ведь поднимается все выше и выше... И притягивает, манит к себе. Я очень боялась, что папа с мамой, как и я, почувствуют это странное притяжение, возьмутся за руки и уйдут вдаль по лунной дорожке. Уйдут навсегда, растворятся во тьме. Мне делалось тревожно, я напряженно вслушивалась в их голоса, и стоило им смолкнуть, как я начинала метаться вдоль кромки воды. Хорошо, что они не заплывали далеко. Луна была прекрасна, величава в окружении звезд. В городе никогда не увидишь таких больших звезд.
   Постепенно я начала различать определенное расположение звезд. С первой половины июня около луны загоралась одна и та же. звездочка, но с каждым днем отходила все дальше и дальше, пока совсем не пропадала. Одни расположения звезд напоминали ковш, другие - островерхую крышу, третьи извивающуюся змейку. А еще на небе была светящаяся туманная дорожка. Дедушка говорил, что это Млечный Путь. В давние времена люди с караванами верблюдов, передвигаясь по пустыням, находили дорогу домой по этому Млечному Пути. Из своей постели на балконе я широко открытыми глазами смотрела на Млечный Путь и хорошо видела погонщиков верблюдов, длинный караван, суровые, опаленные солнцем лица людей. Мне казалось, я даже слышу глуховатый перезвон колокольчиков на шеях верблюдов. И под это слышимое только мною треньканье колокольчиков, под мерцание звезд, которые туманились, расплывались в глазах, под вздохи Каспия я вплывала в сон, в мир волшебных видений и, легко касаясь голыми ступнями лунной дорожки, летела, летела к серебристым облакам.
   Я не знаю, как у других, но у меня в памяти часто остается не само событие и даже не лицо конкретного человека или предмет, а какой-то отдельный жест, интонации голоса, запах...
   Белое, полуденное небо. И нестерпимо сверкающее золотом пятно над столом. Если прищуриться, сосредоточить мысли на этом пятне, оно вдруг напомнит тебе самовар. Медный, крутобокий, начищенный толченым кирпичом. Он так сиял, отражая солнце, что казался золотым.
   - А он и в самом деле золотой? - спрашивала я маму; это она доводила до блеска наш самовар.
   - Скажешь тоже, - мама легко вскидывала руку, так легко и красиво, что рука казалась крылышком.
   Вообще у мамы все получалось как-то красиво, и двигалась она стремительно, легко, и волосы она причесывала как будто ивушка шевелит ветвями под ветерком.
   Как-то дядя, услышав мой вопрос, сделал очень серьезное лицо.
   - Конечно, золотой! Вот приедем в город, отнесу самовар к зубному врачу, и сделаем тебе золотые зубы.
   Мама покачала головой, улыбнулась.
   - Нет, дядя, - возразила я. - Как же нам без самовара? Представляешь, дача без самовара!
   - Что правда, то правда, - почесал себе затылок обескураженный моим вопросом дядя. - Но и тебя ведь жалко - такая красивая девочка, а двух зубов уже не хватает. Кто тебя замуж возьмет?
   Последнее обстоятельство меня очень встревожило. Все выходили замуж, и мама, и тетя, даже противная бабушка имела мужа, а я, такая красивая, хорошая, останусь одна? И в то же время мне было очень жаль самовара. Я шмыгнула в комнату и стала разглядывать себя в зеркале. И в самом деле кое-где уже не хватает зубов, оставшиеся тронуты чернотой. Я долго колебалась: что же делать, выйти замуж или сохранить самовар? Наконец решила: ах, лучше выйду замуж. Дядя прав, буду щеголять блестящими, золотыми зубами.
   Мой дядя всегда веселый. Его не так-то просто загнать в тупик -он из любого положения быстро найдет выход. Даже бабушке не удается его расстроить. На ее зловещее шипение он постоянно отвечает шуткой, и, смотришь, обстановка разрядилась.
   - Мы сделаем все, чтобы ты была самая красивая. На твоей свадьбе и жених, и все остальные только и будут делать, что смотреть на твои сверкающие зубы.
   Что мне оставалось? Хотя я очень любила, когда вечерами все собирались вокруг самовара, собственная красота мне была дороже. С тех пор, как увидит меня дядя, тут же шепнет:
   - Не волнуйся, сделаем, как решили. Зубы у тебя будут - загляденье. И никто не узнает нашу тайну.
   Я терпеливо ждала - долго ждала... Но дядя не вернулся с войны, и что-то ушло из моего детства. Зубы у меня выросли сами по себе, ровные, белоснежные. А вот дядя так и не вернулся. И никто мне не может заменить его. Сколько лет прошло - он стоит перед моими глазами, высокий, сильный, с размашистыми жестами, все понимающий с полуслова. Старый самовар стоит у меня дома, и я его никогда никому не отдам. От него тянется тропинка из нелегкой взрослой жизни в волшебную, солнечную страну моего детства, где жили-были дед да баба, мама моя и отец. Для меня самовар стал драгоценной частицей прошлого. Дороже всякого золота.
   Говорят, руки очень существенное дополнение к портрету человека. Руки дедушки всегда творили добро, умели возделывать землю, разжигать огонь, бережно держать ребенка... Но я никак не могу привыкнуть и каждый раз вздрагиваю, когда вижу в его руках острый нож. Он спокойно точит лезвие о камень. Это так не вяжется с образом дедушки.
   Обычно это случалось осенью, когда откормленные им два барана должны были быть зарезаны. Он холил их все лето. Они были очень привязаны к деду и бегали за ним, как собачки. Но ноги словно прирастали к земле, жгучая тайна жизни и смерти влекла, притягивала, и с замиранием сердца наблюдала я за приготовлениями деда.
   - Не забудьте дать барану воду и сахар, мясо станет вкуснее, деловито советовала бабушка.
   Мама молча приносила воду и сахар. А дед все точил и точил свой нож. И вдруг, словно что-то почувствовав, баран начинал тревожно блеять, мне даже казалось, что из глаз его бегут слезы. Меня ужасало то, что должен совершить дедушка. Он не мог не заметить моего несчастного лица и, наверно, хорошо понимал, что творится в моей детской душе.
   - Ну, ну, не переживай, внучка. Это, понимаешь, так природой устроено. Чтоб ты и другие дети росли крепкими и здоровыми - вам надо мясо, молоко... И природа об этом позаботилась. Такова жизнь.
   Я не очень понимала деда, да и говорить мне не хотелось. Впервые открылась мне неизбежная и трагическая грань жизни: живое убивает и пожирает живое...
   Я убежала за дом, чтоб не видеть, как дед будет убивать баранов. Вернулась, когда дедушка уже проворно сдирал шкуры с подвешенных к тутовому дереву туш. Я вдруг почувствовала ненависть к этому тутовому дереву. Оно отныне было причастно к убийству, и листья его казались мне мясистыми от выпитой крови.
   Освежеванная туша исходила паром. Дед ножом отсек кусочек от курдюка и съел его прямо сырым. Аккуратно нарезанные куски мяса он складывал в таз. Постепенно на глазах вырастала целая гора кровавого цвета. И мне казалось, что ни сейчас, ни потом я никогда не смогу проглотить ни кусочка мяса, так мне было тяжело.
   Бабушка была единственной сестрой семи братьев, и это явно отложило отпечаток на ее характер. Избалованная, капризная, властная, она постоянно дерзила деду, он же, будучи человеком мягким, сдержанным, старался избегать конфликтов и на все ее ехидные реплики обычно отвечал молчанием. Я удивляюсь безграничности его терпения, терпения длиной в целую жизнь. Иногда из-за какого-нибудь пустяка она начинала кричать, старалась побольнее обидеть его, порой даже оскорбляла. Дед как-то вбирал голову в плечи, стискивал зубы, и лицо его темнело. Но я не могу вспомнить случая, чтобы он ответил ей. Отношения взрослых людей всегда не очень понятны детям, дед с бабкой меня очень удивляли. Как могли соединиться на долгую жизнь эти два столь разных человека? Почему он молчал? Может, не хотел сгущать атмосферу в доме, избегал ссор ради меня, мамы? Я очень жалела деда из-за его незащищенности, а к бабушке с каждым днем росла неприязнь.
   Кажется, не было предела ее жадности, эгоизму. Единственная сестра семи братьев заставляла маму и дедушку работать с утра до вечера. Стоило им присесть под тутовником и перекинуться парой слов, как она тут же находила им новую работу. Несмотря на то что жили мы в двух шагах от моря, купаться я ходила с соседями, потому что ни мама, ни дедушка не могли пойти со мной: им было не до меня, они едва успевали выполнять поручения бабушки.
   Но вот приезжал папа, и все порядки в доме менялись - маме и дедушке дышалось свободней. Мама могла посидеть, пошептаться с мужем, побыть со мной. Настороженные большие глаза бабушки неодобрительно следили за всем этим. Видно, не по душе ей были все эти вольности, но она ничего не могла поделать, не смела при отце командовать и, хотя злилась, все делала как-то нервно, беспокойно, но ни к деду, ни к маме не придиралась, не заставляла работать.
   Бабушка любила встречать папу. Ее зоркие глаза замечали зятя раньше всех; она заставляла нас спешить навстречу ему, чтобы помочь дотащить корзины, полные всякой всячины.
   Я не думаю, что она любила его; по-моему, она никого не любила, кроме себя. Но ей нравилось, что в семье есть мужчина, приходящий в дом с полными корзинами, - добытчик, хозяин.
   - Вот так должен приходить домой каждый настоящий мужчина.
   Слова эти были предназначены и для ушей моих дядей; она при этом презрительно косилась в их сторону. Но их не прошибешь. Они, смеясь, разводили руками, - что, мол, могут поделать студенты, на стипендию не разгуляешься. Скопидомство и жестокость бабушки доходили до того, что она иногда кормить их не хотела. По вечерам, когда мы собирались на море, она находила сотни причин, чтобы оставить маму дома, но один взгляд отца решал все - и мы вместе отправлялись к морю, и хотя я не любила купаться в темноте, боялась Каспия, - все равно мне было хорошо. Я валялась на теплом песке и неотрывно смотрела на людей, которые, взявшись за руки, шли по лунной дорожке. Облитые мягким светом, они и сами казались сделанными из золота.
   Есть такое выражение: тише воды, ниже травы. Я прожила на свете достаточно и могу сейчас сказать, что, пожалуй, не знаю человека тише другой моей бабушки, папиной мамы. Она была, мне кажется, даже тише и травы, и воды, и падающего снега. Ступала мягко, бесшумно. Очень любила природу, могла подолгу стоять около гранатового дерева и любоваться ярко-красными, как язычки пламени, цветами. Она готова была, кажется, жить здесь круглый год, но в гостях у нас бывала редко.
   - Не люблю ее, - говорила она про мою бабушку, - на всех смотрит как на слуг. Все для нее рабы, исполнители ее желаний. Живет как-то не по-человечески.
   Дед при этом уклончиво отводил глаза, опускал голову.
   Жениться ему пришлось на той, с кем обручили его с детства, такова была воля старших. Совершив однажды ошибку, дед как мог тянул свою лямку и порой даже пытался оправдать свою жену, представить ее в лучшем свете. Помню, когда бабушка приходила к нам в дом, папина мать усаживала ее на самое почетное место, доставала свои лучшие варенья, старалась предупредить все ее желания, развеселить занятными историями... Но строгие, поджатые губы бабушки все равно выражали недовольство. Настороженные черные глазища ее цепко шарили по углам, будто она старалась за обычными словами уловить скрытый повод для недовольства. После ее ухода в доме на некоторое время воцарялась гнетущая тишина; хотелось избавиться поскорей от ее образа, от самой атмосферы, которая ее окружала.
   - Тебе, - говорил дядя, обращаясь к деду, - надо за вредность молоко давать каждый день. Химическое предприятие, выпускающее ядовитые вещества, халва по сравнению с языком твоей старухи. Как ты столько лет ее терпишь?
   Дед тихо смеялся, в уголках его глаз появлялись две влажные капельки, а я в это время думала: хорошо, что бабка этого не слышит, - такая всегда высокомерная, чванливая, заносчивая, а то бы, наверно, из ее темных, как колодцы, глаз посыпались искры. От краешков ее губ вниз тянулись морщины, придавая ее лицу застывшее выражение брезгливости, словно ей в рот положили что-то очень кислое. Мне так иногда хотелось увидеть ее улыбающейся, подобревшей. Но где там - разве дождешься...
   Другая бабушка была такая мягкая, ласковая, приветливая, что достаточно было просто посмотреть на нее, чтобы стало светло на душе. Жаль, что она рано ушла из жизни, - за год до начала войны ее не стало. Ушла так же тихо, как и жила. Так улетают птицы. Однажды я видела, как догоняет стаю отставший журавль, и мне почему-то представилась моя добрая, милая бабушка. Улетела, исчезла, растворилась в мглистой дали.
   Нет, не должен быть человек всегда добрым. Разве действенный протест против зла не есть само по себе добро? В детстве, конечно, я не могла додуматься до этого, но поведение деда, его покорность, неумение постоять за себя наполняли меня беспокойством. Теперь-то я знаю, именно он не только научил меня понимать добро, но и бороться со злом, хотя сам этого не умел.
   Помню, как однажды бабушка страшно разозлилась. Причина была какая-то пустяковая. Но ей всегда нужен был только повод, чтоб сорвать на ком-то дурное настроение.
   Она бросала в лицо деду злые, несправедливые слова, говорила бесконечно долго, и губы ее при этом брезгливо кривились. Дедушка не выдержал, ушел за дом, посидел немножко в тени на камне, а затем принялся вязать веники из колючек. Я спросила:
   - Дедушка, почему хорошие люди уходят так рано? Почему умерла наша "верхняя" бабушка? (Верхней я называла ее потому, что она жила в нагорной части города, а другая жила ниже, ближе к морю, и поэтому называлась "нижней" бабушкой.) А эта...
   Дедушка удивленно посмотрел на меня, очевидно, его поразил вопрос, уже хотел было что-то сказать, - я видела, как шевельнулись его губы, но так и не ответил на мой вопрос. Зато я не могла успокоиться.
   - Лучше бы другую бабушку привозили с собой на дачу! Всем было бы хорошо. Она никогда не сердилась. И всех нас любила.
   - Понимаешь, - задумчиво сказал дед, - все дело во времени. Одних оно старит, делает злыми...
   - А ты? Почему ты не такой, как бабушка? Почему "верхняя" бабушка не стала злой?
   - А я разве старый? - вопросом на вопрос ответил дед.
   - Нет, конечно! Ты не старый.
   Я почувствовала подвох, растерялась.
   Мы сидели в тени тутовника, и нам было очень хорошо вдвоем. Когда мы вернулись в дом, бабушка уже успокоилась.
   Но после этого разговора я что-то поняла, убедилась, что дед всегда избегает всего, что касалось его отношений с бабушкой. И лучше не трогать в нем это. Гораздо больше я почерпнула из рассказов мамы. Оказывается, когда бабушка с дедушкой поженились, бабушка с неделю жила спокойно, улыбалась, говорила сладким голоском. Но ее хватило только на неделю. Постепенно язык ее развязывался, и началось: что ни слово - порция яда. Уже в первый год совместной жизни дед понял, что ужиться с такой нелегко. Но выхода у него не было; в ответ на возмущение окружающих он только разводил руками и виновато замечал:
   - Ее зовут Халима. Это значит мягкая, покладистая, спокойная... Я думал, что она такая и есть на самом деле. Откуда мне было знать, что творится под тихо текущей водой? Видно, такая моя Судьба, а от судьбы куда денешься?
   Сейчас-то я понимаю, что именно философия покорности помогла деду выдержать агрессивный характер бабушки, как говорится, пройти с нею по дороге до конца. Всю свою любовь и нежность он перенес на детей.
   Особенно любил дедушка маму.
   - Дочка в меня пошла и характером, и лицом, - часто с гордостью говорил он.
   Мама была дороже и ближе ему всей остальной родни. Рассказывают, что, когда мама вышла замуж, дед очень тосковал, места себе не мог найти, все валилось у него из рук. Он рад был любому предлогу, чтоб навестить маму. А после моего рождения почти переселился к нам. Домой к себе уходил с неохотой. Я почти не помню сказок бабушки, но до сих пор в ушах у меня звучат тихие колыбельные баяты деда.
   Бабушка на все это смотрела с явным неодобрением; по обычаям старины, дед вел себя по меньшей мере странно. Не принято было, чтобы мужчина каждый день навещал дочь. А уж чтоб мужчина нянчил внучку?!..
   Дед выслушал все эти упреки молча и, никак не реагируя, продолжал бывать у нас.
   Я не помню, чтобы дед с бабушкой когда-нибудь ссорились, ни разу не слышала их повышенных голосов. Но это вовсе не значило, что в доме царил мир. Дед оставался самим собой, не возражая бабушке, и поступал так, - как ему подсказывало сердце. Бабушка даже не замечала, что -постоянное напряжение в доме, насыщенность атмосферы грозовыми разрядами сказывались на здоровье старика! И однажды он слег. Навестить его пришел старый друг. Они долго сидели вместе, вспоминали детские годы, людей, которых уже не было. По всему было видно, что деду с другом хорошо: бледное лицо порозовело, руки, лежавшие неподвижно на одеяле, вновь ожили, задвигались, помогая словам, в глазах затеплился свет. Только бабушка все нервничала, хмурилась и даже стакан чая гостю не предложила. Тогда я сама догадаласьзаварила чай, разлила по стаканам и подала старикам. "А сахар?" - взглядом напомнил мне дедушка. Кинулась я - нет сахара. Оказывается, бабушка спрятала сахар и даже забрала наколотые кусочки из сахарницы. На мою просьбу она зло зашипела и глазами показала, чтоб я убиралась прочь. Я отошла, но все переживала, как же гость будет пить чай без сахара? И вдруг меня осенило - я вспомнила сушеный инжир. Эти кружочки бабушка с недавних пор прятала в сундук. Украдкой я вытащила горсть инжира, положила в сахарницу и подала на стол.
   - Спасибо, внучка, - спокойно сказал дед, но я знала, каких усилий стоит ему это спокойствие.
   - Сушеный инжир - королевское лакомство, - стараясь облегчить замешательство деда, заметил гость и с наслаждением стал пить чай.
   Дедушка, мой дорогой, все понимающий дедушка, улыбнулся мне глазами, во взгляде его было столько тепла, благодарности, что я, боясь расплакаться (мне было обидно за деда), выбежала из комнаты.
   Гость еще долго сидел с дедушкой, они тихо беседовали о том о сем, даже стихи какие-то вспоминали, потом гость, степенно откланявшись, ушел. В комнате наступила гнетущая тишина; бабушка делала вид, что занята работой. И вдруг в этой тишине я впервые услышала негромкие слова деда:
   - Я никогда не прощу тебе этого...
   Голос его дрогнул, глаза повлажнели... Я поняла, чего стоила дедушке эта решительность. Бабушка оскорбила в нем самое святое - закон гостеприимства, радость встречи со старым другом. Нет, ей не стало стыдно за свою жадность, за неловкость перед посторонним человеком, за боль, нанесенную деду. Она просто сделала вид, что не расслышала обращенных к ней слов. Говорят в народе: "Тверд, как камень". В моем детском мироощущении эти слова содержали более конкретный смысл: "Тверда, как моя бабушка". Твердость ее характера, неуступчивость отпугивали людей. У дедушки в молодости было много друзей, но они после женитьбы все реже навещали его. Только гость, который зашел к нам во время его болезни, продолжал ходить, не обращая внимания на старуху.